Текст книги "Дела семейные"

Глава 7

Электричка в 9.11 ушла, когда Йезад выходил на платформу. Хорошо, хоть удалось на 9.17 сесть – поезд двинулся, оставляя за собой бегущих людей.

Ухватившись за поручень над головой, он решил держаться поближе к выходу, иначе на Марин-Лайнз придется с боем продираться к двери. Но протиснулся к потолочному вентилятору, чтобы не так вспотеть самому и меньше чувствовать запах чужих подмышек.

Эти тактические маневры выполнялись инстинктивно. Действовал инстинкт выживания в городских джунглях, как они когда-то шутили в колледже: раскачиваешься не на древесных ветках, а на поездных или автобусных поручнях, если забрался внутрь, или на решетке, если повис снаружи. Тарзановские комиксы и романы Эдгара Райса Берроуза оказались куда полезней, чем могли предположить они и их преподаватели.

Кстати, стремление избавиться от перемещений по-тарзаньи побудило Йезада подать заявление об иммиграции в Канаду. Он жаждал чистых городов с чистым воздухом, обилием воды, где в поездах всем есть место, где люди на автобусных остановках выстраиваются в очередь и говорят друг другу: «пожалуйста», «после вас», «спасибо». Мечтал не только о земле молока и меда, но и о земле дезодоранта и гигиенической косметики.

Однако его фантазии насчет новой жизни в новой стране быстро угасли. С Канадой было покончено. И он утешался тем, что отслеживал многочисленные проблемы страны чрезмерности и избыточности, как он теперь звал Канаду: безработица, дикая преступность, рост числа бездомных, языковые законы Квебека. Невелика разница между тем, что там, и тем, что тут: у нас в Бомбее нищие – у них люди замерзают до смерти на улицах Торонто; у нас битвы между высшими и низшими кастами – у них расизм и полицейские расстрелы; сепаратисты в Кашмире – сепаратисты в Квебеке; так спрашивается: к чему эмигрировать со сковородки в огонь?

Конечно, временами он сожалел, что ему отказали. «Этот иммиграционный чиновник, ублюдок расистский, никогда не забуду его имя! Если бы меня пустили, Джалу и Куми пришлось бы самим ухаживать за чифом – в Канаду больного на «Скорой» не отвезешь».

Из трех недель постельного режима Наримана прошло десять дней. Можно считать, почти половина. Но Роксана из сил выбивается, стараясь справиться со всем, и еще делает вид, будто все нормально. Он вспомнил их утреннюю ссору, после которой Роксана задержала его, чтобы еще раз поцеловать перед уходом на работу. Они обнялись на лестничной площадке, предварительно оглянувшись на дверной глазок Вили – она прилипала к нему при малейшем шорохе. Ощущение опасности добавило сладости их поцелую. Роксана не знает, что с того времени, как Нариман оказался у них, Йезад каждый день опаздывает на работу. И хорошо, что не знает, а то у нее появился бы еще один повод тревожиться.

На Марин-Лайнз толпа жаждущих забраться в вагон столкнулась с лавиной жаждущих выйти. Он выбрался из людского месива, посмотрел на часы – девять тридцать, – промокнул лицо. Воздух липкий, как гигантская влажная губка. Сунув промокший платок в карман, приготовился к переходу через улицу.

Как менеджер «Бомбейского спорта», Йезад должен был являться на работу в девять тридцать, чтобы отпереть магазин, впустить Хусайна, который подметал и мыл входные ступеньки, ставил чайник, вытирал пыль с застекленных стендов, где были выставлены крикетные биты, столбики крикетной калитки, футбольные мячи, ракетки для бадминтона и прочие образцы их товаров. Затем Хусайн отпирал замки на металлических жалюзи, которыми закрывали на ночь две большие витрины. Хусайн поднимал жалюзи, они ползли вверх, лязгая и громыхая; Хусайн брался за тряпку и быстро наводил блеск на зеркальные стекла. В десять магазин был готов к работе.

До магазина было восемь минут ходу, и Йезад ускорил шаг. Хусайн уже ждет: койка в Джогешвари, которую он снимает на двенадцать часов в сутки, должна быть свободна к семи утра, когда с ночной смены придет следующий съемщик. Так что сейчас Хусайн убивает время на ступеньках магазина, радуясь, что ему повезло больше, чем тем, кто снимает койку всего на восемь часов.

Йезад торопился не из-за Хусайна – тот с удовольствием посидит на ступеньках, жуя свой первый утренний бетель и наблюдая, как движется мимо него мир. Но владелец магазина иногда приходит пораньше, и Йезаду не хочется появиться позже хозяина и чувствовать себя как опоздавший школьник.

Вблизи «Бомбейского спорта» помещается книжный магазин, на его вывеске значится: «Джай Хинд. Учебники для школ и колледжей, справочники – наша специальность». Он тоже открывался в десять. Вилас Ране уже сидел на ступеньках, прислонившись к запертой двери; у него на коленях была наготове картонка с зажимом, рядом – стопка писчей бумаги. Вилас приветственно поднял руку.

Йезад на ходу помахал в ответ.

– Не спеши, мистер Капур еще не пришел.

– Слава богу!

Хусайн, завидев Йезада, поднялся с корточек и сделал салам. Йезад отпер ему дверь, бросил свой кейс на стул и вернулся к Виласу.

– Занят? Много писанины?

– Пока ничего, – ответил Вилас, показывая картонку с чистым листом.

Вилас работал продавцом в книжном магазине, но имел и вторую профессию. Он был писцом – писал письма для тех, кто сам не умел, кто поверял его внимательным ушам свои мысли, чувства, тревоги, раскрывал перед ним всю душу. Вилас за номинальную цену – три рупии страница – трансформировал все это в слова на бумаге. Клиент имел право выбрать один из трех языков: хинди, маратхи или гуджарати. Клиентами Виласа были преимущественно наемные рабочие из отдаленных деревень, приехавшие в город в надежде заработать в доках или на стройках. Письмо, диктуемое писцу, было их единственным способом связи с семьями.

Иногда клиент из самых бедных замолкал буквально на полуслове, видя, что Вилас Ране исписал то количество страниц, на которое у клиента хватало денег. Если суть была уже изложена, Вилас заканчивал письмо. Но бывали случаи, когда клиент дрожащим от волнения голосом излагал нечто важное и вдруг давился словом, сообразив, что исчерпал свой лимит. Вилас тогда объявлял, что не в деньгах дело – заплатит сколько сможет, – главное, чтобы клиент высказался, облегчил свою душу, а перо Виласа превратит его излияния в ясное послание, которое тот сможет отнести на почту и проводить в дальний путь к своей семье.

– Никогда из тебя не выйдет хорошего бизнесмена, – корил его Йезад. – Ты думаешь, «Бомбейский спорт» выдержал бы, если бы Капур бесплатно раздавал крикетные биты?

– Что делать, я же человек, – отвечал Вилас. – Жестоко это – оборвать письмо, потому что нет денег. Это как смерть: слова льются рекой, и вдруг – безмолвие, мысль не закончена, любовь не выражена, тревога не высказана. Как можно это допустить? Иногда клиенты приносят мне такие вот обрубленные письма из своих деревень. Я начинаю читать вслух. И вдруг на середине фразы – конец. Такая боль, что выдержать нельзя. Я так не могу.

Писцом Вилас Ране сделался по чистой случайности. В книжный магазин взяли нового уборщика, и как-то утром, вытирая пыль с полок и книжных стопок, он сказал Виласу:

– Ну не странная ли штука жизнь, Ране-джи? Я целые дни провожу среди книг, трогаю руками, вдыхаю запах, они мне даже снятся иногда. А прочитать ни единого словечка не могу.

Это замечание произвело на Виласа впечатление куда более глубокое, чем периодические официальные стенания и банальные разглагольствования насчет неграмотности в стране.

– А ты хотел бы научиться читать? – спросил он уборщика, которого звали Суреш.

– Нет-нет, – засмущался Суреш, – мой ум не готов учиться таким трудным вещам. Нет, я только хотел бы попросить вас написать письмо для меня.

После закрытия магазина они вдвоем уселись на ступеньках. Вилас полагал, что напишет абзац или два. Но между обращением: «Дорогие папа-джи и мама-джи» и заключительным: «Послушный вашей воле сын» он исписал пять страниц.

Через три недели пришел ответ – первое в жизни письмо, полученное Сурешем. Затаив дыхание, он следил, как его благодетель берет с витрины разрезальный нож сандалового дерева и вскрывает конверт.

– Всего одна страничка, – печально заметил Суреш.

– Не огорчайся, – утешил его Вилас. – Письмо – как духи, не обязательно вылить на себя целый флакон, достаточно и капельки, чтобы получить удовольствие. Так и слова – достанет и немногих.

Но Суреш был настроен скептически. Вилас начал разбирать каракули деревенского писца. Вначале шли пожелания успеха, доброго здравия и благоденствия, но дальше в письме описывалось, с какой радостью слушала семья письмо от Суреша: «Такое красивое письмо, – радовались родственники, – мы будто побывали вместе с тобой в городе, увидели, как ты живешь, съездили с тобой на электричке в твой книжный магазин, посмотрели, как ты работаешь. В каждой строчке слышался твой голос, вот какой удивительной силой обладает слово».

Когда чтение закончилось, Суреш сиял от гордости.

– Всего одна страничка, – сказал Вилас, – а сколько радости она тебе доставила!

Суреш начал рассказывать соседям про удивительного писца, который донес его мысли и чувства до семьи в далекой деревне. Прошло совсем немного времени, и писание писем из дружеской услуги превратилось во вторую профессию Виласа, в работу по совместительству. Усевшись на ступеньках магазина «Джай Хинд», клиенты с завистливым восторгом следили за каллиграфическими упражнениями Виласа, как голодные наблюдают за пиршеством, безо всякой надежды быть приглашенными.

Время от времени Йезад уговаривал Виласа повысить расценки. Но Вилас не соглашался: выше цены – меньше писем, к тому же он постепенно начал рассматривать свое занятие как форму социальной работы. Если он не будет писать писем, клиенты вполне могут обратиться за помощью в ячейку Шив Сены, где их накачают гнусной пропагандой индусского шовинизма, а то и завербуют, обучат методам политического убеждения при помощи камней и дубинок, искусству побеждать в дебатах, ломая оппонентам кости.

– Но, честно говоря, мне нравится писать письма. Меня это увлекает.

– Больше, чем твоя театральная труппа? – спросил Йезад, который не раз выслушивал восторженные рассказы Виласа про любительское театральное общество.

– С этим хобби покончено. В общество пришли новые люди, которым кажется, будто они все знают. Проводят семинары, организуют теоретические дискуссии – это не для меня.

А роль писца действительно давала ему удовлетворение – и чем дальше, тем больше. Перед Виласом раскрывались все стороны жизни его клиентов: рождение ребенка, семейная свара из-за денег, оставшаяся в деревне жена спуталась со старостой, умер больной отец, потому что до ближайшей больницы ехать двое суток по проселочной дороге, брат попал в аварию, но поправился и теперь снова дома.

И он, Вилас, записывая и прочитывая разворачивающуюся перед ним драму семейных дел, не имеющую конца трагикомедию жизни, сознавал, что из совокупности писем складывается картина, видеть которую удостоен один он. Он давал переписке течь через сознание, отдельные эпизоды сами находили себе место – как цветные стеклышки в калейдоскопе. Случайные события, бесцельная жестокость, необъяснимая доброта, внезапная беда, нежданная щедрость… Вместе взятые, они образовывали некий узор, невидимый иначе. Если бы можно было читать письма всего человечества, составлять бесчисленные ответы за всех людей, он бы увидел мир глазами Бога – и смог бы его понять.

– Самое прекрасное, – говорил он Йезаду, – что у меня появляется такое множество готовых семей. Я участвую в их жизни – в роли дядюшки или дедушки, который все про всех знает. Ну разве это не замечательно?

– Мне хватает мороки с одной семьей. Если у тебя есть время, напиши письмо и за меня.

– Давай, – согласился Вилас. – А кому? Богу?

– Моему шурину и золовке. Эти сукины дети отравляют мне жизнь. Сидят вдвоем в огромной квартире, не зная, чем занять себя. Он убивает время на бирже, она – в храме огня. И не могут присмотреть за несчастным отцом. Вместо них надрывается моя жена. В доме негде повернуться, старику каждую ночь снятся кошмары, от которых и мы просыпаемся.

– Терпение, – сказал Вилас, – в конце концов, осталось десять дней, потом тесть вернется к себе, а их жизнь вернется к норме.

– Большое спасибо за ценный совет, – фыркнул Йезад. – И откуда у тебя такая мудрость?

– От писания писем. Я пишу письма, следовательно, я существую.

– Ну разумеется. Увидимся, мсье Ране.

И Йезад двинулся обратно в магазин.

Стальные жалюзи все еще опущены, мусор не убран со ступенек. В магазине темно. Йезад включил свет. Пыль не стерта, чай не заварен.

– Хусайн! Ты где? Сахиб с минуты на минуту будет!

Хусайн сидел на полу в дальнем углу подсобки.

Обхватив руками подтянутые к подбородку колени, смотрел в стену. Когда Йезад приблизился, он поднял голову и слабо улыбнулся.

– Давай, Хусайн, берись за дело!

Хусайн опять уставился в стену.

– Простите, сахиб, сегодня я никак…

Йезад вздохнул, глядя на небритого старика в рубашке и штанах цвета хаки. Воротник обтрепан, штаны истончились на коленях. Пора выдать ему новую форму. Хотя какая это форма – просто Капур периодически покупал для Хусайна пару рубашек и две пары штанов.

Йезад заколебался, не зная, как ему быть: то ли поднять Хусайна на ноги, то ли дождаться мистера Капура. Хусайна взяли на работу в «Бомбейский спорт» три года назад, после погромов, связанных с мечетью Бабри Масджид. Тогда «Комитет единения» призвал представителей деловых кругов оказать помощь пострадавшим. Капур был в числе тех, кто откликнулся. Время от времени на Хусайна находило, и он впадал в депрессию: Капур осторожно и терпеливо помогал ему прийти в себя.

Иной раз бывало, что Хусайн раздражал Йезада своей бестолковостью, но Йезад терпел, помня, что тому пришлось пережить, – трущобный квартал Энтоп-Хилл, подожженный бесчинствующими фанатиками… Хусайн и его соседи-мусульмане видели, как спичками вспыхивают их дома… Хусайн метался в поисках жены и трех сыновей, не знал, где они… потом четыре пылающие фигуры выбежали из горящего дома, размахивая дымящимися руками, пытаясь сбить огонь… а погромщики плеснули на них керосином из канистр… на жену и детей Хусайна…

Йезада заколотило во мраке подсобки.

– Как насчет чая, Хусайн? – спросил он. – Ты же сегодня еще не пил чай?

– Чай, не чай, все равно, сахиб.

Почему в эти дни чернейшей депрессии Хусайн приходит на работу, чтобы сидеть, забившись в темный угол? – думал Йезад. Капур заверил его, что он не потеряет в зарплате, если не выйдет на работу, когда нездоров. Скорей всего потому, что как раз в этом состоянии Хусайн нуждается в обществе тех, кому может довериться.

Зазвонил телефон. Хусайн не шелохнулся в своем углу. Впрочем, он и в лучшие времена неохотно брал трубку, побаиваясь ее разверстой пасти. Инструмент пугал его своей способностью приносить бестелесные голоса. Хусайн и собственный голос направлял в трубку настороженно – кто его знает, где в конечном счете окажется его голос?

Йезад взял трубку на пятом звонке – звонил Капур.

– Алло, Йезад. Извините, вы с клиентом были заняты?

– Нет, с Хусайном. Он сегодня в подсобке засел.

– Аре, бедняга. Опять плохой день? О’кей, пусть приходит в себя.

– А как быть со счетами, которые нужно доставить?

– Завтра, Йезад. Или послезавтра, не важно. – Капур торопился закончить разговор, но все-таки добавил: – Я буду попозже. Часа в три. Срочное дело – расскажу потом. Приглядывайте там за Хусайном, о’кей? Всего.

Йезад положил трубку, торопливо защелкал выключателями, зажигая свет, наспех привел в порядок витрины и стенды. На половину десятого назначена встреча. Нет в мире справедливости, думал он, менеджер должен заниматься уборкой.

Клиент появился, когда он поднимал стальные жалюзи. Мистер Мальпани из корпорации «Альянс» остановился перед дверью, взглянул на ручные часы, перевел взгляд на длинный металлический шест в руках Йезада.

– Доброе утро, мистер Ченой, вас можно поздравить с повышением? – Он посмеялся собственной шутке.

Йезад ответил вежливой улыбкой, подумав, что Мальпани все больше становится похож на мангуста. Хитрые глазки на остром личике оглядели магазин, будто высматривая, что тут можно высмеять. Йезад провел его к своему столу, предложил стул и, извинившись, вышел помыть руки.

Когда он вернулся, мистер Мальпани просматривал бумаги на его столе и даже не счел нужным прервать свое занятие, пока Йезад не сел напротив него.

– Значит, вы все подготовили, мистер Ченой?

Йезад, кивнув, раскрыл папку и еще раз прошелся по готовому контракту. Терпеть он не мог этого человека, не выносил его с тех самых пор, как тот намекнул, в обычной своей елейной манере, что они оба могли бы малость подзаработать, если бы Йезад играл по правилам. Единственная причина, по которой Йезад не потерял контракт со спортивным клубом, – мистер Капур был дружен с исполнительным директором «Альянса».

– Вроде все нормально, – сказал Мальпани, – не считая пустяка.

Понимая, к чему тот ведет, Йезад сделал невинные глаза.

– Вы опять не предусмотрели молитву для желудка, – визгливо хохотнул мистер Мальпани. – Я вам всякий раз говорю, что нужно малость прибавить. Немножко для вашего желудка, немножко для моего – и все довольны. Никак вы не научитесь делать дела по правилам.

Йезад улыбнулся, показывая, что понял шутку.

– Спасибо, что пришли, мистер Мальпани. С вами всегда приятно иметь дело.

Они обменялись рукопожатием, и Йезад проводил клиента до дверей. Ему захотелось еще раз вымыть руки. Первый посетитель – и такой неприятный осадок. Впрочем, этого нужно было ожидать, учитывая, с чего начался день. Что сначала не заладилось, то и потом не ладится. Йезад снова припомнил ссору…

Все эти десять дней Роксана просыпалась с мыслью о необходимости сохранить утренний распорядок мужа. Он это чувствовал. Она целовала его в затылок, поднималась с постели, запасалась водой на день и шла чистить зубы.

Затем наступала его очередь идти в ванную, пока она готовила чай, поднимала шторы в большой комнате, будила детей. Джехангира пришлось потрясти за плечо, зато Мурад проснулся сам и уже читал под своим навесом. Она спросила Наримана, нужно ли ему помочь.

– Не спеши, – ответил он, как обычно, – мне же не на поезд.

Она поставила чайник на стол, накрыла его стеганым чехлом. Наливая чай Йезаду, рассказала мужу, как застукала Мурада за чтением при утреннем свете.

Заметив, что отец неспокоен, Роксана снова спросила, не нужно ли ему… Нельзя же заставлять его ждать с переполненным мочевым пузырем, пока они совсем рядом будут пить чай, есть тосты и яичницу.

– Я подам тебе утку, – сказала она. – Не надо терпеть, папа. Это вредно.

После того как он сделал свое дело, Роксана задвинула утку под диван, потому что Джехангир еще не вышел из клозета.

– Негигиенично оставлять это здесь, – не выдержал Йезад.

Она оставила замечание без ответа, бросившись на кухню за горячей водой для Мурада, который уже пошел в ванную, сразу наполнила ведро заново, чтобы согреть воду для Йезада, приготовила тазик и полотенце для отца.

– Я мог бы отнести Мураду кипяток, – сказал Йезад. – Почему ты не даешь мне помочь?

– Если ты ошпаришься, кто будет зарплату в дом приносить?

Йезад наблюдал, как Роксана подает отцу полоскание. Нариман побулькал водой в горле, выплюнул – ниточка слюны повисла на губе, натянулась, оборвалась и прилипла к подбородку.

Йезад отвернулся, чтобы не видеть. Проглотил еще кусок и отодвинул тарелку с недоеденным яйцом. Роксана скользнула мимо с тазиком и мокрым полотенцем, грязная вода плеснулась в тазике, вот-вот прольется. Йезад дернулся и откинулся назад на стуле.

– Сбавь темп. Танец без остановки – ты либо в Книгу рекордов Гиннесса попадешь, либо шею свернешь себе.

– Не волнуйся. Я в порядке.

– Как это «не волнуйся»? Ты в зеркало на себя смотрела?

– Нет времени на зеркала.

– Выбери минутку и посмотри на себя.

– Какое это имеет значение? Мое лицо уже давно не мое богатство.

Слова больно задели его, ему хотелось обнять ее, сказать, что она прелестна, как всегда. Но вместо этого он повернулся к Нариману:

– Ваша дочка обязательно должна оставить за собой последнее слово. Скажите ей, что вы думаете. Только скажите правду.

Нариман поежился:

– В каждой точке зрения есть своя истина.

– Пожалуйста, без дипломатии, скажите ей правду. Посмотрите, как у нее щеки запали, просто жертва голода в Ориссе!

Нариман капитулировал и сказал то, что хотел слышать Йезад:

– Он прав, Роксана, нельзя так носиться. Я все время прошу тебя не бегать из-за меня.

– Ты считаешь, это справедливо, папа? – Роксана вручила отцу его вставные зубы. – Почему другие должны решать, как и когда делать то, что все равно приходится делать мне?

Она схватила что-то со стола и выскочила вон, подгоняя Мурада, который еще не вышел из ванной.

– Я ее огорчил, – сказал Нариман.

– Ей нужно было это услышать, она же убивает себя этой гонкой.

Йезад снова придвинул тарелку и принялся за остывшее яйцо. Окунул последний кусочек тоста в желток и нарезал ставший резиновым белок.

– Уже закончил, папа? – спросил Джехангир.

Йезад кивнул.

– Молодец, – добавил он, наблюдая как Джехангир собирает со стола тарелки, блюдца, чашки и несет на кухню.

– Замечательный ребенок. – Нариману хотелось снять напряженность.

– Мурад не хуже, – мгновенно отреагировал Йезад и сразу пожалел о сказанном. Он ненавидел себя за манеру задевать людей, которых любит.

Джехангир вернулся с кухни и открыл коробку с одной из своих головоломок. Он не пытался складывать картинку, просто брал кусочки наугад и водил пальцем по волнистым контурам.

– Ты что делаешь? – спросил отец.

– Ничего, – ответил он, не отрывая глаза от коробки.

– Одевайся. Хочешь, чтобы мама накричала на тебя? У нее и так дел много.

Джехангир продолжал рассеянно перебирать кусочки, пока Йезад не вырвал у него коробку и не захлопнул крышку.

– Не зли меня!

Джехангир поднял на него глаза, и отец увидел, что они полны слез.

– В чем дело, Джехангла?

Он любил, когда отец его так называл. Брата он всегда звал просто Мурадом. Иногда ему казалось, что это несправедливо. Должно и у брата быть какое-то особое имя, чтобы он тоже чувствовал себя особенным.

– Тебе нездоровится, Джехангла? – Отец притянул его к себе и пощупал лоб.

От отца пахло чаем. Джехангир покачал головой и потер глаз.

– Мама на кухне плачет.

– Ты знаешь почему?

– Я спросил, она не говорит.

– Иди, собирайся в школу. С мамой будет все хорошо, поверь мне.

Он потрепал сына по плечу и отправился на кухню.

Джехангир чутко прислушивался к тому, что происходит на кухне. Через минуту он услышал мамины рыдания, и у него задрожала нижняя губа. Он поднялся на ноги и сделал шаг…

– Оставь их наедине, – сказал дедушка.

Он натянул на себя простыню и подвинулся, освобождая мальчику место на диване.

– Сядь, расскажи мне, что случилось. – Дедушка взял его за руку.

– Мне хочется плакать, когда они ссорятся, – прошептал Джехангир. – Я хочу, чтобы они были веселые и друг другу улыбались.

– Им сейчас тяжело. Все будет хорошо, когда я уеду.

– Но они оба любят тебя. Почему же должно быть тяжело, если ты у нас?

– Любовь тут ни при чем. У каждого человека своя жизнь, и бывает трудно, когда что-то вторгается в ее ход.

– Но ты такой тихий, дедушка, ты никуда не вторгаешься. – Он посмотрел на дедушкину руку с толстыми, как шнуры, венами, и почувствовал, как ее легкая дрожь передается и его руке. – Я буду по тебе скучать, когда ты вернешься к дяде Джалу и тете Куми.

– Мне тоже будет недоставать тебя. Но у нас с тобой есть еще десять дней. А потом ты будешь навещать меня. Договорились? А теперь тебе пора одеваться.

Джехангир соскользнул с дивана и потер дедов подбородок, который стал совсем колючим. По пути к вешалке он осторожно заглянул на кухню. Отец обнимал маму. У нее еще были слезы на глазах, но она уже улыбалась.

Он недоумевал: что за магическая сила заставляет взрослых переходить от криков к слезам, а потом к улыбкам? Впрочем, не важно, что это, – хорошо, что это есть. Джехангир пошел в маленькую комнату одеваться.

Войдя в магазин, мистер Капур первым делом справился о Хусайне.

– Он обедал?

Йезад покачал головой:

– Я ему чаю отнес. Глотка два сделал – и все.

– Несчастный человек. – Капур сделал удар слева в воображаемой теннисной игре. Он постоянно работал невидимой битой или ракеткой, вел футбольный мяч или хоккейную шайбу – особенно когда его ум был чем-то занят.

Он быстро прошел в подсобку, сквозь зубы понося на чем свет стоит ублюдков, погубивших жизнь Хусайна и тысяч ему подобных. Размахивая рукой, нанося удары справа, слева, отбивая головорезов, как теннисные мячи, он бурчал об адском огне, в котором гореть всей этой мрази!

– Ну, как ты, Хусайн-миян? – Он присел на корточки рядом с ним в темном углу, потрепал его по плечу. – Выпьем чайку? – И, взяв Хусайна под локоть, потянул его из подсобки в торговый зал, залитый светом послеполуденного солнца.

Йезад налил три чашки чаю и поставил на прилавок.

– Давай, Хусайн, все вместе выпьем чаю.

Тот поблагодарил и принял чашку. Капур болтал о происходящем на улице – ты только посмотри на цвет этой машины, а грузовик-то какой огромный, батюшки, смотри, кто идет, это из книжного магазина идут… Он развлекал Хусайна, как больного ребенка.

Йезад помогал ему, как мог. Он много раз видел, с какой мягкостью Капур старается заделать трещины в разбитой жизни Хусайна, и отзывчивость хозяина трогала его чуть не до слез.

Когда пятнадцать лет назад Йезад поступил на работу в «Бомбейский спорт», он сначала держался в рамках формальных отношений наемного служащего к нанимателю. Однако мистер Капур очень скоро переиначил отношения на свой лад. Он превратил Йезада в друга и наперсника, на которого можно поворчать, но вместе с которым можно поворчать и на других. Он настаивал, чтобы Йезад звал его просто по имени. Правда, тут дело кончилось компромиссом: в рабочие часы он был мистером Капуром, после закрытия магазина – Викрамом.

Помимо общего для них отвращения к Шив Сене с ее тупостью и узкомыслием, оба сокрушались по поводу состояния города, который медленно умирал, уничтожаемый властью бандитов и «крестных отцов» мафии, – выражаясь газетным языком, «неправедным альянсом политиков, криминалитета и полиции».

Викрам Капур прибыл в этот город в возрасте шести месяцев на маминых руках. Когда ему представлялась возможность рассказать о своей жизни, он неизменно говорил Йезаду: «Моя семья была вынуждена все оставить и бежать из Пенджаба в 1947 году. Благодарить за это, конечно, надо отважных британцев, которые отказались от своей ответственности за Индию и бросили нас на произвол судьбы».

Иногда, слушая рассказы Капура о сорок седьмом годе, Йезад думал, что беженцы из Пенджаба, конечно, определенного возраста, похожи на индийских писателей, пишущих о тех временах, о кровавом разделе страны на Индию и Пакистан реалистические ли романы о набитых трупами поездах или романы в стиле магического реализма и полуночной неразберихи. И те, и другие не могут остановиться, когда начинают описывать ужасы раздела: резня и поджоги, изнасилования и увечья, нерожденные младенцы, вырванные из материнских утроб, гениталии, запихнутые во рты кастрированных.

Но такие мысли – никогда не произносимые вслух – неизменно сопровождались укорами Йезадовой совести. Он понимал, что они не могут остановиться, как евреи не могут не говорить о холокосте, не писать, не вспоминать, не видеть кошмарные сны о концлагерях, газовых камерах и печах, о зле, совершаемом обыкновенными людьми, друзьями и соседями, о зле, которое и десятки лет спустя не поддается осмыслению. Что им еще остается, как не говорить об этом снова и снова?

– У нас не было выбора, – повторял Капур, – мы были вынуждены бежать. Так мы оказались в Бомбее. И Бомбей принял нас хорошо. Отец начал с самого начала, с нуля, и добился успеха. Единственный город на свете, где такое возможно.

А потому, утверждал Капур, он любит Бомбей особой любовью, куда более пылкой, чем те, кто родился и вырос в Бомбее.

Та же разница, что исповедовать религию по рождению или обратиться в нее. Для обращенного эта религия не данность. Обращенный сам выбрал себе религию. А потому сильнее верует в избранное им. «Так что вам, Йезад, никогда не понять моего чувства к Бомбею. Оно сродни чистой любви к прекрасной женщине, благодарности за то, что она есть, благоговению перед ее живым присутствием. Я часто думаю о Бомбее как о живом существе. Будь Бомбей действительно женщиной из плоти и крови, крови той же группы, что у меня, и с отрицательным резусом – я бы отдал всю кровь, до последней капли, чтобы спасти ей жизнь».

Йезаду частенько приходило в голову, что любовь его работодателя к Бомбею граничит с фанатизмом. Но он понимал, что к этой любви примешивается и тоска по навеки утраченному Пенджабу, по семейным корням. Бомбей как будто воплотил в себе и ту любовь.

Капур коллекционировал книги о городе, старинные фотографии, открытки и афиши, он делился с Йезадом малоизвестными фактами из истории и географии Бомбея, которые обнаруживал во время своих изысканий.

– Знаете, почему я сегодня припозднился? Сейчас увидите.

Он усадил Хусайна на крыльце магазина, чтобы он разглядывал улицу, а не прятался в темном чулане. Взмахивая воображаемой крикетной битой, Капур прошел за свой стол и сделал губами – пок! Удар битой по мячу! И эффектным жестом фокусника извлек из кейса две фотографии.

– Пришлось сломя голову лететь, чтобы перехватить фотографии из частной коллекции, прежде чем до нее дилеры доберутся! – Он пододвинул одну к Йезаду.

«Ничего себе, – подумал Йезад. – Классный способ вести дела – хозяин мчится покупать фотографии, уборщик периодически теряет трудоспособность. Интересно, что бы стало с магазином, если бы не я?» Он всмотрелся в фотографию – на переднем плане купола деревьев, за ними ряд элегантных бунгало. Позади виден майдан на фоне густой листвы.

– Прелестное, похоже, местечко.

– Можете угадать, где это?

«Понятно, что это старый Бомбей», – думал Йезад, раз снимок попал в коллекцию босса. Он рассматривал фотографию, стараясь найти подсказку.

– Напоминает скорей какой-то европейский город, чем Бомбей.

Капур рассмеялся:

– А если я вам скажу, что это ваша бестолковая станция Марин-Лайнз, – поверите?

– Ну и снимок! Снимок с половинкой! Какого времени съемка?

– Приблизительно тридцатые годы. Вот это офицерские бунгало, сфотографированные незадолго до того, как их снесли, когда армия получила новый участок осушенной земли под военный городок в Колабе.

– Как же все переменилось – и всего за шестьдесят лет!