Текст книги "Лишь тень"

Ложась в тот вечер спать, кажущийся отчего-то самому себе крайне одиноким, я думал о своей любимой, но думы те были совсем не те, какие хотелось бы.

Наутро же я нашёл среди своей корреспонденции бумагу с символом Совета в правом верхнем углу. Я был официально оповещён о том, что вскоре мне будет торжественно передан Стартовый Ключ «Тьернона».

Итак, в то утро я официально стал Действительным Пилотом последнего Исследовательского Крейсера.

[далее в записках заметная лакуна, отсутствует по крайней мере несколько десятков страниц, повествование возобновляется примерно спустя полгода с момента последних событий]

Подо мной на сотни миль простирались леса колоссальных конструкций, огромные строения заводских корпусов, соединённых в единое целое лабиринтом транспортных линий и трубопроводов. Среди всего этого искрами перегретой плазмы мерцали силовые шнуры сети энергоснабжения. Они были подобны огромной колонии светящихся во тьме полипов, неизвестно отчего поселившихся среди этого угрюмого безлюдья, насквозь пронизанного несказанной мощью бушующих энергий. Пожалуй, бело-голубые призрачные полотнища тлеющих разрядов были единственной деталью пейзажа, способной породить аналогии с миром живых существ. Нет, тут была жизнь, в том смысле, что можно было постоянно видеть снующих туда-сюда деловитых киберов, лицезреть открывающиеся для погрузки сырья жерла приёмников, рассматривать жадно протянутые к солнечному свету серебристые платформы энергоблоков, но подсознание говорило о другом. Здесь всё было пропитано острым неприятием жизни как таковой. Здесь, в глубине южного полушария, отгороженного от остального мира могучими барьерами силовых полей, царило человеческое техническое совершенство. И, как считал теперь отчего-то я, здесь повсюду царила истинная, первородная, осязаемая смерть. Дело даже не в том, что стоит мне откинуть фонарь, как в глотку тут же вопьются сотни разрывающих лёгкие бритв, человек не был способен дышать тем, что здесь было воздухом. Дело даже не в том, что мой шалопут-отец погиб где-то здесь, устраняя неожиданные неполадки в одном из реакторов. Его кости так и остались замурованными под тоннами застывшего герметика, призванного не дать радиоактивной пыли распространяться дальше. Дело было в моём непонятном внутреннем «я», которое неожиданно просыпалось во мне в самые неподходящие моменты, и мир тут же словно окрашивался в иные цвета.

Я в точности становился уверен, что правильно, а что – нет. Я видел то, чего до этого не замечал. Я прозревал, но несколько секунд спустя не мог понять, откуда же взялось это треклятое наитие…

Такое происходило не только во время моих вынужденных полётов в Промзону, так что просто от них отказаться – выходом из положения не было, но именно здесь оно достигало наибольшей глубины и насыщенности. Бороться же с ним я тогда уже не мог, да и не хотел. Давно канули в лету те времена, когда я метался по своему пустому дому, ища выход из тупика, в который меня загнала собственная голова, жизнь моя теперь была подобна вот такому полёту, когда внизу течёт жизнь, а я лишь касаюсь её взглядом, уносясь всё дальше и дальше.

И наитие говорило за меня: «Кругом творится неладное, но за этим понятием скрывается вовсе не то, что ты можешь увидеть собственными глазами».

О, вот впереди показался купол Эллинга, огромный даже по местным меркам, он занимал добрую часть горизонта. Подсвечиваемый снизу сотнями прожекторов, он казался отсюда нелепой древней царской короной, зачем-то напяленной на макушку нашего мира. Мне нужно именно туда. Как Действительный Пилот, я был должен время от времени лично инспектировать работу спецов из Инженерной Службы, закупоренных в своих коконах систем жизнеобеспечения на глубине доброй сотни ярдов под землей.

Я заметным для себя волевым усилием отогнал подступающее раздражение. Да, инспекция – занятие невероятно интеллектуальное, но что поделать, нужно – значит нужно. Лететь было ещё час с чем-то, так что я вернулся к созерцанию живого моря огней, постепенно разгоравшегося в толще уже почти погружённого во тьму леса конструкций. Жизнь… что ею считать, а что – нет? Долгое время я был продуктом своей цивилизации, искренне впечатляясь от всего техногенного, и человеческим гением почитал лишь научный, не сомневаясь в том, что он – превыше всего остального. Можно меня понять, ведь с таким подходцем к жизни несложно и самому угодить в список «венцов творения». И всё равно снова всё сводится к природе. «Царь природы»… Есть в этом странном в своей архаичности обороте речи что-то такое, что указывает на несостоятельность даже попытки воплощения в жизнь всех этих построений…

Как ни крути, все мы – лишь «дети природы», её творение, не факт что самое гениальное. Удивительно, но именно здесь, посредине между мёртвым безжизненным небом южного полушария и истерзанной землёй Промзоны, мне начинали являться мысли о величии мироздания. Мне самому было непонятно их происхождение. Ну, пусть действительно – свободное время в течение полёта, не слишком нагруженный проблемами мозг, вынужденное отсутствие тренировок… всё это позволяет максимально полно погрузиться в собственные мысли. Проклятие, я не понимал самого простого – настоящего источника этих мыслей. Что мне до природы, которую я, собственно, видеть не видел, ибо видеть не мог.

Наш мир не был планетой, приспособленной к лесным пикникам и походам в горы. Более того, целевая направленность деятельности всех институтов нашего общества, как я для себя неожиданно установил, находилась в вопиющем расхождении с подобными вещами. Наши холмы, садики, парки, да кое-где сохранившийся полуодомашненный жиденький лес – вот предел любого поползновения по части любви к природе, дикая же, она была представлена исключительно в виде зоопарков, организованных ещё на заре Освоения. То есть, конечно, кроме наших холмов и Промзоны существовали ещё и обширные территории за пределами Белых Стен, это были земли, которые по каким-то причинам так и не заинтересовали Квартирьеров периода Освоения.

Там доподлинно не было полезных ископаемых, нам там было «не интересно», как это формулировалось в памятной «Первой Книжке». Да… интересно нам было лишь в космосе… А что же там было, если всего этого не было? Ходили слухи о жутких тварях и смертельных болезнях. Говорили о тысячах жизней, отданных человечеством в уплату за освоение первых крохотных клочков суши. Сколько себя помню, я не мог без дрожи всматриваться в мелькающие под брюхом аэрона кроны огромных деревьев, и старался набрать побольше высоты, заметив там, внизу малейшее движение.

Чем больше я размышлял, тем больше видел во всём этом рефлексии и меньше – возможности возразить самому себе, привести хоть какие-то доводы вразрез. Это мне не нравилось. В тот день мои руки так резко рванули ни в чем не повинный летательный аппарат к земле, что приборная панель побагровела, и электроника пискнула что-то жалостное. Заходя в шлюз чуть ли не впритык к стойкам, я снова вынужден был приводить мозги в порядок. Да что такое, стоит расслабиться, как мысли, треклятые, во все стороны расползаются! Помню, пошёл я с этим как-то к эскулапам, да те только руками развели. Всё от излишних забот, сказали они. Или что-то вроде этого. Вот рецепт на пилюли. Я это мог и без них понять, к тому же таблетки, что они мне дали, вызывали у меня такую отчаянную головную боль, что я окончательно разочаровался в возможностях современной медицины, всё чаще применяя народные средства вроде всё тех же психостимуляторов.

Выбравшись из кресла аэрона, я направился отчего-то не к шахте скоростного лифта, а вновь – своим медленным по недавно приобретённой привычке шагом в сторону правого коридора.

Вот и оно, облюбованное мною оконце в толстенной броне, выходящее внутрь сборочного двора Эллинга. Видно было достаточно неплохо, да мне и не нужна была особая панорама. Если захотеть, с пультов контроля, оттуда, снизу, можно было всё рассмотреть гораздо лучше и подробнее. Тут же я примитивно замирал, словно в трансе, и смотрел на распластанную внизу тушу «Тьернона». Только неделя, как его освободили от серебристой паутины систем внешнего крепления. Теперь мой корабль впервые начал представлять собой нечто единое, в его нутро уже упрятали всю громоздкую энергетику, реакторы и главный привод теперь можно было даже запускать в холостом режиме. Да, полувековая работа постепенно завершалась, давая долгожданный результат.

Что я делал, стоя у того оконца? Восхищаться плодами чужих усилий не приходилось, я давно перерос это чувство, восторгаться… невозможно искренне восторгаться тем бытовым элементом, что много лет как стал частью твоей собственной жизни. Ужасать собственным величием меня эта материализовавшаяся мечта тоже всё не желала… ощущение было очень тонкое, уловить его полностью я так и не смог. Сознание странным образом гасло, как бы сливаясь в единое целое со всем этим промышленным хаосом, чувствовать это было… даже не жутко, это не то слово. Скорее такое ощущение можно сравнить с полётом на высокой орбите над миром, если при этом ты всё-таки продолжаешь оставаться там, внизу, и потому можешь всё на свете, вот же он, мир! Сверху и снизу! Как на ладони! А, вместе с тем, вся твоя власть – иллюзия, реалистичная только для тебя, ты же всё-таки внизу, и переживаешь все перипетии воздействия собственной власти… получилась, честно признаюсь самому себе, полная чушь, но ничего более близкого к образам и реалиям тогдашней моей жизни, я придумать не смог.

В тот день я оторвался от этого недосягаемо-притягательного вида довольно скоро. Минут пять, и я уже выжат, как лимон. Потом был целый день повседневной рутины, ещё два небольших перелёта, оба прошли в непрерывных переговорах с сотней различных людей, так что треклятые мысли на тот раз меня оставили, но вот отпечаток «свидания» с «Тьерноном» ещё долго будет руководить, в какой-то мере, моими мыслительными поползновениями. Обычно я переставал вспоминать дурацкое окошко лишь день на четвёртый, до того сотый раз говоря самому себе: «зачем ты туда прёшься?» И решал перестать это делать, покуда меня за этим занятием не стали замечать сотрудники.

Всё напрасно.

Время, отведённое мне на инспекцию, стремительно таяло, как и обычно, впрочем. Когда работаешь, оно течёт, словно песок меж пальцев. Глянуть не успел, и уже вечер. Быстро-быстро, перекусил чем-то наспех, и обратно. Всё просто, – тем самым приближаются не выходные, не отдых окаянный, а старт «Тьернона». Секунда промедления – секунда, украденная тобою сегодняшним у тебя завтрашнего. Секунда долгожданного, секунда счастья. Я торопил само время. И не мог не в этом потерпеть поражения.

Маленькая посудина, непонятно каким чудом удерживающаяся на спине воздушного потока, уже несёт меня домой… туда, где меня когда-то ожидало тепло родного уголка, но сейчас – нет.

Осталось лететь не больше минуты, я уже так далеко от Промзоны, но мыслями всё ещё там. Что можно сказать о человеке, способном долгие часы размышлять о бездушной машине? Я, например, могу назвать его профессию. Пилот, он не может иначе. Пресловутое «остальное», весь прочий мир… оно в своё время, раньше или позже, доказывает свою ненужность. Именно так.

Басовитая нота движителя моего жалкого, едва летающего подобия настоящего Корабля вдруг надорвалась, перешла в визг, словно в нутре машины, где-то подо мной, одна из деталей конструкции забилась в истерике. Ощущая не столько чувствами, сколько чисто интуитивно, как начала теряться высота, я мысленно согласился с собственным презрением, направленным с некоторых пор на те несовершенные механизмы, что царили подле меня. Настоящее творение человеческого гения ещё ждало своего рождения в небесах этой мирной планеты, а это всё так… плоды прежних цивилизаций.

Однако, что бы я себе не думал, в данный момент мне придётся иметь дело именно с такой вот отсталостью, медленно, но верно заваливающейся под вой спятившего привода на бок. Вот уже и земля понеслась навстречу, отчего-то разом сделавшись такой близкой и отчётливой, а я всё глядел на эти густые кроны, вцепившись в панель, выводя агонизирующее транспортное средство на траекторию, оставляющую мне хоть какой-то шанс. Странно, при взгляде отсюда, когда вспоминаешь, кажется невероятным, что не промелькнуло ни единой мысли о реальности, смертельной реальности происходящего, я просто решал небольшую оптимизационную задачку, каких нарешал не одну тысячу. Всё просто: вот исходные данные, а вот ответ. Методы решения приблизительны и тривиальны, но зато надёжны.

Удар сотряс меня, словно швырнув навстречу бетонной стене. Некоторое количество секунд, а может, и часов, кто знает… Время в который уже раз добровольно обходило меня стороной, давая возможность прийти в себя. Это было невероятно, просто так висеть в полной тишине, не думая ни о чём, не томясь ничем, одно большое влажное облако окутывает твой мозг, а ты всё ждешь чего-то…

Но ничто не вечно. Вот уже первые звуки начали прорываться сквозь синапсы моего вновь сосредоточившегося сознания, я отчего-то разом почувствовал дискомфорт от впившегося мне в плечо зазубренного осколка корпуса, завозился, попытался принять положение, хоть отдалённо напоминающее вертикальное.

Потрясение немного отпускало, спадало вызванное им оцепенение, побежали веселее мысли, я медленно, но верно оживал. Почти одновременно пришло осознание нескольких вещей. Я был жив, что уже само по себе любопытно. И поломался я не так чтобы сильно, контузией руки, учитывая высоту, с которой я фактически упал, можно было пренебречь, рана всё равно легкая. И ещё одно… долгожданное объяснение странным звукам, с некоторых пор меня окружавшим, наконец было найдено.

А вот это самое объяснение меня не устраивало в корне. Нет, конечно, всё логично и строго, по всем расчётам я никак не успевал долететь даже до ближайшей Белой Стены. Чего уж говорить… я находился на вольной территории.

Предприняв немалые усилия, проклиная всё на свете, я выбрался из той груды пластикового лома, в который превратился теперь мой аэрон. Рука кровоточила, но несильно, так что я просто перевязал её, как мог, и занялся другими, гораздо более занимательными вопросами. Непогрешимые инстинкты Пилота в точности указывали мне направление, куда мне следовало двигаться, чтобы попасть в точку предполагаемого прибытия, но они совершенно не помогали ответить на вопрос, каким образом я туда доберусь. Вы, должно быть, уже заметили некоторую, скажем так, нехватку информации о вольных территориях, наблюдавшуюся тогда в моей голове. От этого подозрения мои относительно этого места только усугублялись, погружаясь в невероятные дебри первобытных страхов, замешанных на каких-то обрывках разговоров да ещё кое на чём, услышанном мною в своё время от Учителя.

Однако делать всё равно было нечего, ибо оставаться вот так, одному, как перст, посреди непролазных джунглей мне и вовсе не улыбалось.

Неподалёку от кучи бесполезного хлама, оставшегося на месте падения аэрона (как я только уцелел, вот вопрос!), мне удалось отыскать прочный на вид металлический прут, расходившийся на конце лепестками зазубрин. Достаточно прочная опора для моего ещё не совсем пришедшего в себя тела, к тому же, тут я мысленно содрогнулся, прут может стать сносным оружием против дикого зверья, которое, должно быть, кишит поблизости. Осталось плотнее пристегнуть к боку драгоценную фляжку с дезактиватором, ставшую последним доступным мне источником пусть горькой от лекарств, но всё же воды, и направиться в глубь леса, сразу же обступившего меня со всех сторон, нависшего над головой на добрые сотни ярдов.

Занятно, но я при этом как-то даже разом перестал бояться своих виртуальных напастей, атмосфера всего этого, окружившего меня так плотно, что можно сравнить лишь с погружением на глубину океана, когда не продохнуть от чудовищного давления, она дала о себе знать, хватаясь сразу за все нити моей заблудшей души.

Величественность вообще есть свойство, мною особенно подмечаемое, а тут уж…

Единственное, что я мог сделать с собой путного, так это помешать идти вперёд с выпученными глазами и распахнутым ртом. Я даже пытался некоторое время честно заглядывать за широченные стволы и под толстенные изгибы корней, но вот уже вскоре я бреду, совершенно не разбирая дороги, не выдерживая чёткого направления, но попутно непрерывно вслушиваясь и всматриваясь. Что же во мне вызывало такой пристальный интерес? Две вещи.

Первая – очевидной казалась именно хрупкость и беззащитность всего вокруг от вторжения извне, где там мои детские сказки о жутких жертвах Эпохи Покорения?! А вторая… чем дальше я шёл, с каждым собственным шагом моё сознание наполнялось ощущением… узнавания. Ты здесь уже был, говорили все чувства. Не раз, и не два. Я заметил в один момент, что протягиваю, не глядя вперед, руку, а затем точно в ладонь мне ложится толстая, шипованная, просто жуткая на вид ветка, каковую я и отстраняю от себя расчётливым и привычным жестом. Ерунда какая-то.

Я мерно шагал вперёд, всё высматривая, высматривая… это напоминало мне дежавю, профессиональную болезнь техников со станций высоких энергий, что базировались на полюсах планеты. Те часто твердили, что всё вокруг уже было, и не раз. Нетрудно угадать степень монотонности их ежедневного трудового дня. Я же просто поворачивал за ствол огромной сосны и заранее знал, есть ли у её основания муравейник или нет. Несколько раз я даже произносил очередное своё странное предсказание вслух, чтобы придать ему смысл свершившегося факта, что ли, и лишь потом с недоумением стоял и чесал в затылке, как же этот так выходит?

Воистину занимательная выдалась в тот раз прогулка.

Только не до того мне было, чтобы получать удовольствие от такого времяпрепровождения.

Спустя пять часов такого променада я выкинул пустую фляжку и подумал, что нужно найти ручей, и где-нибудь около него и расположиться на ночлег. Уже порядком темнело.

Что же такого кардинального предпринять, чтобы изменить своё плачевное положение, придумать я так и не сумел.

Вечер прошёл в бесплодных размышлениях. Уже когда стало совсем темно, я сумел перебороть страхи, оказавшиеся, как им и положено, совершенно пустыми, скатал форменную куртку в некое подобие подушки и улёгся прямо на землю. Уговаривать себя заснуть не пришлось, разбитое тело, просидевшее притом по моей воле целых два часа в неудобной скорченной позе, буквально застонало от удовольствия, стоило мне выпрямить ноги вдоль лежавшего неподалёку поваленного ствола. Воздух – ничто не шелохнётся. Земля была гораздо мягче и удобнее, чем казалась на вид, так что…

Сознание мигнуло и погасло, устремляясь в заоблачные дали бессмысленных и оттого сладких, как ничто иное, снов.

Что-то зашевелилось поблизости, послышался шорох раздвигаемых не очень осторожными движениями веток, я спокойно ждал.

Звуки шагов подле меня, я протянул руку во мрак чтобы тут же дотронуться до незримой тени. Да, это была Мари, её я бы узнал по одному только аромату кожи.

– Ну ты и спрятался! – воскликнула она. – Так я тебя и потерять могла, вот дурачок.

Мари присела на корточки и потрепала меня по щеке. Мне отчего-то захотелось открыть глаза, но какой в том смысл, если всё равно тут такая темень. Своего носа не увидишь.

– Я вовсе не прятался, Мари, пойми… я тебя устал искать, девочка моя, уже слишком долго. Неужели так изначально было задумано, – ты бегаешь во мраке, а я тут лежу?

Не ответила. Быть может, она так до последнего мгновения и не понимала, в какую пропасть заводит беспросветная моя любовь. А может быть, и понимала, да только колебалась, не смея обрубить все концы, балансируя на грани разрыва и согласия. Оба исхода были бы лучше того, что вышло в итоге. Я же просто не мог освободиться, лучше было умереть.

– Ты тоже чувствуешь это место?

«Какое», – хотел, было, спросить я, но осёкся. Какое же ещё, если не этот мой сад видений.

– Да. Но только… как-то всё странно.

– А тут и есть – странно. Почти всё время. Человеку, здесь не побывавшему, не пересказать это словами, он просто не поймет. А мне… ты знаешь, отчего я к тебе здесь подошла?

«Подошла»… если бы я не спал в тот момент, я бы фыркнул в ответ. Как странно иногда выходит. Сам с собой, по сути, разговариваешь, да ещё и собственным словам удивляешься. Но всё-таки, подумал я, что имело в виду моё больное сознание, говоря «подошла»? Если уж следовать логике бреда, то «прилетела», «прибежала», при здешних-то просторах.

– Нет, не знаю.

– Я ведь всё это время частенько за тобой наблюдала. Но чего стоит разговор с человеком, который тебя если и узнает, то всё потом забудет. Нелепость!

Нелепость… что-то мне в этой логике не нравилось.

– Но отчего ты сейчас здесь? Ведь сама же…

Она тряхнула головой, пощекотав меня волосами.

– Нет, в этот раз ты пришел сюда не на зов, а сам, добровольно. И техника твоя эта не просто так сломалась, можешь мне ерунду не говорить.

Какую ерунду… не могу же я начать совсем бредить, если и без того посредине бреда!

– Ты ничего теперь не сможешь забыть.

Воображаемая Мари сказала это с таким нажимом, что меня мгновенно бросило в озноб.

– И что же…

Она опять не дала мне договорить.

– А ничего. Ты меня ещё попроси выдать тебе план действий. Не получится, хотя… ты и сам себе все планы предоставишь. Потом. Уж характер твой я знаю хорошо, вон, как ты всё время пытаешься докопаться до моего времяпрепровождения!

И мы замолчали, переваривая сказанное. Тут действительно было над чем поразмышлять. Вот только времени на размышления оставалось, ой, как мало.

Мари вдруг резко крутанулась на месте, бросая себя навстречу мне. Сжав, наконец, её тело в объятиях, я всё недоумевал, отчего бы ей так не поступить сразу. Что-то в этом было не то.

– Мне скоро уходить, так что поспеши, любимый…

Я уже, срываясь дыханием на шумное сопение, расстёгивал её блузку, влекомый туда, под все эти ненужные оболочки, к живой, тёплой, девственно-прекрасной моей Мари.

О, слова о спешке оказались ненужными, время растянулось в тонкую натянутую струну, она звенела о наши оголённые нервы, она пела в такт нашим напряжённым мышцам, она слышалась в шумном звуке касания двух мокрых тел.

Мы бились друг о друга, как о стены незримой темницы, в глухом стремлении прорваться за преграду тугой плоти, туда, в иной, неизвестный нам внутренний мир любимого человека. Отведённый нам единственный миг растянулся в бесконечность, даря радость, счастье и яростное наслажденье, могучим потоком бьющее навстречу небесам. Внезапно в глаза ударила пронзительная вспышка света среди полуночного мрака, и я отчётливо увидел в каком-то дюйме от своего лица, как трепещет белая грудь Мари, как ходит она ходуном под ударами её бешено бьющегося в унисон со мной сердца. Когда у меня иссякли силы, я просто рухнул рядом с ней, не в силах отдышаться. Каким-то непостижимым образом я вполне отчётливо увидел в этой кромешной тьме, как она встала, потягиваясь подобно наевшейся до отвала кошке, как она оделась не спеша, как улыбнулась мне напоследок неуловимой своей улыбкой.

И как ушла, задумчиво глядя в землю, отчего-то продолжая держать ладони на своём животе, будто прислушиваясь к чему-то, происходившему в ней самой, внутри. Там, куда нет допуска никому, даже самому близкому. Мне – в первую очередь.

Я же был полностью раздавлен тем океаном чувства, что навалился на меня мгновение назад. Я хотел сказать ей, что у неё что-то пристало к щеке, но не имел на это сил.

Мари ушла в очередной раз, и это даже для меня тогдашнего не было чем-то нереальным. Что говорить о том, как я это вижу теперь, столько лет спустя.

Ранним утром, когда я проснулся, вокруг стоял гвалт просыпающихся в гуще листвы птиц. Мне подумалось, что сны, оказывается, бывают очень реальными. Хотя… ведь только во сне человек способен настолько приукрасить реальность, чтобы породить фантасмагорию такого вот сюжета. Лёжа на спине и глядя вверх, я обдумывал то, к чему уже почти привык.

Нашему с Мари странному совместному существованию стоило уделить пару минут и до того, но моё рабочее расписание попросту не давало остановиться хоть на секунду. Мы с Мари просто встречались иногда под одной крышей, говорили друг с другом мало, даже мои попытки за ней следить окончательно перешли в бесполезно-латентное состояние. Я совсем ничего о ней не знал, она обо мне – немногим больше. Мы не ссорились, но уже и не чувствовали друг друга частицей единого целого. Для ссор просто больше не было поводов. Мы не целовались уже, уходя из дома, я уже толком не мог вспомнить вкус её губ, но время от времени мы вполне благополучно оказывались в одной постели. Там мы механически совокуплялись, не в пример моему ночному видению, молча и бесстрастно, как автоматы, доставляя друг другу не столько наслаждение, сколько лишние травмы. Я потом нередко находил на собственных плечах следы её ногтей. Мари же не обходилась без болезненных синяков, оставленных мною на её груди и бёдрах.

Всё шло наперекосяк. И нет, чтоб мы разошлись окончательно, разлюбили, разочаровались друг в друге. Я продолжал, со своей стороны, осознавать, что люблю её всё так же беззаветно, что умру, если её потеряю, и она, я верю до сих пор, чувствовала то же. Мы просто были два магнита, приблизившихся на минимальное расстояние, истративших всю потенциальную энергию, но неспособных, тем не менее, разлететься в разные стороны.

Словно был подписан немой договор. Мы оба ждём. Я – своего. Она – своего. Там поглядим, что будет, а пока… и мне, и ей оставались такие вот вещие сны.

Что это? Поднимаясь на ноги, я вдруг словно увидел на лацкане измятой своей форменной куртки длинный тонкий волос. Именно такие волосы у… Порыв ветра лишил меня последней надежды прояснить ситуацию уже тогда. Я пожал плечами, чего только не учудится. Видение окончательно стало видением.

И я пошёл вперёд, целеустремлённо отыскивая кратчайшую дорогу по этим джунглям. Бояться тут нечего, пробел в моём образовании по поводу естественной природы нашего мира стремительно заполнялся. Стоит спросить… ах, вспомнил я, как же всё неожиданно гладко!.. Да говорили ли мне вообще всю эту чушь про Вольные Территории, сидевшую у меня в голове до этого дня?!

Вот так вот, разглядывая окружающие меня красоты, забыв разбитый аэрон, что остался далеко позади, забыв про то, что чуть не погиб при крушении, я шёл вперёд и вновь наслаждался природой, вспоминая раз за разом то яркое видение посреди тьмы.

Что ты хотела сказать этим всем, больная моя головушка?

Я не знал. Я просто шёл вперёд, не считая пройденные мили.

Обходя очередного лесного великана, я увидел странную вещь, чуждую здесь, парадоксальную, излишне правильную, агрессивно непогрешимую.

Это была Белая Стена. Вид с той стороны, вот уж не думал, что придётся, – промелькнуло в голове.

Я вернулся, так и не осознав всего того, что дало мне это небольшое приключение. Во мне уже играли рефлексы трудяги-специалиста.

Я спешил. Опять куда-то спешил.

[обрыв]

Думал, придётся объясняться со спецами тренировочного центра, но весь спектакль, который я начал репетировать ещё по дороге, ярдов за двести до монументальных дверей этого заведения, странным образом выродился в кивок головы дежурного на центральном посту. «Хорошо, что вы воспользовались вчера отгулом, не дело, когда Пилот так себя выматывает». Надо же, я и забыл, что такие отгулы существуют. Все мои попытки обнаружить сарказм в доносившемся до меня из динамиков голосе увенчались полным провалом. Можно было подумать, что все эти люди собрались здесь не ради меня одного, а так, поболтать на досуге. Моё вчерашнее отсутствие осталось повешенным в воздухе. Я всё время забываю, что Пилот для остальных людей существо горнее, едва ли материальное, продукт астральных сил, кто станет его судить?

Мне почему-то стало невероятно гадко на душе. Я вспомнил себя, стоящего у малюсенького окошка, прорезанного в броне ангара, и глядящего восторженными глазами на огромную машину. Она затмила мне всё на свете. Так вот и они. Все они с некоторых пор видят во мне лишь символ, ярлычок, через который можно получить доступ к этой машине. Ты помнишь, когда в последний раз с тобой делились мыслями, переживаниями? Ты помнишь последнюю шутку, направленную в твою сторону? Ты помнишь, чтобы кто-то тебя чему-то научил, посоветовал, посочувствовал?

Нет. Одна машина кругом. Осознание зрело, видимо, давно, но только эта катастрофа, эта нескончаемая прогулка по девственному лесу смогла дать толчок невесёлым моим размышлениям. Когда я садился в кресло эмулятора, меня скрутило особенно сильно. Страх пронзил меня до самых костей, это было похоже на чудовищный приступ клаустрофобии, мёртвые стены камеры, так разительно отличающиеся от живого тепла стволов деревьев, нависли надо мной. Казалось, что я – не человечек, сжавшийся от страха, а я – эти самые стены, эти самые машины. Затерянный в бездонном чреве бессчётных «продуктов человеческого гения». Для того ли вас создали? Пожирать чужие души – сложная цель, её так непросто достичь… оттого ли вы такие могучие и совершенные?!!

Отпустило. И довольно быстро. Я снова мог спокойно и трезво рассуждать, я даже справился с очередной порцией тестовых полётных заданий. Но старого ажиотажа, когда я сломя голову бросался исполнять любую поставленную передо мной задачу, уже не было. Я вдруг разом стал трезв и рассудителен. Заодно придумав непробиваемое чужой логикой объяснение происходящему со мной. Я просто устал. Мне нужен был небольшой отдых. Пусть всё равно – на бегу, лишь на чуток медленнее. Но этого было и достаточно.

Вечером план дальнейших действий был готов. То есть мне его и придумывать-то, собственно, особой нужды не было. Просто следовало чётко осознать, что именно я делаю, к чему стремлюсь, понять, что теперь-то нужно идти до конца, не боясь увидеть того, что там окажется. А дальше всё становилось вполне прозрачным.

В своё время меня наши отношения с Мари интересовали больше чего бы то ни было, я-то, наивный, всегда старался разграничивать космологические проблемы и личную жизнь. Но всё оказалось совершенно не так. И теперь я был готов искать ответ где угодно, и использовать для этого все доступные мне как Пилоту средства. Пусть Совет думает, что хочет. Ему всё равно придется, раньше или позже, передать мне одному все полномочия.

Домой я вернулся в половине девятого вечера, когда по комнатам разносились манящие ароматы готовящегося ужина. Но Мари не было, дом оставался всё таким же тихим, каким я его оставил, уходя.