Текст книги "Взывая к мифу"

Наряду с мифами об Оресте и Эдипе, написанными в период сверкающего расцвета цивилизации и культуры Древней Греции, существуют не менее сильные мифы, берущие начало в иудейской традиции: об обретении сознания Адамом и Евой, о битве Иакова с ангелом, о пророчестве Исайи и страдающем слуге и т. д. Эти два источника античных мифов – древние греки и древние евреи – являются «отцом» и «матерью» западной цивилизации, мы навечно в долгу перед ними.

В своей «Смерти коммивояжера» Артур Миллер снова разворачивает перед нами драму из старого мифа, выдвигая проблемы того, что есть правильно, а что ошибочно, что есть добро, а что зло. Миллер утверждает, что основная масса современных бродвейских театров делает драму тривиальной: на передний план ставится цель развлечения, а главные вопросы жизни и смерти, которые просто-таки вопиют о себе в древнегреческих драмах и библейских преданиях, остаются незатронутыми. То, что я называю экзистенциальными кризисами, Миллер описывает как «психологические ситуации»:

Может показаться, что мы черпаем для себя из Библии ее героев – Авраама и Исаака, Вирсавию и Давида, но на самом деле – психологические ситуации. То, как все эти истории рассказаны, для меня это просто фантастика. И точно так же с греками. Взгляните на Эдипа – на самом деле мы не слишком много знаем о нем – только о той ситуации, в которую он попал, но его история заключает в себе самые глубокие парадоксы, изложенные самым искусным стенографом.

«Смерть коммивояжера» Артура Миллера создала мощный миф для миллионов американцев, а посему эта драма снова и снова ставится на сценах американских театров и передается по телевизионным каналам по всей Америке. В самом ее конце, после того как Вилли совершает самоубийство, небольшая группа людей стоит вокруг его могилы. Его вдова «напоминает» бездыханному Вилли, что в этот день надо было внести последний взнос за дом и выкрикивает: «Вилли, зачем ты это сделал?»

Старший сын печально замечает, что Вилли «никогда и не понимал, кем он был сам». Чарли, сосед, пытается утешить их:

Никто не смеет винить этого человека… Вилли был коммивояжером. А для таких, как он, в жизни нет основы. Он не привинчивает гайки к машине, не учит законам, не лечит болезни. Он висит между небом и землей. Его орудия – заискивающая улыбка и до блеска начищенные ботинки. А когда ему перестают улыбаться в ответ, вот тут наступает катастрофа… Никто не смеет винить этого человека! Коммивояжеру нужно мечтать… Недаром он живет между небом и землей.

БИФ: Чарли, он не понимал, что он собой представляет.

ХЭППИ (с возмущением): Не смей так говорить! …Тогда я докажу и тебе, и им всем, что Вилли Ломен умер не напрасно. У него была высокая мечта. Это единственная мечта, которую стоило иметь человеку: стать первым. Он дрался за нее всю жизнь, и я ее осуществлю вместо него.

БИФ (кинув на Хэппи взгляд, полный безнадежности, наклоняется к матери): Пойдем, мама.

Когда они все трогаются с места, Линда задерживается на мгновение.

ЛИНДА: Сейчас, еще одну минуточку. Ступай, Чарли.

Тот колеблется.

ЛИНДА: Я хочу побыть здесь еще минуточку. Мне ведь так и не пришлось с ним проститься… Прости меня, милый. Я не могу плакать. Не знаю почему, но я не могу плакать. Не понимаю, зачем ты это сделал?.. Сегодня я внесла последний взнос за дом. Как раз сегодня. А в доме некому жить. (В горле у нее рыдание.) Мы совсем никому не должны. (Разражаясь наконец плачем.) Мы свободны.

В этой драме сильнейшим образом изложен современный американский миф, который в некоторой степени захватывает нас всех. Миллер говорит, что «мы не понимаем, кто мы такие», являемся ли мы разъезжающими коммивояжерами, продаем ли мы наши знания в качестве преподавателей университетов, продаем ли свои изобретения или мусорные облигации. Нам хотелось бы считать, что у нас есть «красивая мечта… стать номером один». Эта драма, хронологически располагающаяся между мифом Горацио Элджера и мифом о разнице между инвестициями и продажей мусорных облигаций, рисует со сцены картину мифа о миллионах нас, и все мы на каком-то своем уровне задаемся вопросом «кто мы такие есть». Так как наш вопрос носит мифический характер, мифическим же должен быть и характер ответа на него, что даст нам некоторую возможность почувствовать, что это «красивая мечта – стать номером первым».

Стремление обрести миф, отражающий нашу идентичность, проявляется в том, как мы точно так же, как и Вилли, продаем себя – наш труд, наши идеи, наши усилия, даже если это заключается – как в случае с Вилли – в блеске наших ботинок и в улыбках на наших лицах. А когда наши мифы заводят нас в жизненный тупик, мы можем найти то или иное оправдание или объяснение этому, типа того, что «мы никогда не знали, кто мы такие». Но если драма нашей жизни похожа на историю Ореста, или Вилли, или какую-либо другую, мы все равно будем в некотором роде ожидать Годо; и тем не менее мы обнаруживаем, что как-то прожили наши годы, хорошо или плохо. Мы все являемся торговцами, ищущими свои мифы. Миф Артура Миллера охватывает нас всех и является мифом о повседневном, будничном мире, о толпе наших соотечественников, таких же, как мы сами.

Глава 3. В поисках наших корней

На что указывает огромная потребность в истории этой неудовлетворенной современной культуры, это собирание вокруг себя бесчисленных других культур, это пожирающее стремление к познанию, как не на утрату мифа, утрату мифической родины, мифического материнского лона?

Фридрих Ницше. Рождение трагедии из духа музыки

Ницше, конечно же, прав: наша сильнейшая тяга к мифу является жаждой общения и стремлением стать частью некой общности. Человек, лишенный мифа, оказывается лишенным также и дома; он будет искать свое место в других культурах, чтобы в какой-то момент обрести свое мифическое материнское лоно в некой пространственной точке. Быть членом какого-то сообщества означает разделять его (сообщества) мифы, испытывать такую же гордость, которая пылает внутри нас, когда мы вспоминаем о первых переселенцах у скал Плимута, или Вашингтона, пересекающего Делавэр, или Дэниэла Буна и Кита Карсона, стремящихся на Запад. Посторонний, иностранец, чужак – это тот, кто не разделяет с нами наши мифы, кого ведут другие путеводные звезды, кто поклоняется другим богам.

На играх американской бейсбольной лиги шестьдесят тысяч человек хором поют «бомб разрывы в воздухе» и «наш флаг оставался там», флаг, который «все еще реет над землей свободных и домом храбрых!» Это все части тех мифов, которые делают Америку единым обществом. Когда команда San Francisco 49ers выиграла главный приз в американском футболе, весь город на протяжении двух суток был охвачен таким экстатическим ликованием, что пришельцы с Марса наверняка подумали бы, что все горожане вдруг оказались охвачены массовым психозом. И были бы правы – это был «обычный психоз». Игроки этой команды не были уроженцами Сан-Франциско, они были «скуплены» по всей стране и не испытывали никакой иной преданности, кроме преданности своей работе. Но они несли в себе устойчивый миф о Сан-Франциско, о городе с 750-тысячным населением, верность которому приобрела мифологический характер. Все эти поведенческие модели иллюстрируют мифы, скрепляющие нас всех воедино. В своей прозорливой книге «Американский миф/Американская реальность» историк Джеймс Оливер Робертсон особо выделяет определение мифа как «того, что скрепляет нас всех вместе»[34]34
  New York: Hill and Wang, 1980.


[Закрыть].

Из повествования Ханны Грин (см. главу 1) мы видели, что Дебора была неспособна воспринять мифы, распространенные в обществе, в котором она жила. Поэтому ей пришлось изобрести и выстроить для себя (и только для себя) личное сообщество, состоявшее из таких фигур царства Ира, как Синклит Избранных, Идат, Антеррабей, Лактамеон. И мы видели, насколько влиятельным было это мифическое сообщество Деборы. Благодаря ему она погружалась в глубокий сон с ощущением того, что ее защищают эти мифические существа. Они смягчили негативное влияние на нее одиночества, которое она ощущала из-за изолированности от окружавшего ее общества.

В древних Афинах Перикл обратился к детям и вдовам воинов, павших в боях Пелопонесской войны, со словами: «Погибшие воины гордились тем, что умирают за Афины». Такие же чувства витали и в других городах и государствах, которым не довелось достичь величия Афин. Вокруг имени города, в котором мы выросли, в нашем воображении и памяти до сих пор витает сияющий ореол только потому, что – к счастью или к несчастью – там мы родились, там получили юношеские впечатления, там влюбились, этот город мы идентифицировали с нашим повседневным, будничным миром. Этот миф восходит к тому времени, когда жизнь людей зависела от города, за стенами которого – будь то Микены или Троя – они ощущали себя в достаточной мере защищенными, чтобы вести мирную жизнь. В окруженных крепостными стенами античных или средневековых городах поле действия мифов ограничивалось пространством внутри этих стен.

Представители одной из влиятельнейших школ психоанализа – Института Уильяма Алансона Уайта, такие как Гарри Стэк Салливэн, Эрих Фромм, Фрида Фромм-Райхманн, считали, что корни психологических проблем человека – в его отношении к другим людям, играющим важную психологическую роль в культуре, к которой этот человек принадлежит. Поэтому мифы, которые выявляются в процессе психоанализа, критическим образом связаны с тем, что́ именно человек воспринимает как свой дом и свою культуру.

Стремление обрести дом

Алекс Хэйли, типичный представитель нашего лишенного мифов века, предпринял попытку найти свой миф и описал ее в книге «Корни». Сознательно ли, бессознательно ли, он последовал совету Ницше буквально: «лишенный мифа человек… должен предпринять все усилия для того, чтобы отыскать свои корни, даже среди самых затхлых древностей». Среди всех диких духовно-этических моментов, связанных с рабством, среди которых выделялись принудительное воспроизводство рабов, а также требование к рабу взять себе имя своего хозяина, было и «рутинное» разрушение самоидентификации раба. Самое жестокое наказание, которое мог Яхве наложить на людей, было, согласно Ветхому Завету, «вычеркивание, стирание их имен из книги живых», как это было в коммунистических странах, когда история переписывалась для того, чтобы заявить, что тех или иных персон вообще не существовало. Здесь можно говорить о феномене расперсонификации.

Подобное лишение человека его идентичности, разрушение его мифа является духовным наказанием, которое угрожало уничтожением человеческой природы рабов, хотя она – эта природа – «выживала» и сохранялась в самых тяжелых условиях жизни, о чем говорят их песнопения.

В своем стремлении отыскать собственные корни Алекс Хэйли пишет: «Мне надо понять, кто я такой… Я должен узнать, в чем смысл моей жизни»[35]35
  Курсив мой. Продолжение и развитие этой темы показано ближе к концу книги: «Бабушка время от времени говорила об этом… и мама тогда весьма резко обрывала ее… “Ну, мам, выкинь же, наконец, из головы всю эту старинную дребедень о рабстве”… Тогда бабушка огрызалась: “Если тебя не волнует, кто ты и откуда, то мне это не все равно!”» Roots (New York: Dell, 1980), p. 704.


[Закрыть]. Все, что знал Хэйли, это то, что его далекий африканский предок Кунта Кинте, будучи совсем юнцом, однажды пошел к реке, чтобы сделать барабан. На него напали из засады, оглушили, а когда он пришел в себя, то обнаружил, что его вместе с другими неграми работорговцы, словно скот, загоняют на корабль для последующей продажи в каком-то из городов американского Юга. Как человек может ощущать себя человеком, если он лишен своих корней? По мере того как Хэйли обращался к своему прошлому, в его голове рефреном звучало: «Я должен узнать, кто я такой!»

Нужно сделать акцент на том, что эти слова почти в точности повторяют то, что в драме «Царь Эдип», написанной за двадцать три века до этого, говорит ее главный герой: «Я должен узнать, кто я и откуда!» Для обоих персонажей – и для Хэйли, и для Эдипа – обрести миф о своем прошлом было критически важно для самоидентификации в настоящем, а если правда вдруг откроется, то и для того, чтобы смотреть в будущее.

Как можно объяснить тот факт, что для того, чтобы посмотреть драму «Корни», телевизоры включало больше американцев, чем смотрело любую другую телепрограмму за все время работы телевидения? Разве это не довод в пользу того, что в Америке очень много людей, не знающих своих корней, не имеющих их? Например, предки большинства из нас приехали сюда как иммигранты в течение девятнадцатого века, спасаясь от «КАРТОФЕЛЬНОГО голода» в Ирландии, или от невозможности выполнить условия ипотеки в Швеции, или от погромов в Восточной Европе. Они приняли смелое решение отказаться от своих привычных мифов. Поздравляя себя с обретением свободы и обрыванием корней, эти американцы тем не менее страдали от специфического ощущения одиночества, свербящего беспокойства, которое де Токвиль упоминает время от времени как причину, заставляющую нас переезжать из города в город под влиянием захватившей наши души страсти к перемене мест. Наше увлечение различными религиозными течениями и наркотическая страсть делать деньги – это все способы избавиться от собственной тревожности, своих страхов, которые отчасти имеют истоки в отсутствии мифов.

Путешествуя на корабле, Алекс Хэйли решил спать ночами в трюме для того, чтобы максимально ощутить то, что его далекий предок был обречен чувствовать. И однажды в его воображении всплыла вся история сразу и целиком, как часто случается с творческими озарениями, и он понял, о чем будет его книга и как он ее напишет. Миф ожил. Позднее в его руках оказался договор о продаже раба Кунта Кинте от одного хозяина другому, и он мог только уставиться на него и бормотать: «О мой бог!»

Эта книга, как и порожденная ею телевизионная программа, пример того, как человек ищет свой миф, дала старт очень активному движению среди всех слоев американского общества, направленному на поиски своих корней; движению, пусть и быстро заглохшему. Дети иммигрантов из Голландии и Польши, из всех других стран Европы, путешествуя по странам, которые когда-то были родиной их предков, изучали свидетельства о смерти и выгравированные надписи на надгробных камнях кладбищ чужих стран – надписи, полустертые атмосферными осадками, замшелые и почти неразличимые. Все это делалось в надежде, иногда сбывавшейся, иногда нет, найти хоть какие-то корни «даже в самых затхлых древностях», как говорил Ницше. В случае с Хэйли именно прискорбная судьба предков, таких как Кунт Кинте, сделалась для него ядром того, что следует лелеять и любить независимо от того, насколько болезненным мог быть процесс открытия для себя всего этого. Жестокие факты переплетаются и сливаются с чем-то, что было благом (что типично для мифов), образуя причудливый узор, некую структуру, которой мы можем дорожить и называть чем-то своим. Мы можем дать определение психоанализу как поиску чьего-то мифа. И насколько исцеляющим будет такой миф для человека, который сможет найти его и жить с ним!

Этот миф о нашем прошлом, этот источник становится нашей точкой отсчета, которую мы можем (должны?) почитать. В отличие от «Летучего голландца», мифического корабля, который так никогда и не смог найти прибежища в каком-либо порту, мы обрели наше прошлое; это само по себе является гарантией того, что и в будущем мы всегда сможем найти для себя хоть какую-то гавань.

Мифы как празднества

«Жизнь в мифе – это празднество», – писал Томас Манн. Мифы, распространенные в различных сообществах, как правило, отличаются счастливым концом, оптимизмом и радостью, они воодушевляют нас на жизнь. С ними связаны дни праздников. Мы приветствуем друг друга словами «с Рождеством!» или «с Новым годом!» Дни празднеств, которые объединяют нас в карнавальные толпы, такие как Mardi Gras, отмечающийся в Новом Орлеане, странах Средиземноморья или Южной Америки и предшествующий Великому посту, – это время, расцвеченное яркими красками и мифическим волшебством. В эти дни позволено любить всех и предаваться стихии чувств, забываясь в ней. Страстная пятница и Пасха – это дни празднования вечного и потрясающего мифа о распятии Иисуса и воскрешении Христа, о Песахе как месте свершения Тайной вечери, где это все смешивается с торжеством заново рождающейся красоты расцветающих лилий и нежных ростков новой травы и других растений, всего того милого сердцу, что пробивается весной сквозь корку почвы.

Эти празднества столетиями порождали вокруг себя мифических героев, ставших вечными. Через них мы обретаем ощущение единства с глубоким прошлым и далеким будущим. Рождество – месса по Христу – оказалось со временем смешано с германскими и скандинавскими мифами различных североевропейских племен, в результате чего мы в качестве символа Рождества имеем рождественскую елку со сверкающей мишурой и разложенными вокруг нее подарками. Постепенные процессы срастания, поглощения и слияния мифов, имевших хождение только в конкретных местностях, с религиозными мифами придает праздничным дням эту ауру вечности. Миф о Рождестве является прототипом мифа о рождении героя, как пишет Отто Ранк, описывая маленького Иисуса, лежащего в люльке в хлеву, и волхвов, следующих за звездой на восток и приносящих дары. Данный миф дает нам понять, что мы тоже будем поступать мудро, если исполнимся духом – потребностью отдавать, дарить.

Ритуалы, церемонии – это прямые выражения мифов как во время праздников, так и в процессе совершения религиозных таинств. Миф – это повествование, а ритуал – например дарение подарков или крещение – это выражение мифа в реальном действе. Ритуалы и мифы задают реперные точки в мире, полном головокружительных перемен и разочарований[36]36
  Clyde Kluckhohn. «Myths and Rituals: A General Theory», Harvard Theological Review 35 (January 1942): 45–79. Клакхон далее говорит: «Миф также дает человеку нечто, за что можно “уцепиться и держаться”. Христианин сможет легче справляться с капризами судьбы, в одночасье меняющей его жизненные планы, если он услышит ободряющие слова “возвысьте ваши сердца”» (New York: Norton, 1975, pp. 77–79).


[Закрыть]. Миф может предшествовать ритуалу, как в случае с празднованием Святого Причастия, а иногда ритуал может зародиться раньше, как, например, в случае с триумфом команды San Francisco 49ers. И в том, и в другом случае одно порождает другое. Никакой субъект не может существовать как собственно субъект, будучи оторванным от общества с его мифами, независимо от того, является ли это общество объективной реальностью или субъективными воображаемыми конструкциями типа созданного Деборой королевства Ир[37]37
  См. мою работу Meaning of Anxiety (New York: Norton, 1975, pp. 77–79) – «Смысл тревоги», где дано описание обряда «смерти шамана» у первобытных племен. Если все сообщество, то есть племя, твердо верит в то, что человек, являющийся жертвой шамана, умрет, то этот человек ложится на землю и через два-три часа испускает дух. Он оказывается полностью отрезанным от своего сообщества самим этим сообществом, как объясняет Уильям Джеймс, и под влиянием этой силы он убеждает себя в неизбежности своей смерти. Это иллюстрация функции овладевания сознанием и волей жертвы, которую выполняет миф, укоренившийся в сообществе.


[Закрыть].

В Европе миф какого-либо сообщества символизируют городские и сельские церкви и соборы. Они возвышаются над скоплениями домов, выстроенных впритык друг к другу, ибо этого требовали соображения безопасности, как собор в Шартре или Кельнский собор с его огромными шпилями. Стены этих сооружений снаружи поддерживаются выступающими опорами, а внутри расписаны картинами на мифические библейские сюжеты. Эти библейские мифы заставляют человека вглядываться в изображения, преклоняясь перед Всевышним и перед другими мифами христианства, которые все жители деревни или города знали наизусть. Церковь должны были видеть все – она была хранительницей сердца и духа сообщества, центральным символом, вокруг которого возникали и вращались все мифы.

В селениях Новой Англии также есть подобные всеохватывающие символы мифа местных сообществ. Путешествуя по Вермонту или Нью-Гэмпширу, попадая в центры тамошних городков, в обязательном порядке встречаешься с тем, что является общим. Большая лужайка или площадь, покрытая зеленой травой, с городской церковью, возвышающейся на одном из краев этой площади. Церковь выполнена в пуританском стиле и выкрашена в белый цвет, что отражает то вечное благословение, которое дано этому городку.

Таким образом, для жителей городов-государств Древнего мира и Средневековья изгнание представляло серьезную угрозу. Изгнанник оказывался вынужден оторваться от сердцевины своего мифа, отречься от нее – от той языковой и этической среды, в которую он до того был полностью погружен, от вен и артерий ее мифов, а значит, и от общества. Изгнание, как правило, означало разрушение психологического мира, ментальной жизни; изгнанник оказывался сломленным и подавленным разлукой с родиной. Однако в некоторых случаях изгнание могло пробуждать и прилив творческих сил, то, что можно назвать сублимацией, как это было с Данте или Макиавелли. Изгнание Данте из Флоренции заставило его в одиночестве испытать и заново открыть для себя свои мифы, на основе которых и появилась его замечательная поэма «Божественная комедия». А без изгнания Макиавелли его «Государь», скорее всего, никогда не был бы написан.

Наличие мифов, несущих в себе конструктивные основы, – это результат культивирования в гражданах потребности к сочувствию, особенно по отношению к странникам. Важнейшим шагом древнееврейской истории было принятие закона (в Книге Левита), гласившего: «Тебе следует судить странника [читайте: человека, несущего в себе иные мифы] по тем же законам, по которым ты судишь детей Израиля».

Наличие места, где тебя выслушают, где ты себя чувствуешь дома, является критически важным для мифа, поддерживающего наш здоровый мир. Многие наши пациенты на сеансах психоанализа открывают для себя то, что их проблемы, связанные с невротическими состояниями, объясняются тем, что у них никогда не было дома, в котором их бы выслушали. Рональд Лэйнг поведал о сессии со своей пятилетней пациенткой, которая все еще не умела говорить. Ее привели к нему родители, она проследовала в кабинет доктора и там уселась на пол в позе маленького Будды – как это описывал доктор Лэйнг. Он сел напротив нее в аналогичной позе. Затем она стала делать руками разные движения, и Лэйнг повторял за ней. Так прошел целый час – никто не проронил ни слова, они просто в тишине занимались тем, что можно назвать чем-то отдаленно похожим на танцы первобытных людей. По окончании часа они поднялись, и девочка ушла. Но после этого она заговорила со своими родителями. Он позднее узнал, что родители спросили ее, что происходило в кабинете, на что она огрызнулась: «Не ваше дело»[38]38
  Из личного общения с доктором Лэйнгом.


[Закрыть].

Дети, которые отказываются говорить, могут тем самым показывать – как в вышеописанном случае, – что окружающая среда, в которой они были рождены, ощущается ими как враждебная, холодная и негостеприимная. Одна из реакций на это – отказ становиться частью этой среды через отказ говорить. Другие могут бесконечно сосать пальцы или делать еще что-то, показывающее, что им необходимо иметь что-то близкое, если и не дом, то домашнего любимца или куклу, в которых будут воплощены некие мифические смыслы.

Таковой является наша потребность в обществе, в доме, в котором мы будем ощущать, что принадлежим ему, в семье, в которой мы чувствуем себя защищенными и с которой мы ощущаем теснейшую связь. Без мифа, который делает ребенка частью некой общности, без дома, дающего теплоту и защиту, ребенок не будет развиваться в истинно человеческом духе. Как показал доктор Рене Шпиц еще несколько десятилетний тому назад, сироты, у которых никогда не было матери, часто стараются укрыться в углу своей кроватки, а в особо тяжелых случаях буквально умирают от отсутствия любви.

Наличие друзей и семьи, которую можно называть своей (неважно, в действительности или в своих фантазиях), – это не просто что-то желательное. Это необходимость для психологического, духовного и физического выживания. Мы все ищем, стремимся к коллективному мифу, призываем его дать нам точку опоры во вселенной, которая в противном случае становится хаосом.

Куда подевались все наши герои?

Миф о родине символизируется героем, на которого проецируются высшие цели общества. Без такого героя сообществу не хватает размаха, так как обычно он является душой этого сообщества. Для граждан необходимо равняться на героев для того, чтобы находить свои идеалы, обретать мужество и мудрость, связанные с их принадлежностью к этому обществу. «Общество должно изобрести способ, который позволил бы его гражданам чувствовать себя героями, – заявил Эрнст Беккер. – Это один из величайших вызовов двадцатого века»[39]39
  Из личного общения. Эрнст Беккер, написав несколько замечательных книг, безвременно скончался от рака. Он был таким героем для многих читателей.


[Закрыть]. Мы жаждем обрести своих героев как ролевые модели, задающие нам стандарты поведения, как этику, воплощенную в живом человеческом существе, подобном нам самим. Герой – это миф в действии.

Через механизмы проекции мы становимся все более похожими на нашего героя, как Готорн описал в своей повести «Великий каменный лик». Ее главный герой живет у подножья горы, скалистая вершина которой выглядит похожей на героический человеческий образ. Существовало предание о том, что однажды придет благородный человек, лицо которого будет иметь несомненное сходство с этим «великим каменным ликом». Главный герой повести Готорна всю свою жизнь делал добрые дела для своих односельчан, оглядываясь на «великий каменный лик», ожидая прихода того, кто будет похож на этот лик. Когда он уже стал стариком, окружавшие его люди, его соседи вдруг отчетливо осознали, что именно его лицо является подобием «великого каменного лика» на вершине горы.

Герой несет в себе наши надежды и устремления, наши идеалы, наши убеждения. Наш герой – это наше собственное творение в самом глубоком смысле; он (или она) рожден нашим коллективным сознанием, как наш миф. Именно это делает героя столь важным: он отражает наше чувство собственной идентичности, из которого формируется наш собственный героизм. Когда была опубликована моя книга «Пауль Тиллих. Воспоминания о дружбе» (Paulus: Reminiscences of a Friendship), один обозреватель выразил свой острый критицизм по ее поводу на том основании, что я делаю Пауля Тиллиха героем. Это опасное дело в нашем двадцатом веке, продолжал этот критик, так как открывает дорогу к поклонению герою, к культу личности, что было продемонстрировано последователями Адольфа Гитлера, у которых почитание героя вылилось в демоническую одержимость. Некоторые могут с такими доводами согласиться, так как культ героя, насаждавшийся Гитлером, несомненно, привел к величайшим разрушительным последствиям, не имевшим аналогов в мировой истории. Но давайте не выплескивать с водой и ребенка. Во времена отсутствия героев, в 1990-е годы мы оказываемся не способными воплотить в жизнь собственный миф об общих целях и идеалах нашего общества.

Было время, когда Чарльз Линдберг был героем всех американцев, впрочем, как и всего цивилизованного мира. В 1927 году он наяву продемонстрировал вроде бы абсолютно элементарные человеческие качества – мужество и смелость, которые были необходимы для того, чтобы в одиночку пересечь Атлантический океан на хлипком самолете-биплане. Но в те дни такая отвага была великой. Линдберга встречали в парижском аэропорту десятки тысяч ликующих и восторженных парижан. Это событие доказало всему миру, что Америка эпохи джаза имеет свою душу, а не только свои саксофоны. В Нью-Йорке Линдберга осыпали бумажными серпантинами и шумно приветствовали уличными шествиями невиданного до того размаха. Он принимал все эти знаки восторга с застенчивой улыбкой молодого парня со Среднего Запада, воплощающего собой спокойное мужество и отвагу самого сердца Америки. Его аэроплан, ныне выставленный в Музее авиации и космонавтики в Вашингтоне, получил имя «Дух Сент-Луиса», но на самом деле он олицетворяет собой дух нас всех, из Миссури ли мы родом или нет. Мы подражали этому нашему герою, у множества столь же скромных мужчин и женщин, молодых и старых, выросла самооценка в результате своей идентификации с Линдбергом. Амелия Эрхарт с ее духом первооткрывательницы и стремлением к риску олицетворяла аналогичный феномен, ставший ориентиром для женщин. Линдберг и Эрхарт были носителями мифа об уединении, который все мы ищем в глубине наших сердец, который должен оказаться в центре и который состоит в стремлении стать героическими американцами, способными ставить и достигать великие цели с помощью упорства и храбрости. Мы все в глубине души ощущаем, что обладаем – или стремимся обладать – такой же степенью отваги и смелости, которую продемонстрировали Линдберг, Элеонора Рузвельт и некоторые другие[40]40
  Конечно, печально, что продолжением и следствием этого акта героизма оказалось и похищение ребенка Линдберга, и то, что он, вероятно, симпатизировал нацистам во время Второй мировой войны. Это все показывает, что наше стремление иметь своего героя не является чем-то, что воплощается для каждого из нас в каком-то реальном персонаже, а скорее духовным качеством, которое мы придаем ему.


[Закрыть].

Сопутствующей проблемой является то, что мы часто путаем знаменитостей с героями. Имеется вполне четкое и справедливое определение: «Знаменитость – это индивидуум, о котором знают, что он знаменит». Из рейтингов Нильсена, из страниц, посвященных общественной жизни, из трескучей и сверкающей рекламы, которую мы вынимаем из своих почтовых ящиков и которая просто-таки умоляет нас принять десять миллионов долларов из рук какого-то джентльмена, мы узнаем о «знаменитостях», которые раздают липовые обещания и приглашают принять участие в чем-то фальшивом. Но только очень немногих из них можно назвать истинными героями.

Мы в Америке, в русле движения, называемого «яппи», также часто путаем стремление к обретению своего героя с погоней за длинным рублем. Во время своей лекции в Калифорнийском университете в Беркли Айвен Боски (Ivan Boesky), миллиардер с Уолл-стрит, заработавший состояние игрой на бирже, являвшийся ролевой моделью для многих яппи 1980-х годов, заявил: «В жадности нет ничего плохого». После этой фразы зал заполнили воодушевленные и одобряющие аплодисменты, причем невозможно сказать, чего было в них больше – просто реакции на диковинную фразу или восхищения своим героем, поклонения ему. Но сейчас, когда пишется эта книга, Айвен Боски находится в тюрьме, отбывая срок за незаконные операции на рынке ценных бумаг и другую преступную деятельность на Уолл-стрит. Он не только сам угодил за решетку, но и потянул за собой целый ряд своих коллег. Интересно, что сейчас в своей камере чувствует Боски, когда вспоминает свое высказывание о жадности и о том, что «после завершения успешной сделки вы можете быть довольны собой».

Именно такие ложные герои придают стремлению иметь своего героя столь негативную коннотацию. Президент Рейган, как и целый ряд его соотечественников, вероятно, считал своим героем Оливера Норта, который очевидным образом нарушал законы в таких масштабах, которые до сих пор до конца не известны. Неудивительно, что сегодня число наших героев так мало.

Исследования, проводимые среди студентов, также обнаруживают крушение идеи героизации. Артур Ливайн провел такое исследование, о котором рассказал в книге «Когда гибнут мечты и герои». Он высказал следующие печальные мысли:

[Эта] информация среди прочего показывает, что сегодняшние студенты всецело захвачены материальными вопросами и проблемами, полны цинизма по отношению к обществу и к общественным институтам (включая и институт высшего образования), но весьма преуспели в получении обманными способами оценок, вполне с этим мирясь. И что еще более важно, все их устремления направлены только на себя, носят лично индивидуалистический, а не общественно-гуманитарный характер, отражая философию «я превыше всего», которой нация буквально пропиталась в последнее десятилетие[41]41
  San Francisco: Jossey-Bass, 1980. Это цитата из краткого резюме издателей.


[Закрыть].

Нашей целью в русле поисков мифов современного общества является заново ввести в жизнь основные принципы героического. Очень вдохновляюще было столкнуться с высказыванием директора одного из колледжей: «Я считаю, что учащимся нужны свои герои, и точка. Когда я общаюсь с ними, спрашиваю их снова и снова, кто для них является героем, то этот вопрос ставит их в тупик и выглядит для них странным»[42]42
  James O. Freedman. Цитата по: New York Times. August 2.3.1987.


[Закрыть].