Текст книги "Сыщик Путилин (сборник)"

Очевидно, старый магнат не исполнил приказания Путилина.

Ночная процессия

Два факела, пылавших высоким багровым пламенем, и несколько зажженных свечей в церковных канделябрах тускло освещали странную процессию, двигавшуюся по мрачным длинным коридорам. Под этими страшными сводами царил такой зловещий, густой мрак, что имевшегося света хватало только на то, чтобы не споткнуться и не удариться о стены коридора. Вслед за двумя фигурами, облаченными в черные рясы, шел высокий худощавый человек, за ним попарно следовали шесть персон духовного звания.

– Не думал я, что мне придется совершать это печальное путешествие… – раздался под мрачными сводами резкий властный голос.

– Что делать, ваша эминенция. Sic Deus vult. Так хочет Бог.

– Осужденный предупрежден, что казнь произойдет сегодняшней ночью?

– Пока еще нет. Misericordias causa… Из сострадания к юному безумцу-святотатцу подробности грядущей искупительной церемонии ему не торопились сообщать заранее.

И опять наступило жуткое безмолвие, сопровождавшее молчаливое шествие таинственной процессии. Но вот пол коридора будто бы стал покатым, словно он начал спускаться под уклон.

– Осторожнее, ваша эминенция, здесь так скользко… – послышались вкрадчиво-льстивые голоса.

Воздух в подземелье сразу изменился, повеяло невероятной сыростью. Под ногами стало влажно, откуда-то сверху, видимо со сводов, падали крупные капли холодной воды. Свет факелов и свечей заколыхался вздрагивающими языками, словно под порывом ворвавшегося откуда-то снаружи воздуха. Лязгнули замок и железный засов на двери, еще сильнее пахнуло отвратительной сыростью, и процессия стала осторожно спускаться вниз. Казалось, будто неведомые существа-призраки, побродив некоторое время по земле, вновь устремляются в таинственные ее недра.

– Однако с последнего нашего визита сколько воды здесь прибавилось! – прозвучал опять тот же резкий голос.

Страх и тревога послышались в нем.

– Вода безостановочно ведет свою проклятую работу. Она просачивается сквозь своды. Но не беспокойтесь, ваша эминенция: они еще достаточно крепки и вполне надежны, опасности нет никакой.

– Да, это было бы большим несчастьем, большой потерей для нас.

Каждое движение в воде вызывало плеск и хлюпанье. Багровый свет факелов, отражаясь в ней, делал ее необычайно похожей на кровь. Летучие мыши с протяжным свистом проносились над движущейся процессией.

– Что с вами, отец Бенедикт? – тихо спросил шедший рядом с настоятелем N-ского костела иезуит.

Отец Бенедикт что-то глухо пробормотал, указывая на щеку, завязанную черным шелковым платком.

– О, это неприятная вещь! – послышался сочувственный шепот. – А вы бы монастырского ликеру?..

Тот сокрушенно покачал головой, полностью скрытой капюшоном сутаны. Наконец стало суше, светлее.

– Мы подходим. Amen.

Последняя ночь осужденного

В маленькой камере с низким сводчатым потолком было полутемно. Какой-то ночник странной формы робко мигал, распространяя неприятный запах прогорклого масла. В этой клетушке метался, как зверь в клетке, высокий стройный молодой человек. Это был сын графа, Болеслав Ржевусский. Правильные, точеные черты его бледного лица были искажены невыразимой мукой… Порой он в отчаянии заламывал руки, и из его груди вырывались крики, которые были преисполнены невыносимой тоски, почти животного страха и праведного гнева.

– Как они смеют?! Как они смеют?!

Временами казалось, что бешенство овладевало им. Тогда юноша бросался к железной двери и принимался что есть силы колотить в нее руками и ногами.

– Выпустите меня! Вы – преступники, палачи! Слышите ли вы меня?

В ответ – ни звука, ни шороха. Вокруг царила тишина, точно в могиле. Отчаявшись достучаться до своих палачей, молодой граф бросался к окну и каждый раз в ужасе отшатывался от него. Через толстые прутья железной решетки, везде, куда только мог проникнуть его ищущий взгляд, было видно колыхание страшной массы мутной воды.

– Господи, да где же я?! Что со мной?..

И вдруг Болеславу вспомнились казавшиеся тогда фантастическими рассказы о существовании потайных ходов из многих варшавских костелов, о ходах-коридорах, пролегавших даже под Вислой. Значит, это правда? Значит, он действительно попал в страшные лапы иезуитов? Значит, грядущая смерть, к которой они приговорили его, вовсе не шутка, а жуткая, зловещая правда? Смерть… Но почему? За что?! Смерть в его годы, когда весь мир разворачивается перед ним во всех своих самых прекрасных проявлениях… Когда он любит, любим, молод, силен, красив, знатен…

– О нет, нет! Этого не может быть. Я не хочу умирать, я не могу умереть! Неужели всемогущий Бог позволит совершиться такой вопиющей несправедливости?!..

И тут вспомнились слова высказанной ему угрозы: «Смотрите! Бог иногда мстит вероотступникам…» Но ведь он не отступился от Христа. А какой же еще есть Бог?

«Вы приговариваетесь к смерти через поцелуй Бронзовой Девы!» – гулом погребальных колоколов отдается в его душе приговор правоверных католических судей-палачей. Болеслав Ржевусский страдальчески зарыдал. Вдруг он вскочил и, отирая со лба холодный пот, стал прислушиваться. Что это: голоса, шаги? Да-да, все яснее, ближе… Вот они слышны уже у самых дверей его каземата. Молодой граф задрожал всем телом и выпрямился. С протяжным скрипом дверь раскрылась. На пороге, со свечами в руках, столпились несколько фигур, облаченных в рясы.

– Поскольку вам трудно говорить, отец Бенедикт, то позвольте мне вместо вас напутствовать на смерть и поддержать дух преступника… – донеслось точно откуда-то издалека до несчастного молодого графа.

Два монаха-иезуита торжественно внесли в каморку какое-то белое одеяние.

– Что это… что все это значит? Что вам надо? – в ужасе попятился Болеслав Ржевусский от вошедших.

– Сын мой! – начал торжественным голосом старый монах-иезуит. – Вы уже выслушали смертный приговор, вынесенный вам тайным трибуналом святых отцов. Соберитесь с духом, призовите на помощь Господа. Этот приговор будет приведен в исполнение сейчас.

– Что?! – дико закричал граф.

– Сейчас вы искупите свои страшные грехи перед Отцом нашим Небесным и перед матерью нашей – святой католической церковью.

– Вы лжете! Слышите? Вы лжете! Я не хочу умирать, вы палачи, убийцы! Вы не посмеете меня умертвить!

– Сын мой, не стоит, все это напрасно: еще ни один приговор нашего трибунала не оставался без исполнения.

Двое монахов приблизились к осужденному.

– Снимите свое платье и облачитесь вот в это одеяние. Это – последний покров приговоренных к смерти. – И они протянули обезумевшему от ужаса молодому человеку белый балахон с широкими разрезными рукавами, веревку и белый остроконечный колпак.

– Прочь! – в исступлении заревел граф, отталкивая от себя прислужников палачей. – Спасите меня! Спасите!

Безумный крик вырвался из камеры и прокатился по коридору.

– Я должен предупредить вас, сын мой, что, если вы не облачитесь добровольно, нам придется прибегнуть к силе. Возьмите же себя в руки: вы сумели бесстрашно поносить святую церковь, умейте же храбро умереть за причиненные ей оскорбления. Я буду читать, а вы повторяйте за мной: «Pater noster, qui es in coelum…»

– Помогите! – опять вырвался, казалось, из глубины души несчастного безумный крик ужаса, страха.

Но на руки осужденного уже ловко накинули веревку. Граф рванулся, но руки оказались крепко связаны. Все те же двое монахов повалили его на соломенную подстилку и силой принялись облачать в страшный предсмертный наряд.

– Свяжите ноги! – отдал приказ иезуит, оглашавший решение трибунала. – Готово? Поддерживайте его с обеих сторон и ведите!..

И скоро из камеры люди в черном вывели облаченного в белое погребальное одеяние молодого страдальца со связанными руками и спутанными ногами.

Поцелуй Бронзовой Девы

Шествие открывал престарелый патер-иезуит с распятием в руках. За ним, поддерживаемый двумя молодцами в черных сутанах, шел осужденный граф. Теперь он уже больше не кричал, не сопротивлялся. Смертельный ужас охватил все его существо, отнял силы, лишил голоса. Сознание, казалось, совсем его покинуло.

Когда процессия поравнялась с той таинственной комнатой – местом судилища, где обвиняемому был вынесен и объявлен смертельный приговор, из нее вышла новая процессия, во главе которой шествовал его эминенция. У всех в руках были зажженные свечи. При виде новых лиц граф Ржевусский словно пришел в себя. С раздирающим душу криком он рванулся из рук державших его иезуитов и чуть не упал благодаря спутанным ногам.

– Во имя Бога, спасите меня! Пощадите!

– Вы призываете Бога?.. С каких пор вы, поносивший Христа и святую церковь, уверовали в него? – раздался резкий суровый голос.

– Неправда!.. Неправда! Клянусь крестом, я не поносил ни Бога, ни святую церковь.

– Вы лжете! Вы говорили, что служители католической церкви, отцы-иезуиты, торгуют Христом оптом и в розницу.

– Но разве иезуиты приравнены ко Христу? – с отчаянием в голосе прокричал граф.

– Вот видите, вы поносите тех, которые служат его величию… Довольно. В этом мире уста ваши не будут больше произносить хулы. Сейчас вы предстанете на суд перед высшим престолом.

По знаку, поданному старшим по чину духовным лицом, мрачные своды страшного коридора огласились протяжным пением, которое начала процессия.

– Moriturus laudare debet Deum…[13]13
  «Идущий на смерть должен восхвалять Господа» (лат.).


[Закрыть] – послышались торжественно-заунывные звуки реквиема.

Одновременно с этим монахи медленно продвигались по коридору. Теперь, окончательно поняв, что все кончено, что спасения нет и ждать его неоткуда, граф повел себя точно охваченный безумием. Громовым голосом он старался заглушить страшное заунывно-погребальное пение.

– Негодяи! Убийцы! Палачи! Вы оскверняете алтари, ваши руки, которыми вы держите распятие, обагрены кровью! Я умру, но за мою смерть вам жестоко отомстят! Ваши проклятые логовища будут разрушены…

– …Ad misericordiam Christi ac santissimae Virginis Mariae…[14]14
  «К милосердию Христа и святой Девы Марии» (лат.).


[Закрыть] – все громче выводила процессия.

– И они еще произносят имя Христа! О, подлые изуверы-богохульники!..

Лицо осужденного сделалось страшным. Колпак еретика слетел с его головы.

– Будьте вы прокляты! – в исступлении исторг он крик, казалось, из самых сокровенных глубин своей истерзанной души.

Процессия стала замедлять шаги. Осужденный взглянул вперед, и к выражению смертельной тоски на его лице примешалось изумление. В конце коридора, в нише, виднелась бронзовая статуя Богоматери. Покойно скрещенные на груди руки, печать святой благости и всепоглощающей любви на умиротворенном челе.

– Что это… что это такое? – громко обратился осужденный к предводителю процессии, видимо главному по сану духовному лицу.

– Статуя святой Девы.

– Но вы… вы приговорили меня к смерти через поцелуй Бронзовой Девы?

– Так.

– Так… как же я могу умереть через поцелуй святых бронзовых уст? Да не мучьте меня! Говорите! Я с ума схожу, палачи!

– Вы это скоро узнаете… – загадочно ответил палач. – Где отец Бенедикт? Он должен дать последнее напутствие осужденному.

Произошло некоторое движение среди участников этого жуткого действа. Все с недоумением бросились отыскивать среди присутствующих отца Бенедикта. Его не было, он исчез, словно в воду канул.

– Что это значит? Где же он? – строго спросил его эминенция.

– Не знаем… может, отлучился… Он, кажется, болен…

– Тогда исполните эту обязанность вы, отец Казимир.

Молодой граф пошатнулся. Красные, синие, желтые, фиолетовые круги и звезды замелькали, закружились перед его глазами. «Все кончено… Смерть… идет… вот сейчас… Господи, спаси меня… Страшно… Что со мной собираются делать?!» Его глаза с ужасом, тоской и мольбой были устремлены на кроткий лик бронзовой Богоматери.

– Спаси меня! Спаси меня! – жалобно простонал он.

– Вы должны покаяться в своих грехах, сын мой… Скоро вы предстанете перед Вечным Судьей, отцом нашим небесным…

– Не хочу! Пустите меня, пустите! – забился в истерике несчастный.

Но, к ужасу своему, он почувствовал, что его уже крепко держат руки палачей в сутанах и все ближе и ближе подводят, подталкивают к бронзовой статуе. Сердце словно льдом сковало. Волосы зашевелились на голове… Перед глазами стремительно промелькнуло прошлое, вся его жизнь – молодая, кипучая, радостная, с песнями, с любовью, с цветами, с воздухом, с солнцем.

– Говорите, повторяйте за мной, сын мой: «Обручаюсь я с тобою на жизнь вечную, пресвятая Дева Мария».

– Salve, o, Santissima…[15]15
  «Приветствую тебя, о святейшая» (лат.).


[Закрыть] – разом грянули иезуиты, но в эту секунду громовой голос перекрыл голоса певших.

– Стойте! Ни с места, проклятые злодеи!

Быстрее молнии из-за колонны выскочил Путилин и одним прыжком очутился около осужденного.

– Вы спасены, бедный граф! Мужайтесь!

Крик ужаса огласил своды инквизиционного логовища иезуитов. Они отшатнулись, замерли, застыли. Подсвечники со звоном выпали из рук палачей. Лица… нет, это были не лица, а маски, искаженные невероятным ужасом. Путилин быстро разрезал веревки на руках и ногах несчастного. Граф чуть не рухнул на ледяные каменные плиты, теряя сознание от переполнивших его эмоций.

– Ну-с, святые отцы, что вы на это скажете?

Оцепенение, охватившее иезуитов, еще не прошло. Они стояли на месте словно живые статуи. Путилин выхватил два револьвера и направил их на обезумевших от страха тайных палачей святого ордена.

– Итак, во славу Божью вы хотели замарать себя новой кровью невинного мученика? Браво, негодяи, это недурно!..

Первым пришел в себя его эминенция.

– Кто вы? Как вы сюда попали?.. – пролепетал он дрожащим голосом.

– Кто я? Я – Путилин, если вы о таком слышали.

– А-а-ах! – прокатилось среди монахов.

– А попал я сюда вместе с вами, участвуя в вашей процессии.

– К… как?!

– Так. Я ведь не только Путилин, но и отец Бенедикт! – злобно расхохотался великий сыщик.

– Негодяй… предатель!.. – раздались яростные восклицания монахов.

– Вы ошибаетесь. Отец Бенедикт и не подозревает о моем существовании. Он благополучно беседует с графом Сигизмундом Ржевусским.

Спасенный молодой человек в это время почти с религиозным трепетом целовал руки своему неожиданному спасителю.

– Что вы? Что вы? – отшатнулся Путилин.

– Вы спасли меня от смерти. Но от какой? Я ничего так и не смог понять.

– Вы… вы ошибаетесь, граф! – вдруг ласково обратился его эминенция к графу. – Все это была лишь шутка, святая ложь, целью которой было запугать вас… Мы и в мыслях не имели убивать вас… Вас решили наказать за многочисленные дерзости, которые вы отпускали в адрес духовных лиц.

– Шутка? Вы говорите – шутка?! Ха-ха-ха! Хороша шутка! Я сейчас покажу, что же это за шутка. Не угодно ли вам самому поцеловать Бронзовую Деву? – с наигранной любезностью проговорил великий русский сыщик.

– Зачем… к чему… – побледнел главный иезуит, невольно отшатнувшись от статуи. – Не смейте трогать! – вдруг закричал его эминенция, бросаясь к своему противнику.

– Ни с места! Или, даю вам слово, я всажу в вас пулю! – не допускавшим сомнений голосом заявил Путилин.

Он ткнул факелом в бронзовые губы статуи, и в ту же секунду произошло нечто страшное. Руки Бронзовой Девы стали расходиться в стороны, и из них стали медленно выдвигаться блестящие обоюдоострые клинки. Но не только блестящая сталь появилась из рук святой Девы. И уста ее, и глаза, и шея – казалось, вся она исторгала сверкающий смертоносный металл. Объятия ее наконец полностью раскрылись, словно готовые принять несчастную жертву, и затем стремительно сомкнулись.

– Великий Боже! – зашатавшись, схватился за голову молодой граф.

– Вот какой поцелуй готовили вам ваши палачи! В ту секунду, когда вы коснулись бы уст Бронзовой Девы, вы попали бы в эти чудовищные смертоносные объятия. В ваши глаза, рот, грудь, руки вонзились бы эти острые клинки, и вы медленно, в ужасных мучениях испустили бы дух.

Под угрозой имевшегося при нем оружия Путилин выбрался со спасенным графом из мрачного логовища иезуитов. Проведенное несколько позднее негласное секретное расследование уже не обнаружило в ужасном подземелье статуи Бронзовой Девы. Очевидно, ее немедленно куда-нибудь убрали или совсем уничтожили.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ИВЕРСКОЙ ЧАСОВНЕ

Ночные паломники

Шел двенадцатый час ночи. Москва, жившая в то время несравненно более тихой, мирной буколической жизнью, чем теперь, уже погружалась в первый сон. Тем более странным и непонятным могло показаться человеку, незнакомому с Первопрестольной, то обстоятельство, что в этот поздний час на тротуарах кое-где виднелись фигуры людей, спешно идущих в одном направлении – очевидно, в одно и то же место.

Эти припозднившиеся пешеходы, составляя порой небольшие группы, выплывали из сумрака ночи с Моховой улицы, с Тверской, с Театральной площади. Внимательно вглядываясь в фигуры спешивших куда-то людей, можно было немало подивиться разношерстности этой толпы. Рядом с дряхлой, ветхой старушкой, одетой почти в рубище, шел господин в блестящем цилиндре; там – бок о бок с бедно одетой девушкой в продранном жакетике и стоптанных башмаках выступала-плыла утиной походкой тучная, упитанная купчиха из Замоскворечья или с Таганки с чудовищно огромными бриллиантами в ушах; рядом с нищим калекой виднелся в поношенной шинели отставной военный. Какая поразительная смесь одеяний и лиц! Только огромный город-столица мог умудриться составить такой причудливый и прихотливый калейдоскоп.

Куда же направлялась вся эта толпа? Какая притягательная сила влекла ее, оторвав от отдыха и сна? Для не знающих Москвы это могло показаться мудреной загадкой, а для обывателей Первопрестольной было обычным, знакомым явлением. В одних из кремлевских ворот, Иверских, скромно приютилась знаменитая часовня с высокочтимой чудотворной иконой Иверской Божьей Матери. Вот на поклонение-то ей и стекаются со всех концов Москвы, днем и ночью, богомольцы-паломники. Над этой часовней будто вечно сияет незримый призыв: «Приидите ко мне все труждающие и обремененные, и Аз упокою вы…» Это своего рода московская христианская Мекка, православный Лурд.

Раздавленные жизнью, все те, кто изнемогает под непосильным бременем страданий и ударов судьбы, спешат в эту часовню, где в жарких молитвах перед любимой иконой жаждут найти облегчение и исцеление. Но не всегда чудотворная икона находится в часовне. Большей частью икона в разъездах, поскольку москвичи – в разных случаях и обстоятельствах – любят принимать икону на дому.

В особой большой карете, сопровождаемая священником и монахом, переезжает икона со двора во двор по заранее составленному маршруту, основанному на предварительной записи, совершаемой в конторе часовни. Во время отсутствия чудотворной иконы в часовне красуется, так сказать, ее копия. В таких случаях, когда самой чудотворной иконы нет в храме, религиозные москвичи-богомольцы терпеливо, целыми часами ожидают ее прибытия. И вот подъезжает знаменитая карета. Нужно видеть, с каким священным трепетом, высоким порывом бросаются паломники к своей святыне! Икону вносят, устанавливают на обычное место, перед ней совершаются краткие молебны, богомольцы прикладываются к ней, а потом икона вновь отправляется в свое бесконечное святое путешествие.

Так было и в эту памятную ночь, принесшую столько волнений духовенству и богомольцам Белокаменной. Около часовни виднелась уже порядочная толпа. Часть ее сидела на паперти храма, часть стояла, часть прогуливалась взад-вперед.

– А что, миленькие, Царица-то Небесная еще не прибыла? – шамкала ветхая старушка, охая и крестясь.

– Нет, бабушка, видишь, сколько народу ее дожидается.

И тут в ночном весеннем воздухе послышался тихий говор. Богомольцы, в особенности женщины, тихими понурыми голосами рассказывали друг другу о своих горестях, страданиях, заботах. Они облегчали – это была истинно русская, отличительно характерная черта – душу во взаимных излияниях.

– И ничего, милушка, не помогает?

– Ничего, родимая… Ко всем докторам обращалась: помирать, говорят они, придется тебе. Вот я удумала к Царице Небесной за помощью обратиться.

– И хорошо, матушка, истинно мудро придумала. Давно бы так…

Кто-то плакал нудными, тяжелыми слезами… Кто-то кричал страшным истеричным криком.

– Что это? Кто это? – спрашивали друг у друга ночные паломники.

– Девушку-кликушу привезли.

Время тянулось в нетерпеливом ожидании особенно медленно. Но вдруг толпа заволновалась.

– Едет! Едет! – раздался чей-то голос.

Все вскочили, насторожились. Действительно, с Тверской быстрым аллюром мчалась большая синяя с позолотой карета, знакомая каждому москвичу. Все ближе, ближе… И вот она уже перед часовней. Толпа бросилась к ней.

Ограбленная риза. Паника

– Господа, господа, попрошу вас, не толпитесь, не торопитесь… Позвольте внести икону… – мягко обращался монах к богомольцам.

Милая, чуткая религиозная толпа послушно отстранилась.

– Царица Небесная! Матушка! – раздавался восторженный шепот.

Икону внесли в часовню. Вслед за ней в маленький храм хлынула толпа ночных паломников. Небольшой, весь залитый светом восковых свечей, храм не мог вместить сразу всех, жаждавших как можно скорее приложиться к святыне. Одни покупали свечи. Другие, опустившись на колени, уже погрузились в сладостный трепет жаркой молитвы.

– Радуйся, Пречистая… – начал молебен престарелый симпатичный священник, и вдруг голос его задрожал, пресекся.

Молебен остановился.

– Что с вами, отец Валентин? – испуганно прошептал монах, склоняясь к священнику.

Лицо того было белее полотна. Широко раскрытые глаза в ужасе были устремлены на высокочтимую чудотворную икону.

– Смотрите… смотрите… – лепетал старый иерей заплетающимся языком, простирая по направлению к иконе дрожащую руку.

– Что такое? В чем дело? О чем вы говорите, батюшка?

– Святотатство… святотатство…

В той молитвенно-религиозной тишине, какая царила в часовне, слова священника и монаха – несмотря на то что они были произнесены шепотом – были ясно расслышаны молящимися.

– Что случилось? О чем говорят батюшка и монах? Господи, что такое? – послышались испуганные возгласы.

Всем бросилась в глаза смертельная бледность, покрывшая лицо священника, всех поразило внезапное прекращение исполнения им акафиста ко Пресвятой Богородице. Толпа ближе придвинулась к духовным лицам. Какая-то взволнованная дама выскочила из часовни и истеричным голосом бросила тем, кто толпился на паперти:

– Чудо! Чудо!

Это слово, будто электрическим током, пронизало толпу. Она опять заколыхалась, заволновалась.

– Чудо! Чудо! Новое чудо! – прокатилось по ней.

А между тем это «чудо» было очень печального свойства… Монах, проследив направление дрожащей руки остолбеневшего священника, бросился к иконе, и в ту же секунду часовня огласилась испуганным криком:

– Икону ограбили! Ризу ограбили!..

Это было до такой степени неожиданно и невозможно, что все замерли. На несколько минут в храме воцарилась удивительная тишина.

– О ужас! О горе! – бросилось духовенство к святыне.

Часть стекла, прикрывавшего икону, была разбита. Венчик-корона ризы, усыпанный огромными бриллиантами, рубинами, изумрудами и другими драгоценными камнями, исчез. Теперь это страшное известие о возмутительном святотатстве быстрее молнии разнеслось по толпе богомольцев.

– Да быть не может… Как же так? Кто этот изверг?

Толпа, оскорбленная в своем лучшем религиозном чувстве, скорбя за поношение святыни, стала страшной. Гнев засверкал в ее глазах. Раздался плач, послышались истеричные выкрики:

– Злодей! Тать дьявольский!..

– Поймать бы злодея! Мы показали бы ему, что значит надругаться над драгоценной святыней!

А перед иконой, в ужасе глядя друг на друга, стояли престарелый священник и монах.

– Как же это?.. Где?.. Когда?.. – лепетал иерей.

– Может, здесь, сейчас?..

– Да как же это быть может, когда мы только что поставили Царицу Небесную?..

– Так где же? Я… я еще недавно видел ризу в полном благолепии.

Воцарилась тягостная тишина. Ее нарушил пришедший в себя священник:

– Мои возлюбленные во Христе братия! Мы присутствуем при событии огромной и печальной важности: на наших глазах произведено неизвестными злоумышленниками дерзновеннейшее святотатство: украден венчик-корона нашей величайшей московской святыни. О, горе нам! О, горе проклятому иуде-серебренику! О сем важном происшествии обязаны мы немедленно оповестить высшее духовное начальство. А посему, прекращая молебен, прошу вас, христолюбивая братия, с печалью и со скорбью в сердцах разойтись.

И толпа, охваченная паникой, ужасом, безмолвно разошлась… Наутро по всей Москве уже разнеслась весть о совершенном кощунстве – святотатственном грабеже, и всех столичных обывателей охватило небывалое прежде волнение. Паника среди духовенства, на попечении которого находилась высокочтимая икона, была колоссальна. Духовные отцы непрерывно устраивали заседания, на которых обсуждали на все лады страшное происшествие.

Абсолютно бесспорно было установлено лишь одно: в момент, когда икона выехала из своего постоянного обиталища – знаменитой на все государство часовни, драгоценная риза на ней была в полном порядке. Это клятвенно подтвердили лица, сопровождавшие икону, – священник и монах.

Светские власти с кипучей энергией вмешались – по просьбе духовенства – в раскрытие неслыханного злодеяния. Прошло около двух недель. Ни один луч света не пролился на это темное дело.

Телеграмма Путилину. Путилин в Москве

– Тебе, доктор, известно о московском происшествии с ограблением драгоценной ризы чудотворной иконы Иверской Божьей Матери? – обратился ко мне Путилин.

– Как же, как же, Иван Дмитриевич. Что ж, нашли московские ищейки святотатца?

Мой талантливый друг усмехнулся той улыбкой, которой он порой умел придавать характер особой загадочности.

– Прочти! – протянул он мне телеграмму.

Вот что она гласила:

«Несмотря на все старания московской сыскной полиции разыскать злоумышленников-святотатцев по делу ограбления ризы Иверской иконы, она не напала ни на малейший след преступников. Мы обращаемся к вашему превосходительству с покорной просьбой взять на себя раскрытие неслыханного злодеяния. Все ваши условия будут приняты. Ваш блестящий розыск хлыстовско-скопческого корабля порукой успеху. Благоволите о вашем согласии почтить уведомлением.

Х. Х.».

Под телеграммой стояли подписи двух крупных иерархов московской епархии.

– И что ты ответил? – живо поинтересовался я.

– Я еду. Ты, конечно, поедешь со мной?

– Что за вопрос, Иван Дмитриевич? Однако браво, это твоя вторая московская гастроль!

– Но будет ли она столь же успешна, как и первая?.. – задумчиво произнес Путилин.

– Ты считаешь это дело сложным?

– И весьма. Раз мои московские коллеги потратили две недели на расследование совершенно бесплодно, безрезультатно, означает, что оно – не из обычных.

На этот раз Путилин не занимался в вагоне никакой диковинной зубрежкой, а отлично спал всю дорогу до Москвы. Когда мы приехали в Белокаменную, он был бодр и полон сил и энергии. С вокзала проехав в Н-скую гостиницу, мы сняли там номера. Сразу по приезде, переодевшись у себя в комнате, Иван Дмитриевич отправился к своим московским собратьям – служащим московской сыскной полиции.

Коллегами знаменитый петербургский сыщик был встречен с самой горячей предупредительностью и отменным почтением, хотя… хотя на лицах многих прочел выражение завистливого недовольства, глухого раздражения. Очевидно, его блестящая гастроль по делу «белых голубей и сизых горлиц», когда он одним ударом отыскал пропавшего сына миллионера и открыл хлыстовский и скопческий корабли, больно задела самолюбие московских сыскных дел мастеров. Увы, как и во всякой профессии, и здесь существует профессиональная ревность…

– Ну как, коллега, продвигается у вас дело с ограблением ризы высокочтимой иконы? – спросил Путилин шефа городской сыскной полиции.

– Не скрою, пока еще определенных нитей у меня в руках не имеется, но есть надежда уже скоро напасть на верный след, – последовал ответ.

– Ну, вот видите, я так и думал. Откровенно говоря, я не считаю это дело сверхзагадочным. Я вовсе и не собирался впутываться в него, будучи уверен, что вы обойдетесь без всякого стороннего участия… хотя бы и моего. Но эта вот телеграмма принудила меня приехать к вам… Как-то неловко было отказывать… – И Путилин показал своему московскому коллеге полученную депешу.

Краска не то смущения, не то досады и обиды бросилась тому в лицо.

– Помилуйте, Иван Дмитриевич, я… мы все так рады, польщены, что вы согласились помочь нам… Хотя меня несколько удивляет фраза: «несмотря на все усилия московской сыскной полиции». Почему они полагают, что мы употребили все усилия?

Путилин улыбнулся:

– Знаете, голубчик, их горячку? Они полагают, что все это так просто. Вынь да положь им преступника или преступников. Психология известная. Ну-с, а теперь давайте перейдем к делу. Что вы уже успели предпринять? Я спрашиваю это для того, чтобы нам, то есть мне, не идти по пути, уже пройденному вами.

– О, ваше превосходительство любит, насколько мне известно, выводить особые кривые… – вскользь заметил «московский Путилин». – Извольте видеть, прежде всего важно было установить, хотя бы приблизительно, когда и где могло произойти это святотатственное преступление.

Чуть заметная ироническая усмешка шевельнула краешки губ петербургского сыщика.

– Совершенно верно.

– Икону увезли с целым венчиком, а привезли без него, – сообщил начальник московской сыскной полиции.

– Стало быть, произойти это могло только или в самой карете, или в тех местах, где пребывала икона, – заключил Иван Дмитриевич.

– Ничего не может быть вернее. Относительно первого предположения, то есть кареты, сомнения и подозрения отпадают. Ибо лица, сопровождавшие святую чудотворную икону, – лица известные, пользующиеся всеобщим уважением. Горе и отчаяние их не поддается никакому описанию, – продолжал свои пояснения глава московских сыщиков.

– Стало быть, остается второе предположение: святой венчик ризы сорван в каком-нибудь частном доме, куда прибыла Царица Небесная, – заметил в свою очередь Путилин.

– Да.

– Великолепно. Вы, конечно, дорогой коллега, ознакомились со списком тех мест, куда в эти злополучные часы приезжала святая икона?..

– Ну разумеется, Иван Дмитриевич!

В голосе начальника московского сыска послышались даже нотки обиды. Неужели прославленный петербургский гастролер намерен учить его азбуке сыскного дела?

– Вот он, этот список.

Путилин углубился в его изучение.

– «Половина седьмого – Тверская, дом Олсуфьева, кв. № 23, господин Шаронов. Восемь часов и десять минут – Никитские ворота, дом Севостьянова, госпожа Стахеева…»

Путилин бормотал очень долго.

– И что дал вам этот список? – вопросительно посмотрел он на собрата по профессии.

– За многими из этих мест установлен тайный надзор, – пояснил московский коллега.