Текст книги "Телефонист"

– Знать бы, что он там успел понаписать, – пробормотала Ванга. И сама удивилась. Зачем? Не настолько же в лоб! И вообще, это уже абсурд какой-то.

(А вдруг?)

(Что «вдруг»? Почему захотелось узнать, что именно он уже написал?)

Ванга поморщилась и повела носом из стороны в сторону, как в фильме, где Николь Кидман изображает ведьму. Отодвинула эту мысль в сторону, пусть полежит на полочке в тени, вдруг когда понадобится. Снова это движение кончиком носа, потом вздохнула:

– А ведь кто-то не хочет, чтобы проект «Телефонист» был закрыт, да? – поделилась она со Свифтом.

Форель, конечно, не виновен. Но связь, безусловно, есть. Только она где-то в другом месте.

– А бомж что-то видел, – сказала Ванга.

Вчера она ещё раз посетила гражданина Кривошеева на предмет беседы с ним. Но подлинной её целью был этот бомж. Его зовут Дюба, славный парень. Хоть и инвалид. На день рождения Колька его не позвали, но тот потом проставился. Пили дешёвый портвейн. Тоже первого апреля – сплошные случайные совпадения. И Дюба всегда был здесь, но вот несколько последних дней его не видно. Пропал куда-то.

– Ты что-то видел, – произнесла Ванга. – Это я прочитала в твоих глазах. И ты это понял. И поэтому исчез.

Посмотрела на Свифта, добавила:

– Придётся тебя найти.

Щенок не сводил с неё своих кротких стеклянных глазок.

– Тогда я об этом не знала, Свифт. Но теперь знаю наверняка.

Ванга взяла лежащий перед ней лист бумаги и порвала его. Схема не работала. Надо делать другую схему. Не хватало каких-то элементов. И надо понять, причём тут Форель.

Зазвонил её айфон. Это был Сухов. А вот и первые вести, она ждала их.

– У кого больше сюрпризов, тот и начинает, – бодро сказал Сухов.

– А у тебя прямо «вах!»?!

– Закачаешься, какой «вах».

– Тогда начну я, – предложила Ванга. – По восходящей. Ты интересовался чистящим средством?

– М-м-м… Намекаешь, что я кормящий отец?

– Я была вчера у Кривошеева.

– И?

– Он чистоплотный. Очень. Там опять всё пахло «Доместосом». Видимо, это какой-то психоз.

– Допустим. Но причём тут?..

– У него в доме всё очень старое, верно, но всё очень чистое. Ты мужик, мог этого не знать, не уловить разницы. Старьё, рухлядь, но чистое. Даже панели стен, нет этой жирной пыли; помнишь, я проверяла?

– Конечно.

– И чистящие средства в ванной – бутылки совсем новые, но осталось на донышке. Говорю же, психоз.

– Ты хочешь сказать…

– Что ты не смог бы уловить вонь! Она была не его. Я поняла вчера… Этот бомж, о котором я тебе рассказывала. Это он её оставил. Он был там за несколько минут до вашего приезда.

– Ничего себе.

– Я думаю, он видел того, кто принёс бабу из секс-шопа. Поэтому и сбежал. Необходимо найти его.

– Ванга, ты…

– Не благодари, сама знаю.

Сухов усмехнулся:

– Сказать, что я тебя обожаю или что тоже не с пустыми руками?

– Про первое известно, давай сразу по второму.

– Пришли результаты экспертизы по волоскам. А теперь сядь.

– Не буду. Продолжай.

– Нам известно, чьи они.

– Сухов, не чуди, – произнесла она расстроенно. —

У нас нет образцов его ДНК. И в базе…

– Ага, – перебил Сухов. – Только они вообще не мужские.

Она прокашлялась:

– В каком смысле?

– Оба волоска принадлежат женщине.

– Сухов, ты… Она ведь была бритой.

– А это и не её волоски. В том-то и дело. Хотя оба волоска с лобковой зоны.

– Господи, – сипло сказала Ванга. – Да что ж там такое-то?

– Поэтому я и говорю: лучше сядь.

– Хорошо. Уже. А ты не молчи.

– Ванга, мы знаем чьи это волоски, именно потому, что у нас уже есть её ДНК. Корнеева Инга Петровна.

Она посмотрела на Свифта. На его кроткие стеклянные глаза. Почему-то сейчас ей понадобилось дотронуться до игрушки.

– Сухов, она ведь…

– Да. Она была последней жертвой Тропарёвского, которого мы и считали Телефонистом.

15. Начало паники

– Тогда что же я видела? – спросила Ольга.

– Я не знаю, – сказал он удручённо. – Если только не померещилось спросонья.

– Не хочу больше напоминать, но тени двигались.

– Деревья во дворе… Когда я вернулся на такси, у нас наверху начинался ветер.

– Да, ты говорил.

– Вот!

– И пробки выбило только в нашем доме.

– Ну. Проводка… Ольга, даже если этот ищейка… Забраться ночью в дом?! И потом, что он видел – как ты спишь одна? Доводить девушек до грани нервного срыва не входит в обязанности семейных детективов, – он улыбнулся.

– Семейных… – Ольга вздохнула.

– Мы же проверили и не нашли никаких следов.

– Потому что снег растаял.

– И в доме, и вокруг, ни следов взлома, ничего. А ты с этим ножом, – он её обнял.

Они сидели на диване, задрав ноги, в его московской квартире, только что вернулись. Вроде бы всё уже обсудили, но ей пора было ехать домой, и если её ждали объяснения с мужем, она хотела быть готовой.

– Хорошо, что ты оставил нож. Хорошо, что чистил мне яблоко.

– Наверное, – сказал он грустно. И снова вспомнил, что услышал в её голосе прошлой ночью и что увидел в её глазах. На мгновение появившееся сомнение, недоверие, которое распространилось быстро, как отрава. И им придётся с этим что-то делать. На мгновение она смогла поверить, что с ним что-то не так. Что внутри него живут чудовища, которые находят себе место не только на страницах его книг. Как долго это теперь будет стоять между ними? Но пока горечь этой отравы коснулась и его. Предательство?.. Или почти предательство. Что-то очень важное могло сейчас сломаться. И им надо быть очень осторожными.

Она это почувствовала. О чём он думает. И снова попросила:

– Прости меня.

Он только обнял её крепче, перестраивая на другую эмоцию.

– Забей! Это ночь была такая. Этот крупье или дилер в казино. Он меня вообще за какого-то колдуна принял. Я чуть не уписался от смеха. А мне всего лишь повезло.

– Лучше б ты уписался, – она прижалась к нему крепче. – Был бы совсем малыш. Больше не отпущу тебя одного. Даже в казино.

– А лилии – единственные цветы, которые у них были.

Она вдруг как-то притихла. Ему даже показалось, что всхлипнула. Но этого не могло быть. Не по этим делам. Кто угодно, но только не Ольга.

Улыбнулась, хоть голос всё ещё не твёрд:

– Ты ведь тоже первым делом побежал свои рукописи проверять.

Это правда. Как только они убедились, что в доме больше никого нет, или уже никого нет, он побежал к своей рукописи.

– Ну, знаешь ли, – ухмыльнулся. – Сумасшествие – оно заразно.

– Прости меня ещё раз.

– Ольга…

– Всё, больше не возвращаемся. Ты знаешь, о чём я. И больше никогда…

– Т-с-с, – он легонько поцеловал её. Она вдруг с силой впилась в его губы. Только что была тихая и поникшая, и вот…

– Как ты быстро разгорячилась, – похвалил он довольным голосом и теперь обнял нежнее, чуть развернул, привлекая к себе, словно для поцелуя.

– Да, я у тебя горячая штучка.

– У тебя даже температура тела повысилась.

– Болван! – изобразила на лице досаду. – По-моему, я люблю болвана.

Когда она ушла, он налил себе пастиса, бросил пару кубиков льда, воды добавлять не стал. Поболтал в стакане, напиток начал мутнеть. Он любил пастис, на какой-нибудь террасе, да над берегом Средиземного моря… Когда они вот так же прошлой осенью сбежали с Ольгой на несколько дней в Марсель, он в кустарной лавке перепробовал семнадцать сортов пастиса домашнего приготовления, и это было божественно.

Сейчас он пил заводской «Рикар», который был тоже неплох. Проблема в том, что в Москве от пастиса у него всегда было похмелье. В отличие от того же Марселя. Вещи надо пить там, где они выросли, заявила как-то Ольга. Поэтому у нас надо пить водку.

Он сделал большой глоток и от удовольствия прикрыл глаза. Именно тогда, в Марселе, их лёгкая интрижка стала трансформироваться во что-то большее, о чём оба ещё не знали. И сейчас он, возможно, впервые подумал о том, каково Ольге, если её Кирилл Сергеевич правда о чём-то знает или догадывается: напряжённое молчание или же опасная игра словами, как в поддавки, или скандалы, от которых у неё под глазами появятся воспалённые круги. Мадам оказалась права с её простой нехитрой правдой. Высказалась с какой-то деревенской народной простотой, когда он впервые заявил ей про свободных людей.

– У вас же не просто блуд, – сказала уборщица работнику интеллектуального фронта. – Тогда бы было проще. У вас же шуры-муры, лювовь-морковь.

Он сделал ещё глоток и почувствовал благодарность Ольге за безусловное согласие отложить любые решения, пока он не закончит книгу. Тоже впервые.

– Эх, Мадам, Мадам, а чего тут решать-то? Теперь уже поздно… Эндшпиль или, как это, мать его, называется? – проговорил он вслух. – Теперь либо разбегаться, либо уже быть вместе.

Он осмотрел свой дом, понял, что всё-таки жалеет об отъезде Мадам. Неужели ему не хватает её болтовни?

– Становлюсь сентиментальным. Старею, – ухмыльнулся он, глядя в стакан с пастисом. – А ещё у меня маразм – разговариваю вслух в одиночестве и думаю, что Мадам – оплот стабильности в этом безумном мире. – Мотнул головой и добавил: – Бушующем…

Посмотрел на свой кабинет – надёжно заперт. Всё, как и говорила Мадам. Женщина, которая заменяет её, здесь была, вроде бы всё довольно чисто, но кабинет только в его личном присутствии. Вспомнил, как прошлой ночью в Поляне сразу побежал проверять свои рукописи. Не стал этого говорить Ольге, но несколько листов валялись на полу. Ветер, конечно. Однако он сложил папку и забрал рукопись с собой в их спальню.

Сейчас, сделав ещё один основательный глоток пастиса, он снова вспомнил следы на снегу. Те, что вели в одном направлении. И сформировавшаяся мысль была, конечно, вздорной, неправильной и несостоятельной, под воздействием пастиса. Ведь Ольга ему сказала про слежку ещё в Москве, до их отъезда в Красную Поляну. Но он подумал: «А вдруг кто-то ко мне приходил? Вдруг этот кто-то приходил ко мне, а не к Ольге?». И тут же изобразил ухмылку, будто ощущал блаженство, и поблагодарил:

– Пастис!.. Как же ты волшебно отравляешь мозг.

…В 4:15 утра он проснулся оттого, что рядом, над его постелью кто-то стоит. И смотрит в окно, в бледный, размазанный свет. Высокая фигура в полутьме, и у неё нет лица, лишь овал густой черноты вместо него. И оказывается, что вокруг их спальня в Красной Поляне, откуда они уже уехали. «Это всё ещё сон, – понимает он. – Сон во сне». И вспоминает про следы на снегу, ведущие в одном направлении.

– Ты правильно заметил, – говорит ему человек с чёрным лицом. – Я прибыл верхом на этом снеге. Я закончил на время свои дела и вернулся.

– Куда вернулся? – спрашивает он, и его беспокойство усиливается.

– Ты прав, – человек начинает поворачивать к нему своё лицо, овал клубящейся черноты. – Рукопись – надёжное прикрытие для тёмной зоны.

– Ты врёшь! – кричит он. – Кто ты?!

– Ты знаешь лучше всех, – лицо склоняется всё ниже, а он лежит, как парализованный, и не может пошевелиться, не может уклониться. – Смотри внимательно, что будет.

Он кричит, пытается двигать руками, телом и… просыпается. На часах 4:15 утра. А на лбу испарина. Он в своей московской спальне. Поднимается на ноги, идёт в гостиную. Рассвет… На журнальном столике бутылка пастиса, литровая, была не початой, осталось меньше половины. Когда он успел столько выпить?

Оборачивается, смотрит в свою спальню. Ему не хочется туда возвращаться. Надышал парами пастиса. Или похмелье пришло раньше времени.

Снова думает про следы. И без спроса и предисловий приходит воспоминание о беседе с Ксенией Суховой. И упрёк Ольги в аэропорту «Внуково».

– О чём я мог поговорить с её отцом? – огрызается он в пустоту.

Идёт в ванную, умывается. Всё, сна уже не будет. Надо писать, быстро писать дальше, а не позволять…

– Рулить человеку с чёрным лицом! – бросает он своему отражению в зеркале. Выражение его глаз ему не нравится. Беспокойными тенями в них застряли кусочки давешнего сновидения.

Бред! Просто сон. Пастис выходил, вон, потный весь. А мог подцепить какую заразу в самолёте.

Он не раз описывал сны в своих книгах. Этот, словно нарушая законы сновидения, был какой-то… слишком уж ладный. Всё сходится: и следы на снегу, и разговор с Ксенией Суховой, и ночной визит к насмерть перепуганной Ольге. И то, что Телефонист вернулся, когда он начал писать пятую книгу о нём.

– Ты что, мать твою, оживший персонаж?! – говорит он и слышит свой собственный нервный смешок. Нет, он ещё явно не проснулся до конца. – Стивен Кинг на хрен какой-то!

Он решает принять ледяной душ, заваривает себе крепкого кофе. Чёрт с ним, выспаться можно днём. А сейчас надо работать. Много и быстро. Всю эту стивенкинговскую фигню мы оставим дурным снам и великолепным книжкам. Развлекающим читателя.

Он работал долго и продуктивно, как в Поляне. В одиннадцать часов пополудни понял, что проголодался. Голоден, как волк. Решил сделать себе яичницу. С помидорами.

– И, мать его, жирным беконом, – сказал он бодро. – Добью остатки похмелья.

Новая глава будет называться «Аквариум».

Он начал её еще до Поляны, а сейчас дело готово. Ольгина мысль про совпадения, возвращение книжного и реального Телефониста, конечно, забавна. И был бы он Стивен Кинг – действительно не преминул бы написать об этом роман. Но он – Микола Васильевич Форель! И его хлеб – триллеры, а не романы ужасов. А с похмелья и не такие кошмары приснятся.

Он смотрит, как написал слово «Аквариум». Да, Суховский Телефонист тоже вернулся, и что? Просто дурной сон. Сейчас в его спальне нет даже остатков теней, лишь яркое весеннее солнышко.

«Аквариум». Он несколько недоволен. Заглавная буква «А» написана не как обычно, не две склонённые друг к другу чёрточки с третьей посередине, а как строчная, только большого размера. Так он никогда не делал. Жирные, с нажимом, размашистые буквы. У него, что, меняется почерк?

«Сливаешься со своим персонажем?» – спросила перед отъездом Мадам.

Он никогда не думал, какой почерк у его Телефониста. Вполне возможно, что и такой, размашистый.

(Смотри внимательно, что будет)

Усмехается – болван чернорожий, ничего не будет!

Он сложил рукопись и отправился к плите готовить себе завтрак. Беззаботно насвистывая, открыл кухонный шкаф. Сковородка. Он любил готовить. У него был набор старого доброго Zepter, но, когда дело касалось быстрой жарки, ничто не могло сравниться с таким же старым и таким же добрым чугуном. И уж конечно стоит избегать тефлоновых покрытий.

Поставил разогреть чугун на плиту, налил масла. Сковородка, масло пришло в движение, круг, овал черноты… Рука потянулась за ножом для резки овощей.

Это неприятное чувство в желудке накатило внезапно. И какая-то тень мелькнула на периферии то ли зрения, то ли сознания. Рука с ножом застыла над кипящим маслом:

– Может, действительно, стоит поговорить с Суховым? Так, невзначай… Выяснить, что именно успел натворить его Телефонист, – пробормотал он.

Фраза вроде бы совершенно безвредная. Но вчерашний пастис вновь решил напомнить о себе испариной на лбу. И там, на периферии зрения или сознания, словно приоткрылась дверца в то место, откуда могут прийти не только тени.

(Я закончил на время свои дела и вернулся)

Испарина сделалась заметно сильнее.

– Ванга, насколько это важно, прямо «вах»? – говорю, а у самой сердце забилось от волнения.

– Очень важно.

– Что прямо «вах-вах», как говорите вы с папой?

– Намного важнее, ребёнок. Настолько, что… Свифт заговорил.

– Понятно, – отвечаю печально. – Конечно.

– Ксюха, пойми, я не могу больше скрывать от него эту информацию. Открылись очень важные обстоятельства.

– Понятно, – повторяю я. – Расскажешь?

– Не всё. Но что смогу, расскажу.

– Понятно, – повторяю я в третий раз, как умственно отсталая. – Он меня убьёт.

– Нет. Это просто ты так думаешь, поэтому боишься. Ты не сделала ничего такого, вот о чём тебе надо думать. Ты была на публичной лекции, а потом вы поговорили десять минут. И тебе, как преданной читательнице, он по большому секрету раскрыл, что делает пятую книгу.

– Ладно, папа уже едет. Я всё ему расскажу, хоть он меня и убьёт. Без этого никак?

– Никак.

– Ок, Ванга, – вздыхаю кисло. – А про тебя?

– Лгать нехорошо, – рассмеялась Ванга. Она мне всегда нравилась, и, конечно, она права. – Господи, к чему я тебя подбиваю… Но придётся соврать. Тут уж так.

– Для его душевного равновесия?

– Не язви, Ксения. Да, для этого тоже. Чего волновать лишний раз? Думаешь, ему приятно? Решит, что мы за его спиной…

– Да, нафантазирует с три короба, чего и нет. Такой он.

– Ксюх…

– Вот из-за этого недоверия всё и происходит! Думаешь, я бы ему сразу не рассказала, что Форель начал новую книгу? Не понимаю, как это может быть важно?! Прежде для него самого. Но он вот, – я чуть не всхлипнула.

– Это не недоверие, Ксения. Он просто беспокоится за тебя. И ему сложно принять, что ты уже выросла.

– Да знаю я всё, но сколько уже можно?! Люди вообще-то развиваются! Сама говорила. Ладно, совру. Врать – так врать. Сказать, что я тебе только что про Форель написала?

– Даже лучше прямо сейчас отправь мне сообщение в Ватсап, вдруг показать придётся. Страховка.

– Эх, врать ты можешь не хуже меня, – похвалила я.

– Обе мы бесстыжие, – сказала Ванга своим заговорщическим тоном, и я подумала: хорошо, что у меня есть такой друг, который меня понимает. – Скажешь, что ты не лезешь в расследование. Просто была на лекции и не придала этой информации большого значения. А сейчас вспомнила, и…

– Ванга, не прокатит, – говорю. – Остынь.

Она немного подумала.

– Да, наверное. Ну тогда так: скажешь, что боялась ему признаться…

– Так это правда! Из-за него всё же…

– Так даже проще: боялась, как есть, знала, что важно. И решилась. Сегодня. Призналась и ему, и мне. Главное, чтобы не понял, что мне всё известно с воскресенья.

– Что тебе раньше? С воскресенья?

– Ну, вроде того…

Я молчу. Потом говорю, наверное, с горечью:

– Не был бы он таким, не пришлось бы…

Ванга отвечает не сразу, будто подбирает слова.

– Твой папа, Сухов, он, наверное, самый… Ведь ни у тебя, ни у меня пока нет своего ребёнка, чтобы судить его.

Мне, правда, совсем кисло – ведь на самом деле я очень люблю своего папу. Признаюсь тихо:

– Он всегда говорил про крылышки. Что мы с ним типа как два крыла у одной птицы. И одному без другого летать не получится. Не бог весть, какая поэзия, но… К тому, что враньё, вроде, по мелочи, а выходит по-крупному.

– Я понимаю, о чём ты.

– Вот, – говорю я. И думаю, что не хочу расстраивать её. И решаю объяснить. – Правда, в первый раз он сказал так, указывая на попугая.

– На… попугая?!

– Ага. Какаду в зоопарке. Классный был.

– Хе…

– Такая вот была птица. Бестолочь висел вниз башкой, а папа…

– Узнаю Сухова, – смеётся. – В этом весь он.

– Если б только так не парился. Ну прям невозможно иногда.

– И это понимаю. Обещаю тебе поговорить с ним.

– Сейчас не надо.

– Не сейчас.

– Ладно, лови сообщение в Ватсап, чтоб нам не проколоться. И ему сейчас что-нибудь напишу, типа разговор срочный. Скажу, что ты уже успела перезвонить, и я тебе рассказала подробности.

– Ксения! Да ты… – она одобрительно усмехнулась.

– Угу. Мата Хари… Ничего смешного! Ну вроде хоть не палевно.

– Ну да, нормально будет.

– Блин, хряпнуть, что ли, – я вздохнула.

– Чего?! – изумилась Ванга.

– Выпить, – поясняю и уже сама не знаю, с вызовом или с отчаянием. – Для храбрости.

– Вот тогда он точно тебя убьёт, – обещает Ванга.

– Мне уже пятнадцать!

– Четырнадцать. Ксения Сухова, тебе пока четырнадцать.

– Ещё скажи, что алкашку с двадцати одного продают, – говорю я. И слышу, как папа открывает дверь своим ключом.

Всё – сейчас начнётся.

Гризли была помощницей Ольги. И её прозвище, и утверждение, что она «лесбуха», принадлежали авторству Форели. Первое ей понравилось, второе было неверным.

– Я рослая, темпераментная и обожаю мотоциклы, – объяснила Гризли известному писателю в присутствии своей работодательницы. – И вон у твоей Ольги тоже татушки на теле.

– С твоими не сравнить.

– Не все, у кого много татушек, любят чужие вагины, – усмехнулась она.

Форель нравился Гризли. Но только как секси-блок. Её постоянный мужчина был куда более субтильным, и Гризли окружала его материнской заботой. Этот выбор спутников жизни (а все её более или менее постоянные мужчины были похожи) странным образом диссонировал с некоторыми другими её любовными интересами. На самом деле, не меньше, чем мотоциклы, Гризли обожала групповой секс. Не часто, скорее даже редко, но ей были нужны такие выходки. И потом она снова становилась верной пай-девочкой. Её постоянный спутник Лёшик, с которым, судя по всему, всё обстояло более чем серьёзно, не догадывался об этом. Или делал вид, что не догадывается. Летом, в июле, они с Лёшиком собирались пожениться. И Гризли уверяла, что её бурные приключения теперь в прошлом.

– Лёшик… Нет, она всё-таки лесбуха, – настаивал Форель. – Латентная.

Гризли в этот момент принесла ему кофе.

– Если б не она, – ухмыльнулась Гризли, указывая на Ольгу, – я бы тебе показала, насколько латентная.

И ткнула его своим сильным бедром.

– Так, я всё вижу, – предупредила Ольга.

– Нет, а чё? Она довольно интересная женщина, – одобрил Форель.

Это было правдой. Крупная весёлая Гризли казалась очень пластичной, она прекрасно двигалась, и в её миловидности был запрятан прямо-таки фугас сексуальности. Её интересность оценил не только Форель. Ольга знала многих состоятельных мужиков, которые западали на Гизли. Особенно забавно в этой связи было наблюдать за реакцией их спутниц, как недоумевают и бесятся их вешалки-модельки.

– Мир меняется, – заметил по этому поводу Форель.

– Угу, – кивнула Ольга. – Мужики теперь хотят более естественных женщин.

– Нет, – возразил он. – Просто люди хотят людей.

Но главное для Ольги, что Гризли оказалась верной, очень надёжной, немой, как могила (она в числе немногих была в курсе Ольгиного романа), и на неё можно было положиться, как на самого себя.

В своих разъездах Ольга со спокойным сердцем оставляла галерею на Гризли. Кирилл Сергеевич странным образом оценил это, иногда передавая с Ольгой для неё небольшие подарки.

В тот вечер Гризли заработалась допоздна, готовила пространство галереи для выставки Форели: этому Ольгиному писаке понадобятся ещё оборудование и мониторы под видеоинсталляции, и специальным образом выставленный свет, – и выходила лишь попить кофе со свежей выпечкой в кафе напротив. В галерее была своя кофе-машина, но на людях – оно веселее. И конечно, Гризли не обратила внимания на припаркованный по соседству автомобиль «Субару» неброского или с точностью неопределяемого в сумерках цвета. Может, потому что её не интересовали авто такого класса или действительно её подлинным интересом были мотоциклы, а может, потому что за добродушной Гризли просто некому было следить – за всю свою жизнь она не сделала никому ничего плохого.

Ольга сегодня должна была вернуться со своим писакой, хотя её муж, Кирилл Сергеевич, вроде бы вернётся только завтра, и могли бы ещё ночь провести в своём гнёздышке в горах. Очень романтично… Наверное, Кирилл Сергеевич – хороший мужик и, конечно, крутой, но… и потом Ольга, она вся такая… И они с писакой такая красивая пара! А там большая разница в возрасте… Скорее всего, Гризли не до конца осознавала суть собственных претензий к Ольгиному мужу, она и видела-то его всего пару раз, и оба раза ни за что не стала бы ему перечить. А с людьми, которым нельзя перечить, слишком всё сложно и… Ладно, не важно.

Закончив дела, Гризли налила себе Ольгиного портвейна «Тауни», – вот, что ещё она действительно обожала, так это настоящий порто, – и с наслаждением, не торопясь, выпила его.

– В них игра, а не болезнь, – пробормотала она, вспоминая Ольгины слова.

Фотокартины писаки (или как их ещё назвать, его работы?) до открытия выставки хранились у неё дома. Галерея – всё же открытое пространство, а Форель был помешан на секретности. Гризли расставила их в гостиной и даже поиграла со светом и с тем, как будет выглядеть предстоящая экспозиция. Хотя, конечно, окончательное решение примут (или уже приняли) Ольга с писакой. Сперва его картины Гризли не понравились. Не потому что мрак и жесткач, в них была какая-то правда, какое-то знание о чём-то очень нехорошем. По делам Ольгиной галереи Гризли как-то была в Женеве (Ольга, вот уж душа-человек, даже оплатила билеты Лёшику, чтоб не скучал), и там на другой стороне озера, в Лозанне, они с Лёшиком посетили музей с работами шизофреников. Очень-очень впечатляло, с картинами Форели было что-то общее. О чём, с присущим ей простодушием, Гризли сообщила начальнице.

Ольга улыбнулась и сказала:

– Всё-таки не совсем. Шизов я бы не стала выставлять.

Гризли поймала себя на том, что непроизвольно задела её, но Ольга, указывая на работы, объяснила:

– А здесь… В них игра, а не болезнь.

Странно, но после этого разговора картины Форели стали ей скорее даже нравиться. Словно ей объяснили, что пугаться нечего: рассматривай всякие детальки с любопытством ребёнка, отыскивай скрытые смыслы, намёки и отсылки к известным произведениям.

Закончив с портвейном, Гризли проверила камеры наблюдения, включила сигнализацию и сдала объект на охрану. «Объект» было Ольгиным словечком. Своим же знакомым Гризли говорила только о галерее. Она заперла дверь, датчики охраны поменяли цвет своих огоньков, и вышла в московский вечер. Апрель в этом году выдался просто чудесным. И конечно, она опять не сразу обратила внимание на припаркованный автомобиль «Субару». И на тот факт, что в нём, скорее всего, всё это время кто-то сидел. Сейчас Гризли свернёт за угол и по нарядному ярко освещённому переулку добредёт до Бульварного кольца. Осталось несколько шагов, да и тут не особо темно, всё-таки самый центр.

Гризли вдруг остановилась. И обернулась. Наконец её настигло воспоминание. Она видела этот автомобиль. Или точно такой же. Но она его уже видела сегодня утром, выходя из дома. И там… вроде бы тоже кто-то сидел. На водительском месте. А потом, когда она пошла попить кофе… Одним из несомненных достоинств Гризли, по крайней мере, для Ольги, были до педантичности развитый глазомер и фотографическая память. Очень помогало в работе. И хотя следить за Гризли было некому, она пробормотала:

– Третий раз за день…

Третий раз за день одна и та же машина. Ну, или такая же. Или это просто совпадение.

Гризли отвернулась и пошла в прежнем направлении. И услышала, как за её спиной завели мотор. Странно, но она вздрогнула. И ускорила шаг.

– Всё-таки у этого Форели шизоидные картины, – пожаловалась она апрельскому вечеру.

Автомобиль за её спиной тронулся с места. Гризли впервые на собственном опыте узнала смысл пословицы про ушки на макушке. Автомобиль двигался за ней, но не приближался. Неизвестно, было ли в этой пословице что-то про холодок на затылке…

Гризли пошла быстрее.

А если, – рука с поднесённой ко рту сигаретой застыла, – а если…

Забавный пёсик Свифт смотрел на неё своими кроткими стеклянными глазками. Нет, это, конечно, абсурд, предположение дикое, а вдруг?

– Ну, не молчи, – попросила она его снова. Голос прозвучал тихо, будто мог спугнуть какую-то мысль.

Ванга сидела на своей кухне, рассматривала новую схему и ждала звонка Сухова. «Наверное, всё равно будет разнос от него», – подумала она. Хотя, если Ванга не ошибается и новая схема наконец работает, тут не до разносов из-за Ксении.

Результаты экспертизы, волоски…

– Он имеет доступ к уликам? – спросила она у Свифта. И подумала: «Несомненно. Нелепый вопрос». И поняла, что гораздо больше её беспокоит другое: – Он один из нас? Кто-то совсем рядом?!

Ванга поднялась на ноги, начала ходить по кухне, обнаружила, что так и не прикурила.

– Или он был на месте преступления, – произнесла она словно чуть подсевшим голосом. – Был… тогда. Он… и Тропарёвского учёл в своих схемах. Не только Форель. И не только нас.

Наконец нашла глазами зажигалку, взяла её, констатировала:

– В любом случае, он намного ближе, чем мы думаем.

Обернулась. Щенок Свифт сидел на столе, рядом с её бумагами. И уже третий большой кофе; не мешает бы мыть чашки, а не брать без конца новые.

Бросила взгляд на расчерченный квадратами и стрелками лист бумаги.

– Ладно, Свифт, вопрос, как он это сделал, как именно, – акцент на двух последних словах, – пока подвешиваем. Теперь вопрос: для чего, верно?

Вопрос: для чего он оставил волоски? Чужие, не имеющие отношения к данному эпизоду. Она была последней жертвой Тропарёвского, тот сознался по всем эпизодам, охотно выезжал на следственный эксперимент, он вообще охотно сотрудничает со следствием.

Но тот, для кого снова пришло время поиграть, для чего эти волоски с давнего и чужого для него преступления? Для чего, кроме демонстрации своих возможностей?! Потому что…

– Снова пришло время поиграть, – Ванга кивнула. – Хронос.

Да, насмешливое превосходство, брошенное нам в лицо, но прежде всего именно это «снова». Он указал на связь с…

– Конечно же, – говорит Ванга. – Именно так! Для его больной головы – это наиболее приемлемый способ. Учитывая, что она являлась последней жертвой и откуда взяты волоски. Связь с…

Форель пишет книги о Телефонисте. Аж четыре. Появляется последователь – Тропарёвский. Не без помощи писателя (хотя кое-кто бы это отрицал) Сухов ловит преступника. Форель заканчивает цикл из четырёх романов. Всё. Круг завершён. И хоть Тропарёвский берёт на себя вину по всем эпизодам, кроме четырёх, всё закончено. Тишина. Тропарёвский в местах лишения свободы. Круг замкнулся.

Но оказывается, что нет. Форель начинает новую книгу. И подлинный Телефонист появляется снова. И волоски… Он как бы сметает Тропарёвского с доски, как отслужившую шахматную фигурку. Всё продолжается, не там вы искали. Волоски указывают на эту связь… с предыдущим. Даже не преемственность, а…

– Вы рано успокоились со своим Тропарёвским, вот что он хочет сказать, – объясняет она Свифту. – С Тропарёвским-то покончено, но вот они, волоски… Я-то здесь. Я был здесь с самого начала. А вы искали не там.

Ванга замолчала. И сама не поняла, как произнесла, или это был Свифт:

– И мёртвые часы за стеной…

Ванга кивает, смотрит в кроткие глаза плюшевого пёсика: может, и абсурд, но если связь есть, то она может быть только такой.

Мёртвые часы за стеной, на которые устремлён взгляд мёртвой девушки.

– Вот для чего он указал на часы, – хрипло произнесла Ванга. – Хронология. Вот, что заставило его снова вылезти из тьмы, что было триггером, – Форель начал новую книгу.

Мёртвая зона была запечатана. Но Форель садится за новую книгу, и Телефонист появляется снова. Похоже, Вангина модель начинает работать.

Кто он? Он ведь где-то совсем рядом. Очень близко.

Ладно, едем дальше: Ксения Сухова. Квадрат. Скрытный Форель свою даже самую верную поклонницу не посвятил в детали развития сюжета. На их кофепитии – «он угостил меня латте с чизкейком» – лишь загадочно улыбался, мол, скоро сама всё прочтёшь. Признался только, что делает пятую книгу и что Телефонист вернулся.