Текст книги "Стулик"

24

Она хочет ко мне – с портрета. Об этом говорят мне её глаза. Вот наконец смотрят они только для меня – родные и постоянные. Вот-вот спрыгнут сейчас – и подскочат, и обласкают, и всего-всего растворят меня сразу привычно, и буду тогда опять я сам собой, и не вспомню даже тягучего бреда последних месяцев. (Утром жутко в этот бред проснуться, но реальность вроде бы уже не здесь, а там.)

И всё-то, всё против реальности во мне восстаёт. В съехавшей реальности этой вдруг я разлинован и мигом стёрт до дырки. Или: энергично слит в очко. Или: разом выведен в тираж. Вот ещё ощущение: я, фактически, фарш. Реальность – старая скрипучая мясорубка, и кто-то – кто? – всё время суёт меня туда и прокручивает, принимает и обратно в раструб, и нет уже в этой гнусавой массе ни радужных хрящиков, ни волнения прожилок. Глухая спесь мертвечинки, обречённой на своё бессмертие.

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Меньше всего заботит меня раздолбанный эклипс. Точнее, его половина. Бессловесная полутушка. Иногда она таращится на меня из ракушки… Это уже не то, конечно. Я постою, постою да и прикрою её обратно. А что вы думали. Двигатель 2 см не дошёл до тела. И – в тальке, всё в тальке. Прости, прости, мой верный зверь… (Тьфу.) Где-то ждёт меня ещё половинка – девятки. Вот вместе склеить их, и пусть тусуют. (Я бессердечный какой-то, что ли?..)

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Передо мной – её пупок. Нежная раковинка с розовой висюлькой, пирсингованное чудо. (Что там – бабочка, стрекозка?!) Смещённый в центр фигурки фривольный акцент. Вживлённый намёк. Игривый вызов. Что-то вдруг нехорошо мне. Кому-то светит он теперь, мой несказанный тюнинг?!

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Я очень хочу услышать это родное «алё», но она сменила подаренный мною номер. (Телефон был на меня, и я лишался последнего удовольствия – следить за распечатками её звонков…) Глупая мобильная трубка. Теперь ты с нею заодно.

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Задаюсь вопросами. Стервенею. Какого чёрта – именно она?! (Хулиганка – лолита – лесбиянка…) Нет, а я-то такой взялся откуда – трепетная тля, откидывающая лапки в приступах любовной рефлексии?!! Чему не сокол я?! Почему, употребив поражение на потеху первобытной самости, не перетоптал уже всё вокруг?..

Так были, были попытки. Сполохами промелькивают в нездоровом сознании позорные картинки недавних дней – в порядке иллюстрации, исключительно для сравнения. Вот подо мною белое-белое, чуть целлюлитом подёрнутое, но ещё целое вполне, почти стройное – и очень, очень крикучее. (Потом ещё удивляешься, как вся спина исписана.) Это Оля. (С семнадцатого этажа.) «Краса России!» (С конкурса девяносто четвёртого года.) «Я так хочу детей», – шепчет в ухо моё после разливанных оргазмов, от которых не знаешь, куда деться. (Вот модель бывшая, а… душа!) Зрелыми её соками пропахла вся постель… Неожиданная встреча у подъезда. «Ну – куда ты пропал?..» – в глазах томление, надежда. Нитки на куртке, носки фиолетовые идиотские. Пакетик потёртый полиэтиленовый. (В спортзал собралась – по моему совету.)

Я вспоминаю Фису, ну – как бы она посмотрела на эту Олю. Вздрагиваю. Жутко становится. Ничего, ничего. Это всё от безысходности – переходный период, утешаю я себя. А всё равно стыдно, я лежать-то не могу больше. Опять хочется напиться. Я поднимаюсь в холодильник, достаю ром.

Вот опять прыгает на мне что-то, однако довольно дивное – загорелое и спортивное, почти вообще сухое, трясёт на мне возбуждённо грудками. Это Ира. (Только что из Египта.) Мой, мой размерчик, приговаривает неистово. А мне бы скинуть её да выставить. Чтоб неповадно было после ресторана – да сразу в постель!…. Минут десять уже она на кухне. С каким-то Вадимом по мобильному, да как громко – всё вид делает, что гоняется за ней пол-Москвы. Девушка-то из Твери, уж двадцать пять, за квартиру съёмную не плочено, да и замуж надо бы – за москвича.

Только меня-то, меня увольте!!

Я заполняю стакан ромом до половины и разбавляю колой. Отпускает почти мгновенно… Они, конечно, все очень разные. Но – в общем: мать или блядь. Не желаю! – ни тех, ни этих. В одних, до уровня стройных ножек своих опущенных, сразу холодную сучинку учуешь, в других же, с ножками покороче, но несомненной массой других достоинств – какую-нибудь почти воловью преданность… Да – так вот просто, это закон, это вложено генетически – и всё, всё, я смотрю на неё, улыбаюсь, а область сердца-то уже выключена. Кстати: чем дальше, тем область эта всё тяжелее задействуется – если только не случится вообще что-нибудь неуловимое, но вроде как неподдельное, искреннее. Если только не Стулик стулик стулик стулик – звонкий, озорной, натянутый, упругий, что стрела перед полётом, и одновременно: безобидный якобы, ласковый – вот и прощаешь ей невольно даже ножки стройные, и обманываешься приятно на каждом шагу…

…но самое-то главное – совсем ведь непонятный, хрупкий, субтильный даже элемент детского конструктора! И не сесть было на него, и не слепить ни с чем, а склеишь – так всё равно отвалится. Что же у меня за сердце, что как ударит в него такая залётная стрелка – вот и носишься с ней везде, как с орденом, счастливый и гордый, хоть и не знаешь, что делать-то с нею… И древко обломилось – так остриё застряло. И не пускает, не пускает… Никого не пускает. (Я наливаю ещё рома. Становится всё лучше.)

А за окном, господа, декабрь!.. Огоньки кругом, петарды, веселье. Тридцать первое! Провожаем старый год. Желаем себе успехов в работе и личной жизни в новом 2004 году. И уже, по мере разгорания внутренней лампочки, поверить готовы, что в новом уж будет у нас всё лучше, больше и веселее. Ну не может не быть.

Только опять вот – её глаза. (Ну что опять с ними такого, что сердце заколотилось?!) Ах да. Вчера проплыли они по ТВб – как ни в чём не бывало, внезапно, но и предсказуемо, вообще-то, в контексте программы – и были так непохожи они на те, что сделал себе я, что мигом вырвалась тогда душа – да тут же и застыла над экраном, и проводила удивлённо глаза эти – чужие, расплёскивающие кругом взрослость свою и важность, глаза – опустошённые до собственной блистательности, выказывающие природную свою причастность к чему-то самому-самому и от него же несомненную усталость, да-да – чуть потухшие глаза уверенной, шикарной и утомлённой от жизни женщины… Проводила их с миром моя осаженная душа по знакомому коридору некоего совсем нового, самого ноне модного ночного клуба, и дверь им таким открыла на выход, и даже усадила в чёрный мерседес, на заднее почётное сиденье… Передача-то о чём, передача?! – Ой, ой. Не поверите. О съёме – на дискотеках. Вот угадывается серебристый интерьер верхнего привата и чёрный силуэт всем нам уже такого известного, вездесущего героя – в полосочку костюма от «Армани». У «первого московского плейбоя» и «убеждённого холостяка» берётся «несколько слов». Вопрос один: как, как?! – Ответ: ну, чего. Подкатываешь на мерсе, чтоб было боле-мене ясно, на чём приехал, потом часами светишь… там ещё каких-нибудь пару ходов – и она ведётся. Куда деваться-то? Старо как мир. Пожалуйста – демонстрирую. И тут… Светик! Золотые какие-то волосы, чуть пополнела – кукла! Для ТВ, чтоб уж наверняка, чтоб не ходить далеко, подопытная – мутированная, трансгенная – только якобы снятая овечка живо и охотно иллюстрирует собою волчиный улов!

Да нет же! Просто её подставили, не могла б она не разобрать контекста, в котором выступила… а, как бы там ни было – ты, Светка, абсолютная дурочка в этой роли, ласково бормочу я и бреду к холодильнику. (Ром удивительным образом поднимает с обычно неподвластной глубины ту самую мудрость, ту спокойную объективность, позволяющую нам быть выше рядовой запальчивой ревности.)

А – интересно: то несомненно была она, Стулик – но настолько при этом чужда всему, что любил в ней я, что улучшенные, налившиеся, получившие цвет черты лишь низвели объект в малоузнаваемую, усреднённо-сексапильную восковую форму… И фигурка эта, окружённая движимо-недвижимыми атрибутами из того, прежнего, беспроблемного, такого ей привычного глянцевого мира – смотрелась возмутительно естественно… будто и в помине, никогда-никогда не было нас!

О благородный чёрный ящер, великолепный надутый идол, хамелеон с железным зобом и безошибочным бархатным языком! С тобой-то нам всё боле-мене ясно. Ты, ты – герой нашего времени! Тебя знают все, и модные ток-шоу, время от времени вспоминая о любви, охотно подставляют свои тёртые бока под твои неприкрытые, хлёсткие сентенции. (Я тоже начинаю тебя понемногу любить: ты ведь моя тёмная сторона, генетически мне заказанная!!) Ты – философ, у тебя линия: ломщик, зажигательный и холодный. Всеми своими появлениями передо мною ты смеёшься, ты стираешь меня в ноль: ключик к стуликам теперь не подбирают – просто взламывают одной и той же всё игрушечной отмычкой: устало обнажить золотистое жало, раскинуть веером пёстрый хвост… и, не скрывая незамысловатости поступательного движения языком (длинным и ленивым), попасть точно в цель.

И ты, овечка, молодец. Тоже ведь попала – в обойму! В самый фокус богемной московской тусовки. С Ущукиным – на виду, с ним прямо в центре. С Ущукиным – небанально. С ним модно! Престижно!! И – главное – легко!

Мне тоже легко. Я закрываю глаза. Я в абсолютной темноте. Времени уж, наверно, около десяти. Мне абсолютно невдомёк, где я буду в Новый год. Я наливаю ещё рома. Роме легко с ромом. Рому легко с Ромой. Лёгкость выдавливает меня, и я парю вместе с матрасом. Я уже не скажу, где я. Скорей всего, в общечеловеческом пространстве, потому что всё боле-мене ясно. Вот рядышком два шарика воздушных, поцеловались, стукнулись – и оттолкнулися тут же, а мне легко-легко – и смешно немножко, потому что понимаю я: ну не могут они не оттолкнуться друг от дружки! Каждый своим надут, чем-то лёгким очень и звонким…

И сразу ясно мне: они не просто так, это – модель! Современная модель соединения: эс-эм-эс. Безопасного опыления шаблончик. Тут главное что? – у всех же газ внутри. (Это чтобы свой реальный, мало кому интересный форматец ухоронить за латексной отпыженною гладью. Да и как пихаться, если не надуться до упора – как же?!) Газ этот легче воздуха и иных там предрассудков, он примитивен и инертен – в реакции, значит, не вступает. И всего-то у него два цвета: розовый да зелёный. Для мальчиков, значит, и для девочек. (А ну, кому какой, если у одних в глазах – секс, у других – деньги?!)

И он уносит нас необратимо в невыносимую ту лёгкость бытия!

А куда летим? – В зиму, кне-е-е-ечно, куда ещё!! – Ага. Зимой, то есть, только в «Зиму». Для непосвящённых, отсталых или просто ботаников: «Зима» – это такая ночная московская Мекка, новый центр вселенной. (Наследница «Шамбалы» – там-то уже отстой.) Так что зимою – только в «Зиму»!..

– И ведь опять мы в каком-то гадюшнике – нет чтоб в метро или там в музее, – обязательно выскажет усталый читатель (отчаявшийся уже сквозь столько девиаций продраться к обещанному кристальному финалу).

– Так вот он вам и музей, – ответим ему дружно. – Эспозиция: «Постиндустриальная Москва и культура межличностных отношений в свете новейших тенденций» – не претендует на охват, но даёт картину…

– Да это разве… Ты в метро, в метро спустись, вот где жизнь настоящая!

– В метро не буду. Не на метро нам надо равняться, дядя. Интерес наш наверх обращён, туда, где новая культура лепится, где прямо на глазах то самое-самое происходит!..

У-р-р-р-ра-а-а! Мы в средоточии воздушных шариков… – И никого, и ни-че-го! Где ещё так повисишь?! Где ещё такую высокую степень прочувствуешь?! Все нереально лёгкие, полны светящихся эфиров… Все вместе колыхаются – которые раньше бахались и которым предстоит ещё… И все – все кто под чем. Щас попихаются, стукнутся-трахнутся – а там и разлетятся!.. (Ну меня несёт.)

Так ещё, гляди, и не пустят – вон их сколько у входа сгрудилось, качаются, дышат в унисон – надеждою… И куда только маленький пуп тот смотрит, а, Паша-фейс-контроль?! Удивителен, ну просто-таки непостижим его промысел: самые модные и красивые мёрзнут, а папики, всё левые да лысые, как домой к себе, заходят!..

И ответил бы модным-красивым тот непробиваемый пацан в ушанке (если бы смысл в том видел):

– Э-э-э, так для них-то, мальчишки, вся воздушная наша ярмарка и затеяна, для них наш балаган, наш конкурс пузырей. Ведь дяди – тоже люди!! Могут они, немолодые и немодные, хотя б одно приютное местечко иметь в индифферентной этой Москве, чтоб выкинуть за час какую-нибудь десятку, а лучше двадцатку, и чтоб ещё вокруг все видели?.. Ну – если хочется им?!… Так что, господа, каждую пятницу/субботу пожалуйте к нам – на самоутверждение! На демонстрацию статуса! Вот у нас и столы соответствующие: стол «5 млнов», стол «20 млнов», «от 50…» (Не обращайте внимания, господа, это вы все у нас тут по ранжиру расклассифицированы.) А моделей будет сейчас виться у стола-а-а… а хотите – на столе?! Или… может быть… под?..

– …они же, модели, видят сразу настоящего мужчину! Они же, модели, знают, что нужно настоящему мужчине. Настоящий мужчина всего-то хочет по-ни-ма-нь-я – чтобы, знаете, этак можно было вздохнуть устало в простые и заботливые глазки: «Слушай, малыш, не мельтеши, а?.. Да не надо мне от тебя ничего. Ты просто это сядь рядом, на тебе пятёрку…»

Скажет какой лысый дядя в чёрной майке так вот просто и, может, ещё ящичек «Моэта» ли – «Шандона» у официанта попросит – мысль свою продолжить:

– …да, господа. Выпьемте за моделей. Именно модели задают современности тон и ритм. Что – почему? Ну как же. Вдохновительницы и музы наши – активного, скажем так, состава. У того – машину, у другого – квартиру. (А, бог с ними. На себя не жалко.) И… любовь?.. – Ну конечно, любовь. Это так теперь называется. (А куда деваться?) Потому и кругозор, конечно. Присядьте тихонечко где-нибудь в «Курвуазье», послушайте… Три темы: 1. Какая у него машина, 2. Где мы были вчера и 3. Что он мне подарил. (А куда деваться?) Вот выпрыгивает она в беленькой шубке из нового мерса – это на сорока-то-долларовый показ. Спрашивается: и зачем ей моделировать дёшево, если и так всё есть? – Ан нет же. Если не модель, то ничего и нет! Надо, чтоб модель!! Даже поужинать девочку – и то в агентстве выбираем! А она… застенчиво, с буком приходит. Лапуля. Она – модель, дело в том что. (А куда деваться?) Вот говорят: мы их ломаем. Кто кого ломает – эти сучки круче кокса! Нас в семью уже не загнать – нам призраков давай, 90–60–90!.. Эту, другую, десятую, а ещё вон ту бы – как денег хватит!! (А куда деваться?) Куршевель?.. Что там про Куршевель?.. Где он был, этот Куршевель, три года назад? Кто вспомнит через три года, что такое «Зима»?! Так что – мужики, не паримся, мужики, развлекаемся – здесь, сейчас! Но – повнимательней!! Модель – она как ракета: всё вверх куда-то несётся – и ступени знай откидывает по дороге…

А! Вон они как раз, три шарика плывут, розовых шарика – в обнимку. Совершенно же неземной лёгкости и ломкости субстанции, одна другой длиньше – ну абсолютно аэлиты… (Сразу как топор сзади словил ледяной – от предчувствия несбыточности.) Смеются возбуждённо на ухо друг дружке, не дай бог в сторону куда глянуть (ещё кто поймёт что не так), меж собою вроде забавляются – но громко, однако, выступают, картинно… Нет, надо брать, всё равно надо брать. Уверенность надеть на грудь, харизмы подпустить в походку… Дивчата, вы чьи-и-и?! – Взгляд еле-еле. Мимо, поверх, сквозь, кроме… – и опять целоваться. – Да вот он я – красивый, здоровый, умный! Перед вами я, рядом!! Модный – очень, молодой – почти… – Да нет, нет тебя. Мы здесь только. Мы! Кроме нас – никого. И не нужен нам никто. Потому что самая-самая женская вещь – у нас только. У нас только самая-самая женская вещь…

И ты обосран, слышишь, Дон Педро, ты – чужой на празднике жизни! Какой бы там ты ни был – нет тебя, понял?!

«…кто же на дискотеку сниматься ходит?!»

«…мы же не проститутки».

«…глазки у нас намётаны».

«…чем удивишь ты нас? Котлами золотыми палёными?»

Никто никого – в упор.

«…или „Порш“ у тебя тысяч за двести?»

Все кто под чем.

«…ну, может, сядем тогда, а то и подумаем».

Все напоказ, а вокруг… никого!

«…вот у меня есть цель: мне 50 млнов и выше».

И – никого, и – ничего!

«…и если хотя бы 50 – пойти на отношения и сделать вид, что интересен человек…»

Где ещё так повисишь?!

«…на выставку яхт поеду – мужа не найти в клубах…»

«…ну просто как. Я смотрю сразу: у человека внутренний мир…»

Они все или писательницы, или дизайнерши, или там в банковской сфере.

Я их всех ненавижу.

…стоп! Не дай бог нам их осуждать. Они просто хотят сильнейшего, говаривал мой клубный знакомец Дима. Оленя с крупными рогами. Тебе давай красивую? – они хотят богатого! Они стремятся к тому же, что и мы – но по-своему. Гулять? Плясать? Тусоваться? – Х…ня. Правды своей не скажут они никогда.

…стоп! Я зажигаю свет. Рома больше нет. Ромы больше нет. Моя правда – и портрет. Моя нелепая упёртая трижды всем известная – только что вылупившаяся моя правда. Она мечется, хочет разрядки. Рыщет в девственных глазках, увещевает. Заклинает.

Где-то рядом, под, над и везде – глуховато покатились раскаты. (Это Москва прорвалась Новым годом. Как фурункул.)

…иди ко мне, слышишь?.. Позови меня – я спасу тебя! Оглянись вокруг. Везде грязь, везде такая фальшь… Что случилось с миром? Всё везде наоборот… Где ты теперь, кто нежит там тебя, шальную от конфетти, в каком «Мосту», какой ещё лгун послывле?..[28]28
  Сравнительная степень от слывлый, то есть известный, знатный (от слыть).


[Закрыть] Чего ждёшь ты от него, от них от всех?.. Нежности? Преданности? Чувства?! Иди ко мне – я дам тебе всё это, нет – я дам тебе много больше!.. Я дам тебе дам тебе дам тебе дам тебе дам тебедам… тебедамтебедам…

…господи, что ещё?! Платьица, ресторанчик?.. Что – я – могу – ей – ещё?!! Что я могу дать вообще, кроме воловьей преданности?! Как, интересно, представлял я будущность?.. Маленькая хозяйка на моих коленках учит географию?! И с самого-то начала зреет во мне незаметно всегдашний мой предел – и вот я вдруг закончен, исчерпан… Как быстро, господи!.. Ничего дальше и быть не могло. Да и при чём она! В который раз, господи, ты подводишь меня к черте, за которую самому глянуть страшно…

…и я на этой черте… застываю, и зализываю раны, и опять оседаю на дно – а жизнь несётся прочь!..

…не могу прорваться выше – почему?..

…не знаю и знать не хочу, кто я есть – почему?!

…почему не нужен мне никто, господи, ответь!!

…почему отгородился я ото всех – от них, которых я как бы выше? Почему вокруг всё фауна, всерьёз не воспринимаемая?! Я величаю их животными прозвищами, а сам я кто, господи? – муравьед? павлин?.. дятел?!

…я вне, вне, вне этого грёбаного социума – почему?..

…я почти не работаю – как даёшь ты мне мой хлеб?!

…я презираю клубы – я висну в них – зачем?..

…где друзья?! Почему не нужен мне никто, господи, ответь!!

…и как, как все эти ящеры, тритоны, питоны, шмели да трутни имеют всё, что пожелают, – деньги, наглость, мощь… ты отдал им даже моего выстраданного стулика, который…

– Ду-ра-чок. Так надо. Забыл?.. Стулик – всего лишь средство. И кому ты там завидуешь. Это же всё – тени. А ты, ты – ТЫ! – дурак! – ещё жив.

– Но я… никто.

– Неважно. Главное – что ты жив.

* * *

То была мгновенная тёплая вспышка, будто кто-то тронул меня, большой и мудрый, укутав, как маленького – взъерошенного и злобного. Всеобъемлющее покрывало легло легко и вязко – странным образом оно как бы освобождало ото всего. Я лежал, не шевелясь, как в сладкой вате, слушал хлопушки и улыбался над собой – такой вот у нас Новый год, впервые в жизни.

– Не печалься, – слышу я ласковый голос, нет, не голос – посыл, обнявший меня со всех сторон, и чувствую тепло вокруг. – Объект твоего сожаления – всего-то лишь она?! Пшик, мгновение!.. А ты уж ненавидишь всё кругом – из-за того лишь, что не можешь обладать её минутной прелестью?!.

– Ты – Перец? – осенило меня.

– Эх, трубадур. Так ни разу и не вспомнил обо мне всё это время… Впрочем, я не в обиде. Главное, что ты – жив… после стольких дней запоя и бодибилдинга! Но… полетать всё равно тебе придётся – как я обещал. Не бойся, с концами не улетишь, – добавил Перец по-свойски. – Если только сам не захочешь. И если сам себя не забудешь.

– А возможны варианты?..

– Посмотри в окно.

Окно?! Ну да, окно. Вот оно, передо мной. В нём глубокое звёздное небо. И – два огромных шара, две планеты-близнеца ослепительно синей гаммы. Это Сириус, отстранённо говорит голос внутри меня, Сириус-двойная звезда. Она обитаема, там тоже люди. Только вот высоты они не боятся. За это планета даёт им энергию, и они летают. Потому нет и силы притяжения – откуда ей взяться, если высоты никто не боится?….

… «En Sirio hay ninos…» [29]29
  На Сириусе есть дети (исп.).


[Закрыть] Лорка! Самый короткий стишок… И как это я тогда сиганул с той скалы… с такой высоты?!

– Улавливаешь? – продолжает голос. – Только зайти с другого конца – как причина станет следствием!…

Два огромных синих шара совсем рядом, они гипнотизируют, уводят в свои почти уже осязаемые объемные перспективы. Их притяжение колоссально, и я всё явственнее чувствую, как завораживает эта гигантская безучастная сила.

…куда сильнее, чем море тогда, на Кипре, и равнодушие вечности подступило к немеющему сознанию, как кормилица к грудничку…

И я стремительно поплыл, как через рваные облака, сквозь оболочку образов, произвольно рождаемых вздорным сознанием – оно будто жило само по себе, независимо от неподвижной, вмершей в подушку головы… И я всё так же летел, да – я безусловно нёсся куда-то, и на пути была неиссякаемая и причудливая череда явлений, бессвязно перетекающих одно в другое, и я радостно чувствовал, как направленно и с ходу могу нырять в эти озёра, врезаться в них, проходить их насквозь, вживаться по пути в предлагаемые мне картинки, становясь их главным героем, с лёгкостью подхватывая и развивая сокрытый в них смысл. Там, в тех дивных лужицах, моментально открывалась мне настоящая суть вещей – подавляюще многомерная и одновременно донельзя простая, и бодрствующий мозг удивлённо вбирал обратно, в себя эти им же порождённые поразительные открытия… Но вот сменились декорации, и одну абсолютную истину вымещает почти бесследно другая, и вдруг ёмко и объёмно наплывает осознание чего-то нового, наконец-таки абсолютно непреложного – оставляя через миг лишь сладковатое, чуть стыдливое послевкусие… И – никакой, никакой надежды сделать стоп-кадр, чтоб вывести, вытащить туда хотя бы что-нибудь из этого, и чтоб мгновение, бесконечное в своей правдивости, обрело наконец своё заслуженное бессмертие, прежде чем стать ничем: ведь даже здесь, оказывается, явления неумолимо чередуются – поэтому наперекор, назло всему в руках у меня камера, и я слеплю, кощунственно слеплю тем самым флэшем против Солнца невесть откуда взявшуюся между мной и неземным закатом абсолютно голую точёную фигурку, которая охотно и восторженно извивается в изгибах, и я вспоминаю, кто она, и я понимаю, как это наконец-то прекрасно, и я знаю, что всё впустую, потому что это – уже – было, и потому что нельзя ничего из этого взять туда, но всё слеплю и слеплю вспышкой, и не могу, я не могу иначе – и плачу, и реву ручьями, и мне попутно интересно, как там в постели моё лицо, и я проверяю его почти немой рукой, но оно сухо и неподвижно…

Порождения взорвавшегося мозга штурмуют Слово. Слово покоряется им полностью, моментально, безоговорочно, и они льются прямо через него. Обрывки каких-то райских стихов – по строфам, по буквам – явственно и выпукло проносятся перед моим нервным оком. Или: я с бешеною скоростью скольжу по строчкам и пытаюсь их впитать. Они гениальны, они не знают выразительного предела – они почти как музыка!… Чьи вы, чьи?! Вы были или ещё только будете?.. Будьте моими, как вас запомнить?! – И строки фонтанируют прямо в меня, будто назло, потому что нет и шанса их словить, хотя я ощущаю их на себе все и сразу – они как счастливые самодостаточные солнечные зайки… И начинаешь понимать на том конце, что – конечно! – попал в некий заказник энергоинформационного поля, и живут там стихи эти как нечто возможное, висят ли они в пассиве или уже писаны душами поэтов – они той, плавкой, текстуры, из того, невыразимого, ощущения, и им не вырваться сюда, да и не больно им надо… А когда я всё же мчусь к началу стиха, чтобы хоть как-то его запомнить, уже совсем иные слова, торопливые и не менее талантливые, отвоёвывают у начала его белое восторженное пространство, и снова накрывают меня невесомыми волнами любви, и я должен остановить хоть что-нибудь – чтобы войти же наконец в это неуловимое, пресловутое начало, ощутить его сердце и осязать его вечно, потому что я уже понял, что все стихи эти – мои, мои, потому что стихи эти – о моих, о моих началах, которые неумолимо неумолимо рассыпаются, и новые новые новые каллиграфические начала обдают меня счастием – и одновременно нестерпимой грустью, оттого что я отчётливо уже вижу в самом их сердце, сквозь беспечные доверчивые тычинки ту роковую раковую завязь, залог неминуемого конца, и ещё оттого что нечеловеческая гениальность этих строк умирает вместе с моим скольжением по ним – и я реву, реву, как в детстве, и щупаю на том конце подушку, но она суха и безответна…

– Не получается у тебя, трубадур, – ласково всплывает Перец. – И не получится. Потому что любимые свои проекции в привычной последовательности фокусируешь. Цепляешься за них. Не поймать тебе мгновенья никогда, забудь. Ты элементарного даже не видишь. Что твоя любовь – голая, слепая, упёртая и безголовая – абсолютную свою противоположность притягивает. Чёрного дядю!.. Который всё время тебя и программирует на очередную идиотскую реакцию. Зачем?.. Полакомиться твоей дурацкой энергетической вспышкой!

Солоноватое дежа-вю подступало к гортани. Бредовый, кошмарный комментарий… Сверху всё выглядело чушью – но ощущение, постепенно поднявшееся из глубины, было странным: я словно знал об этом всегда… Это же что получалось. Меня провоцируют на мои искренние всплески, неподдельные глупости, доподлинные сумасбродства… На мою привязанность, которая ничем не обернётся, кроме зудящей тоски! Меня прогнозируют всего, зная, что я поступлю в точности так!.. А потом равнодушно пожирают заказанное блюдо – мои взаправдашние, мои выстраданные энергии?!

На засиженном окне зелёная астральная муха, беснуясь в поисках выхода, зудела по глади стекла. Всё билась и билась… Выбивалась из сил. А рядом, в пяти сантиметрах, врывалось в открытую форточку огромное фиолетовое небо. С сияющим Сириусом.

Сириусу всё было запредельно ясно.

– Ну так веди меня, Вергилий! – сказал я уверенно.