Текст книги "«Давай-давай, сыночки!» : о кино и не только"

В этом смысле фильм «Телеграмма» смело развивает идею семейного фильма. Фильм выстроен безукоризненно по конструкции воздействия на детей и родителей. Постепенно, шаг за шагом, перед юными героями фильма раскрывается романтический образ некой прекрасной женщины. Такой, какой вроде бы не встретишь в повседневности. Такой, которая бывает в фильмах, в книгах. И вдруг эта женщина оказывается не кем иным, как родной матерью героини фильма. Нет! Не где-то в фильмах и книгах живут образы прекрасных людей, героев, – они наши родные матери и отцы!

Так же как весь фильм «Внимание, черепаха!» обращен к зрителю: «Внимание, дети!», так же фильм «Телеграмма» призывает: «Внимание, взрослые!» Утвердится ли идея семейного фильма или нет, станет ли она особым жанром нашего кинематографа или нет, для меня ясно одно – очень полезно фильмы И. Нусинова и С. Лунгина смотреть семьей – детям и их родителям. Очень важно общаться им в сфере искусства, познавать друг друга, открывать друг друга и учиться пристальному родственному человеческому вниманию.

…Во время съемок фильма «Телеграмма» мои авторы отправились в плаванье по приглашению военных моряков. И где-то у берегов Норвегии Илья Нусинов скоропостижно скончался. Военные корабли прервали свой поход. Вернулись в порт. Моряки первыми символически хоронили бывшего солдата и писателя, отдав ему все воинские почести.

Илья Нусинов и Семен Лунгин были для меня образцом творческого содружества, человеческой верности и настоящей мужской дружбы.

Сейчас Семен Лунгин работает один. Работает много, плодотворно, страстно, так, как они всегда работали вместе. Он изменился. Он как бы вобрал в себя черты своего ушедшего из жизни друга. Это мужество. Это запас верности. Это им было свойственно обоим. Семен Лунгин закончил сценарий для «Мосфильма» «Розыгрыш», сценарий для Студии имени М. Горького «Лось», где он продолжает развивать основную линию их творчества. Оба фильма адресованы детям и юношеству.

Недавно в Театре сатиры вышла пьеса, написанная Ильей Нусиновым и Семеном Лунгиным еще вместе: «Пеппи Длинныйчулок», по книге замечательной детской писательницы Астрид Линдгрен. Спектакль, полный веселья, радости, остроумия и мудрости.

На киностудии «Мосфильм» режиссер Элем Климов ставит фильм по их сценарию «Агония» – большой сложный исторический фильм о крушении самодержавия и темных временах Григория Распутина. И мы увидим еще на титрах будущей картины их фамилии вместе: Илья Нусинов и Семен Лунгин.

…Время проходит, а мои авторы со мной, внутри меня, в моей памяти, в моих убеждениях и привязанностях…

1975

Автомобиль, скрипка и собака Клякса

Мосфильм, 1974

Автор сценария Алла Ахундова

Режиссер Ролан Быков

Уважаемый Борис Николаевич!

Это пока личное письмо Вам. Личное письмо, в котором я хочу изложить в принципе свое изобразительное решение той картины, которая сейчас запущена в производство. («Автомобиль, скрипка и собака Клякса». Сценарист А. Ахундова).

Я хочу, во-первых, снимать эту картину на широком формате с применением приема вариоэкрана нашим способом, с творческим и техническим развитием найденного в «Айболите».

Почему, собственно, вариоэкран и почему широкий формат?

I. Формат.

Широкий формат и у нас, и в мире применяется несколько однопланово. Он применяется в фильмах с большими массовками, в фильмах эпического характера и т. д. Это примелькалось. Начинает приедаться. Это перестало поражать, приелось.

Использование широкого формата в противоположном направлении, а именно: маленькое существо и огромный мир вокруг – это принципиально новый поворот в использовании широкого формата.

Это интересно не только как новшество, это очень важно, дает возможность по-новому подойти к теме ребенка на нашем и мировом экране. (Тут огромное количество изобразительных возможностей: от контраста малыша и мира до принципиально нового крупного плана маленького существа на широком формате.)

II. Если дальнейшие доводы (доводы о развитии идеи вариоэкрана) будут убедительны, то вопрос о широком формате решается еще более определенно: именно широкий формат дает возможность для вариаций экрана. (Пример «Айболита» доказал, что при выкопировке на широкий и узкий экраны существо приема не искажается.)

III. И последний довод за широкий формат для этой картины. Я много ездил по стране, много разговаривал с директорами широкоформатных кинотеатров. Для них очень остро стоит вопрос об утренних сеансах. Создание некоторого количества детских широкоформатных картин могло бы помочь решению вопроса об утренниках в широкоформатных кинотеатрах.

Не говоря уже о том, что нельзя лишать наших зрителей-детишек широкого формата.

Вариоэкран.

Мы подчас сами не ценим своих достижений. Прием вариоэкрана в «Айболите» был только началом. Зачем же бросать нами же найденное? Почему не развивать это? Ни «Внимание, черепаха!», ни «Телеграмма» не позволяли развивать этот прием. Творческие задачи фильма были камерными, более лирическими, и прием не требовался.

Новая картина так, как она мной задумана, должна быть трюковой, озорной, неожиданной. Я хочу сделать очень смешной и, так сказать… «лихой» фильм. Вариоэкран просится сам собой.

Почему?

I. Смещение масштабов кадра, смена масштабов создает возможности взвинчивания ритма, столь здесь необходимые.

II. Это даст возможность по-новому подойти к разработке темы внутреннего мира ребенка.

III. Выход персонажей за рамки экрана (прием иногда был использован в «Айболите») дает возможности новых трюков и т. д. (например: кошки выскочат в зрительный зал и, наделав там суматоху, впрыгнут в экран обратно).

И это не просто смешно, ново и любопытно. Это вовлечение зрительного зала в игру, что всегда было классическим приемом в искусстве театра для детей. Перенесение этого театрального приема в кино (а то, что это получается, я видел по «Айболиту») усиливает веру ребенка-зрителя в происходящее, усиливает воздействие.

IV. И потом, кому как не нам, кому как не «Мосфильму» заниматься, в конце концов, поисками нового в использовании кинематографической техники.

Что бы я хотел?

1. Я бы снял пробы, со всеми новыми приемами на широком формате, и на этих пробах, плюс материал «Айболита-66», сделал бы ролик из 1-й, 2-х частей. «Мосфильм. Вариоэкран-73». Я бы продемонстрировал уже найденное и одновременно провел бы настоящие творческие пробы, которые (а я в этом уверен) стопроцентно убедят в прочности и перспективности нового замысла.

Смею думать, что такой ролик мог бы стать и выставочным, и методологическим.

2. Получив ваше добро в принципе, я бы сделал подробную докладную (на чье имя и за чьей подписью, Вы подскажите) с рисунками, чертежами и эскизами.

3. Работу эту можно провести по Вашим каналам (я говорю о каком-то количестве пленки и денег… пусть минимальном).

Вот. Коротко… и всё, пожалуй.

Черкните мне пару строк или устно передайте моим, что Вы мне посоветуете. А если хотите, считайте на данном этапе это письмо официальным.

С уважением и любовью

Ролан Быков

15.11.1973

Борис Коноплёв – главный инженер «Мосфильма» – хорошо относился к Быкову. Женат он был на дочери знаменитой Эсфирь Шуб. И жена его писала материалы о кинематографистах, так что муки творчества этот инженер понимал очень.

С боем, но и вариоэкран, и широкий формат у Быкова были.

Знаете, очень хочется, если ты что-то говоришь, чтобы тебя услышали.

Я себе представляю сегодняшнего мальчика, подростка, взрослого так: на него посыпалось большое количество информации. Он приходит домой, смотрит и слушает то, что ему показывают по телевизору, видит программу «Время». Диктор ровным голосом говорит: убит Альенде, построен новый гигант, «Спартак» выиграл у «Арарата» 3:0.Мужской голос, женский голос. Мужской голос, женский голос. Как ритм времени, как пульс. У него возникает сдвинутая по масштабам картина, потому что этим событиям дано экранное время, экранные секунды. Возникает некий глобальный образ мира. ОБРАЗ! Информация у него сдвинута, как представление о «Гернике» Пикассо. Он приходит домой, и даже лучше, чем учитель, ему объясняет кандидат математических наук все про математику; доктор физических наук объясняет все про физику; а вместо учителя пения сидит талантливый Микаэл Таривердиев и говорит все про музыку. У него возникает сдвинутое отношение к своему педагогу.

Я недавно был у своего друга – оператора. Первое, что сделали два парня, которые пришли домой, – они включили на полную мощность телевизор и приемник. Они носят с собой по улице транзистор. Они боятся тишины, потому что в тишине надо думать, надо что-то делать, она их пугает. У детей возникает новое восприятие – механистическое. Эта механистичность восприятия толкает человека искать хотя бы новые интонации.

Новаторство прекрасно. Я знаю с детства, что новаторы – прекрасные люди. Но у человека возникает желание крикнуть:

– Эй, погляди… послушай! – для того, чтобы прорваться сквозь пелену невнимания, непонимания.

Правильно говорил критик Савицкий, если эту картину чуть получше сделать, она была бы более четкой, мысль была бы более договоренной. А нужно ли, чтобы она была более четкой, рельефной, – нужно ли это для этой картины? Мне кажется, что не только не нужно, а страшно, опасно. Потому что про любовь договаривать до конца – это уже глупо, опасно. Договаривать про отношения до конца не только глупо, а подло. Есть такая категория, как молчание влюбленных, молчание мудрецов. В этом молчании соприкасаются корешки чувств и нервов и возникает мысль, более глубокая, чем любая договоренная, четкая.

Когда говоришь о чем-то главном, чем хочется заразить ребенка, взрослого… – любовь, детство и искусство для меня составляют триединство. Я говорю о детстве, которое несет в себе любовь и искусство; я говорю об искусстве, которое несет в себе детство и любовь; я говорю о любви, которая несет в себе искусство и любовь… И тут есть некие связи. И для того, чтобы четко выразить мысль, рельефную и стройную, а не их связи, нужно употребить слово «некое». Нужно создать этот образ «некого».

Савицкий говорил о перегрузке. Я рад, что вам нравится «Айболит-66», потому что главное, что там говорится, – это о перегрузке: «О, эта перегрузка!» И Левшина щелкнула меня в книжке. Я пошел на эту перегрузку. Были же пиры и праздники. И сейчас существуют праздники. Вот пойдешь на Первое мая с утра и придешь к вечеру, ног не чувствуешь, напраздновался. Какой праздник без пресыщения?

Чтобы заразить этой эмоцией любви, нужен праздник, а праздник есть некоторое пресыщение. Конечно, плохо, когда оно большое.

Почему важны сейчас эмоции? Потому что человек любящий, нравственный – главное. Я не верю в безнравственного героя, в безнравственного патриота своей Родины. А если я хочу заразить желанием высокой нравственности, заразить чистотой чувств, так я же должен воздействовать, а не оставаться на формально выраженной рельефной, четкой мысли. Четкая мысль, конечно, не всегда примитивна, это естественно. Но четкая мысль любви без того, чтобы подумать, почему Анна бросилась под поезд, или без того, чтобы подумать, почему так поступили Ромео и Джульетта, – это уже не четкая мысль, а рецептура, и она свойственна воинствующей идеологии мещанина. Сделай так и этак, и будет всё в порядке. Нет, смотри и делай так и этак. Смотри сам и, может быть, добьешься высоты и красоты собственной.

С детьми нужно говорить безумно серьезно. И безумно серьезно пора уже говорить со взрослыми. Взрослые люди несут в себе действие и талант. Скажем, собираются люди на стадионе, они ждут действия и таланта от той команды, за которую болеют, а их действия и талант вспыхивает в труде. И любовь вспыхивает к герою, с которым ты живешь, и на земле, на которой ты живешь. Это идет от бескорыстия и в убежденности конкретных мыслей и конкретных идей.

Кончается работа, и трудно ее смотреть. Трудно видеть только что сделанную работу, потому что смотришь на то, что не вышло, и тебя преследуют эти кошмары. Может быть, я отойду и буду смотреть на то, что мне покажется «вышло». Поэтому чутко и ревниво ловишь указание в неправильности сделанного.

А какая может быть радость оттого, что, если кто-то увидел, что ты плохо сделал!

И поэтому так протестуешь против того, что говорят критически и с чем ты не согласен. Когда заквашено на том, чтобы пробиться сквозь толщу к чувствам, чтобы добиться удовольствия для зрителя, чтобы идейное содержание картины шло через удовольствие, – тогда она будет заразительна.

Я воспитан на песнях своей матери. Она мне пела: «Солнце спрашивало мать, где изволишь ночевать…»

И с той поры я знаю, что у ветра есть мать, что ветер качает колыбель детей. Я слушал много сказок, и это тоже дало мне главную человеческую пищу.

Сейчас мамы не знают песен – нет времени. Сейчас бабушки сказок не знают… А это вечно.

Кто-то должен подумать о вечном и об этом вечном рассказывать детям. И мне кажется, что задача донести до ребенка поэзию народную, песню, размышления о жизни лежит в первую очередь на такой значительной линии в киноискусстве, как детское кино.

Я каждый раз клянусь: последнюю картину сделал, все договорено… Сделаю картину «Риголетто» или «Ричард III». А сейчас сижу и думаю: ничего не договорено! Четверть века назад мне было что-то ясно. А сейчас я пришел к выводу: ничего мне не ясно.

Для меня детский кинематограф – не второй эшелон, для меня – главное направление, которое оставляет за собой первый эшелон, который пока едет по провинции темы.

(Аплодисменты.)

В «Автомобиле, скрипке и собаке Кляксе» Быков вышел на тему триединства Детства, Любви и Искусства. Часто именно в детстве бывает самая сильная любовь, которая не забывается; ребенок живет, играя, сочиняет свою пьесу, он одновременно и автор, и исполнитель. Он называл жанр своей картины шутливо – «кувыркалиада». В картине опять широкий формат и вариоэкран. И если в «Айболите» доброму доктору мешал Бармалей со слугами, то в «Автомобиле» музыканты преображаются в людей, помогающих юным героям. Опять Быкова упрекали в перегруженности картины и двухадресности. А люди приходили в кино семьями. Фильм посмотрело рекордное количество зрителей, картина получила приз за режиссуру на всесоюзном фестивале в Кишинёве, была продана во многие страны. А зампред Госкино Павлёнок назвал фильм выкрутасами. Но детям эти «выкрутасы» нравились; взрослые смеялись и грустили, вспоминая несбывшееся.

Пресловутая двухадресность давно забыта, прочно утвердилось понятие семейного кино, на которое Быков истратил немало сил и здоровья ради того, чтобы понятным стало ясное.

<…>

Чем дольше я занимаюсь вопросами искусства, обращенного к детям, кинематографом для детей и юношества, чем больше по крупицам собираю о нем сведения, открываю для себя его пространство и время, чем серьезнее задумываюсь о проблемах и тайнах человеческого детства, – тем острее встает передо мной огромное количество все новых и новых вопросов, тем стремительнее отодвигается от меня горизонт истины. И вдруг открываются самые фантастические картины нехоженых земель, горные цепи окаменевших в веках хитросплетений вечных проблем и кажущиеся непроходимые леса человеческих взаимоотношений.

Вот почему сегодня для меня в искусстве для детей стала немыслимой арифметика ясных величин, где взрослый всегда и во всем знает и понимает больше ребенка или подростка, где он якобы открывает ребенку мудрость светлого и прекрасного мира, а ребенок жадно впитывает в себя художественный, педагогический очищенный рыбий жир и воодушевленно растет – и нравственно, и морально, и всячески. Эта арифметика ясных величин стала немыслимой оттого, что взрослый сегодня подчас отстает от ребенка по количеству усвоенной им новейшей информации, оттого что обилие информации породило у детей новый вид восприятия. Об этом новом виде восприятия несколько лет назад на одном из семинаров по научно-популярному кино главный редактор Киевской студии научно-популярных фильмов Загданский говорил как о механистическом. Этот новый тип восприятия предполагает особенность современного подростка воспринимать информацию, не воспринимая ее по сути дела. Встарь об этом говорилось так: «в одно ухо влетает, в другое вылетает» или «пропускает мимо ушей». Ребенок бессознательно непрестанно меняет волны, частоты и длинноты «принимающего» информацию аппарата, избегая давления на себя. Он приспосабливается к новым формам воздействия на себя, с биологической изворотливостью вируса приспосабливается к новым антибиотикам. Ребенок привыкает к обилию информации как к общему «шуму». <…> Запросто, хлебая суп и пререкаясь с бабушкой, смотрит он по телевизору далекие айсберги, взрывающиеся вулканы, южноамериканских тропических птиц, африканские племена пигмеев и уличные столкновения демонстрантов и полицейских где-нибудь в Белфасте. А когда он переключается на третью программу, лучшие специалисты в области физики, математики и химии, кандидаты и доктора наук преподают ему свой предмет не только не хуже, а часто лучше его школьного учителя. <…> Этот смещенный в масштабах образ времени ложится в подсознании глубоким ощущением бытия: «Всё бренно!» Кончается категорический авторитет у читателей и родителей. Механическое восприятие создает систему восприятия избирательного. Ребенок сейчас похож на самонастраивающийся аппарат, самостоятельно фокусирующий свое внимание, руководствующийся интуитивными внутренними импульсами-сигналами: «Внимание, что-то новое!», «Внимание, что-то интересное!» или: «Это уже слышали!», «Это слышали, и не раз!», и тут мгновенно, автоматически происходит расфокусировка внимания и действует система «в одно ухо впускаю, в другое выпускаю».

И разве мыслимо в этой информационно-художественной среде рассчитывать на воздействие арифметических построений ясных величин? Разве мыслимо, не меняя интонации, рассчитывать на то, что тебя услышат? Это немыслимо, как немыслима стала простая механика логического воздействия сюжета, иллюстрирующего благую мысль и единственно верный вывод. К этому привыкли как к общему шуму. Виктор Сергеевич Розов недавно говорил о том, что лет десять тому назад подросток в пятнадцать-шестнадцать лет, когда ему говорили: «Приходи не позже 11 часов вечера», – возмущался и с гневом заявлял: «Мне уже шестнадцать! Я уже взрослый человек! Я сам знаю, когда мне приходить!» Сегодня на просьбу прийти не позже одиннадцати он совершенно спокойно отвечает «хорошо» и приходит в час ночи. Он стал чуть ли не снисходителен к заблуждениям родителей по поводу его самостоятельности. Всё бренно: «Построен новый металлургический гигант, где-то свергнуто правительство, „Спартак“ снова выиграл».

Когда перегружена междугородная телефонная связь, вежливый голос автоматической телефонистки бесконечно, на одной ноте твердит в трубку: «Ждите», «ждите», «ждите», «ждите»… И очень часто занятые ум и сердце подростка отвечают нам тем же механическим голосом внутреннего автомата: «Ждите», «ждите», «ждите», «ждите». Ждать немыслимо, надо искать пути воздействия, надо искать новые каналы коммуникаций с подрастающим поколением, надо обращаться не только к его разуму, но и к миру его чувств, надо включать в сферу влияния его подсознание, надо трезво оценивать изменившиеся параметры его восприятия.

Когда-то давно, когда я работал еще в Московском театре юного зрителя, мы выпускали пьесу по повести Беляева «Старая крепость». Боясь критикуемого тогда авангардизма в произведениях о молодежи, решено было усилить роль чекиста коммуниста Омелюстого. И если у Беляева в повести чекист Омелюстый по горло был занят своими серьезными взрослыми чекистскими делами, то у нас в инсценировке львиную долю своего времени он уже отдавал нам, подросткам: Ваське Манжуре, Петьке Маремухе и другим персонажам пьесы. Были дописаны сцены, в которых чекист Омелюстый говорил очень верные вещи. Артист М. Колесников играл хорошо. Но, как-то незаметно мы от яркого, сочного образа, написанного В. Беляевым, пришли к штампованному образу, характерному для плохих «тюзовских» пьес, – образу «главноуговаривающего». И этот образ слился для нашего зрителя с потоком унылых и серых фигур на детской сцене, которые он видел, и видел не раз. Ребенок всегда с предубеждением относится к менторству. Но наш зритель воспитан в духе безоговорочного уважения к образам чекистов и революционеров. Возникли ножницы восприятия: на сцене декларировалось одно, а зрительское сердце подсказывало другое; это искало объяснения. Когда же по сюжету выяснились разные таинственные события, то наиболее догадливые и темпераментные в зале при выходе актера, играющего Омелюстого, на сцену взволнованно шептали: «Шпион, шпион, шпион!» Желание возвысить образ Омелюстого и усилить его роль вдруг неожиданно привело театр к дискредитации образа. Ибо проведенная акция была сделана без учета восприятия юного зрителя.

Произведение, в котором излагается самая благая мысль, но которое не воздействует на зрителя, не заражает его своей идейной концепцией, становится вредным, ибо если юный зритель остался равнодушным к такому произведению, значит это произведение воспитывает у него равнодушие. И тогда декларация идеи добра практически оборачивается воспитанием равнодушия. Можно доказывать в фильме, что служить Добру очень хорошо, но если художник не сумел сделать своего юного зрителя чуточку добрее, то идеал служения Добру не просто не дошел до зрителя, а стал своей антитезой – стал идеей безразличия к добру. И эта-то «идея» вполне заражает зрительный зал, вполне воздействует. И я снова слышу механический голос внутреннего автомата, от которого холодеет кровь: «Ждите», «ждите», «ждите», «ждите»… Но в этом голосе мне уже чудится саркастическая нота: «Как же, дожидайтесь!..»

Нет, ждать немыслимо, как решительно немыслима арифметика простых чисел или механика иллюстрированного сюжетом довода. Искусство для детей пришло к необходимости мышления категориям «алгебры и интегральных исчислений», с учетом коэффициента восприятия.

Моя последняя картина «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» по своему внешнему ряду – эксцентрическая трюковая комедия. Она рассказана языком, который вполне ясен зрителю и как развлечение, и как способ раздумий. Однако я сознательно искал новизну формы, своеобразие пластической конструкции картины. Картина музыкальная, с применением приема вариоэкрана, со слиянием условного и реального, с ярко выраженной тенденцией театрализовать кинематографический язык. Она собственно продолжает художественные идеи картины «Айболит-66», но в чем-то и противостоит им. Отчего же столько внимания новизне формы? Принципиальному желанию театрализовать киноязык? Да оттого что мне хочется быть услышанным в общем «шуме», оттого что я хочу воздействовать на моего зрителя, взрослого и ребенка. Мне хотелось заставить моего зрителя как бы «играть» в фильм. Сделать его соучастником этой игры – а это ему всегда понятно.

Новизна формы, наверное, не единственная возможность быть услышанным, есть и другие. Но новизна формы, рассчитанная на восприятие зрителя, – это, несомненно, тоже путь. Я сейчас все время мысленно отрываю кинозрителя от телевизора. Мне кажется, что я должен ему показать нечто такое, чего он на голубом экране пока не увидит. Отсюда широкий формат, и вариоэкран, и постановочная сложность картины. Но главное – это заставить зрителя играть в фильм. Отсюда – приемы откровенной театрализации с установлением контакта условных героев со зрительным залом. Если в картине «Айболит-66» таким героем для меня были грустные и веселые клоуны, которые сами строили декорации, обращались к зрителю, «декларировали идеи фильма», то в картине «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» идея масок конкретизируется. Я вдруг понял, что веселые и грустные маски в «Айболите-66» для моего юного зрителя – некоторая абстракция. Для современного зрителя гораздо конкретнее является понятие киномаски того или иного популярного актера. Так возник один из основных условных образов картины – музыканты. Внешне они являются орнаментом картины. Это вокально-инструментальный ансамбль (к чему очень привык и детский, и юный зритель) в составе: Георгий Вицин – гитара банджо, Михаил Козаков – гитара, скрипка, Николай Гринько – контрабас, Алексей Смирнов – туба, Зиновий Гердт – ударные, солист – Олег Анофриев, дирижер – Ролан Быков, администратор оркестра – Спартак Мишулин. Существование Вицина на экране для зрителя – естественная условность. Наоборот, зритель удивляется, когда видит живого Вицина в жизни: ой, смотрите, «живой Вицин». Так же и с другими популярами. Я вижу, что их существование перед экраном на иллюзорно созданной авансцене (а выход за экран – это и есть, на мой взгляд, имитация театральной авансцены) нисколько не смущает зрителя, как не смущает зрителя их «вход» в экран. Условные музыканты, войдя в картину, начинают сталкиваться с реальным сюжетом, как с реальной действительностью. Они помогают герою, они, как добрые джинны, могут превратиться то в повара, то в шофера, с теми же целями, что и волшебники в сказках: чтобы накормить, чтобы подвезти. Они перевоплощаются в самых разных персонажей, которые разыгрывают сюжет, постепенно сливаясь с реальными действиями и стирая грани между условным и реальным. И где-то тут, на пересечении условного и реального, возникает сказка как поэзия реального, как слияние искусства, детства и основной проблемы всей этой житейской истории – любви.

В картине действуют герои всех возрастов: пятилетний Кузя, двенадцати-тринадцатилетние Аня, Олег и Давид, семнадцатилетняя Алла и ее школьный товарищ, их родители, а также дедушки и бабушки. И на срезе всех возрастов хотелось проследить взаимоотношения детства как мечты и возраста как реальности и, наоборот, будущего как мечты и детства как реальности.

Тут способ воздействия на зрителя рассчитан не только на сознание зрителя, но и на его эмоциональный, чувственный мир и его подсознание. Мне хотелось, чтобы конструкция всей суммы идей картины была конструкцией построения самых разных зрительских киноудовольствий. Мне хотелось создать в картине орнаментологию, но не только как украшение, не только как затейливый рисунок заглавных букв, не только как интермедии, но и как образование некоторых сюжетных пауз как некоего «молчания» внутри сюжета.

Очень я боюсь этого скороспелого зрительского «знаю, понял». Мне все время хочется предложить ему некоторую недоговоренность. Ведь есть на свете вещи, которые словами не выразишь. Не то чтобы они не поддавались лингвистической форме, – нет. Но высказанные словами, эти сложные явления жизни становятся однозначными и плоскими. Есть же на свете молчание мудрецов, молчание влюбленных, молчание старых друзей, которые богаче, чем слова, раскрывают смысл и конкретность человеческих взаимоотношений, когда говорят: «Помолчим», что на деле значит: «Подумаем». «Ты сам поймешь». Вот на это «Ты сам поймешь» рассчитано в фильме общее конструктивное построение.

Сейчас, когда для очень многих девальвировалось человеческое чувство, сейчас, когда очень многое обращено к сознанию человека, очень важным, безгранично важным становится обращение к человеческим чувствам. Раскрытие понятия любви как понятия высокого, чистого, прекрасного, как понятия эстетического и поэтому близкого искусству, как понятия человеческого обогащения и нравственного роста и поэтому близкого детству – вот одна из основных задач картины. Мне хотелось бы, чтобы зритель не только понял и не столько понял, сколько бы ему захотелось – и красоты чувства, и любви ко всему живому, и той грусти по детству, которая для меня является чувством значительным, ибо именно грусть по детству в этой картине являет из себя чувство верности. Для меня воспитание чувства сейчас – проблема не только нравственная, но и проблема гражданственная. Я не верю в безнравственность гражданина, я не верю в аморального патриота. Для меня высокая нравственность, заложенная в детстве, есть фундамент, на который опираются самые прочные человеческие убеждения.

После выхода картины «Айболит-66», картины, в те годы несколько новой по языку, по образной системе, я много общался со зрителями, получал много писем. Письма были разные: были письма, полные благодарности, были и другие письма. Одна девушка, не назвав себя, написала, что ей в жизни не везет, что все ее обижают. «В нашем городе пять месяцев шла ваша картина „Айболит-66“. И когда меня обижали, я шла смотреть этот фильм, и мне становилось легче. Сейчас мне опять обидно, и я не знаю, что делать, поэтому решила написать Вам. Мне снова стало легче, как будто посмотрела Вашу картину».

Но приходили и совсем другие письма. Два инженера из Ленинграда написали мне самое лаконичное письмо: «А вы сами свою муру видели?» Из Новосибирска пришло письмо такого содержания: «Дорогой артист Ролан Быков! Очень люблю смотреть на Вас в кино. Сорок лет хожу в кино. Любую дрянь могу высидеть до конца. Здесь не выдержала, ушла. С приветом. Надя».

Я ожидаю после картины «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» всяких писем, и хороших и плохих. Но сейчас уже зритель более спокойно относится к поискам всяких форм в кинематографе. Появилось много мюзиклов, появилось много картин условного поэтического языка, – не в этом дело. Я предполагаю одно серьезное недоумение зрителя: почему мысль картины не слагается из простой суммы мыслей, вытекающей из каждого эпизода? Массовый зритель вполне разбирается в киноискусстве, и некоторым очевидно захочется более арифметического построения картины как суммы ясных величин. Я даже предполагаю, что за это строго с меня спросят и отдельные критики, и заранее ищу, за кого бы мне спрятаться. Спрячусь-ка я за Льва Николаевича Толстого. Он писал Н. Страхову: «Нужны люди, которые бы показали бессмыслицу отыскивания отдельных мыслей в художественном произведении, и постоянно бы руководили читателем в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором состоит сущность искусства, и по тем законам, которые служат основанием этих сцеплений».

Что бы мне ни написали еще два инженера и добрая Надя, которая любит ходить в кино, я люблю своих зрителей. У меня за 25 лет работы в области искусства для детей возникло ощущение, что вообще к юным зрителям нужно относиться как к своим собственным детям. И я вечно в печали: как же выполнить выпавшую на мою недолгую жизнь хотя бы частичку той огромной задачи, которая стоит перед детским кинематографом вообще.