Текст книги "«Давай-давай, сыночки!» : о кино и не только"

Кинематограф для детей называют воспитательным. Я бы назвал его – родительским. И пусть это не совсем научно, но для меня зато вполне конкретно. Поиск воздействия – смысл моей режиссерской работы. Мы, родители, знаем, что на наших детей влияет многое. Мы пристально следим за влиянием улицы, школы, двора, родственников, телевидения. Ребенок мог видеть, как его родители ссорились или мирились и как отец пришел пьяный или ушел из дома… Мы должны исходить из того, что он все это видел, все это слышал, все это знает и переживает. И он может быть скрытен. Он в том возрасте, который можно совершенно точно назвать возрастом неоткровенности. Ни за что на свете об очень многом не скажет он никому, даже самым своим близким. Он скрывает в себе сокровенное как стыдное, как недозволенное – он скрывает то, что ему становится понятным, или малопонятным, или смутно ощущаемым. И он умеет вести себя так, как этого требуют от него окружающие, и взрослые, и сверстники. И он уже может быть таким, каким его хотят видеть.

Искусство для детей должно разговаривать с ними на уровне самых сокровенных мыслей и чувств, на уровне их откровенности. И тут я вступаю в противоречие с собственной неоткровенностью, которая подчас так понятна. Откровенность вообще – дело деликатное, и иногда лучше промолчать, особенно когда дело касается чувства, любви. Но промолчать можно только при одном условии: когда моему зрителю будет совершенно ясно, о чем я молчу, когда он мне поверит, когда он мне доверится, сидя в темном зрительном зале у освещенного киноэкрана.

Иначе мы будем терять своих детей не только как кинозрителей, но и просто как наших родных и близких, которые уходят от нас в другую жизнь, в другую веру, в другое мировоззрение, становятся нам чужими и даже враждебными. Мы живем в новое время, с его стиснутым временем, с его стремительным ритмом. У матерей не всегда хватает времени для того, чтобы спеть ребенку песенку, а нынешние бабушки часто совсем не знают сказок. Искусство для детей обязано взять на себя часть родительских забот… и спеть песню, и рассказать сказку, и доверительно пооткровенничать, и гневно отвергнуть и простить. И о чем бы прекрасном мы ни рассказывали, мы должны помнить, что у улицы есть свои мнения по этому поводу и что своего мнения улица перед ребенком не скрывает. Мы не должны бояться изображения моральных и нравственных болезней, потому что нам нужны произведения, которые могли бы выработать в юном организме иммунитет против различного человеческого и общественного зла.

В картине «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» рассказывается о любви, о детской любви. Детская любовь – всегда несбывшаяся, так уж устроено природой. Но модель несбывшегося, которую в детстве переживает каждый человек, самая серьезная закалка всей его нравственности. Ведь от несбывшейся любви рождаются поэты, преступники и обыватели. Но один из путей, который впоследствии может выбрать человек, намечается уже в детстве, в его первом сильном чувстве. В моей картине нет конца истории детской любви, нельзя же ребенку говорить: любовь не сбудется. Это все равно, что при виде похоронной процессии кричать: «Таскать вам не перетаскать!» Любовь моих юных героев сталкивается с фактом житейской правды. Старшая сестра героини Алла, которая с первого класса дружит с рыжим мальчиком, вдруг неожиданно выходит замуж за своего репетитора, аспиранта, без пяти минут кандидата наук. Как правило, девочки, которые дружат с нами до десятого класса, почему-то выходят замуж за других. Это очень грустный факт, хотя бывают и исключения. Но чем бы ни кончалась детская любовь, именно она, первая, самая сильная и чистая, остается с нами на всю жизнь, как огромное открытие нашего детства, как открытие неба и земли, матери и отца, слова и пространства. Детская любовь – такая же великая наука счастья, как наука сказок, легенд и колыбельных песен, она всегда будет противостоять реалистическому прагматизму и девальвации чувств. Образ является открытием искусства. Иисус Христос тоже образ. Может быть, не больше. Но и не меньше. Великий образ! В своих проповедях Искусство должно быть достойно божеских почестей, но дело не в почестях. Дело в миссии. Да, искусству от религии остались «божественные задачи».

Вольтер сказал: «Если бы Бога не было, его следовало бы придумать». Прямая задача искусства для детей: поиск выражения законов и норм нравственности, морали, проповедь этих законов, осмысление современного и передача опыта вечности.

Когда П. Вяземского спросили о сходстве и различии А. Пушкина и М. Лермонтова, он сказал, что, конечно, они очень схожи, что и тот и другой – буря и ураган, «но при этом у А. С. Пушкина при любых стихиях в нижних слоях атмосферы над головой всегда голубое небо». Голубое небо над головой! Высота и ясность пушкинского неба над головой – вот каким мне представляется небо кинематографа для детей.

Но при всем том, что я сейчас попытался высказать, главное для меня, не те приблизительные ответы, к которым я пришел почти за 30 лет работы для детей, а те вопросы, которые сейчас встали передо мной: каким же все-таки он должен быть, сегодняшний и завтрашний кинематограф для детей? И где граница проблемы кино и детства?

Уважаемые товарищи!

Извините меня великодушно, если никаких товарищей Пугачевой А. Г. и Рыбаковой Ю. Н. вовсе не окажется, или окажется, что это не их адрес, или окажется, что они есть, но вовсе не являются членами общества охраны животных, или, наоборот, всё правда и всё это наяву.

Эти уважаемые женщины написали Жалобу на имя начальника Госкино СССР, начальника киностудии «Мосфильм», в редакцию «Комсомольской правды» и Нар. арт. СССР С. Образцову.

Текст Жалобы я не мог приложить к каждому письму, но суть ее состоит в следующем: что сценарии «Автомобиль, скрипка и собака Клякса», а также «Нос» по повести Н. В. Гоголя «не воспитывают в детях гуманного отношения к животным, не прививают к ним любовь, а, наоборот, вселяют в их сознание жестокость и отрицательное отношение к животному миру… Таким образом, дети, посмотрев эти фильмы, не будут добрее, мягче как к людям, так и к животным».

Если авторы письма не имеют отношения к обществу охраны животных города Ленинграда – еще раз извиняюсь, но если имеют, то вынужден ответить.

He понимать, в чем смысл картины «Автомобиль, скрипка и собака Клякса», можно. Не слышать детского смеха на протяжении всего этого фильма уже сложнее. Говорить, что дети плачут от этого фильма, – неправда. Но не в этом дело. Ведь вся основная история Кузи – это история его любви к собаке Кляксе, история поиска в животном мире – друга! «Я хочу кошек, чтобы сделать из них обезьян, из них медведей, а из медведей – товарищей!» …А вот когда Кузя, встречаясь в конце со своей любимой собакой, обнимает ее и говорит, что они полетят в жаркие страны, – вот тут в зале часто действительно плачут, плачут и взрослые, и дети; плачут от любви и сопричастности к происходящему. Ведь это столь очевидно, что не понять этого нельзя! Немыслимо! Более того, – тогда Общество по охране животных борется с фильмами, пропагандирующими любовь к животным. (!) Является ли это целью Общества по охране животных?

Во многих, почти во всех моих фильмах проповедуется любовь к животным: «Пропало лето» – герой дружит с собаками всего города, он отпускает всех собак на волю, он является их всеобщим любимцем. Картина «Внимание черепаха!»: главная тема – любовь к маленькой черепашке, именно за это, за гуманизм, картина получила первые премии на фестивалях в Москве, в Испании, в Аргентине. «Автомобиль, скрипка и собака Клякса»: весь смысл картины в поиске доброты как истины, и одна из главных линий – любовь мальчика и собаки. Именно на это реагирует зритель: не на отдельный кадр, а на весь фильм. (Тут уже правда вопрос касается не столько отношения к животным, сколько умения смотреть и оценивать фильм с художественной стороны, тут уже вопрос касается не доброго и бережного отношения к животному, а развязного, недопустимо жестокого отношения к художнику, к его произведению.)

Авторы Жалобы не забыли ни одной самой высокой инстанции, куда послать ее, они не пожалели на это ни времени, ни сил, они не пожалели ни времени, ни сил тех людей, которые будут читать их, отвечать как-то на эти письма, – и всё это с точки зрения доброты и гуманизма. (!)

В фильме «Нос» подбрасывают курицу – надо ли?

В фильме «Нос» подгоняют лошадей, бьют их кнутом…

Поверьте, что не я придумал кнут, не я придумал, чтобы испокон веку на лошадях возили дрова… Неужели авторы письма-жалобы всерьез верят в то, что посмотрев этот фильм, дети бросятся бить лошадей?.. Неужели не наоборот?.. Неужели это в детях не вызовет сострадания?..

Ведь разговор идет не о любви к животным!

Иначе отчего не запретить, чтобы Отелло душил Дездемону, чтобы убивали Гамлета, чтобы в конце умирала героиня «Оптимистической трагедии». Надо написать во все инстанции и запретить это показывать!

Неужели не ясна в фильме «Нос» великая гоголевская проповедь доброты и сострадания?!

Уважаемые товарищи, если авторы жалобы действительно члены Вашего общества, то призовите их в таких серьезных делах, как борьба за животных, не бороться с теми, кто ведет эту борьбу вот уже 30 лет как художник. Пригласите на одно из заседаний Вашего общества опытного критика, который бы разъяснил смысл произведений, о которых идет речь, и проанализируйте вопрос – защищают ли мои фильмы животных или нет. Ведь речь идет о результативном восприятии зрителя картины в целом. А это вопрос довольно специальный, он требует грамотности. Не только животные достойны защиты, фильмы, режиссеры и актеры тоже нуждаются в защите от поклепов и пасквилей безответственных людей.

Интересно, когда меня, исполнителя роли Савушкина в к/к «Мертвый сезон», били в кровь и жгли – я же, как человек, тоже отношусь к ряду животных – отчего вы не писали во все инстанции?!

Я, разумеется, в последнем примере шучу, но вообще-то не до шуток! Я поражаюсь – неужели нельзя как-то оградить людей от любителей писать доносы во все инстанции. Вот Вы, товарищи из бюро охраны животных, если эти люди в ваших рядах, неужели Вы это допустите?!! Ведь есть же у Вас актив, председатель общества – я очень прошу его ответить:

Москва, Ж-17, Пятницкая улица, дом 28, кв. 34.

С уважением,

актер и режиссер, Ролан Быков,

Заместитель председателя Всесоюзной комиссии детского кино

Союза кинематографистов СССР,

Засл. арт. РСФСР

Конечно, никакого ответа Быков не получил.

Деревня Утка

Киностудия им. Горького, 1976

Автор сценария Александр Александров

Режиссер Борис Бунеев

Ролан Быков в роли Шишка

Уважаемый Борис Алекссевич!

Я очень люблю свою роль, я очень большой болельщик Вашей картины и сценария – поэтому очень прошу прочесть мое письмо без раздражения, даже если оно не во всем будет согласоваться с тем, что Вы сейчас думаете. Хотя, если хотите, я не думаю, что мои мысли так уж будут Вас раздражать.

Мне думается, что у Вас сейчас самый ответственный период в картине, она встает на ноги, вы ищете, выстраивая целое, но мне думается, что уже перед Вами встали некоторые очень серьезные опасности, и они со стороны видны.

Я пойду по порядку, и может быть, Вам пригодится та или иная моя мысль: то ли как предложение, то ли как мнение.

Начало: сейчас, пока окончательно не отмонтировано начало, в том материале, который я видел, начало есть, но в нем нет самого главного – темы оставленной девочки и необходимости появления Шишка. Я знаю, что Вам не нравится материал скуки девочки, что этот образ не нашелся при съемках, однако это звено сюжета всё равно осталось необходимым.

Первая фраза сюжета – девочка скучала.

Насколько я помню материал, это у Вас снято, есть прекрасные кадры, там только не вышло первое чудо – пароход по лугу, но и бог с ним, можно другое чудо – звук. (Меня очень обрадовала Ваша мысль о том, чтобы строить на шумах встречу с Шишком, но это вообще прием для всего начала.)

Звук шмеля – трава, крик одинокой чайки – какой-то пароход, далекий звук работающего движка – девочка, стоящая на фоне мельницы, едущий комбайн – кошка, которая ест траву, – идет девочка.

Это всё у Вас снято и это лаконично.

Сейчас у Вас, как в пьесе Островского, начинается с двух диалогов о шишках: Прохор-бабушка, бабушка-девочка. Где всё ясно: есть слух о Шишке, легенда, девочка ею заинтересовывается и встречается с Шишком…

Увяла тайна, пожухло ожидание чего-то, чего-то таинственного. Ясности не прибавилось. Той ясности, о которой речь: девочка скучала. Обильные разговоры о Шишке сразу ставят всю историю на уровень разговоров взрослых об этом деле – и рушится хрупкая поэтическая струна.

Второе: у Вас есть девочка. Вспомните, сколько разочарований принесла она всем. У нее было только одно достоинство: она была не похожа на всех девочек в кино. Добиваясь от нее усредненных реакций – всех крупных планов с улыбкой, – мы уже привели ее к обычному стереотипу. Сейчас же, озвучивая ее матерой озвучальщицей, штампованными интонациями ребенка на экране, Вы приводите свою героиню к потере своего единственного достоинства. Я вижу, как Вы бьетесь с нею на озвучании, как мучительно добиваетесь от этой девочки живых интонаций, но само дело – озвучить девочку «опытной» озвучальщицей студии – не самый удобный вариант.

Что тут делать – не знаю. Вы говорите, что Оксана для озвучания непригодна. Может быть, и так. Но в конце картины мне показалось, что она заиграла, стала понимать, что ей делать. Она при всех своих недостатках (включая утомившую всех бабушку) все-таки индивидуальность. И я понимаю, как у Вас на ушах сидела вся группа – замените! И я все-таки думаю, что Оксана – было бы правильнее. Во всяком случае, эта девочка – это штамп. Правда, Вы сейчас с ней уже много поработали, и если она подвинулась, наверно, не стоит всё начинать сначала с Оксаной. На озвучании сначала – голоса у них схожи, а именно, работа над образом. Если девочка не может сдвинуться с этого усредненного штампа – «девочка в кино», тогда, Бога ради, замените – или другой, или актрисой. (Очень хорошая актриса снималась у Фреза – Канаева, она не штампованная травести, а «взрослость», честное слово, не помешает.) Я всегда в ужасе перед тем, чтобы детей озвучивали актрисы, но у Вас особый случай, у Вас очень важно, чтобы девочка прозвучала всерьез, со всей глубиной характера. Тут глубина характера всё: и возраст, и сюжет.

Третье: у Вас есть Шишок. Вы сказали, что ждали от меня большего. Готов согласиться – я тоже ждал от себя большего. Но мне дорого хотя бы то, что есть. Могу сказать, что одно наверняка вышло: я смотрю на Шишка рядом с настоящей бабушкой, рядом с настоящей девочкой, рядом с кошкой, тоже вполне настоящей, и вижу настоящего домового, с живыми рогами. В это верится, и это, наверное, на этом этапе главное. Согласитесь, что это, наверно, не просто – быть живым домовым, да еще рядом с живой кошкой, живой старушкой и живой девочкой.

У Шишка сейчас есть один существенный недостаток – неясность его историй. Не всей истории, а именно всех историй: и загорания, и появления, и окончания истории с машиной и всей истории в городе.

В этой неясности, невнятности всех историй Шишка – сегодня вся беда картины (точнее, материала). Убежден, что черновой материал смотрелся интереснее, хотя Вы мне его упорно не показывали.

Сейчас скучно, Вы уж меня извините.

Как Вы говорите, Вы стеснены обилием материала. Пугающие цифры – 3 тысячи метров!.. Во-первых: где это сказано, что картина не может быть в три тысячи метров. Во-вторых: невооруженным глазом видно, что материала не много, а мало, мало!

Борис Алексеевич! Я же по своей второй профессии кинорежиссер. Я же знаю, что такое почти полное отсутствие захлестов. Вы говорите, что это для озвучания. И я это вполне понимаю, хотя в своей работе против такой практики. Но это Ваша метода, и спорить не приходится. Но если нет захлестов, то это же метраж. Допустим, у Вас в картине всего 500 склеек (я уж не говорю кадров), и если считать захлест по одному метру – это 500 метров. Не менее. К тому же сейчас в картине (то бишь в материале) так много совершенно лишнего, что материала мало, а не много. Вот об этом мне и хотелось Вам написать. Хотя не только об этом. Не сердитесь, но это всё только предварительные размышления.

Я только определил три вопроса, которые я считаю исходными в анализе: бабушка, девочка и Шишок. Бабушка требует ножниц, девочка требует ножниц, глубины жизни (озвучание актрисой или другой девочкой, во что при сжатых сроках не верю) и истории, прожитой в картине, Шишок требует своей стройной истории и сохранения всего своего сюжета.

Вы пережили на картине много этапов: картина была для Вас то об одном, то о другом, – это нормальный путь любого произведения. Но сейчас дело вовсе не в концепциях, дело в создании на экране истории, интересной истории, – все концепции уже в материале. Бог с ними совсем, с концепциями!.. Я не проявляю неуважения к концепциям вообще или к Вашим в частности, я точно вижу, как суета перед концепцией сейчас мешает Вам, мешает живому материалу снятой картины. Снятой Вами с волнениями и трудностями, снятой интересно и во многом по-новому.

Итак, по порядку.

Начало: сейчас, пока окончательно не отмонтировано начало, в том материале, который я видел, – начало есть.

Сначала бабушка и Прохор, а потом девочка и бабушка долго говорят о Шишке, потом появляется и Шишок. Начало есть: разговоры о Шишке. И это начало убивает всё. Убивает тайну Шишка, убивает начало истории, которая и по сценарию, и по материалу состояла в ожидании чуда, в необходимости Шишка для девочки. Именно в одиночестве девочки, в его обозначении (даже не раскрытии, а именно в обозначении) состояла экспозиция фильма. Без этого начала, без создания атмосферы ожидания чего-то никогда не будет чуда появления Шишка, как Вы ни монтируйте сцену встречи девочки и Шишка. Разговоры бабушки о Шишке (с Прохором и с девочкой) не вносят ясности в историю, а, наоборот, делает историю неясной. Потому что если Шишок необходим девочке, если на экране девочка скучает, если на экране таинство детства, деревенских скрипов и шорохов – история ясна. Если появление Шишка – результат разговоров взрослых и произведенного впечатления этих разговоров на девочку (как это сейчас), история именно не ясна, она превращается в совсем другую историю, которой в Вашем фильме совсем нет: в историю живущих по сей день предрассудков. Да еще в не очень интересную историю: Прохор в Шишка не верит, бабушка к нему полуравнодушна.

Насколько я помню материал, это у вас снято. Есть прекрасные кадры девочки на фоне мельницы, идущей девочки, цветов и т. д. Там не вышло одно – пароход, идущий по лугу. Ну и Бог с ним. Подумаешь – пароход. Вы говорите, девочка плохо играет это. Борис Алексеевич! Это нельзя плохо сыграть, это можно только не найти в монтаже.

Меня очень обрадовала Ваша мысль смонтировать появление Шишка на шумах – но ведь это прием для всего начала. Ведь мы в кино и в жизни уже не слышим голоса земли, не слышим шмелей, кузнечиков, птиц, ветра и шорохов. Шорохов нашего детства, таинственных, мучительных по захватывающей непонятности и действительно непонятных: скрип в доме, скрип полов, голос домовых. Без этого нельзя создать тайны начала Вашего фильма, звуки тут текст, без которого, наверное, очень трудно монтировать, сюжетная логика начала – тут катастрофа…

И у Вас для этого всё есть: и девочка, и дом, и дожди, и ночи, и пейзажи, и возможность повторять кадры из будущих сцен. А в фонотеке есть все звуки, а звуки еще можно придумать, и какое счастье было бы поглядеть метров триста без единого слова, без болтовни на экране, без музыки. Счастье, тайна… А главное, это и есть завязка, это сюжет, это ожидание чуда.

И тогда не помешает никакая болтовня взрослых о Шишке, которой, право же, могло и не быть. И то сцены слишком длинные. Длинные и специальные – специально, чтобы потом появился Шишок. Длинные и потому, что бабушка не может играть такими текстовыми массивами. Такие текстовые массивы губят исполнительницу, обнаруживают колхозную самодеятельность. (Простите меня за такую формулировку по адресу нашей прекрасной бабушки, ибо без излишеств текстов, без лишних нагрузок – бабушка прекрасна, прекрасна по самому большому счету, открытие!)

Первая фраза сюжета – в одной деревне скучала одна девочка. И это не только первая фраза сюжета – это вся смысловая и принципиальная экспозиция. И тут дело не в концепции, дело в сюжете и всё.

И еще раз: прислушайтесь, пожалуйста, к этой мысли – как бы девочка тут плохо ни играла, плохо это сыграть нельзя, это всё в Ваших руках, это можно только плохо смонтировать и не найти.

Проблема с началом – это такая же проблема, как проблема бабушки: прекрасный образ, который Вами найден, вдруг превращается в колхозную самодеятельность, достоверность – в самую примитивную искусственность, и без этого начала исключительная и новая для кино история девочки и Шишка на глазах превращается в примитивную историю о детской доверчивости и незатейливой наивности. Всё рядом – в этом безумная трудность картины. Тут типично шишковские дела: золото наутро превращается в черепки, прекрасная достоверность – в искусственность, уникальная история – в банальность.

Но опять возникает вопрос – и так длинно! Нет, совсем не так. К чему такие безумно длинные разговоры о Шишке, да еще два подряд?.. Две, три реплики и всё, и бабушке легче (исполнительнице), и нам интереснее. Да в том, как девочка и бабушка идут от колодца, в десять раз больше шишковской достоверности, чем в любых их разговорах. Если в первом случае (Прохор и бабушка) я предложил бы сильно сократить сцену, то во втором случае (бабушка и девочка) я бы предложил по возможности сократить текст на общем плане…

Но главное, чтобы эти разговоры встали на место, когда уже будет создано ожидание чуда, когда будет создана таинственная атмосфера. Главное, чтобы эти разговоры прозвучали как нота реальности в уже созданной сказке. Они будут слушаться и даже волновать. (Разумеется, не такие безумно длинные: два-три слова, две-три фразы на крайний случай.)

Появление Шишка. Сейчас дело во многом, и в первую очередь в отсутствии ожидания чуда. Но и не только в этом. Начнем с того, что пока не ясно поведение девочки: испугалась? не поверила? что? Это вообще дело темное, и тут при всех случаях без условного ряда не обойтись, легче всего проверить это на том, чтобы ввести любую таинственную музыку, – уже всё выйдет. (Попробуйте!) Но дело не только в этом, дело в том, что Шишка не сразу надо дать рассмотреть вблизи. Как можно больше общего плана. Помните, я на съемке очень нервничал, когда Вы снимали укрупнение Шишка через рога и так далее. Проблема только в этом. Уберите первые укрупнения, дайте как можно больше спины девочки до диалога, поставьте для проверки таинственную музыку, и сразу всё выйдет. Тогда моя бытовая интонация, а честно говоря, необходимая забытовленность, на которой Вы так настаивали (и правильно настаивали!), станет только изяществом решения. Попробуйте, и Вы в этом мгновенно убедитесь. Надо помонтировать с музыкой, с шумами, но потом ставить шумки, а именно монтировать с шумами, как с текстом.

Дальше: начинается море лишнего. Причина мне ясна: пока не родилась реальная дисциплина в материале, пока весь материал не подчиняется одной власти, сюжету. Нельзя найти никакой власти в Вашем фильме, кроме необходимости рассказывать, как подружились сказочный Шишок и девочка, как они полюбили друг друга, как не могла быть тайна детства вечной и как это жаль. Можно говорить «Шишок», можно брать толстовскую зеленую палочку – что хотите, но фильм, простите, об этом. Бабушка, вечеринка, Альбертик, история отъезда, история в лесу – всё это только обрамление истории девочки и Шишка, только рама этой картины, даже не рама, а рамка. Сейчас в эту рамку всунута вся картина, где она не помещается. Рамка огромна, несоразмерна.

Извините за отвлечение, но я вспомнил, как любимый Бармалей, в продолжении «Айболита», которого я не поставил, изобрел Тянитолкая – велосипед. Он сделал велосипед гораздо лучше, чем все велосипеды, – у него оба колеса были передние. Бармалей, впавший в немыслимый демократизм (он хотел стать гораздо демократичнее Айболита), кричал: «Почему это одно колесо обязательно должно быть задним?! Зачем?! Зачем обязательно нужно кого-то делать позади?! Пусть оба колеса будут передними!..» Велосипед был прекрасен, но ездить на нем было нельзя, его можно было только тянуть и толкать (поэтому он и стал Тянитолкаем)… Всё горе в том, что одно колесо обязательно должно быть передним, а другое задним, только в этом случае можно куда-то поехать.

Извините на этот раз за сравнение, но сейчас картина с двумя передними колесами: одно колесо практически впереди – это история Шишка и девочки, другое колесо (заднее) вдруг тоже выставлено вперед – это всё побочные истории. Картина не едет, ее можно только тянуть и толкать, это типичный Тянитолкай.

Я предполагаю, что для Вас в бабушке, в Альбертике и прочем, в великолепно снятой вечеринке заключен великий смысл – реального, российского, любимого, уходящего… Это и для меня великий смысл. Но только я не рискнул бы говорить обо всем этом как о второстепенном. Разве разговор о Руси может быть второстепенным. А как бы Вы ни старались – это в фильме второстепенное, вспомогательное, связующее, и вся Русь, всё уходящее, любимое, деревенское – в Шишке. В Шишке и в прочих. А в прочих только тогда, когда они на своем месте, на месте заднего колеса. (Конечно, с точки зрения Бармалея это обидно.)

Зачем такой большой первый диалог о том, что Альбертик уговаривает маму уехать сразу по приезде; вполне достаточно реплики: «Я за тобой». Зачем разговор о коньяке и лимоне на вечеринке? Это сомнительная интонация, сомнительные слова для картины. Не лучше ли поговорить там о том, что матери надо ехать в город, что можно сделать так же изобретательно по тексту, а может быть, даже более изобретательно. (Обратите внимание на то, что я везде выбираю самые вежливые слова.)

Всё смешалось в доме Облонских!

Шишок и девочка стали ни при чем.

Да еще эта ужасная сейчас сцена о загорании. Борис Алексеевич! Побойтесь Бога, эта сцена ведь не снята. Вы же перенесли ее в павильон!.. Так или иначе, она не вышла, ее впору вымарывать. И стоит она сейчас, загроможденная прочими сценами, и неправда в том, где Шишок ждет девочку. А этого одного уже не может быть, как корова не может летать. Это нарушения условий игры: Шишок – тайна, Шишок прячется, не показывается на глаза. Этого не может быть, неужели Вы этого не видите?.. Если корова летает, она уже птица, если Шишок не прячется от людей, он уже не Шишок. Отчего я тогда на съемке в отчаянии от происходящего полез буквально на стену, вжался в стену, рискуя упасть (можете, если хотите, включить это в трюковые съемки, которые, по Вашему мнению, я преувеличил), я убегал от неправды по условиям игры. Зачем, спрашивается, тогда Шишку прятаться на сенокосе? Одним местом действия, одной мизансценой убивается доверие ко всему второму появлению Шишка.

Но даже и это выдержала бы сцена (если, конечно, вставить Шишка на стене), если бы не задавили ее всякие подробности.

Сейчас картина начинается там, где девочка и Шишок встречаются на покосе. Вся история, включая машину, интересная, развивающаяся, смысловая и прочее. Вот такое кино мы не видели, вот это и есть сюжет картины. За этим интересно следить. Появляется глубина, появляется интонация. Тут только чистка, любовный монтаж, хорошее озвучание – и всё будет очень и очень хорошо.

Но что это?

Вылетела вся история переживаний Шишка о машине, всё фиаско Шишка, ироничная и интересная мысль автора, как шишки уводят в лес. Начиная с этой сцены и перестановки играющего на дудочке Шишка в финал (где должно было быть прощание, и не случайно вы поставили игру на дудке в финал), начиная с этого места нанесен очередной мощный удар по истории. Нет сцены в лесу, нет сна девочки, нет Шишка с дудкой на месте. Вылетело одно из основных движений мысли сценария, а вместо этого длинная, ненужная, плохо играемая (и так же озвученная) сцена в лесу Альберта, бабушки и девочки. Без сцены в лесу девочки и Шишка эта сцена вообще не нужна, можно было бы обойтись информацией типа: вот она! заблудилась! – и всё.

Что раскрывает эта сцена? Какую черту героев? Какую мысль развивает? Ровным счетом – ноль информации.

Эта сцена нужна только как изящное напоминание – не думайте, что мы о шишках всерьез, это художественный вымысел, девочка просто заблудилась. Но для этого нужно только, чтобы они нашли девочку и всё. Зачем сцена и опять текст, текст, текст, которого не поднимают ни девочка, ни бабушка. Это всего-навсего напоминание зрителю о том, что история эта – история фантазий девочки. Выкинуть сцену в лесу и дать самую развернутую сцену о том, как нашли девочку, что при этом сказали и т. д., – это уже не напоминание, а всё равно что встать на колени, плакать, бить себя в грудь и кричать: не подумайте только, за ради Бога, что я верю в шишков, нет, нет, нет! Посмотрите, видите, вот реальность. И простите меня за Пихто, за машину и весь мой фильм. Меня заманили все эти проклятые Александровы. И как характерно, что кошка у Вас не после сцены, как у Александрова, а перед. В одном этом всё: у Александрова – Шишка не было, девочка была, ее нашли, это верно, а кошка?.. Почему же оказалась там кошка? Вот и думай после этого, есть шишки́ на свете или нет. Это вовсе не мистика – это шутка. Умная, прекрасная шутка, ибо, может, шишков и нет, но есть в жизни таинственное и непонятное, есть поэзия и чудо искусства – это вполне реально.

Один из ваших персонажей говорит: всё объяснить хотят? Обидно, но это в данном случае касается многих монтажных ходов в этом материале картины (простите, материала).

То, что выпал сон девочки, – очень жаль. Это сбивает весь приезд матери. Сцену важную, превратившуюся сейчас в проходную, рядовую, бытоватенькую, серую. Спасти может музыка и монтаж. «Мама!» – бросилась на шею и… резать!.. Или вырубить звук, что хуже, но тоже возможность, и дать хотя бы музыке выразить то, что не нашлось, то, что не сыграла девочка…

Дальше просто путаница.

Сцены идут так: 1. Москва. 2. Ножи. 3. Разговор об отъезде. 4. Отъезд. Как говорится, всё наоборот.