Текст книги "Взывая к мифу"

Глава 5. Фрейд и тайна мифов

Теория инстинктов – это, можно сказать, наша мифология. Инстинкты – это нечто мифическое, величественное в своей неопределенности. В нашей работе мы не можем пренебречь ими даже на короткий момент, хотя у нас нет и никогда не было никакой уверенности в том, что видим их ясно.

Зигмунд Фрейд. Из письма Флиссу. 1897

Приведенное изречение весьма примечательно. Во-первых, Фрейд честно, откровенно и недвусмысленно говорит о том, что у его теорий психоанализа мифологическая основа. А оборот «величественное в своей неопределенности» примечателен вдвойне, так как предполагает, что в отсутствии определенности заключается ценность мифов. Величественность мифов дает им открытость, сохраняет их возможность к росту, к выдвижению новых идей и появлению новых озарений, к которым наблюдатель никогда бы не пришел, если бы он был ограничен только эмпирическими утверждениями. Именно это делает мифы такими вдохновляющими – их драматический накал создает постоянную возможность для их неожиданных интерпретаций, для открытия новых таинств, новых возможностей. Те же самые особенности, за которые приверженцы рациональных подходов критикуют мифы, оказываются их – мифов – величайшими преимуществами. Например, миф об Эдипе всегда вызывал и будет вызывать новые интерпретации сути треугольника «отец-мать-ребенок», так же как в «Эдипе в Колоне» – новые интерпретации того, что такое ответственность. Современные тревоги по поводу сексуальной эксплуатации детей родителями – еще одна интерпретация мифа об Эдипе.

Следующее утверждение Фрейда – «не можем пренебречь ими даже на короткий момент» – является также утверждением истинного ученого. Нам следует всегда учитывать, держать в уме противоречивые и противоречащие друг другу допущения, как заявлял Альфред Норт Уайтхед, не позволяя искажать суть того или иного вывода до тех пор, пока мы с уверенностью не сможем утверждать что-то иное. Жизнь состоит из противоречий, а тот, кто забывает эту истину, обречен жить в воображаемом мире. Существование среди противоречий требует смелости, но одновременно оно является захватывающим. А оговорка в конце – «хотя у нас нет и никогда не было никакой уверенности в том, что понимаем их ясно» – это показатель честности Фрейда, и это понятно каждому психоаналитику, по своему опыту знакомому с множественностью смыслов мифов. «Миф – это одежда тайны», – написал Томас Манн в своей эпичной книге «Иосиф и его братья»[56]56
  Tomas Mann. «Joseph and His Brothers» (New York: Knopf, 1935), p. 33.


[Закрыть].

История Эдипа – миф об открытии самого себя

Фрейд писал Ференци о своей «неустанной попытке понять себя»; он утверждал, что его собственный психоанализ самого себя был «сложнее, чем любого другого». Он далее добавил (совсем как и сам Эдип): «Но его следует довести до конца!»[57]57
  ErnestJones. «The Life and Work of Sigmund Freud» (New York: Basic Books, 1953), p. 325.


[Закрыть] Джонс говорит нам, что самоанализ Фрейда позволил последнему в очень ярком свете увидеть, что есть судьба человека. Это был набросок, подход к великой теме, великой настолько, что ее можно было бы считать простейшей – к треугольнику «мать-отец-ребенок».

Фрейд часто утверждал важность того, что «тогда миф является тем шагом, делая который индивидуум выделяется из групповой психологии». То есть выходит, что возникновению нашего самоосознания мы обязаны нашей способности мыслить в терминах мифов. Мы можем рассуждать о парадигмах, о гипотезах или каких-либо других подобных концепциях. Но они все представляют собой разновидности мифологии, как справедливо говорит Фрейд. Миф не только не препятствует прогрессу в понимании науки и культуры, но и важен для этого. Фрейд открыл, что, когда мы спускаемся на самые нижние уровни человеческой психики, то с удивлением обнаруживаем там мифы.

Важно заметить, что эти открытия были сделаны Фрейдом в 1897 году, за несколько лет до публикации его великой книги «Толкование сновидений». Поэтому Фрейд должен рассматриваться как важнейшая фигура в том же ряду, что и Шопенгауэр, Кьеркегор и Ницше; как и эти великие мыслители, он оказал глубочайшее влияние на характер тех радикальных изменений, который имели место при переходе от девятнадцатого века к веку двадцатому. Вне зависимости от того, кто и как может относиться к технике психоанализа, важность Фрейда как фигуры в культуре не может быть оспорена. Он обладал складом ума первооткрывателя и археолога, на последнее указывает его большая коллекция статуэток и артефактов древних культур. Являясь, безусловно, одним из самых оригинальных и влиятельных мыслителей нашего времени, он распознал важность иррациональной динамики и демонической стороны человеческой натуры. Как Ницше и Шопенгауэр, он настойчиво разоблачал беспочвенность викторианской и пуританской концепции о силе воле. Он посвятил всего себя решению основной проблемы, возникшей при переходе от девятнадцатого к двадцатому веку, – как жить в эпоху сильного давления извне.

Те выводы, к которым пришел Фрейд в части раскрытия мифов, иллюстрируются катастрофической картиной его анализа самого себя. Поначалу он воспринимал все истории о совращении и изнасилованиях, которые рассказывали ему пациенты, как чистую правду. Но затем к нему пришло озарение, когда «выплыли воспоминания о тех сексуальных желаниях, которые он испытывал к своей матери, когда случайно видел ее обнаженной». Вот что пишет Джонс:

…и он осознал то, что его отец невиновен и что он проецировал на отца свое соперничество эдиповой природы, и что это, как он позже понял, на самом деле не соответствовало действительности. Поэтому отказ от своих представлений о соблазнении со стороны родителей был частью открытия истины об Эдиповом комплексе. Его собственные личные фантазии заставили его прийти к этому новому выводу. Именно поэтому он в 1897 году изложил в письме к Флиссу «роковую новость» о том, что все эти истории соблазнения, в которые он раньше верил, не были на самом деле правдой[58]58
  ErnestJones. «The Life and Work of Sigmund Freud» (New York: Basic Books, 1953), pp. 325–326.


[Закрыть].

Слияние воедино всех этих элементов снова и снова говорит нам о том, как друг с другом соотносятся память и мифы. Драма в треугольнике «мать-отец-ребенок» продолжается, воспроизводя саму себя не в виде воспоминания о некоем факте, но как нечто динамичное, развивающееся и активное. Миф всегда интерпретируется по-новому, он тоже развивается, меняется, даже добавляет сам себе какие-то новые элементы. А потом, когда воспоминания оживают, они становятся чем-то большим, чем просто воспоминаниями: они уже приобрели характер мифа. В самом деле жестокость Лая, отправившего младенца Эдипа умирать, повесившаяся Иокаста, Эдип, выпытывающий секреты старого Тиресиаса, а затем выкалывающий себе глаза, – это все части того великого мифа. В этом смысле психоанализ представляет собой отражение основных типов межличностных взаимоотношений, которые дошли до нас со времени зарождения истории человечества.

Этот треугольник – расцвеченная тысячами оттенками разных цветов модель вечных отношений – является той лестницей, по которой ребенок должен вскарабкиваться по мере своего роста. Для нас огромный интерес представляет тот факт, что Фрейд испытывал чувство сожаления по поводу того, что он был вынужден прийти к такому выводу. Фрейд рассматривал это как большую потерю. «В процессе обрушения всех ценностей только психологическая теория остается нетронутой»[59]59
  ErnestJones. «The Life and Work of Sigmund Freud», p. 356.


[Закрыть], – писал он Флиссу. Именно после этого он обратился к написанию своей первой и наиболее значимой книги «Толкование сновидений». Его новые представления о психологии и его новое понимание того, что есть мифологическая истина, послужили фундаментом для этой работы.

Используя язык мифов, Фрейд, как и Эйнштейн, создает символическую структуру – всеобъемлющее психологическое уравнение, которое открывает новые возможности для научного знания и избегает любых намеков на то, что он провозглашает вечную истину[60]60
  Feder. «Ancient Myth in Modem Poetry», p. 44.


[Закрыть].

Далее Федер добавляет следующие утешающие слова: «Если мы живем в ситуации такого парадокса, то можем наслаждаться нашим существованием на этой планете»[61]61
  Ibid, p. 46.


[Закрыть].

Фрейд пришел к заключению о том, что мифы показывают «осознаваемое невежество и бессознательную мудрость». Тем, кто считают, что наша современная культура вышла «за пределы мифа», хорошо бы спросить себя: «А может быть, мы как раз и показываем именно это «осознаваемое невежество и бессознательную мудрость»?»

Мифы о любви и смерти

В мифологии Фрейда наиболее впечатляющим является описание вечного конфликта между Эросом, олицетворяющим миф о любви, и Танатосом – мифом о смерти. Первый из них объединяет людей, порождает дружбу, взаимозависимость и все основные конструктивные аспекты, работающие на создание некоего единства нас с нашими собратьями – и мужчинами, и женщинами. То, что мы оказываемся способными жить, испытывая при этом определенные чувства радости и удовольствия, близости и доверительности в отношениях с близкими нам людьми, является выражением мифа об Эросе – именно так все это трактует Фрейд. Это позитив, созидание, жизненное тепло, которые мы видим во множестве проявлений, таких, например, как культурное творчество гетевского Фауста в последней главе, или в переживаниях и испытаниях Пер Гюнта, преодолевшего горы и моря и, наконец, осознавшего и принявшего свою любовь к Сольвейг. Фрейд представляет Эрос как эпицентр внутренних сил, формирующихся для схватки, – сил, которые ничем другим не могут быть созданы. Из конфликта Эроса с Танатосом рождается цивилизующая сила, которая стремится обуздать примитивные деструктивные стороны человеческой натуры.

Как мы отмечали, Эрос ведет борьбу со своим антагонистом – Танатосом, мифом о смерти. Точно так же, как существует множество градаций у Эроса, и Танатос включает в себя много фаз, таких как болезнь, усталость и все остальное, что Пауль Тиллих называл «небытием». Разрывающие нас на части силы, страх перед конечностью бытия, все то, что борется с Эросом, включено в миф о Танатосе. Этот конфликт между любовью и смертью, говорил Фрейд, является «битвой гигантов, которых няни пытаются умиротворить своими колыбельными, в которых рассказывается о небесах»[62]62
  Ibid. Лилиан Федер, которой я обязан этой цитатой, вполне справедливо отмечает: «Фрейд никогда не бывал так героичен, так достоин восхищения, как в те моменты, когда он – в своем сознании – порождает миф».


[Закрыть].

Из этой постоянной борьбы и выковывается цивилизация. В результате конфликта между Эросом и Танатосом создаются произведения искусства, пишутся великие стихотворения, возникают идеи. Без этой борьбы не было бы истинного творчества. Эрос сам по себе был бы чем-то пресным, инфантильным, неинтересным и столь же нелепым, как какой-либо маленький купидончик в том виде, в котором он появляется на многих картинах итальянского Ренессанса.

Очень многие вещи цивилизации появились из борьбы Эроса с Танатосом. Танатос без Эроса был бы пустым даже за гранью жестокости. Но в результате того, как эти две великие силы сражаются друг с другом, мы наблюдаем парадокс нормальной жизни; мы видим в качестве примера, включающего в себя оба этих мифа, красоту и величие соборов одновременно с тем, как их горгульи глумливо смотрят на стоящих внизу зрителей-людей.

Фрейд изобразил войну между Эросом и Танатосом как суровое, драматичное и трагическое действо… Человеческие существа обречены оказываться в середине этого бесконечного конфликта, между двумя полярными силами. Вечная война, разворачивающаяся внутри нас, порождает чувство вины, постоянно мучающее нас: такую цену мы платим за свою цивилизованность, которая появляется только тогда, когда самые глубинные агрессивные инстинкты человека оказываются обузданы[63]63
  Feder. «Ancient Myth in Modem Poetry», p. 44.


[Закрыть].

Трагичность правды о самом себе

Когда мы читаем дошедшую до нас драму Софокла об Эдипе в том виде, в котором с ней познакомился Фрейд, мы с удивлением обнаруживаем, что этот миф не имеет ничего общего с конфликтом, завязанным на сексуальных устремлениях или на отцеубийстве. Все это происходит еще задолго до того, как начинается драма. Эдип – добрый царь (его называют «самой мощной головой среди всех нас»), который мудро и твердо правит Фивами, будучи уже несколько лет счастливо женат на царице Иокасте. Единственной проблемой является вопрос, узнает ли он о том, что совершил, и признает ли это. Трагедия скрывается в поисках правды о самом себе, в страстном отношении человека к истине. Трагическое упущение Эдипа проявляется в его гневе и ярости против его собственной реальности[64]64
  При рождении Эдипа было дано предсказание о том, что он убьет своего собственного отца – царя Фив Лая. Для того чтобы это пророчество не сбылось, Лай отдает младенца пастуху и наказывает отнести его в горы, где этот младенец бы умер. Но добросердечный пастух приносит младенца в свой дом. Подросшим мальчиком он отправляется в Коринф, где воспитывается в доме царя Коринфа. Будучи уже юношей, узнает о пророчестве: он убьет своего отца… поэтому он покидает Коринф в надежде, что пророчество не сбудется. По дорогое ему встречается повозка. Завязывается ссора между ним и извозчиком, а пассажир повозки – не кто иной, как царь Лай – сходит с нее для того, чтобы помочь вознице, получает от Эдипа удар, падает и умирает. Эдип продолжает свой путь к Фивам, где он решает загадку сфинкса, в награду за что его делают царем и женят на царице Иокасте.
  Миф об Эдипе носит особенно актуальный характер именно в наши дни, так как он занимает центральное место как в психоанализе, так и в литературе. Мы распознаем его, например, в наиболее почитаемой трагедии Шекспира – в «Гамлете». Призрак отца требует от героя отомстить за свою смерть от рук дяди, который после этого женился на матери Гамлета. Тот, будучи героем начала уже нашей эпохи, постоянно откладывает это, пытаясь разобраться в самом себе. Когда же в конце драмы он случайно оказывается смертельно раненным, то взывает к своему другу Горацио:
  Когда меня в своем хранил ты сердце,
  То отстранись на время от блаженства,
  Дыши в суровом мире, чтоб мою
  Поведать повесть.


[Закрыть].

Когда поднимается занавес в начале драмы, Фивы страдают от еще одного мора. Оракул возвестил, что чума отступит тогда, когда будет раскрыто имя убийцы предыдущего царя – Лая. Эдип призывает к себе старого и слепого пророка Тиресия, а затем шаг за шагом разворачивается захватывающий и яркий процесс познания Эдипом самого себя; процесс, полный ярости по поводу правды и в отношении к тем, кто является носителями этой правды; процесс, наполненный всеми другими аспектами человеческой борьбы против признания собственной реальности. Интересно, что Фрейд после просмотра драмы на сцене воскликнул: «О да, это и есть психоанализ!»

Слепота Тиресия символизирует то, что ухватить сущность внутренней реальности человека и познать ее – получить представление о ней на уровне озарения – может оказаться проще, если не отвлекаться на всяческие коллизии, связанные с внешними моментами.

Тиресий поначалу отказывается отвечать на вопросы Эдипа о том, кто же убийца, говоря:

 
Увы! Как страшно знать, когда от знанья
Нет пользы нам! О том я крепко помнил,
Да вот – забыл… Иначе не пришел бы[65]65
  Цит. по: http://lib.ru/POEEAST/SOFOKL/edip.txt


[Закрыть].
 

В ответ на новые требования и угрозы Эдипа он продолжает:

 
Уйти дозволь. Отпустишь – и нести
Нам будет легче каждому свой груз…
Безумные! Вовек я не открою,
Что у меня в душе… твоей беды…
 

Драма затем развивается в направлении постепенного открытия Эдипом самого себя, а источником правды при этом является не сам Эдип, а Тиресий. Поэтому можно сказать, что Тиресий – это психоаналитик. Эдип демонстрирует всю гамму реакций, таких как сопротивление и проекция, по мере того, как он все более яростно борется с истиной, при этом все ближе и ближе оказываясь к ней. Он обвиняет Тиресия в том, что тот готовится предать Фивы – не поэтому ли он отказывается говорить?

Старый провидец отвечает:

 
Себя терзать не стану, ни тебя.
К чему попрек? Я не скажу ни слова.
 

Затем, взрываясь в проекции своего гнева, Эдип обвиняет в убийстве Лая самого Тиресия. А когда раздраженный пророк, наконец, открывает царю правду о том, что сам Эдип и есть убийца своего отца, Эдип обвиняет Тиресия и брата своей жены Креонта в том, что эти слова являются частью их стратегии по захвату власти в государстве.

Жена Эдипа Иокаста пытается убедить его не придавать никакого значения обвинениям пророка и разражается такой человеческой тирадой:

 
Меня послушай: из людей никто
Не овладел искусством прорицанья.
 

Теперь сама Иокаста – его мать, на которой он женился, – начинает понимать ту ужасную правду, осознание которой ожидает Эдипа. Она отчаянно пытается отговорить его:

 
Чего бояться смертным? Мы во власти
У случая, предвиденья мы чужды.
Жить следует беспечно – кто как может…
И с матерью супружества не бойся:
Во сне нередко видят люди, будто
Спят с матерью; но эти сны – пустое,
Потом опять живется беззаботно.
 

Когда же Эдип продолжает настойчиво добиваться правды, куда бы она его ни завела, какой бы она ни оказалась, она отчаянно взывает:

 
Коль жизнь тебе мила, молю богами,
Не спрашивай… Моей довольно муки.
 

Ничто не может разубедить Эдипа и заставить отказаться от его стремления узнать, кто он и откуда. Он должен знать и принять свою собственную реальность, свой миф и свою судьбу.

 
Не убедишь меня. Я все узнаю.
…
Пусть чем угодно разразится.
 

Старый пастух, который спас младенца Эдипа от смерти в горах, наконец доставлен к царю. Он единственный человек, который может восполнить недостающее звено в этой роковой истории.

«Увы, весь ужас высказать придется…» – вопиет пастух. На что Эдип отвечает: «А мне – услышать… Все ж я слушать должен».

Когда Эдип узнает всю трагическую правду о том, что он убил своего отца и женился на своей матери, он выкалывает себе глаза – как орган зрения. Его первым наказанием, которое он накладывает сам на себя, будет ссылка, но в дальнейшем, в «Эдипе в Колоне» – второй драме цикла, наказание исходит уже от Креонта и государства. Теперь трагедия описала полный цикл – круг замкнулся. В первый раз он оказался в изгнании, будучи младенцем нескольких дней от роду, по приказу своего отца, и теперь, будучи уже стариком, он снова оказывается изгнанником.

Это изгнание – захватывающий и символический акт с нашей современной психоаналитической точки зрения. Ведь в предыдущих главах мы говорили о том, что самая большая угроза и самая глубокая причина тревожности и страхов для американца конца двадцатого века – это не кастрация, а остракизм, ужасающая судьба оказаться изгнанным из своего круга. Многие современные мужчины кастрируют себя или разрешают себя кастрировать из-за страха быть изгнанными, если они этого не сделают. Современный человек отказывается от власти и комфорта, если ему угрожают перспектива и опасность остракизма.

Ответственность, а не вина

А теперь мы обратимся к драме, которая раскрывает исцеляющие, интегрирующие аспекты мифа об Эдипе, а именно – «Эдип в Колоне». Старого и слепого Эдипа за руку ведет в Колон – находящуюся в нескольких километрах от Афин рощу – его дочь Исмена. Там старик останавливается для того, чтобы поразмышлять о своих проблемах и отыскать хоть какой-то смысл в тех ужасных передрягах, в которых ему довелось побывать.

В этой драме очень мало действия. Она почти полностью посвящена размышлениям над теми трагическими страданиями, которые выпали на его долю, тому, что же он вынес для себя из всего этого. Насколько я знаю, эта драма никогда не упоминалась в американской литературе по психоанализу, что само по себе крайне удивительно. Одной из причин такого пренебрежения является то, что обсуждение объединяющих функций мифов, как правило, вообще опускается из дискуссий на тему психоанализа. Но если углубиться в детали, то следствием буквального толкования данного мифа, заключающегося в том, что он – о сексе и об отцеубийстве, является требование остановиться, когда все оказывается прояснено, наказание назначено, а ситуация принята – как это происходит в конце «Царя Эдипа».

Но рассматривая этот миф как описание борьбы героя за правду о самом себе, нам, несомненно, следует двигаться дальше, вслед за Софоклом, чтобы увидеть, как человек приходит к согласию со смыслом всех деяний, совершенных Эдипом. Поэтому следующая драма – об этапе примирения Эдипа с самим собой, с окружавшими его людьми в лице Тесея и афинян, в конце концов, примирения с самим смыслом своей жизни. «Так как боги, которые ввергли тебя в пучину (страданий. – Примеч. пер.), сейчас поддерживают тебя», – говорит его дочь Исмена.

Поскольку эта драма была написана Софоклом уже в глубокой старости – когда ему было восемьдесят девять лет, то будет логично предположить, что в ней содержится мудрость всей его долгой жизни.

Первая тема, которая обнаруживается в размышлениях Эдипа в роще Колона, – это чувство вины, сложная проблема отношения этической ответственности к самосознанию. Виновен ли человек, если он действовал непреднамеренно, если что-то совершено по незнанию? В ходе своих размышлений Эдип дает ответ на этот вопрос: человек несет ответственность, но он невиновен.

Креонт приходит из Фив для того, чтобы убедить Эдипа вернуться, после того как он узнал о пророчестве: на город, который примет тело Эдипа, сойдет вечный мир. Но старый Эдип с негодованием отвергает дерзкие обвинения, которые Креонт бросает ему в лицо:

 
Затем, родившись, бедственный подвижник,
Отца я встретил – и убил, не зная,
Ни что творю я, ни над кем творю;
И ты меня коришь невольным делом!
Затем тот брак… и ты не устыдился
Сестры родной несчастье разглашать
И вырывать из уст моих признанье
Ее позора![66]66
  Цит. по: http://lib.ru/POEEAST/SOFOKL/sofokl3_2.txt


[Закрыть]
И мы не знали; и родному сыну
Себе на срам детей ты родила!
 

А затем он восклицает о своем отце:

 
…когда б тебя —
Вот здесь, вот ныне враг убить задумал, —
Выпытывать ты стал бы, кто такой он,
И не отец ли он тебе – иль быстро
Мечом удар предупредил меча?
Я думаю, коль жизнь тебе мила,
Ты б дело сделал, а вопрос о праве
Ты отложил до лучшей бы поры.
 

Совершенно ясно, что Эдип понимает свою ответственность, несет на себе ее груз. Но он настаивает на том, что тонкое взаимодействие факторов как сознательного, так и бессознательного характера (как бы их назвали) делает любые попытки возложить вину за содеянное на него, основываясь на каких-то «юридических» или фарисейских соображениях, некорректными и неправильными. Трюизмом еще со времен Фрейда стало утверждение, что вина заключается не в деянии, вина находится в сердце, о чем через четыреста лет после написания Софоклом своей драмы говорил Иисус. В драме утверждается, что грехи подлости, алчности и непочтительности Креонта и Полиника «не менее серьезны, чем грехи страсти, за которые был наказан Эдип; что, осуждая их, предсказывая, что вскоре на них сойдет безжалостное правосудие, Эдип поступает в полном согласии с моральными законами, которые он познал на своем собственном опыте»[67]67
  Замечание Фицджеральда на с. 176 в The Oedipus Cycle, trans, Robert Fitzgerald (Chicago: University of Chicago Press, 1949).


[Закрыть].

Гневными и страстными словами Эдип отвергает коварное предложение Креонта, нынешнего диктатора Фив, который пытается вернуть изгнанного короля, взяв Антигону в качестве заложницы. К счастью, правитель Афин Тесей появляется вовремя и посылает войско на перехват Креонта, чтобы вернуть Антигону обратно в рощу Колона.

Данный миф в действительности подводит к тому же выводу, на который обращают особое внимание современные экзистенциальные психотерапевты. Он заключается в том, что чувство вины возникает из подобного рода взаимодействия сознательных и бессознательных факторов, а также из-за невозможности легализировать вину – мы оказываемся вынуждены принять такую универсальную человеческую ситуацию и согласиться с ней. Тем самым мы все признаем свое соучастие в бесчеловечности по отношению к человеку. Поэтому обращенные к Эдипу слова героя – царя Тесея, который не выказывает существования в себе никакого внутреннего конфликта, являются горькой, но вечной и важной истиной:

 
И сам чужим я вырос на чужбине
…
Как ты, я смертен, и тебя не боле
Уверен в счастье завтрашнего дня.
 

Другая тема этой объединяющей драмы – это обретенная Эдипом (после того как он прошел через все эти ужасные испытания и примирился со случившимся) способность приносить благодать. Как он говорит афинянам, пришедшим в рощу Колона, чтобы увидеть его и его дочь:

 
Я освящен и просветлен страданьем,
И счастлив будет мой приход для вас.
 

Тесей соглашается с этим, говоря: «Твое присутствие, как ты сказал, – это великий дар». Эта способность даровать благость связана со зрелостью, другими эмоциональными и духовными качествами, которые Эдип приобрел в результате своего мужественного противостояния всем превратностям. Он возглашает:

 
Суть не в числе: и одного довольно,
Когда полно в нем сердце благочестья.
 

Но существует также четкий символический элемент, безошибочно указывающий на эту его способность: оракул возгласил, что тело Эдипа после смерти обеспечит победы той стране и тому правителю, которые будут обладать им. Простого присутствия его тела будет для этого достаточно[68]68
  Это «присутствие» будет возникать в целом ряде мифов, который мы еще обсудим: присутствие Сольвейг для Пер Гюнта, присутствие Briar Rose для Принца и т. д.


[Закрыть].

Последний штрих, завершающий этот миф, – это любовь. В самом конце драмы старый Эдип берет с собой своих дочерей и ведет их к большой скале, где он умрет. Гонец, который потом возвращается к людской толпе для того, чтобы возвестить о том, каким дивным образом Эдип ушел из жизни, заявляет, что последними его словами, обращенными к дочерям, были:

 
Такой любви не встретите нигде вы,
Какую к вам родитель ваш питал.
 

Под любовью Эдип понимал вовсе не просто отсутствие агрессии или приступов сильного гнева. Старик Эдип будет любить только тех, кого сам изберет. Его сын, предавший его, умоляет о прощении и милосердии, говоря: «Но ведь недаром у престола Зевса во всяком деле Милость восседает». Но у Эдипа не будет ничего этого. Всю свою любовь он отдает дочерям – Антигоне и Исмене, а они показали свою любовь к нему во времена его – слепца – изгнания; это то чувство, которое, как он решает, достойно благословения.

Его резкий и жесткий характер, проявившийся на том перекрестке, где он много лет назад убил своего отца, и в его резких выпадах против Тиресия в «Царе Эдипе», все еще очевидным образом проявляется в этой последней драме, не смягченный даже его перенесенными страданиями и его зрелостью. Тот факт, что Софокл не счел уместным убрать или хоть как-то смягчить агрессивность и гневливость Эдипа, факт того, что «агрессия» или «вспышки гнева» не являются теми «недостатками», которые он хотел бы, чтобы Эдип преодолел в старости, – это все иллюстрирует наш тезис о том, что агрессия, сопутствовавшая убийству отца, не является центральной проблемой этого мифа. Зрелость Эдипа не в отказе от стремления к примирению с обществом и не в приобретении умения жить «в соответствии с реальными требованиями цивилизации». Она в примирении с самим собой, с теми избранными людьми, которых он любит, и с трансцендентным смыслом его жизни.

Наконец вестник возвращается и описывает удивительную смерть и погребение Эдипа:

 
Нет, видно, вестник от богов небесных
Ниспосланный его увел; иль бездна
Бессветная, обитель утомленных,
Разверзлась ласково у ног его.
Ушел же он без стона и без боли,
С чудесной благодатью, как никто.
 

Эта трогательная в своем драматизме сцена смерти главного героя изображена Софоклом просто великолепно. Если «Царь Эдип» есть миф о «бессознательном», о борьбе и противостоянии с темными и разрушительными силами человека, являющимися вполне реальными, то «Эдип в Колоне» – это миф об осознанном, о сознании, о том аспекте, который посвящен поискам смысла и примирению. Слитые воедино, они оба образуют целостный миф о человеческом существе, противостоящем своей собственной реальности.

Исцеляющая сила мифа

Столь подробно остановившись на драмах об Эдипе, мы можем увидеть, какой исцеляющей силой может обладать миф. Во-первых, миф помогает осознать подавленные, бессознательные, архаические побуждения, стремления, страхи и другие психические проявления. Это является регрессивной функцией мифов. Но они также выявляют и новые цели, новые этические понимания и возможности. Мифы – это прорывы тех более широких смыслов и значений, которых до того просто не существовало. Поэтому в этом отношении миф – это способ проработки и решения проблемы на более высоком уровне обобщения. Такова прогрессивная функция мифа.

В классическом психоанализе имела место практически универсальная тенденция к преуменьшению значимости второй упомянутой функции по сравнению с первой и к восприятию мифа в качестве феномена регрессивного характера, который затем проецируется во внешний мир в виде этических норм и других смысловых значений. В результате теряется обобщающий аспект мифов. Это особо отчетливо проявляется в том огромном акценте, который психоаналитики делают на «Царе Эдипе», одновременно совершенно забывая об «Эдипе в Колоне».

Но мифы являются и средством для новых открытий. В них поступательно раскрываются структуры нашего отношения к природе и к нашему собственному существованию. Мифы носят образовательный характер. Рисуя внутреннюю реальность, они дают индивидууму возможность в большей степени прочувствовать реальность окружающего мира.

А сейчас мы обратим особое внимание именно на обычно упускаемый из виду аспект – на то, что эти мифы открывают нам также новую реальность. Они являются путями к неким универсальным смыслам, находящимся за пределами жизненного опыта конкретного человека. Только на основе такой веры индивидуум может по-настоящему принять и преодолеть те ощущения ранней младенческой депривации без сохранения где-то в глубине его души на протяжении всей жизни чувства обиды и возмущения. В этом смысле миф помогает нам принять свое прошлое, и тогда становится ясно, что этим самым он открывает перед нами наше будущее.

Подобное «отбрасывание угрызений совести» сопряжено со множеством тонких моментов. Каждому индивидууму (на самом деле – каждому пациенту) требуется пройти свой собственный уникальный путь, который будет сопровождаться процессом преобразования его невротического чувства вины в подобное же, но уже нормальное экзистенциальное чувство. Оба вида тревожности можно направить в конструктивное русло, например для расширения сознания и восприимчивости. Путешествие по этому пути означает познание мифов и противостояние им. Мифов, у которых есть не только архаическая, регрессивная сторона, но в которых также присутствуют интегративный, нормативный и прогрессивный аспекты.