Текст книги "По пути в Лету"

Взрослая Саша работает в проекте «Дом 2», где, как известно, строят любовь. Но ни у неё, ни у большинства её коллег личная жизнь не клеится, любовь не строится. («Дом 2» в этой книжке может восприниматься как неудачный приём, примитивная аналогия, но автор действительно некоторое время участвовала в выпуске этого реалити-шоу.) Наоборот, такая работа провоцирует Сашу и остальных на цинизм, бесстыдство, запредельную откровенность.

«Интересно, чего мы ждём от мужчин, посвящённых во все подробности наших менструальных циклов, косметических предпочтений и диет? Неужели это именно они должны быть сильными, решительными, должны знать, чего хотят, и, самое смешное, хотеть нас? Должны удивлять нас каждый день, изнемогать в тестостеронной температуре, добиваться, овладевать, брать нас замуж и делать нам детей…», – задумывается иногда героиня книги, но изменить себя и не пытается: в офисе иначе вести себя просто невозможно. Да и где сегодня приветствуется скромность, стыдливость?

С очередным секс-партнёром, пожилым главным редактором «вполне себе приличной газеты», Саша едет на море, в Хургаду. Обоим кажется, что они любят друг друга, не исключается даже брак. Но нескольких дней вместе хватает, чтобы оба поняли, что не могут быть вместе. Сашин уже бывший партнёр пьёт в баре, а сама она валяется на пляже и предаётся «сексуальным фантазиям на тему Ближнего Востока».

Однажды её ожидает «небольшое развлечение: на пляж приехала стайка египтянок, которые купались в шапках, кофтах с длинным рукавом и чёрных шароварах, а с берега за всем этим следил дед в длинной белой хламиде. На меня и остальных русских, потянувшихся сразу после завтрака за пивом, он поглядывал с любопытством и нескрываемым презрением.

Взяв пива, я улеглась на солнцепёке в своём купальнике, площади которого едва бы хватило на носовой платок, и подумала, скольких проблем в своей жизни я смогла бы избежать, если бы в нашей стране был запрещён алкоголь, а за внебрачные связи побивали камнями. Каким понятным, логичным и, главное, лёгким могло бы стать моё существование, ходи я основное время в парандже».

Мысль не пустая – всё больше и больше женщин, воспитанных по нормам европейской цивилизации, уходят в исламскую цивилизацию, надевают паранджу. От чего-то прячутся…

Вернувшись с Хургады, Саша встречается с матерью. Та спрашивает, как развиваются её отношения с партнёром. В ответ Саша разражается эмоциональной речью:

«– Мам, – сказала я, – ну чем всё это могло закончиться? Чем? Счастливым замужеством, рождением ребёнка? Неужели ты не понимаешь, что всё это – полный бред и херня. Ты постоянно выходишь замуж, приманиваешь каких-то мужиков, и я искренне поражаюсь, как ты находишь в себе силы верить в то, что всё может закончиться хорошо? Откуда эта вера, мама? На что вообще тут можно надеяться? После этой поездки я поняла одно: мне не нужен мужчина.

– Ты в своём уме? – воскликнула мама.

– Да, в своём. Единственно приемлемая для меня форма отношений с ними – секс, а в остальное время они меня утомляют».

Да, секс полезен: «В «Cosmopolitan» писали, что пятнадцать минут секса, когда ты сверху, равны часу тренировок на велотренажёре».

Но тем не менее Саша мечтает о настоящей любви. Как-то раз ей показалось, что она полюбила одного их своих коллег, и перед ней встаёт вопрос, как ему в этом признаться. В итоге она приглашает молодого человека поужинать в пятницу вечером, и за ужином (пиво) предлагает: «Дим, а… Может, мы с тобой… Ну, трахнемся?»

Естественно, молодой человек заявляет ей: «Моя личная жизнь устроена. Вполне себе устроена».

Кстати сказать, объяснения любви, судя по всему, ушли в прошлое. Люди ещё могут называть друг друга ласкашками вроде «заи», «рыбки», «масюси», но вот сказать хотя бы одну ласковую, душевную фразу не в состоянии. Нет каких-то неопошленных, чистых слов для выражения любви. И не случайно, что и литература о любви почти не пишет. Нет материала для этой, пожалуй, главной из вечных тем.

Возможна ли реанимация?

Скорее всего, у писателей не хватит сил, чтобы вернуть любовь в литературу. Конечно, художественно сильные рассказы, повести, пьесы, а то и романы появятся, но они будут восприниматься как исключения. А так… И сегодня большинство авторов минует любовь или же ограничивается лишь упоминанием о ней, не исключено, что в будущем она станет упоминаться ещё реже.

Инстинкт любить сохраняется, влечение существует, но душевные силы всё слабее, условий для любви всё меньше.

Любовь должна чем-то подпитываться. А чем она подпитывается в сегодняшней жизни?

«Мы встали, поели омлет и бутерброды с сыром и принялись привычно слоняться по комнатам…», – вспоминает героиня Анны Козловой о жизни с мамой и папой.

Семья героя «Чёрной обезьяны» по вечерам и в выходные также изнывает от пустоты. Если дети чем-то занимаются, правда, как-то натужно, лишь бы не донимать взрослых, то взрослые совершенно не знают, чем заняться. Жена уставилась в телевизор, муж то таращится в экран компьютера, то тоже слоняется по квартире, а потом, не выдержав, бежит или к любовнице, или посмотреть на проститутку, которая напоминает ему жену…

Городской образ жизни, давно уже завоевавший и сельскую местность (патриархальную деревню сегодня найти очень непросто), не предусматривает необходимости мужчине иметь рядом женщину, а женщине – мужчину. В общем-то, им даже легче жить поодиночке, встречаясь коротко и лишь для того, чтобы получить чувственное удовлетворение. Инстинкт любви многим мешает, и большинство (да, уже большинство) людей его всячески подавляют. По крайней мере, после того, как в юности раз другой любовью обожгутся. Брак считается чем-то лишним, неким анахронизмом. Даже венчание, брачные контракты, татуировки имени любимых и прочие дополнительные (к штампу в паспорте) узы, которыми брачующиеся друг друга связывают, рвутся сегодня с поразительной лёгкостью.

Брак сохраняется во многом благодаря привыканию людей быть друг с другом (даже если они каждый день собачатся и дерутся), лени, квартирному вопросу, нужде… Конечно, мужчин и женщин нередко держит рядом потомство, но и оно не становится надёжным магнитом. Бывшие любящие договариваются о цивилизованном общении, мужчины платят алименты, покупают детям, живущим без них, подарки, и так далее.

Всё это возникает в современной литературе, правда, как-то блёкло, скупо, периферийно. Может быть, потому, что авторы боятся, копнув проблему глубже, дать повод заподозрить, что и у них есть подобная проблема.

Чтобы писать именно о любви мужчины и женщины, нужно увидеть изменения в самом устройстве жизни. Иначе мы будем встречать в книжках лишь сцены влюблённости, которая не перерастает в настоящую, долгую и тем более крепкую любовь.

И здесь я снова процитирую писателя из прошлого. Точнее – критика, но умевшего создавать по-настоящему художественно сильные строки. Вот какие мысли были у Дмитрия Писарева почти полторы сотни лет назад:

«Любить жену и детей – это, по-видимому, так просто и естественно, что каждый самый дюжинный человек должен был бы в этом отношении оказываться совершенно состоятельным. Но действительная жизнь говорит нам совсем другое: счастливые супружества и нормальные отношения родителей к детям рассеяны, как крошечные оазисы, в целой неизмеримой Сахаре разнообразнейших семейных раздоров, которые начинаются обыкновенно с затаённой взаимной антипатии и кончаются нередко скандалами или даже уголовными преступлениями. Чтобы действительно любить жену и детей и чтобы этою любовью доставлять первой прочное счастие, а вторым – истинную пользу, надо быть высоко развитым человеком, или по крайней мере надо жить постоянно в здоровой и укрепляющей атмосфере честного труда. Мыслящий человек достоин быть другом своей жены и своих детей; работник, добывающий свой насущный хлеб ценою тяжёлых и постоянных усилий, способен также уважать в своей жене добрую и расторопную помощницу и воспитывать в своих детях честных и полезных тружеников. Но те люди, у которых нет в жизни ни определённой цели, ни любимого умственного труда, ни тяжёлой необходимости заниматься ручною работою, те люди, которые живут для того, чтобы платить оброк виноторговцам и содержателям увеселительных заведений, – те могут понимать женщину только со стороны её пластической привлекательности и относиться к своим детям так, как многие старики и старухи относятся к забавным комнатным зверкам».

В общем-то, слова эти актуальны и сегодня. Нет, они становятся всё более актуальными. Если не случится изменений в действительной жизни, то о любви в литературе можно забыть. По крайней мере, в литературе, которую принято называть реалистической. Она останется фантастам и утопистам.

Август 2011

Потенциальный прозаик

«Хочу быть бедным» Льва Пирогова – ещё одно доказательство, что критикам необходимы книги. Статьи и рецензии, собранные под одной обложкой имеют неизмеримо больший эффект, чем разбросанные по периодике, и даже то, что актуальность некоторых вроде бы миновала (так или иначе, а оперативно книгу выпустить невозможно), обманчиво, – зачастую критика и публицистика только выигрывают от того что отдаляются от события, которое их породило.

Благодаря сборнику Пирогова, я наконец-то по-настоящему понял литературную и жизненную философию автора, уяснил, в чем сущность постинтеллектуализма, к которому он то и дело возвращается. Вроде бы должен был понять давным-давно, – уже лет десять как раза по два в месяц читаю его статьи и рецензии с одинаковой, в общем-то, идеологической начинкой. Но мне мешало пироговское не то чтобы ёрничество, а скорее, юродство.

Конечно, юродивые призваны говорить истину, пророчествовать, но слушать их, согласимся, не очень приятно, – выкрики, вскрики, жутковатый смех… Так же и в статьях Пирогова: появляется в газете или Интернете кусочек текста-вскрика, который читаешь с раздражением, но каким-то болезненным любопытством (а может, с потребностью читать именно такое); но вот кусочек кончается, вскрик умолкает. Продолжается нормальная жизнь.

Книга «Хочу быть бедным» ценна не только тем, что объединяет эти вскрики и смех в единое целое и делает его почти связным монологом, но и демонстрацией того, что Пирогов меняет интонацию. Его последние статьи в лучшем смысле слова серьезнее, и производят больший эффект, чем вскрики.

Жаль, правда, что произведения не датированы, и об эволюции могут судить, наверное, лишь давние и внимательные читатели Пирогова… Вообще как-то странно, что то ли издатели, то ли сами авторы часто боятся в книгах указывать время написания или первой публикации своих вещей. Для статей и рассказов это очень важно – пусть произведение написано на вечность, но контекст написания не менее важен, чем содержание…

Лев Пирогов вошёл в нашу литературу в самом начале 00-х, когда и идеологические битвы в ней были беспощаднее, и произведений прозы, поэзии, близких ему, было ничтожно мало («ровный, как стол, ландшафт «нашей новой литературы»); само устройство втаскиваемой в некий новый строй страны (волнения 90-х были позади) было ему явно отвратительно.

Пирогов бился со всеми против всех за то, что он считал спасительным для России и народа. За почву, за настоящую литературу, в которую он верил, но которой почти не существовало. Во время этих битв на Пирогова навешивали ярлыки националиста, радикала, а то и фашиста, и он, подобно хрестоматийным юродивым, эти ярлыки превращал в вериги и громко ими потрясал. А может, приспосабливал их под стяги…

Я написал предыдущий абзац в прошедшем времени, но это не значит, что Лев Пирогов преобразился (или мутировал). Нет, он всё такой же и пишет идейно так же. Но изменилось время. Сегодня национализм уже не ругательное слово, националистов берёт в союзники и левая, и либеральная оппозиция, тем более что сам национализм меняется. Сегодня вопрос стоит не о защите русскости (сущность которой, правда, националисты всегда определяли очень туманно), а цивилизации. Скорее всего, эту цивилизацию можно назвать европейской, хотя Европа, по намекам нынешних глав основных европейских государств, уже не та, к какой мы привыкли за последние лет пятьсот.

Россия, конечно, не Европа (не та и не нынешняя), но и она претерпевает стремительные изменения. И Лев Пирогов, на протяжении всей книги воспевающий почву и культуру этой почвы, родные былинки и борщи, под конец приходит к такому вот размышлению:

«…Испания – была великой империей. Потом обгадилась по полной программе. Испанцы были хорошие солдаты и хорошие моряки. Торговцы они были плохие. Виноват в этом был, как считается, католицизм. В торговом и финансовом деле везло протестантам: голландцам, швейцарцам, англиканистым англичанам. А испанцам с их «идеалом рыцарства» страшно не везло, жутко. Они были первыми, кто начал движение Европы к мировому господству, и вот из самой богатой в мире державы, из законодателей европейских мод превратились в неумытых провинциалов, живущих где-то на задворках Европы чуть ли не Христа ради…

Однако что мы видим сейчас? В своё время испанская корона дала Нидерландам исключительное право вести торговые дела в Новом Свете. В результате, пока гибли испанские солдаты и тонули испанские моряки, голландцы не только поднялись из безвестности и нищеты, но и неслабо зажировали. Основали в Америке Нью-Амстердам и целую кучу аристократических династий, вандербильдтов всяких. Но уже сегодня США неуклонно становятся испаноговорящими (недавно американский президент был вынужден выступить с заявлением, что государственный гимн на испанском языке дублироваться не будет – ну это пока), и «васпы» ничего не могут с этим поделать. Сказки про «ассимиляцию» не действуют: латиносам в Америке даже английский учить не надо – у них всё своё – и школы, и магазины, и телевидение. Но речь не об этом.

Произошёл «испанский реванш»: испанская культура окуклилась и пережила неблагоприятные времена с помощью двух вещей: религии и языка. Языка и религии. А откажись, скажем, они от католичества? Думаю, такой шаг говорил бы отнюдь не в пользу того, что у истории ещё остаётся интерес к испанцам, что они ей для чего-то ещё нужны.

Вот так-то и с Россией, голубчики. Что бы нас ни ждало, это будет что-то абсолютно для теперешнего сознания неприемлемое и страшное. Пуэрториканский уличный хулиган с ножом-«бабочкой» (происходящим от испанской навахи) это, конечно, не Сервантес и не Луллий Раймунд. Пусть. Зато они будут жить дальше – йот них ещё родятся Сервантесы. Только две вещи – язык и вера. За них и держись.

Язык – наиболее универсальное средство сохранения трансляции материальной культуры, вера – духовной. Выберите любые два критерия, например, «кровь и почва», и прикиньте. Почву отберут, или придётся её покинуть, кровь смешается или выродится. И что?»

Вот такой далеко не радужный для России, но всё же с неким светом в конце туннеля прогноз. И не поспоришь, в общем-то, что почва и кровь важнее, чем язык и вера. Римляне сначала потеряли веру в Юпитера и прочих, потом свой латинский язык, и где они? Хоть почва, да и кровь, скорее всего, остались.

Конечно, всему, как известно, бывает конец, но не хотелось бы этот конец увидеть. Его, как может, посильно, и оттягивает Лев Пирогов.

Он считается литературным критиком, но собственно статей о литера-туре, рецензий в книге «Хочу быть бедным» в чистом виде почти нет. Да их вообще у Пирогова немного, – он из тех, для кого произведение литературы лишь повод поговорить о жизни. Как делал это, например, Дмитрий Писарев. Но Пирогов, как он сам признаётся, «сочинитель коротких газетных текстов», и это мешает ему развернуть свою философию в полной мере. Только он начинает рассуждать, размышлять, анализировать, и – пора закругляться. В следующей статейке – по новой. Может быть, для газеты это неизбежно, но для книги – однозначно минус.

Куда больший эффект произвёл бы текст большой, по настоящему аналитический, многогранный, многослойный. Тем более что у автора явная тоска по нему, да и талант налицо. Причём талант не только публицистический, но и художественный. По сути, многие статьи Пирогова, дневниковые зарисовки, это полурассказы. Или конспекты глав романа.

Действительно, из Льва Пирогова, наверное, мог бы получиться своеобразный и острый писатель. И его публицистическая заряженность пошла бы этому на пользу… Ещё с дореволюционных времён считается, что тенденциозность в прозе, это плохо. Но, скажем, Достоевский с Толстым писали больше тенденциозно, чем художественно, а Тургенев – наоборот. И вот Тургенев постепенно, но прочно забывается, а Достоевский и Толстой заставляют и заставляют к себе возвращаться…

В общем, книга «Хочу быть бедным», хоть и порадовала, но и вызвала сожаление, что автор и в ней лишь «сочинитель газетных текстов» (которые, правда, стали мощнее, выстроившись в тесную колонну), а не нечто большее. Впрочем, ещё не вечер.

Сентябрь 2011

Одинокий
Персонаж и человек

В романе Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» немало колоритных персонажей, да это и понятно, – описывая Ленинград середины 20-х годов, без таковых не обойтись. Ещё не так активно очищают бывшую столицу империи от бывших, но бывшие, уже распродав фамильное серебро, стремительно люмпенизируют или создают хитроумные комбинации, чтобы выжить в изменившемся городе, изменившемся мире…

Самой яркой фигурой романа, на мой взгляд, является не главный герой, псевдо-чародей Остромов, не честолюбивый, но бездарный журналист Кугельский или искренне поверивший псевдо-чародею Даня Галицкий, а некий Одинокий, не уступающий, фактурно, злодеям Достоевского, пикулевскому Гришке Распутину. Злодей стопроцентный, причём умный, хитрый, беспросветно циничный. Вот портрет:

«В этот миг заскрежетал дверной замок, Кугельский кинулся открывать и вернулся с длинным старцем, одетым не по-летнему. Это был невероятно противный старец, мысль о котором навсегда соединилась у Дани с тошнотой, – но если б Даню даже не тошнило и был он по-утреннему свеж, как сорок братьев-физкультурников, эта одутловатая рожа, неопрятная борода и наплывавший от старца необъяснимый запах сырого мяса внушили бы ему отвращение к человечеству. Это было явление с той стороны, с исподу, не из подполья даже, а из Зазеркалья. Бывают люди – войдут, и хоть беги. Всё в нём было нелюдским, и весь он был заряжен ненавистью к людскому… <…>

Кугельский около него суетился.

– Александр Иванович, – повторял он, – как же вы, Александр Иванович… Как же вы узнали… <…> Снимите пальто…

– Ничего я снимать не буду, – говорил старик, – я в «Красной газете» не работаю, и у меня белья нету. Если я сниму пальто, ваши шлюхи не обрадуются.

<…> Одинокий был такая чистая и беспримесная гадина, такая мёртвая смерть, что душонка Кугельского перед ним скукоживалась. Но выгнать Одинокого было никак нельзя – он был таран, стенобитное орудие на пути к славе; его руками Кугельский надеялся передушить всех, кто мешал, включая далёкого Пруста. Одинокий был его щит и мортира, танк и окоп, и вдобавок его подчинённый. Кугельский не мог без Одинокого и потому со стыдом выслушивал, как тот смачно, наслаждаясь, говорит ему всё новые мерзости».

У персонажей «Остромова…» немало реальных прототипов. Одни раскрыты на обложке, других читатели узнали сами; на прототип Одинокого указал автор. Отвечая на вопрос корреспондента «Новых Известий» о своём непосещении церемонии вручения премии «Национальный бестселлер» (лауреатом которой он стал в уходящем году), Дмитрий Быков сказал:

«Оргкомитет этой премии ведёт себя неприлично, и мне приятно, сознаюсь, что присуждение мне последнего «Нацбеста» спровоцировало эту публику на ещё большее неприличие. Ларчик открывается нехитро – в одном из эпизодических героев «Остромова» оргкомитет усматривает шарж на петербургского переводчика Виктора Топорова, инициатора «Нацбеста». Помилуйте, как можно! Описанный в романе персонаж – литератор Одинокий – это вполне реальный Александр Тиняков, хоть и безобразный человек, но талантливый поэт».

Не будем вдаваться в проблему шаржа или не шаржа на Виктора Топорова или вовсе не на него, а вспомним, кто такой Александр Тиняков-Одинокий. Безобразный ли это был человек, талантливый ли поэт…

«Имя Александра Ивановича Тинякова (1886–1934), – пишет в предисловии к первой с 1920-х годов книге его стихотворений Николай Богомолов, – не принадлежит к категории имён совсем забытых в истории русской литературы. Время от времени о нём вспоминают, чаще всего для того, чтобы показать читателям, до какой глубины падения может дойти поэт».

В советское время упоминания о Тинякове можно было найти в собраниях сочинений Александра Блока, Корнея Чуковского, но, в окружении десятков других фамилий литераторов своего времени, составить впечатление, что это за человек, было невозможно. Наверное, единственным общедоступным источником являлась автобиографическая повесть Михаила Зощенко «Перед восходом солнца», где очень ярко было показано, как «поэт Т-ов» «потерял человеческий облик». Собственно, после прочтения повести Зощенко, в которой имелись и строки стихотворений этого поэта, я им и заинтересовался.

С конца 80-х, когда начались публикации наследия писателей первой эмиграции, архивных материалов, имя Тинякова стало появляться чаще. Оказалось, что о нём очень подробно писали Ходасевич и Георгий Иванов, но как-то очень друг на друга похоже. И там и там конченый алкоголик, чекист, педофил, циник до мозга костей.

В 1998 году в Томске был выпущен сборник стихотворений Тинякова, после этого были издания в Красноярске (серия «Поэты свинцового века»), Москве… Постепенно Тиняков сделался чуть ли не одним из популярнейших персонажей Серебряного века, и вот в конце концов, в 2010 году, стал персонажем художественного произведения. (Впрочем, Тинякова можно узнать и в Мишеле Синягине в одноимённой повести Зощенко, и в «Рыцаре» Хармса, а документальную повесть о нём – «Исповедь антисемита» – в начале 90-х издал Вардван Варжапетян.)

В последние полтора десятка лет вышло множество статей, посвящённых этому поэту (в том числе Никиты Елисеева, Нины Красновой, Михаила Вольпе, Олега Лекманова, Марии Котовой, Владимира Емельянова), были попытки доказать, что не так уж отвратительна эта фигура в истории русской литературы. Но всё же в сознании большинства тех, кто интересуется историей литературы, Тиняков остаётся, по определению Сергея Костырко, «зоологическим антисемитом и клиническим мизантропом».

Одинокий в романе Дмитрия Быкова зоологическим антисемитизмом не блистает, клинической мизантропией не исходит, но от этого не становится лучше. Скорее, наоборот – для антисемитизма и мизантропии нужно хоть какое-то мужество, а Одинокий просто гадёныш, когда надо наглый, когда надо трусливый, и т. д. «Я знаю универсальный язык падали!» – кричит он гордо, продавая свою книжку и одновременно побираясь.

Кем же был прототип быковского Одинокого Александр Иванович Тиняков, писавший под псевдонимами Одинокий, Куликовский, Чернохлебов, Немакаров, Чудаков и ещё десятком других?

Родился в 1886 году в Орловской губернии в зажиточной крестьянской семье. Стихи публиковал с 1903 года, но в серьёзные журналы попадал нечасто. Лидеры символизма привечали Тинякова скорее не за поэтическое дарование, а из-за его эрудиции и услужливости.

Первая книга Тинякова вышла в 1912 году. Умеренно благожелательными рецензиями на неё отозвались Бальмонт, Ходасевич, Гумилёв, но событием она не стала. И, честно говоря, не могла стать, – символизм уже не был новостью, а Тиняков в любом случае большим талантом не являлся. Ни в 1903-м, ни в 1912-м.

Процитирую наиболее, на мой взгляд, художественное (в понимании большинства ценителей поэзии) стихотворение из первой книги:

 
В златые саваны деревья облеклись,
И скупо льётся свет на землю с поднебесья…
Бледна и холодна и безучастна высь
Печальною порой, порою златолесья.
Как скорбная вдова, смирясь, лежит земля,
Глубоко схоронив в груди своей обиды,
И пустота мертвит открытые поля,
И буйный ветр поёт над ними панихиды…
 

Впрочем, немногочисленные читатели отметили совсем другие строки:

 
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо – быстро
По канавке грязной мчаться.
 

Во многом из-за денег Тиняков занимался публицистикой, писал рецензии. В 1916 году открылось, что он почти одновременно печатался и в кадетской газете «Речь», и в черносотенной «Земщине». Причины этого открытия, по-моему, тянут на детективный роман, в котором отлично можно показать нравы литературного мира. (По сути, таковым произведением и является повесть в документах Вардвана Варжапетяна.)

Дело в том, что весной 1915 года Тиняков опубликовал заметку, в которой критически оценил книгу статей «Озимь» своего покровителя Бориса Садовского. Тот обиделся и стал намекать в беседах с прогрессивными собратьями по перу, что Тиняков сотрудничает в «Земщине». Осенью появилась совсем не хвалебная рецензия Тинякова на сборник рассказов Садовского «Адмиралтейская игла», Садовский ответил стихотворным фельетоном в «Журнале журналов», где уже вполне чётко поведал о связи Тинякова-Одинокого с черносотенной прессой.

Тиняков напечатал в том же журнале «Исповедь антисемита», обвинив Садовского в том, что это он познакомил его с Борисом Никольским, Василием Розановым и вообще ввёл его, Тинякова, в черносотенный круг.

Прогрессивные простили Садовского (Блок поцеловал, Ходасевич написал ему письмо, где есть такие слова: «Оправдывал я Вас тем, что многое, по-моему, Вы делаете «так себе», а может быть, и с беллетристическим и ядовитым желанием поглядеть «что будет», понаблюдать того же Тинякова, ради наблюдения мятущейся души человеческой. Правда, это немножко провокация, но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго»), а Тиняков исчез из Петербурга.

Статьи, опубликованные в «Земщине», читать неприятно. Они отвращают от себя, главным образом, грубой прямолинейностью, зашкаливающей и неоправданной экспрессией. Мысли же во многом повторяют Достоевского и Розанова, которым Тиняков в тот период явно подражал…

Кстати сказать, подражал Александр Тиняков на протяжении почти всей творческой жизни. То Брюсову, то Блоку, то Бунину, Бодлеру, Верлену… Лишь в начале 20-х наконец выплеснул несколько ни на кого не похожих стихотворений, которые составили третий его сборник, а затем променял литературу на нищенствование. (Или сделал вид, что променял?)

Был ли он зоологическим антисемитом? Думаю, что нет (правда, и проявить свой антисемитизм Тинякову после «Земщины» не представилось удобного случая). Скорее, написать те статьи его подтолкнуло желание быть человеком наоборот. В деле Бейлиса почти все здравомыслящие люди если и не были уверены в невиновности подсудимого, то уж точно видели и осуждали предвзятость суда (в том числе Василий Шульгин), а Тиняков – наоборот… Желание быть не как все Тиняков демонстрировал многократно, и зачастую довольно глупо. К примеру, по свидетельству Алексея Ремизова, в начале Первой мировой войны, когда антигерманские настроения были на пике, Тиняков кричал на всю Фонтанку: «Да здравствует император Вильгельм!» В конце 1920-х, когда даже шепоток против власти мог стоить очень дорого, Тиняков… Впрочем, об этом позже, и это, наверное, самое важное, что он оставил в нашей истории…

В годы гражданской войны Тиняков жил то в Орле, то в Казани, откровенно подражая блоковской статье «Интеллигенция и революция», писал статьи о революции, революционном искусстве, атеизме; печатал рецензии, где клял своих бывших кумиров вроде Зинаиды Гиппиус; сочинял рифмованные агитки. К примеру:

 
Революции грозная сила
Пред собою не знает препон:
В феврале она в щепки разбила
Николая Бездарного трон.
В октябре она смелым ударом
Соглашателей свергла во прах, —
И по сёлам промчалась пожаром,
И огнём расцвела в городах.
В этом огненно-грозном прибое
Гибнет старый, палаческий строй,
Но спасается в нём всё живое:
Воскресает народ трудовой…
 

Осенью 1920 года Тиняков вернулся в Петроград, продолжил печататься, писал книги-исследования о литераторах прошлого (они так и остались неопубликованными). В 1922 году выпустил второй сборник своих стихотворений, куда агитки не включил, зато поместил с избытком стихотворения декадентского периода. Современникам же запомнилось такое, уже выходящее за грань традиционного декадентства:

 
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К чёрту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.
 

О жизни Тинякова в Питере между 1922 (в тот год эмигрировали Ходасевич и Георгий Иванов, позже написавшие о Тинякове очерки) и 1926 (когда он вышел с протянутой рукой) годами известно немного. Скорее всего, несмотря на запои (которым он был подвержен с юности), бедность, Тиняков стремился стать нормальным советским писателем. Он наверняка боялся своего прошлого, не принимал настоящего, но, как и большинство оставшихся в Советской России немолодых литераторов, хотел вписаться в новый мир… Вот как описывает Тинякова образца (примерно) конца 1924 года Михаил Зощенко:

«Передо мной было животное, более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.

Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, – чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.

Порывшись в своём рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил её мне».

«Страшное животное», «хищный оскал», «порывшись в рваном портфеле», «с церемонным поклоном»… Точный портрет писателя, изо всех сил лезущего в официальную литературу. Наверняка и одежда у Тинякова была хоть и поношенная, но по фасону тогдашнего времени – экватор нэпа…

Стоит отметить и то, кому подарил он книгу, – модному, читаемому уже без преувеличения всей страной, почти без опасного прошлого (до революции не публиковался, служил в Красной Армии) сатирику Михаилу Зощенко. Такому Тиняков наверняка и завидовал, и надеялся на помощь, да и, не исключено, видел в его рассказах нечто близкое.

А что же было в той подаренной книге?.. Вот свидетельство Зощенко: «В этой книжечке, напечатанной в издании автора (1924 г.), все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они были так ужасны, что нельзя было не содрогнуться, читая их.