Текст книги "Большая книга одесского юмора (сборник)"

Одесский Декамерон

Одесса. Большой Фонтан. Ранняя осень, когда гроздья «Изабеллы» и «Лидии», еще совсем недавно украшавшие беседки старых одесских дач, уже превратились в молодое вино и за столами в этих беседках собираются настоящие одесситы. Их осталось совсем немного. Не больше, чем старых одесских дач. Но все-таки они еще есть. И когда они наконец закрывают рот, влив туда очередной бокал божественного напитка, и открывают его, чтобы рассказать друг другу очередную историю, – вот тут как раз и нужно оказаться рядом…

– Юрочка, ментовская твоя морда, – умоляют собутыльники грозу одесского уголовного мира полковника Семистакашина, – доставь людям радость! Расскажи хотя бы еще только один раз, как тебя разжаловали в рядовые!

– Не стоит, – кривится Юра, – я же уже рассказывал… Тем более это была первоапрельская шутка нашего туповатого генерала. Я лучше другое что-нибудь…

И, помолчав какое-то время, он начинает так.

I

– Жалею наших потомков. Их обманули и даже лишили жизненных ориентиров! Им зачем-то внушили, что самым крупным налетчиком за всю историю нашего города был Мишка Япончик, художественно воспетый поэтами и композиторами. Но это же совсем не так! Самый нахальный налет в Одессе совершил не он. Его совершил Коля Репаный со своей бригадой в 1991 году. А было так.

В то июньское утро он со своими соратниками ехал по городу на крутом джипе, купленном у какого-то залетного из Николаева. (Причем именно купленном, а не украденном и не угнанном – зачем эти терки-разборки с николаевскими? Правда, купленном за два рубля тридцать копеек.) И вдруг в самом центре города приказал своему водиле притормозить.

– Это еще что за избушка стоит, – поинтересовался Коля, – к синагоге боком, ко мне передом?! И смотри какая прикоцаная… Что-то я ее раньше не видел…

– Я эту избушку уже полгода пасу, – ответил водила по имени Лева Марципан. – Ясно, что крутые какие-то строятся. Но именно кто – неизвестно. А сегодня, видишь, леса поснимали, забор убрали, вселяются…

– Сладкие… – определил Коля, оценив размеры «избушки». – А ну пошли, познакомимся с деловыми.

Смешавшись с рабочими, заносящими мебель, бригада прошла через проходную, поднялась на второй этаж и вошла в первый же попавшийся кабинет. Там за небольшим столом сидел скромно одетый молодой человек и осваивал невиданный по тем временам заграничный прибор под названием «телефон-факс».

– А вот и мы! – радостно сообщил Коля Репаный, непринужденно усаживаясь на стол непосредственно рядом с прибором. – Ну что, деловары, открылись, значит… Будете теперь тут капусту рубить, в смысле бабки варить, и тупиковать их, потом за бугор в офшоры… Дело, конечно, хорошее. Народ вам за это спасибо скажет… Ну а крышевать вас кто будет?

– Так нас уже это… Открышевали неделю назад… – удивился молодой человек. – И даже отканализировали… Осталось только отмарафетить…

– Чего? – переспросил Репаный.

– Ну молдаване нам и крышу покрыли, и канализацию сделали, теперь марафет наводят. Подкрасить там… Подбелить…

– Да ты что, деловой, лох, что ли, совсем? – занервничал Коля Репаный. – Ты что, действительно не понимаешь, что такое «крыша»? Та, про которую ты базаришь, вас разве что от дождя защитить может. И то, наверное, не защитит, потому что ее молдаване делали. Я тебе о другой крыше толкую! Которая вас от беспредельщиков всяких будет спасать. Залетных и обезбашенных! И крышей этой можем быть только мы. Я – Коля Репаный, – гордо представился он. – Четыре побега из Бутырской тюрьмы. Менты до сих пор отыскать не могут. Он – Лева Марципан! Восемь налетов на инкассаторов, семь из которых закончились полной его победой и только один, последний, вничью…

– Это как? – удивился сотрудник офиса.

– Ну половина бабок ему, половина ограбленным инкассаторам… Иначе они не соглашались… И, наконец, наша ударная сила: братья Медведчуки! Василий и Степанида. Ты не смотри, что она женщина. «Коня на скаку остановит…» в школе учил? Так это именно про нее написано. Взять, например, дело об ограблении ипподрома… Арабского скакуна стоимостью в миллион долларов прямо во время скачки одной рукой тормознула – только его и видели! Короче, будешь платить нашей бригаде пять тысяч долларов в месяц, и ни один бандит до вас на пушечный выстрел не подойдет! Сами будете их искать – не отыщете.

– Вообще-то у нашей конторы задачи противоположные… – заметил молодой человек.

– А будешь много базарить, заплатишь не пять тысяч баксов, а десять! – «наехал» на него темпераментный Марципан.

– А ну осади! – остановил Марципана Репаный. – То есть что значит задачи у вас противоположные? Че-то я не въезжаю… А что это у вас за контора вообще-то?

– Вообще-то это у нас УБОП, – скромно ответил молодой человек. – Городское управление по борьбе с организованной преступностью… Просто здание у нас новое, и вывеску у входа мы еще не повесили…

– Ну, дальше понятно!.. – заговорили все, кто слушал рассказ полковника Семистакашина. – Вбежали оперативники, бандитов арестовали. Правильно?

– Не совсем, – скромно потупил глаза рассказчик. – Я же вам говорю: 1991 год… Наш отдел только начинал становиться на ноги… Так что пришлось какое-то время платить Коле Репаному и его бригаде… Но потом мы, как говорится, оперились и сейчас уже сами крышуем кого угодно.

II

– А что стало с Колей? – поинтересовался хозяин дома, разливая вино в бокалы.

– А Колю теперь мы объявили в международный розыск, – отвечал полковник. – Лично я сам занимаюсь его поимкой. Но он как сквозь землю провалился, мерзавец…

– А кто он такой, этот Репаный? – спросил кто-то из пирующих за столом. – Что-то я в Одессе про такого не слышал…

– Перестань, – отмахнулся рассказчик. – Про Репаного он не слышал! Быть такого не может. Да его же весь город знает… Кучерявый такой, со шрамами. Что, никогда не видел? Да вон он идет! – неожиданно закончил полковник, указывая куда-то за забор дачи. – Видишь? С женой и ребенком. На пляж, наверное, позагорать… Я вам говорю: просто неуловим! Мы уже Интерпол подключили. Не… Дохлый номер! Э-э-э! Николай Костович! – позвал полковник проходящего мимо забора. – Не обижайте компанию! Как говорится, «войдите в оркестр»! Пригубите с нами стаканчик!..

Коля с женой и сыном вошли во двор.

– Надеюсь, вы не собираетесь его здесь арестовывать? – спросил у полковника хозяин дачи.

– Да что я, дикарь, что ли, по-вашему? – возмутился в ответ полковник. – Или я обычаев одесских не знаю? Фонтанская дача – это как водопой в джунглях. Сюда приходят разные звери, пьют молодое вино, и никто никого не трогает. Грызть друг друга мы начинаем уже потом. Когда расходимся отсюда по домам, и работаем, и превращаемся опять в человеков… Слышишь, Колюня, обратился полковник к рослому мужчине со шрамом через все лицо, который как раз подходил к столу, – симпатичный у вас с Фирой сынишка. Вот только я давно у тебя спросить хотел, что это он не в вашу породу пошел, а? Вы у нас с Фирочкой черноволосые оба, как смоль, носы с горбинкой. А он – белокуренький, синеглазенький, нос картошкой… Просто финн какой-то, честное слово…

– О! – неожиданно просиял Коля, обращаясь к своей жене. – А я тебе что говорил? Конечно же – чистый финн! А она мне, слышишь? «Чего ты такое несешь, Николай? Ну какой же он финн? Ты присмотрись до него поближе… Вылитый швед!»

– Швед и есть! – подтвердила Фира. – Даже не спорь со мной, Николаша.

– А я тебе, Фирочка, говорю – финн!

Компания с изумлением наблюдала за странным спором явно обожающих друг друга супругов.

– Так откуда же он в вашей семье взялся, – не выдержал наконец кто-то.

– Это трудно сказать, – рассудительно отвечал Коля, – город у нас портовый… Ну хорошо, шведофиннчик ты наш, – обратился наконец Репаный к своему отпрыску. – Иди там, поиграй в песочке, а я людям историю расскажу. Значит, как было дело? – продолжил он, усаживаясь с женой за стол и наполняя бокалы розовой пенящейся «Изабеллой». – Мы, помню, когда сынулю нашего из роддома забирали, радовались с женой, как дети. Геркулес! Четыре килограмма живого весу! В полгодика начал ходить! В семь месяцев мне, солнышко наше, кулачком в физиономию как вмазал, так пришлось четыре зуба вставлять! Сердце радовалось! Только годика в полтора, смотрим, действительно, как говорит полковник, внешность у нашего пацана делается какая-то для нашей семьи потусторонняя. Ну, в Фирочке-то своей я уверен. Начинаю подозревать роддом! Беру главврача за барки: «Может быть, вы, – говорю, – тут чего-нибудь перепутали?» – «Да что вы! – хрипит главврач. – Николай Костович, даже не понимаю, как вы могли такое подумать! Мы тут вообще никогда ничего не путаем… А в вашем случае!.. Что ж мы, самоубийцы? Я сам под контролем держал!» Только смотрю, глазки у него как-то забегали. Ну я дверь на швабру закрыл, в угол его припер. «Колись, – говорю, – родовспомогатель хренов!» Ну он и заговорил. «Просто, – говорит, – когда супругу вашу к нам в роддом привезли, так сразу и начались звонки каждую минуту. Сначала товарищи ваши – бандиты, я извиняюсь, потом из милиции позвонили, потом из прокуратуры, потом я даже и говорить боюсь, из какой высокой инстанции… И все пугают, грозят серьезными неприятностями: «Вы, – говорят, – вообще отдаете себе отчет, что у вас там супруга самого Коли Репаного будет ему наследника производить на свет?! Так что смотрите! Чтобы все было по самому высшему классу!..» В общем, как сейчас помню, семеро ребятишек родилось у нас в ту самую ночь… Ну мы посовещались с коллегами и отдали вам самого что ни на есть лучшего…» И что мне оставалось делать? – обвел Коля глазами всю честную компанию, несколько обалдевшую от этой истории. – Не убивать же этого запуганного идиота… Тем более привязались мы уже к пацану. Полюбили его как родного, правильно я говорю, Фира?

– А как же нам его еще любить, если не как родного? – отвечала та, и у всех за столом одновременно мелькнула мысль, что, может быть, не все так уж просто в этой истории…

– В общем, классный у нас пацан получился, – продолжал Коля. – А умный какой! В шесть с половиной лет в третий класс перешел! Особенно иностранные языки ему хорошо даются. Правда, за исключением русского. Сынуля! А ну подойди сюда, скажи людям тост!

– Желаю, чтобы все карашо виспались! – произнес пацан, подняв бокал с «Изабеллой».

– Он хотел сказать «отдохнули», – перевел Коля.

Компания с энтузиазмом сдвинула над столом бокалы.

III

– А теперь, – провозгласил хозяин дачи, – слово творческой интеллигенции! Пускай нам что-нибудь расскажет Юлик. Вообще-то он держит шиномонтажную мастерскую. Но он дружил с великим Давидом Ойстрахом!

– Ну, «дружил» – это, пожалуй, слишком, – засмущался Юлик. – Просто мы какое-то время жили в одном дворе. Да и потом, разница в возрасте. Ойстраху тогда было восемнадцать лет, а мне всего годик. Так что когда он через тридцать лет приехал на гастроли в Одессу и пришел к нам во двор, то он меня, конечно, вспомнил, а я его – нет. Но про этот визит великого музыканта я буду рассказывать своим внукам. Конечно же, его обступили все соседи. «Додичек, солнышко, какой же ты роскошный красавец, – запричитала портниха Кривохатская, пытаясь пощупать ткань на его макинтоше. – Почувствуй себя как дома, сними макинтош, присядь на скамейку…» – «Я к вам на несколько минут», – улыбнулся маэстро. «Ну так присядь на несколько! В смысле, конечно, минут, а не скамеек». – «Ну хорошо, присяду», – согласился Ойстрах. «Нет, макинтош сначала сними!» – «Ладно. Вот. Снял. Дальше что?» – «Ничего. Просто я хочу посмотреть подкладку… А кто тебе первым сказал, Додичка, что с твоим талантом и, главное, трудолюбием ты должен немедленно ехать в Москву, помнишь?» – «Вы, мадам Кривохатская, вы, – закивал головой Давид Федорович. – Конечно, помню…» – «А мы разве такого не говорили?» – заволновались остальные соседи. «Ой, что вы вообще могли делать, кроме как говорить? – выступил вперед Рудик, заправщик сифонов. – Но это я сказал главное. Я сказал: «Додик, если у твоих родителей не хватает денег, чтобы отправить тебя в столицу, мы скинемся кто сколько может. В конце концов, я дам в сифоны своих клиентов чуть меньше газу, но зато мы все вместе дадим тебе путевку в большую жизнь!..» – «Спасибо, дорогие мои, спасибо…» – прослезился великий скрипач. – «А знаешь, почему мы все так настаивали, чтобы ты уехал в Москву? – неожиданно поинтересовался Рудик. – Просто, если бы ты еще несколько месяцев на нашей галерее по двенадцать часов в день продолжал пилить свои гаммы и упражнения, у нас бы уже просто мозги из ушей повылазили…» – «Понимаю, – рассмеялся маэстро. – Но сегодня на мой концерт вы, надеюсь, придете?» – «Ой, Додичка, ну зачем? Что мы там понимаем в твоих арпеджиях и сольфеджиях? Вот если бы ты сыграл там фрейлехс…» – «Давид Федорович, – насторожился администратор филармонии, который сопровождал Ойстраха. – Я только вас умоляю… Программа утверждена областным комитетом партии. Там четко сказано: Бетховен, Чайковский, Брамс. Сегодня на концерте будет сам первый секретарь Коноводченко со всем своим глубокоуважаемым бюро. Может быть, они и не знают, как звучит фрейлехс, но любое отступление от программы… Эти дикари перекроют вам весь кислород на Одессу». – «Перестань, Леопольд, – успокоил Ойстрах своего администратора. – Ну что ты меня уговариваешь… Разве я сумасшедший? И все-таки вы приходите, – еще раз пригласил он соседей, уже выходя на улицу. – А вдруг вам и Бетховен понравится… В моем исполнении». И знаете, они пришли. «Не послушать – так посмотреть», – объяснил заправщик сифонов Рудик администратору Леопольду, забирая у него двадцать пять дефицитнейших контрамарок в окошке у филармонии. А потом был концерт, и Ойстрах играл как Бог, и одесская интеллигенция взрывалась аплодисментами. А товарищ Коноводченко со своим бюро мирно дремал в первом ряду, время от времени заглядывая в бумажку и с удовлетворением убеждаясь, что все идет по той программе, которую наметила Коммунистическая партия. Потом Ойстрах играл на бис, а когда стало понятно, что сейчас он исполнит последнее произведение, он вдруг подошел к рампе и заговорил: «Друзья, – сказал великий артист, – сегодня в зале находятся люди, которым я обязан, может, не меньше, чем своим родителям и учителям. Если бы не они, возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Это мои соседи. Я обратил внимание, что за время концерта они успели полюбить серьезную классику. Поэтому сейчас, для вас, мои дорогие, – композитор Бетховен. Фрейлехс… В обработке Брамса». И он заиграл фрейлехс, украшая его виртуознейшими пассажами. И зал осатанел от восторга. И даже товарищ Коноводченко со своими товарищами тоже необыкновенно оживился, думая, как видно, о том, что вот когда этот самый Бетховен писал свои сочинения в одиночку, то у него просто мухи от скуки дохли. А вот как соединился с Брамсом – так и получилось довольно миленько…

IV

Тем временем наступает вечер, и солнце, отправляясь на покой куда-то в спальный район Таирова, уже с трудом пробивается сквозь резные виноградные листья, нависающие над фонтанским столом, но нет конца молодому вину и нет конца таким невероятным историям – вечному «Одесскому Декамерону», а потому перестаньте сказать, что настоящей Одессы уже не существует. Да она за свои двести с хвостиком лет умирала уже неоднократно. Но весь ее фокус, дорогие мои, именно в том и состоит, что возрождается она всегда как минимум на один раз чаще, чем умирает…

Доцент и муза

Виктору Кальфе –

человеку творческому во всех отношениях – посвящается.

Майской одесской ночью, когда сладкий запах акаций, этот общедоступный наркотик, дурманит самые морально устойчивые умы, вследствие чего природа берет наконец свое у воспитания и образования, доценту строительного института Сене Клецкеру – убежденному холостяку и «шлеперу» («растяпе», «рассеянному», «не от мира сего», «придурку жизни»), ухитрившемуся когда-то на защиту собственной диссертации явиться с бидоном вместо портфеля («Ой, я, кажется, ошибся – и тот с ручкой, и этот»), приснился недопустимый сон.

В открытую дверь балкона влетела на легких крыльях студентка четвертого курса Элеонора Витушкина – троечница и прогульщица, села у Сениного изголовья и забряцала на лире.

– Это еще что такое? – педагогически безупречно отреагировал Сеня во сне на ее появление. – А ну быстренько вылетела отсюда и чтобы завтра без родителей не появлялась!..

– Вы меня с кем-то путаете, – улыбнулась бряцающая на лире. – Я – муза.

– Это другой разговор, – успокоился, не просыпаясь, Семен. – Значит, вы просто этаж перепутали. Тут надо мной проживает известный поэт Сероштаненко. Лауреат национальной премии. Видимо, вам к нему.

– Понятия не имею о таком поэте, – пожала плечами муза. – Тем более никогда у него не была и даже не собираюсь. Я непосредственно к вам, Семен Леонардович. Будем сейчас работать.

– Но я преподаю на санитарно-техническом факультете, – начал отнекиваться Сеня, – воспитываю, так сказать, молодых сантехников. А эта профессия, согласитесь, прямого отношения к высокой лирической поэзии не имеет.

– Очень даже имеет! – не согласилась крылатая гостья. – Взять, например, санитарно-техническое оборудование. Разве не о нем писал поэт Багрицкий: «Кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман»?..

– Мне казалось, он имел в виду совершенно другую раковину, – изумился Сеня. – В смысле не отечественного производства. И даже не зарубежного…

– Что он имел в виду, мы уже не узнаем, – строго сказала муза. – А вот вы, Семен Леонардович, просто меня поражаете! Неужели наука гидравлика, которую вы преподаете, не поэтичнейшая из наук? Разве древние греки не изобрели ее специально для того, чтобы создавать прекрасные водяные фонтаны?!

– Ах, это правда!.. Правда!.. – восторженно залепетал спящий Семен.

– Ну так пишите! Пишите! – подбодрила его муза, бряцая все громче и громче.

И под переливы ее аккордов стали рождаться в спящей Сениной голове такие стихи:

 
В жизни всякое бывает,
Есть и лед, есть и вода,
Турбулентность обладает
Четким признаком всегда.
 
 
Всем известно, без сомненья,
Что эпюра скоростей
Турбулентного движения
Состоит из двух частей.
 
 
В центре скорость усредняет
Сбоку ламинарный слой,
О котором забывают,
К сожалению, порой!..
 
 
Но не дремлет вдохновенный
«Гидравлический кружок»
И рассмотрит слой пристенный
Как естественный поток…
 

На следующий день в институте все шло как обычно. Семен, естественно в прозе, что-то излагал студентам про турбулентность. Те, как обычно, хихикали, украдкой поглядывая на ноги своего рассеянного преподавателя, где два разных носка – синий и красный – не только контрастировали друг с другом, но еще и не подходили к обуви – черной туфле на левой ноге педагога и коричневой сандалии на правой. И все же что-то в этой привычной атмосфере не устраивало сегодня доцента Клецкера.

– А где студентка Витушкина? – неожиданно спросил он, заметив отсутствие романтической музы, которая провела с ним предыдущую ночь.

– Ее отвезли в роддом! – радостно сообщила староста Торопыгина.

– Вот до чего доводит юную девушку большое количество поклонников, – менторским тоном заговорил факультетский остряк Рушайло. – Роддом – это только начало. Если так пойдет дальше, они ее еще и целоваться научат!..

– Да это мама ее рожает, – отмахнулась староста Торопыгина, – а санитарки переболели гриппом. Вот отец и отвез ее в роддом, чтобы она за мамой ухаживала.

Короче, все разъяснилось. Но фраза про большое количество поклонников, которое якобы имеется у студентки Витушкиной, почему-то испортила настроение преподавателю на весь оставшийся день.

– Только бы не приснилась опять эта вертихвостка, – раздраженно думал Семен, устраиваясь на ночлег. – Приснился бы лучше декан нашего факультета Степан Тимофеевич Горбань и продиктовал во сне что-нибудь полезное для будущей монографии. А то ведь все равно придется вставлять этого Горбаня в качестве соавтора, так было бы хоть какое-то оправдание.

– Соскучился? – улыбнулась муза, усаживаясь у изголовья, как только Семен погрузился в сон. – Давай-давай, не ленись, – и забряцала на своей лире, рождая в сознании Клецкера гидравлические стихи:

 
Ньютону с Паскалем мы скажем спасибо –
Без них невозможно понять водослива,
А мы сконструируем свой водослив,
Докажем, что он, без сомненья,
Предельно изящен и очень красив,
Не хуже трубы с расширеньем…
 

Всю следующую неделю Витушкина на лекциях не появлялась, но муза с лицом Витушкиной являлась каждую ночь, и под сладкие переливы ее аккордов Клецкер в конце концов переписал в стихах весь учебник гидравлики для высшей школы. Все триста семьдесят пять страниц.

И тут наконец студентка Витушкина соизволила прийти в институт. Но присутствовала она на лекциях, как бы это сказать, не вся. То есть не всем своим стройным, непонятно как загоревшим во время дежурства в родильном доме нахальным телом. Она, видите ли, уселась у полуоткрытого окна и, высунувшись в него, жадно втягивала ноздрями горьковатый дурман уже отцветающих акаций.

– Витушкина! – прервал сам себя доцент Клецкер, который в этот момент как раз знакомил собравшихся с коэффициентом искривления струи при истечении ее через водослив с широким порогом. – Витушкина! Неужели вам неинтересно то, о чем я сейчас говорю?

– Интересно! – живо откликнулась Витушкина. – Вы даже не представляете, Семен Леонардович, как мне все это интересно. Тем более что ни одного слова из тех, что вы сейчас говорили, я еще в жизни своей никогда не слышала.

– После лекции подойдите ко мне! – строго сказал доцент.

Она подошла.

– Не знаю, что привело вас на наш санитарно-технический факультет, – начал преподаватель. – Говорят, вы постоянно участвуете в конкурсах красоты. Вроде бы вы уже стали и «Мисс Очарование», и «Мисс Одесская грация»… Может быть, вы хотите стать еще и «Мисс Одесская канализация»… Но это меня не касается. Через месяц на экзамене по гидравлике я поставлю вам «два» и на этом ваша карьера самого грациозного сантехника в нашем городе будет закончена навсегда. Впрочем, если хотите, один шанс у вас все-таки есть. Спойте мне что-нибудь.

– Спеть?!

– Ну да. Есть же у вас какие-нибудь песни, которые вы поете, когда вам грустно или, наоборот, весело…

– Вообще-то у меня одна… На все случаи жизни… Пожалуйста, если хотите:

 
В траве сидел кузнечик,
В траве сидел кузнечик,
Совсем как огуречик,
Зелененький он был!
Он ел одну лишь травку,
Он ел одну лишь травку,
Не трогал и козявку,
И с мухами дружил.
Представьте себе,
Представьте себе…
 

– Отлично! – остановил ее Семен. – Пять с плюсом! Это именно то, что я хотел от вас услышать! То есть это означает, что запомнить несколько слов в рифму вы еще кое-как в состоянии. Поэтому – вот. Держите! Это ваше единственное спасение, – и Клецкер протянул Витушкиной тетрадь, на обложке которой его каллиграфическим почерком было написано сверху, помельче: «Клецкер и муза», а ниже, крупнее: «Учебник для вуза».

На следующее утро Витушкина ждала Семена у входа в институт.

– Семен Леонардович! – бросилась она к нему, при этом зеленые глаза ее сияли, как два разрешающих сигнала на светофоре. – Вы даже не представляете, что вы со мной сделали. Я не спала всю ночь! Читала!.. Это!.. Это!.. Нет, у меня нет слов… Просто мне еще никто и никогда не посвящал стихи.

– Ну это не совсем вам, – замялся преподаватель. – Да и не совсем стихи…

– Нет, это стихи, – горячо запротестовала Витушкина. – А что же это, если не стихи? Во-первых, они все в рифму… И потом… Это так вставляет… А можно я их подругам своим покажу?

– Ну, в общем… – заколебался Клецкер. – Хотя, если это будет способствовать, так сказать, усвояемости предмета…

– И еще, – продолжала Витушкина каким-то умоляющим голосом, подойдя к Сене совсем уже близко, – Семен Леонардович, а можно я у вас пуговицу от рубашечки оторву и пришью ее к вашему пиджаку… Потому что, если говорить честно… Вообще-то она от пальто…

На следующий день в кабинете декана санитарно-технического факультета разразился страшный скандал.

– Клецкер! – бушевал Степан Тимофеевич Горбань в присутствии Сениных коллег-преподавателей. – Мы всегда держали вас за молодого перспективного ученого, и только это обстоятельство не давало нам возможности считать вас вполне сложившимся законченным идиотом! Но сейчас вы превзошли самого себя. Что за дурацкие вирши, якобы вашего сочинения, с самого утра распевают во всех коридорах наши студенты? Знаете ли вы, что бессмертная цитата из вашего опуса: «Коль ученый ты, так зри на полет любой струи», – украшает уже собою все стены студенческих туалетов?

– Вообще-то это дельный совет начинающему гидравлику, – вступился за Семена доцент Трепашкин. – Внимательно наблюдая струю, вдумчивый ученый способен даже, так сказать, визуально определить многие ее полезные свойства… Более того, в том, что вы, Степан Тимофеевич, называете «дурацким опусом» у доцента Клецкера, кроме стихов, содержится как минимум сто пятьдесят страниц совершенно блестящих современных формул…

– Про ваши современные формулы говорить не буду, тем более что я в них все равно мало чего понимаю, – отмахнулся профессор Горбань. – Но что касается этой самой струи, так он же ей тут еще кой-чего посвятил. Вот, пожалуйста. У меня же тетрадка в руках, послушайте:

 
Коль сток, где жидкость протекает,
В разрезе около нуля,
Прощай, любовь, в начале мая,
А в октябре – прощай, струя…
 

Это что, тоже, по-вашему, имеет отношение к науке?

– Ну разве что к урологии, – съехидничала горбаневская ассистентка Брюхина.

– Я это написал, когда она на лекции не приходила, – подумал вслух Сеня Клецкер.

– Кто не приходил? На какие лекции? – оторопел Горбань. – Нет, Семен, ты действительно невменяемый! Как же можно доверять тебе воспитание нашего подрастающего поколения? Пиши заявление об уходе. А вообще, хочешь, я тебе правду скажу? Как учила меня когда-то родная Коммунистическая партия. Наплевал бы я и на эту твою галиматью, и на это дебильное подрастающее на наши головы поколение, если бы не один твой стишок. Вот тут, на полях. Ну это уже просто ни в какие ворота. Прошу внимания.

 
Судьбой мне дан неосторожно
В соавторы декан Горбань.
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань.
 

Так кто из нас двоих конь, Клецкер, ты или я? А ну отвечай, Тычина ты недоделанный…

– Успокойтесь, Степан Тимофеевич, – отвечал Клецкер. – Конечно же, вы не конь и уж тем более вы не лань. Вы – телега.

– Чего?!!

– Ретроград. Старая, никому не нужная телега, – и, повернувшись на стоптанных каблуках, Сеня вышел из кабинета.

А потом жизнь для Семена остановилась. Совсем. Потому что работа над учебником была закончена и Муза с лицом Витушкиной больше не появлялась, а реальную, живую Витушкину Сеня тоже больше видеть не имел возможности, потому что его работа на санитарно-техническом факультете тоже была закончена навсегда. Три дня и три ночи он сидел в своей холостяцкой конуре, уставившись в одну точку. А на четвертую ночь встал, вышел на улицу и направился к дому своей студентки. Зачем? Об этом он даже представления не имел. Было около двух часов ночи. Конечно же, она спала. А если даже и нет? Никогда в жизни он бы не осмелился нажать на кнопку ее дверного звонка… Да и зачем? Как он мог рассказать ей словами обо всем, что происходило в его смятенной, абсолютно не привыкшей к подобным ситуациям холостяцкой душе?.. В общем, полным абсурдом был этот поход к Витушкиной.

Но судьба придумывает свои сюжеты, и предугадать их еще пока никому из людей, к счастью, не удавалось.

И совсем она не спала. Она стояла в единственном освещенном окне своего дома, и взгляд у нее был точно таким же безумным, как и у доцента Клецкера.

– Эля, вы?! – тихо позвал Семен.

– Сеня… Сенечка… – прошептала она и заплакала. – Простите, пожалуйста! Я показала вашу тетрадь только своей подруге. А они набежали… Выхватили… И потом… Потому что они не понимают… Они дураки! А вы гений! Вы самый умный и прекрасный из всех людей, которых я только знаю.

А потом они стали говорить друг другу слова, в которых уже вообще не было никакого смысла. Потому что в них было гораздо большее – Поэзия и Любовь, Любовь и Поэзия. Так при чем тут слова, спрашиваю я вас. Ибо трижды прав был Борис Леонидович Пастернак, написавший когда-то:

 
Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя[2]2
  Вот видите: опять струя!


[Закрыть] сохранна,
Тетрадь подставлена – струись!
 

P. S. Через год Элеонора окончила институт, сдав экзамен по гидравлике на «отлично» благодаря учебнику доцента Клецкера. Еще через год они поженились. Сейчас Клецкер уже профессор…

В общем, что говорить, друзья… Хотите быть счастливыми? Не спите слишком уж безмятежно майскими ночами в Одессе. Не для этого созданы они Богом. Они исключительно для поэзии и любви. Так что потом как-нибудь выспитесь. В ноябре.