Текст книги "Взывая к мифу"

Часть 2. Мифы в Америке

Глава 6. Великий миф Нового Света

Открытие Америки воодушевило и опьянило западный мир. Оно сделало для изменения присущих Средневековью взглядов на мир больше, чем что-либо еще – даже чем открытия Коперника и Галилея. Оно революционизировало мышление западного человека. Он теперь стал убежден, что человеческое общество вышло на старт новой эпохи.

Томас Мертон

Поначалу мы с удивлением отмечали, что миф предшествует открытию. Средневековая Европа не стремилась ни к какому новому миру в течение столетий, предшествовавших дню 1492 года, когда Колумб начал свое путешествие на трех утлых суденышках. Викинги под предводительством Лейфа Эрикссона посещали Америку еще в одиннадцатом веке, а ирландцы предприняли несколько походов в Северную Америку даже еще ранее. Но эти открытия были по большей части проигнорированы. Люди в Средневековье были в основном озабочены своими внутренними проблемами и взаимоотношениями с небесами, с тем миром, который был наверху, а не какими-либо еще новыми мирами, которые похожи на их собственные. Потребовались внутренние изменения в Европе для того, чтобы европейцы смогли заинтересоваться, увидеть и почувствовать такой новый мир. Сначала должен был родиться новый мир на уровне мифа – только потом наступило время для открытий новых реальных и «внешних» миров.

Следует обратить внимание на то, что людской миф является решающим фактором, а не просто голым историческим фактом в определении того, что люди позволяют себе видеть, а что – не видеть. Мифология нации не определяется ее историей – наоборот, ее история определяется мифологией[69]69
  Эрнст Кассирер указал на это в своей работе «The Myth of the State» (New Haven: Yale University Press, 1946).


[Закрыть]. Это напоминает одно из высказываний Вергилия: «Мы куем нашу судьбу, выбирая себе своих богов».

Прежде чем люди смогли открыть и заселить Новый Мир, потребовалось, чтобы мир прошел через эпоху Возрождения с ее волной изменений гуманистического характера, захлестнувшей Европу. Новый прилив любви к природе, который отчетливо проявляется, например, в итальянской живописи, вытеснил жесткие средневековые мозаики. Зародилась новая уверенность в возможностях человека, новое стремление к риску и авантюрам, к тому, чтобы бросить вызов всему в порыве желания выйти за существующие географические границы, а также рамки науки того времени. Эти новые мифы подготовили почву для того, чтобы Колумб предпринял свое путешествие. Как это часто случается, миф ведет к событиям, а не наоборот. Миф побуждает людей сосредотачивать свое внимание именно на этой возможности, не на какой-то другой, а поэтому и изменять направленность своих намерений и мечтаний. Колумб организовал свою экспедицию в «правильный момент времени» – кайрос[70]70
  «Кайрос» – греческое слово, которым пользуются Тиллих и другие исследователи для обозначения «надлежащего момента». (В древнегреческой мифологии существовал бог Кайрос – бог «счастливого момента», «мига удачи». – Примеч. пер.)


[Закрыть], когда люди уже были готовы к тому, чтобы должным образом воспринять открытие нового мира.

В головах у людей открытие Америки произошло по воле и милости Бога. Таков был Его план дать человечеству возможность для нового старта в эпоху, когда почти все начиналось заново. Миф о Новом Свете не отвергал старые мифы. Мифы, которые жили в головах и душах моряков «Мейфлауэра», были мифами о Рае, о Садах Эдема, о Золотом Веке. Люди трансформировали эти античные мифы в то, что стало великим американским мифом[71]71
  Robertson. «American Myth» / American Reality, p. 33.


[Закрыть]. Так как мифы живут вне времени, они все могли сложиться в одно славное повествование. Стивен Винсент Бене в 1943 году в поэме «Западная звезда» написал, что этот миф был наполнен

 
чем-то удивительным и благоговенным,
что увидели эти мятежные моряки…
……
…с верой в чудо и благоговением,
Как видели ее те мятежные моряки.
 

Миф о теории границы

В своих прозорливых замечаниях о влиянии пограничных областей на все американское общество Фредерик Джексон Тернер сформулировал важнейший для понимания того, чем был этот передний край, миф. Он увидел значение как того, от чего люди уходили, так и того, к чему они стремились прийти. Никем не занятые земли вокруг и внутри этой пограничной территории, притягивая к себе людей из Европы, позволяли американцам выстраивать новые передовые рубежи, новую культуру, конечно, в известной мере зависевшую от Европы, но и отличавшуюся своими собственными новыми характеристиками. Поэтому само понятие такого переднего края переросло в ключевой миф: особенности всего, что было с этим связано, имеют отчетливую – именно американскую – специфику.

Тернер отмечал, что бившая ключом в новых поселениях и городах энергия сочеталась с индивидуализмом, с опорой только на собственные силы, «со щедростью и возбужденным энтузиазмом, которые приходили с ощущением свободы»[72]72
  FrederickJackson Turner. «Encyclopedia Brittanica», vol. 2.2. (Chicago: William Benton, 1983), p. 62.5.


[Закрыть]. Новая страна выделялась своими отличительными чертами, которые, по мнению Тер-нера, были в основном следствием того, что мы покинули Европу и порвали с ней. Он подчеркивал влияние дикого окружения на существование людей, перенесенных в совершенно другую обстановку. Хотя его глубокий анализ преодолел рубеж 1890-х годов, он описал новый западный дух и новый подход к осмыслению американской истории. В Соединенных Штатах его точка зрения вывела историю страны за рамки «затхлой науки» о каких-то конкретных событиях и возвела ее в ранг мифа.

Америка должна была стать для всего Запада мифом о заново рожденной гуманности, лишенной греха, пороков, нищеты, несправедливости и гонений – того, что было так характерно для Старого Света. Нашу статую Свободы сопровождает стихотворная надпись, строки которой были сложены в девятнадцатом веке, но они также отражают дух более ранних веков:

 
А мне отдайте ваших усталых, ваших бедных…
А мне отдайте из глубин бездонных
Своих изгоев, люд забитый свой,
Пошлите мне отверженных, бездомных,
Я им свечу у двери золотой…[73]73
  Цит. по: https://www.stihi.ru/2015/03/08/1732


[Закрыть]
 

Миф о Новом Свете дошел и до нашего времени. В одной из своих речей во время Второй мировой войны Черчилль провозгласил, что «Англия будет стоять и держаться до тех пор, пока Новый Мир не придет, чтобы спасти мир Старый».

Обживавшиеся на этих землях переселенцы, первооткрыватели и землепроходцы, даже те, кого можно считать прообразами голливудских бандитов, бравших закон в свои руки, типа персонажей Клинта Иствуда, изображаются глубоко верящими в свою божественную добродетель, праведность или, что было синонимом, в предопределенность судьбы. Миф об одиноком первооткрывателе почерпнут из классического мифа об Одиссее, за чье сердце боги воевали друг с другом, а на его основе выкристаллизовывался образ обитателей пограничья, являющийся ныне выражением судьбы Америки и ставший в этой стране общепринятым. Лорд Байрон прервал написание своего «Чайльд Гарольда» для того, чтобы воспеть Даниэля Буна и дикую природу Америки, на фоне которой Бун изображен не дикарем, а простодушным, счастливым, доброжелательным по своей натуре ребенком, несмотря на свой преклонный возраст, «чьи добродетели показывают развращенность цивилизации»[74]74
  Henry Nash Smith. «Virgin Land» (Cambridge: Harvard University Press, 1975), p. 55.


[Закрыть].

У обитателей заброшенных земель на Западе было какое-то ощущение судьбы, а верующий человек ощущал присутствие Бога, где бы ни была та пустыня. Ведь Иисус удалился в пустыню и провел там сорок дней и ночей, как и Будда. Множество отшельников отправлялись в одинокие пустыни для того, чтобы общаться только с самим собой и с Богом. Пустыни американского Запада – это то, что Пауль Тиллих называл «священной пустотой». Они – это миф, в котором человек тонет; будет ли он священным или вызывающим тревогу и страхи или нет, зависит от вас и вашего личного взгляда на это.

Тот факт, что Сатана (или Мефистофель, или Люцифер) изначально был помощником Бога, проливает свет на странную идентификацию американцев себя с отрицательными фигурами, такими как Джесси Джеймс, или Бонни и Клайд, или грабитель поездов Грей Фокс, которого приветствовали все горожане и даже школьный оркестр, когда его препровождали в тюрьму. И даже сейчас, когда дети поют, что «он грабил богатых и отдавал бедным», все это – часть их идентификации самих себя с мифом о Робине Гуде, мифическом средневековом разбойнике, который совершал свои ограбления «в пользу бедных».

Одним из интересных моментов мифа о Диком Западе было поверье о том, что Запад обладает целительной силой. Теодор Рузвельт, будучи еще болезненным подростком-тинейджером, отправился на Запад, чтобы «накачать» свое тело, обрести себя в психологическом плане и набраться храбрости. В мифе о Горацио Элджере, как мы увидим в истории «Удачи Люка Ларкина» (см. главу 7), семья «злодеев» из аристократического рода Данканов приговаривается судьей к ссылке на Запад, чтобы там заново обрести, восстановить свою честность и порядочность.

Даниэль Бун, Кит Карсон, Майк Финк, Каламити Джейн, даже Кастер и Баффало Билл являются не только нашими личными героями, но также поддерживают миф о целебной силе новых земель. Эти мифологические герои вполне ясно осознавали свою роль «божьих посланников», предназначение которых – цивилизовать Дикий Запад. Так, Баффало Билл считал, что он находится как раз посередине между цивилизацией и дикарством.

Миф об американской свободе также может приводить к совершенно разным результатам. Один молодой пациент как-то рассказал о том, что его семья переехала из Старого Света в качестве переселенцев и, будучи иммигрантами, осела на ферме в Южной Дакоте. В течение первых четырех лет после этого с их семьей никто не разговаривал. Он и его брат садились в школьный автобус, приезжали в школу, где тоже подвергались остракизму. Его семья исповедовала католицизм. После того как он между делом спросил другого ребенка, какую церковь тот посещает, не подразумевая под этим больше ничего, мать этого другого ребенка села в запряженную лошадью коляску и не поленилась проехать четыре мили до его дома для того, чтобы устроить скандал его родителям по поводу того, что их сын пытается совать свой нос в вопросы религиозной принадлежности других детей. Его старший брат ввязывался в драки, так как в школе над ним издевались и дразнили; старшая сестра одиннадцати лет была вынуждена просто-таки сбежать из враждебного окружения и перейти в другую школу, но при этом не было видно, чтобы она преодолела те проблемы невротического характера, которые появились у нее в результате такого остракизма.

Светильник статуи Свободы зажигается «у двери золотой» не для всех иммигрантов. Страх подвергнуться остракизму можно часто видеть у множества иммигрантов, направляющихся в Миннесоту, на север Висконсина, в Мичиган. Будучи детьми, большинство из нас – к нашему же великому сожалению, приходящему к нам позднее, – говорят об иммигрантах как о деревенщине, понаехавшей из Восточной Европы, или о пшеках; в больших городах – о грязных итальяшках или латиносах, о жидах. Романтическая атмосфера, которой мы окружаем статую Свободы, скрывает тот факт, что мы, как правило, слышим только о добившихся успеха иммигрантах, таких как Эндрю Карнеги или Эдвард Бок (или других, кто стал на самом деле великим).

Одиночество в Америке

Наш самый «сильный» и распространенный миф, оказавший поразительно широкое воздействие в этой стране и повсюду в мире, где слушали радио, – это миф об одиноком ковбое на Диком Западе[75]75
  Когда мои дети еще были детьми (повтор слов сделан намеренно. – Примеч. пер.), я время от времени таскал их в кино на «вестерны», которые и так доставляли им удовольствие и вызывали их интерес – по крайней мере я убеждал в этом самого себя. Я знал, что сюжет таких фильмов был всегда одним и тем же: когда индейцы с улюлюканием окружали караван повозок переселенцев, который выстраивался кругом для того, чтобы обеспечить лучшую защиту тем землепроходцам и их семьям, которые к этому времени все еще оставались в живых, и ровно перед моментом, когда кажется, что еще чуть-чуть – и весь караван будет полностью разгромлен, раздается звук горна, и на вершине холма появляется звездно-полосатый флаг, и эскадрон американской кавалерии во главе с красавцем-лейтенантом устремляется на помощь. Я убеждал себя каждый раз, что, когда я снова увижу такую сцену, не буду по этому поводу испытывать никаких чувств. Но в реальности я, как и всегда, услышав звук горна, увидев флаг над головами мчащихся вниз с холма на выручку солдат, ощущал гордую и восторженную дрожь. Такова сила мифа!


[Закрыть]. Вспомним «Одинокого рейнджера», начинающегося увертюрой к «Вильгельму Теллю» (герою аналогичного мифа, зародившегося в Швейцарии). Программа погружала зрителя в вечерние приключения Одинокого Рейнджера, одетого в полный камуфляж для того, чтобы подчеркнуть, что он будет продолжать оставаться кем-то неизвестным. Со своим преданным помощником Тонто он мчится куда-то вперед для того, чтобы исправить что-то, что пошло не так, как надо. Каждая серия программы заканчивается тем, что Одинокий Рейнджер, чья личность остается неизвестной, в одиночестве устремляется на своем коне куда-то в вечернюю даль. Этот миф объединяет в себе мифы об одиночестве и о Диком Западе. Одиночество – это, скорее всего, часть нашего наследия, культурного кода, имеющего корни в наших одиноких предках – охотниках, искателях, колонистах, живущих на переднем крае, всех, чья жизнь протекала в относительной изоляции и кто этим гордился.

Отображенный в бесконечном ряду кинофильмов миф об одиноком ковбое появился как отклик на запрос со стороны как Голливуда, так и всего Духа Америки. Фоном сцены мифа были горы запада страны, рисуемые в алых и бордовых тонах и оттеняемые противостоящей им желтоватой охрой безбрежных пустынь. В фильмах отвага американцев и американок, живущих на переднем крае, помогала им бросать дерзкие вызовы абсолютно всему. Женщины, которых спасали из лап злодеев, а иногда они даже спасали сами себя, были либо томными южными красавицами, либо грубыми и суровыми бой-бабами, которые сами кололи дрова и стреляли не хуже мужчин. И эти фильмы всегда заканчивались перестрелками один на один между главным героем и главным злодеем. Вестерны иллюстрируют упоминавшуюся еще Фрейдом тягу и любовь к повторам; кажется, что у нас присутствует нескончаемое желание смотреть на одно и то же снова и снова – как на аутентичный миф[76]76
  Удивительный феномен одиночества в гуще толпы радостных и счастливых американцев был описан в популярной – совершенно заслуженно – книге «The Lonely Crowd», ed. David Reissman et a!. (New Haven: Yale University Press, 1973).


[Закрыть].

Когда Ориана Фаллачи спросила тогдашнего госсекретаря Генри Киссинджера, как он может объяснить «свою невероятную популярность, свой статус как у кинозвезды», тот ответил, что это вытекает из того «факта, что он всегда действовал в одиночку». Киссинджер ссылался на свою роль «одинокого ковбоя», когда, как челнок, метался, стартуя из Ливана, между Иерусалимом и Каиром, правда, не верхом на лошади, а на своем реактивном самолете главного дипломата. «Американцам это нравится в невероятной степени», – сказал он.

Американцы любят ковбоя, в одиночестве едущего верхом на лошади во главе каравана фургонов; любят верхом въезжающего в город одинокого ковбоя, у которого есть только его верный конь и больше ничего, может быть, нет даже и револьвера… Необязательно, что такой ковбой обладает особой храбростью и отвагой. Все, что нужно, – это быть в одиночестве, чтобы показать всем, что, въезжая в город, он для себя все сделает сам. Американцам это нравится[77]77
  Oriani Fallaci. «Interview with History» (New York: Liveright, 1976), p. 41.


[Закрыть].

Это одиночество, похоже, связано с частью нашего наследия, культурного кода, имеющего корни в наших одиноких предках – охотниках, искателях, колонистах, живущих на переднем крае, всех, чья жизнь протекала в относительной изоляции и кто этим гордился. Но сегодня, в двадцатом веке наша проблема не в «физическом одиночестве». В эпоху радио и телевидения голоса других людей повсеместно звучат рядом. Мы обращали внимание на одиночество, в котором пребывала Дебора в романе «Я никогда не обещала тебе сад из роз»; даже притом что ее все время окружали другие люди, она ощущала себя абсолютно одинокой и была вынуждена создавать себе своих собственных богов. Нас часто считают страной членов различных клубов – мы вступаем во все, во что только возможно: от клубов типа «Ротари» или «Киванис» до братств или женских обществ всех видов. Такой нескончаемый процесс присоединения, как я полагаю, является «реактивным формированием», способом скрыть стремление к соревнованию и сопровождающее его одиночество.

Многие люди обращаются к психоаналитикам просто потому, что чувствуют себя невыносимо одинокими. Мы – психотерапевты – в настоящий момент наблюдаем рост числа пациентов, ищущих помощь, потому что ими движет стремление найти кого-нибудь, кто будет выслушивать их без какой-либо «корысти», а просто из желания сделать что-то доброе. В наш век мгновенных электронных и спутниковых коммуникаций пациентов, подобных Деборе (из главы 1), стало больше, чем когда-либо прежде. Они никогда не общались с кем-то, кто был бы совершенно искренне готов выслушать, думая только о его (или ее) благополучии. Люди задаются – вместе с Ленноном и Маккартни – вопросом из песни «Битлз»: «Все эти одинокие люди – откуда они все?»[78]78
  Слова из песни Eleanor Rigby. – Примеч. пер.


[Закрыть]

Одиночество глубоко внедрилось в американскую мифологию. На платных магистралях в Нью-Йорке, Хьюстоне или Лос-Анджелесе многие водители выглядят так, будто их преследует внутреннее одиночество, они спешат попасть в какое-то место, но при этом никогда не знают, где это место находится. Несчастные выражения их лиц несут явный отпечаток одиночества и покинутости – как будто они что-то потеряли, а точнее – что они потерялись сами. А может быть, они ведут себя так, будто их преследует чувство вины? Или какие-то воспоминания о насилии? Или какая-то безумная надежда? Чего не хватает в отношении людей к жизни в наше время – так это ощущения мира и спокойствия, тихой и глубинной расслабленности.

Одиночество является одним из выражений того, что у нас нет корней[79]79
  После возвращения из Европы Филип Слейтер заметил в своей книге Pursuit of Loneliness, что в Америке каждый выглядит одиноким: «Это впечатление только усиливается контрастом между угрюмыми лицами реальных людей и той картиной счастья, которую нам дает телевидение: мужчины и женщины экстатично впадают в символические и ходульные состояния радости и веселья – бегут среди полей, фланируют по пляжам, танцуют и поют. С самых ранних лет американцы узнают, как одни должны выглядеть, будучи счастливыми, и что им следует делать или покупать, чтобы быть счастливыми. Но по многим причинам эти фантазии оказываются нереализуемыми, что вводит их в состояние разочарованности и озлобления». Philip Slater. «The Pursuit of Loneliness» (Boston: Beacon, 1976).


[Закрыть]. Многие наши современники, лишенные традиций и часто отвергнутые обществом, остаются в одиночестве, не имея даже мифа, который мог бы их куда-то вести, не ведая о каких-то церемониальных действиях, которые могли бы помочь им оказаться принятыми в какие-либо сообщества, или о таинствах, которые могли бы приобщить их к чему-то священному, потому что у них вряд ли есть что-то святое. Одиночество в отсутствие мифов – самое глубокое и самое трудно утоляемое из всех чувств такого рода. Не имея собственного прошлого, не имея связующих нитей с будущим, мы зависаем в воздухе где-то посередине. Мы – как те тени, которые Одиссей видел в подземном царстве, взывающие к нему и просящие его поведать о новостях из мира людей, но не способные ни к каким чувствам.

Причиной этого одиночества в Америке отчасти является недостаток культурных корней, а также наши постоянные перемещения, из-за которых мы не даем себе достаточно времени, чтобы пустить корни. Под давлением какой-либо необходимости мы упаковываем все свои манатки, запрыгиваем в автомобиль, самолет или поезд, чтобы перебраться в какое-нибудь другое место. Де Токвиль высказал свое удивление тем, что американец, построив себе дом, в котором, как предполагалось, он должен жить в радости и счастье, еще даже толком «не подведя этот дом под крышу», выставляет его на продажу, а сам движется дальше, к какому-то новому месту.

У нас нет того ощущения истории, которое характерно для европейцев. Выходя за порог своего дома, житель какой-нибудь французской деревушки сразу же видит сельскую церквушку или даже собор, который дает ему связь с многовековой историей. Наличие у него корней очевидно и по его глазам, и по настроению, а это является реальной поддержкой и облегчением в моменты одиночества. Независимо от того, ходит ли он в церковь, или убежден, что церковные учения не имеют никакого отношения к жизни, это величественное сооружение дает ему связь с мифами прошлых столетий. Но мы в Америке гордимся тем, что строим небоскребы, чтобы через сто лет – или даже раньше – снести их. Если европейцы перемещаются в основном во времени, то американцы – в пространстве.

Насилие и одиночество

Одиночество выражается в том, что мы склонны к жестокости и насилию одновременно с сильной приверженностью к демократии. Атмосферу насилия в Америке, даже в нашем двадцатом веке, очень легко ощутить, хотя ее трудно принять и объяснить. Применяя дешевое и легко доступное для всех огнестрельное оружие, мы убиваем в пятьдесят раз больше своих соотечественников, чем это делают шведы или британцы. И вообще, статистика убийств в США значительно выше, чем в любой другой цивилизованной стране, если не считать Центральную Америку. Мы – «славные и добрые» американцы – постоянно идентифицируем себя с теми первопроходцами, которые в массовом порядке уничтожали индейцев – по воле Господа, конечно, выраженной в новой формулировке о «предопределенности судьбы».

Мы возводим гангстеров в ранг наших героев. В кинолентах мы идентифицируем себя с ними; во времена сухого закона Диллинджер – официальный враг номер один – воспринимался в качестве героя. Другие бандиты также имели героический флер – какой они сейчас имеют в фильмах, особенно в исполнении Клинта Иствуда. Захлестывающее телеэкраны насилие стало уже даже чем-то банальным, и независимо от того, побуждает ли оно стремление к насилию среди подростковой телеаудитории или нет, оно, безусловно, соответствует тому нашему ощущению, что мы можем полагаться только на самих себя и ни на кого больше. Вокруг нас – потенциальные враги, а это убеждает нас в том, что мы должны все время носить бронежилеты и никогда не расслабляться, всегда быть начеку. В самом деле, из газет можно узнать, что наш современник – священнослужитель в Техасе – на проводимую им церковную службу надевает бронежилет, так как он, будучи на амвоне или кафедре один и в центре всеобщего внимания, является «идеальной» мишенью для пули убийцы.

По всему этому и само одиночество, и попытки его отрицания или бегства от него являются столь важными американскими мифами. Дети имеют возможность избежать одиночества, надолго уставившись в экран телевизора, подростки – с помощью бесконечных вечеринок, эпизодического и беспорядочного секса, а те, кто уже достиг среднего возраста, подавляют одиночество, предаваясь веселой карусели браков и разводов. Именно поэтому для американцев так важны группы встреч: любой может объявить о создании новой «группы роста», и люди, как мотыльки, полетят на свет этой «группы» для того, чтобы познать новые истины о способах того, как надо жить и спонтанно любить, совершенно не обращая внимания на противоречие в самой этой формулировке – между словами «способ» и «спонтанно» (или «техника спонтанности»). Все это следствия нашего воспитания в духе мифов, в которых Плимутская скала подсознательно приравнивается к земному раю, а передний край Дикого Запада – к месту, где нас всех ждет феерический успех. И нам сегодня нечем этим мифы заменить – только повторением всех старых и в действительности более неактуальных заклинаний.

Соблазн новизны

С самого начала мы – первые американцы – стремились на запад, в этом движении открывая для себя что-то новое. Мы давали нашим штатам названия Новый Йорк, Новая Мексика (New York, New Mexico). Нас всегда манил миф о новизне. Мы верили, что Бог будет нам благоволить, так как наши охотники и живущие на переднем крае колонисты, наши искатели и рудокопы каждый день делали новые открытия. А буйная, пышная природа звала и ожидала нас повсюду, куда бы мы ни направили свои стопы. В горах нам позднее было суждено открыть залежи разных руд, леса на склонах холмов представляли собой неиссякаемый источник древесины, а верхом всего стало открытие в 1849 году в Калифорнии месторождений золота. Неудивительно поэтому, что мы в Америке просто без ума от всяческих новых технологий. Один тип компьютеров вытесняется с рынка с изобретением другого; любой новый бренд аспирина или витаминов расхватывается с ненасытным аппетитом. Распространение различных новых религиозных течений, сект, появление новых гуру, чем особо выделяется американский запад, – это проявление стремления к новым религиям, новым представлениям о том, как следует жить, о том, где следует искать новые небеса и новые способы этих небес достичь. Все это объединяется в выражении «новая эра» (New Age).

Все это помогает понять, почему различные течения в психотерапии не просто прижились в Новом Свете, но и приобрели прямо-таки безумное распространение – в отличие по большей части от академического интереса, возникшего к ним в Европе. Хотя самые первые школы психоанализа – школы последователей Фрейда, Адлера, Юнга, Ранка, Райха – возникли именно в Европе. И даже представители новых направлений, развитых такими деятелями, как Хорни, Фромм, Александер, Фромм-Райхманн и другие, также оказались на берегах Нового Света как эмиссары из Европы. Как же жадно мы впитывали в себя эти новые подходы к психотерапии! Как ни посмотри, мы всегда хотели чего-то нового.

В области психоанализа все это вылилось в миф об изменении самого себя: мы, американцы, должны найти в себе нового человека, новый набор ожиданий. Наиболее важное последствие этого мифа состоит в том, что типичный американец обращается к психоаналитику не для того, чтобы «излечиться», а для того, чтобы найти и обрести новую жизнь, для того, чтобы изменить свою жизнь, чтобы жить иначе.

Изменение – сакральное слово в Америке: мы не только верим, мы молимся на них и поклоняемся им. Мы ощущаем, что это – о нас. И мы увидим, что это – суть неколебимой веры Гэтсби в свою способность побороть свой акцент, изменить свое имя, буквально заново изобрести самого себя. Де Токвиль видел это очень четко:

У американца просто нет времени для того, чтобы крепко к чему-то привязаться, он вырастает привыкшим к постоянным изменениям и до своего конца считает это чем-то естественным для человека. Он ощущает необходимость этого, более того, он без ума от этого; нестабильность – как ему кажется – вместо того, чтобы означать бедствие, порождает для него только чудеса.

Подобные изменения, неважно, воспринимаются ли они как акт провидения или как прогресс, всегда в Америке считаются делом хорошим. В политике, которая сплошь является полем для воплощения мифов, миф о новизне играет важнейшую роль: и в самом деле, «новый курс» (президента Рузвельта. – Примеч. пер.), «новые рубежи» (президента Кеннеди. – Примеч. пер.), свежая кровь, новое ви́дение. Никто в этой стране не стоит на позициях защиты старых рубежей. Можно припомнить, что очарование, которое Кеннеди вызвал у избирателей, отчасти базировалось на том, что он выражал собой новые идеи, молодость, которая оставляет все старое в прошлом. А вот действительно серьезный вопрос – о качестве этого нового – ставится очень редко. В этом Новом Свете считается, что новое всегда лучше только потому, что оно является новым. Таков миф об изменениях, в котором мы надеваем новое «Я», следуем за убежденностью Куэ (Émile Coué): «Каждый день и во всех отношениях я становлюсь все лучше и лучше».

Такой общий настрой связан с тем фактом, что мы считаем историю чем-то малозначимым – даже такую короткую, как история этой страны. Мы отстраняемся от европейской истории с чувством облегчения. Очень многие американцы втайне считают, что Генри Форд был прав, когда говорил: «История – это фигня!» Для него история началась с «изобретения» фордовских дешевых тачек. Будучи сосредоточенным лишь на настоящем и будущем, наш миф пренебрегает имеющимся богатством американской истории. А само стремление к новизне и ожидание перемен любого вида препятствует какому-либо реальному прогрессу в психотерапии. Пациент психоаналитика в ожидании новой жизни теряет значительно бо́льшие ценности глубокого внутреннего равновесия и спокойствия.

Но одновременно, если проследить, как этот миф работает в нашей нынешней жизни, у нас исподволь возникает подозрение, что, используя наши методы «новой эры», мы просто бежим. Когда мы рассуждаем о личностных изменениях, нам требуется какое-то слово-определение с бо́льшим мистическим наполнением. Поэтому-то и родился термин «трансформация»: мы говорим, что вовлечены в «трансформацию личности». В 1970-е годы Вернер Эрхард организовал EST-семинары, а возникшее на этой основе движение стало распространяться во всей стране со скоростью пожара в степи.

Около полумиллиона в основном молодых, состоятельных, белых американцев… платили Эрхарду и его сотрудникам где-то 300–500 долларов для того, чтобы в течение выходных пройти трансформацию своей личности и превратиться из растерянного растяпы-неудачника в уверенного в себе, не боящегося ответственности и «схватывающего все на лету» человека, принимающего на себя полную ответственность за течение своей жизни[80]80
  Mark Dowie. «The Transformation Game», Image (San Francisco) (October 12, 1986): pp. 22–26.


[Закрыть].

Но этому мифу была уготована короткая жизнь. Лет через пять эта «трансформационная лихорадка» стала проходить, и скоро уже никто не слышал ничего о EST, как они коротко назывались. Неудивительно, что Эрхард «трансформировался» сам. Он теперь разработчик «системы прорывов» для меняющихся бизнесов, которая получила название «трансформационные технологии». Деньги теперь должны делаться в рамках корпораций. Вот как говорит об этой новой форме трансформации описывающий ее наблюдатель:

В нашей культуре, делающей акцент на рождении заново, отбрасывании старого и замене его новым, где разговоры заменили собой работу по исправлению ошибок, быстрая трансформация стала такой же простой и доступной для каждого, как и фастфуд. Кажется, что теперь уже не так важно, кем ты становишься в процессе трансформации, важен только сам факт того, что ты трансформировался. А если ты все еще остался тем же самым неполноценным животным – несмотря на то, что щеголяешь новыми умными словами, просто пройди еще одну трансформацию[81]81
  Ibid. p. 16.


[Закрыть].

Миф о Протее

Древнегреческий бог Протей олицетворяет собой миф об изменениях. Каждый раз, когда он оказывался в каких-то опасных или трудных ситуациях, он имел возможность превратить самого себя во что-то другое, принять какую-то новую форму, которая обеспечивала ему безопасность, будь это животное, или дерево, или насекомое. Американский психиатр Роберт Лифтон прекрасно описал такой тип личности, которая находится в перманентном процессе изменений, и назвал таких людей «протеями». В очень значительной степени миф об изменениях в Америке – бесконечная погоня за новизной, стремление к трансформации – является для нас способом побега от тревожности и страхов, как это было с Протеем. В «Одиссее» Гомер описывает Протея, когда Одиссей со своими спутниками встречается с этим лукавым типом для того, чтобы в обязательном порядке узнать от него, как им добраться домой:

 
…и сам напоследок меж ними улегся.
Кинувшись с криком на сонного, сильной рукою все вместе
Мы обхватили его; но старик не забыл чародейства;
Вдруг он в свирепого с гривой огромною льва обратился;
После предстал перед нам драконом, пантерою, вепрем великим,
Быстротекучей водою и деревом густовершинным;
Мы, не робея, тем крепче его, тем упорней держали.
Он напоследок, увидя, что все чародейства напрасны,
Сделался тих и ко мне наконец обратился с вопросом…[82]82
  Отрывок из «Одиссеи» дан в переводе В. А. Жуковского // https://rvb.ru/19vek/zhukovsky/01text/vol4/01odyssey/315.htm. – Примеч. пер.


[Закрыть]
 

Но это почти что наркотическая зависимость и тяга к переменам может вести к поверхностности и психологической опустошенности, и, как в случае с Пером Гюнтом, мы никогда не сможем остановиться на время, достаточное, чтобы прислушаться к тому, что исходит из наших же глубин, к нашим откровениям и озарениям. Лифтон ссылается на миф о Протее для описания тех тенденций, в результате которых многие современные американцы превращаются в хамелеонов из-за той простоты, с которой они играют любую роль, которую от них потребует ситуация. Получается, что мы не только не высказываем что-либо, отталкиваясь от нашей внутренней целостной сущности, но и часто убеждены в том, что никогда не жили жизнью, которая должна быть присуща нашему истинному «Я».

В такой ситуации миф об изменениях может стать синонимом поверхностного подхода. Мы живем в соответствии с нашими ожиданиями. Когда одному знаменитому киноактеру во время сеанса психоанализа был задан вопрос о его мыслях, он ответил: «У меня нет никаких мыслей. Если вы хотите, чтобы я что-то сказал, напишите мне это на листке бумаги, включите камеру, и я все это произнесу». Этот человек ничем не отличался от множества своих собратьев по профессии, хотя он стал очень влиятельной персоной и знаменитостью. Но он при этом находился в глубокой депрессии и чувствовал, что потерял смысл своей жизни; и это было действительно так. Он так описывал свои состояние и настроение, в которых постоянно пребывал: «Соль, которая потеряла свой вкус».