Текст книги "Стрела, монета, искра"
Автор книги: Роман Суржиков
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 69 страниц)
Эрвин скрипнул зубами.
– Я лишил вас одного из греев. Вы проявили неповиновение. Я простил вам и думал, что с того момента мы в расчете. Но нет, вы продолжаете метать шпильки, поступаете мне на зло при любом удобном случае! Зачем вы это делаете? Чего добиваетесь?
Джемис изобразил удивление:
– Не понимаю, о чем вы, милорд.
– Да вот об этом! – Эрвин яростно махнул в сторону раненного.
– Всего лишь деревенский скот, – хмыкнул Джемис. – Я же не знал, что вы так расстроитесь.
Эрвин бессильно сжал кулаки. Всю злость, сколько бы ее ни было, необходимо скрыть, загнать вглубь. Чем больше эмоций видит Джемис на его лице, тем больше убеждается в его слабости – и тем меньше шансов добиться повиновения.
– Этот деревенский скот – подданный моего отца, – холодно произнес Эрвин. – Все, кого вы видите вокруг, – подданные моего отца, герцога Десмонда Ориджина. Вам ясно это?
– Да, милорд, не спорю.
– Вы повредили собственность моего отца.
– А вы – мою.
Эрвин сорвал с пояса кошель серебра и ткнул Джемису.
– Возьмите. И знайте: если вы еще раз вспомните тот случай на тропе, то горько пожалеете.
– Да, милорд.
– А теперь потрудитесь выплатить штраф за свой проступок.
Джемис взвесил кошель на ладони. Развязал, выгреб пригоршню агаток, сунул в карман. Пояснил:
– Сельское отребье стоит дешевле грея, милорд. Ведь вы не станете с этим спорить?
– Не стану.
Джемис протянул кошель с остатком денег Эрвину:
– Приношу извинения за то, что повредил подданного вашего отца, милорд.
– Не мне, – сказал Эрвин, – им.
И указал на раненого и его невесту, что сидела на земле, вздрагивая от рыданий. Джемис переменился в лице – впервые за время разговора хладнокровие покинуло его, губы искривились от обиды и злобы.
– Просить прощения – у них? У черни?!
– Вы меня слышали, кайр, – с улыбкой произнес лорд.
Мелкая, недостойная месть. В иное время Эрвин устыдился бы, что так радуется унижению Джемиса. Кайр стиснул зубы, вздохнул. Помедлил, колеблясь.
– Вы чего-то ждете, кайр?
Джемис не решился перечить. Двинулся вокруг стола, подошел к группе сельчан, те опасливо расступились. Девушка увидела его, заплаканное лицо исказилось от ненависти. Калека попытался сесть, опираясь на оставшуюся руку, упал, затравленно уставился на кайра. Джемис протянул вперед ладонь, бросил: «Приношу извинения», и перевернул развязанный кошель. Струйка серебра вытекла на землю.
Сельчане не притронулись к деньгам, пока Джемис был рядом. Но едва он ушел, калека сгреб в кулак несколько агаток, а девушка торопливо подобрала раскатившиеся монетки.
* * *
Вечером в лагере царила тоска. Воины хмуро переговаривались у своих костров, несколько голосов затянули песню, но вскоре умолкли. Разумеется, причиной тому было отнюдь не сочувствие к парню, лишившемуся руки, а значит, и средств к существованию. Воинов расстроило пиршество, что обещало стать веселой забавой, но так внезапно оборвалось. К чему лукавить: даже Эрвина больше задела дерзость кайра Джемиса, чем жестокость его поступка. В итоге Ориджину удалось приструнить кайра, однако на душе остался паскудный осадок. Эрвина преследовало чувство, будто он что-то сделал не так, совершил ошибку. А кроме того, все случившееся было унизительно: для него, для кайра Джемиса, для бедных сельчан.
Эрвин устроился в стороне от воинов, приказал Томми развести третий костер, потребовал горячего вина. Воинам не дозволялось употреблять спиртное в походе, кроме тех случаев, когда лорд разделит с ними чашу. Однако Эрвин не имел ни малейшего желания продлевать общую попойку. Он в уединении выпил вина, зажег масляную лампу и принялся за чтение.
Книга звалась: «Первая Лошадиная война. Детальное рассмотрение причин успехов Дариана Скверного с надлежащими выводами о политике» – редкое беспристрастное жизнеописание опаснейшего врага империи Полари за всю ее историю. В 16 веке от Сошествия Дариану удалось поднять западных лошадников на мятеж против Короны. Он стер с лица земли графство Мидлз, смял Литленд, покорил Альмеру и Надежду. Четверть столетия империя, сжавшаяся до размера трех герцогств, трепетала перед Дарианом Скверным и истекала кровью под его ударами. Впрочем, величайший подвиг Дариана, вызывавший глубокое восхищение Эрвина, был не воинским, а политическим. Мятежному аристократу удалось объединить под своими знаменами все пять строптивых западных народов и добиться от них беспрекословного повиновения! Ни до него, ни после, это не удавалось никому другому.
Эрвин наткнулся в книге на любопытную цитату – высказывание Дариана о природе власти. «Подлинная власть произрастает из любви и страха. Авторитет, щедрость, суровая дисциплина, полководческий опыт – все это даст вам лишь долю власти, но не всю ее полноту. Вселяйте в сердца бойцов любовь и страх – то и другое единовременно. Поражайте их величием души. Наказываете ли вы либо милуете, ведете ли сражение на поле брани или беседу за столом переговоров – делайте все с полным размахом. Будьте жестоки либо милосердны, щедры или кровожадны – но никогда не мелочны и обыденны. Подобно тому, как деяния богов недоступны разуму ученых, так талантливый полководец должен быть выше понимания его солдат – и они пойдут за ним в огонь и воду».
Строки подтолкнули Эрвина к осознанию. Сегодня в Споте он поступил не так, как поступил бы сильный человек. Его действия – порывистая злость, мелкая мстительность – были к лицу обидчивому ребенку, но не лорду. В чем-то он был прав, но это не имеет значения. Север уважает силу, а не справедливость. Эрвин нахмурился и отложил книгу. Проклятье, отчего же так сложно управлять людьми, которые по закону обязаны тебе подчиняться!
Захотелось поговорить с кем-нибудь не военного сословия. Таких людей в лагере было двое… нет, один. Филипп Лоуферт запропастился куда-то. Очевидно, он счел, что стоит выше воинской дисциплины, и остался в Споте с какими-нибудь девицами. А вот механик Луис Мария находился здесь: сидел поодаль на земле и в тусклом лунном свете водил карандашом по листу бумаги. Как он только различает что-то!
– Луис, – позвал его Ориджин, – идите сюда, садитесь за мой стол. Писать при свете лампы будет удобнее.
– Благодарю вас, милорд, – радостно отозвался Луис и быстро уселся рядом с Эрвином.
– Чем вы там заняты? – спросил молодой лорд. – Проверяете маршрут?
Он заглянул в планшет механика и, вместо карты, обнаружил там чистый лист с четырьмя короткими строчками текста. Две из них были зачеркнуты.
– Пишете стихи?.. – удивился Эрвин.
– Да, милорд. Для моей леди. Вот, послушайте: «Твои глаза чище неба, А губы – как маковый цвет…» Дальше пока не придумал, только знаю, что в конце пойдет «…в мире нет». Хорошо зарифмуется, правда?
Эрвин улыбнулся.
– Я бы оказал вам помощь, но боюсь, что ни одна леди не станет терпеть мой сарказм.
– Ах, милорд…
– Только один совет: не называйте ее на «ты». «Ваши глаза», а не «твои».
– Но мы уже перешли на «ты» с моей леди, милорд!
– Это в разговоре, а сейчас вы обращаетесь к ней в стихах. Стихи на «ты» – уличная вульгарщина.
– Правда?..
Луис пососал кончик карандаша, зачеркнул, исправил. Добавил еще строку, подумал, погрыз карандаш. Отложил его, склонился поближе к Эрвину и тихо сказал:
– Я так благодарен вам, милорд, что позволили сесть возле вас.
– Пустое.
– Мне было так… не по себе, как-то.
– Еще бы, холодно же! Сели бы у костра – и мигом согрелись.
– Как раз у костра мне и было не по себе, милорд. Среди этих… – Луис поискал слово, – людей, милорд. После того, что случилось сегодня…
– А, вот вы о чем. Это Север. Привыкайте.
– Боюсь, что не смогу привыкнуть к такому, милорд. Вот так, на ровном месте, не говоря ни слова, Джемис взял и… о, боги.
– Кайр Джемис, – мягко поправил Эрвин. – Будьте осторожны, только лорд имеет право называть воина по имени, пропустив титул.
– Да, да, конечно, кайр Джемис… Бедный искалеченный юноша! Как он проживет теперь!
– По правде, этот паренек сегодня получил больше серебра, чем мог бы заработать за несколько лет. Если выживет, то будет доволен, что продал руку за такую хорошую цену.
Эрвин попытался успокоить Луиса, но, похоже, достиг обратного эффекта.
– Святые Праотцы! – вздохнул механик. – Разве это не бессердечно!
– Существуют традиции. Простолюдин не должен поднимать руку на воина. Какие бы чувства его не обуревали, он должен знать свое место, или пострадает.
– Простолюдин… конечно, – печально вымолвил Луис.
Его задело, ведь он и сам был выходцем из низов. Пусть не из крестьян, но из мастеровых, что стоят ненамного выше. Поразмыслив, он спросил:
– Милорд, позавчера, когда мы зашли в тупик у водопада… Тот случай тоже потряс меня. Кайр Джемис с такой легкостью рискнул жизнью своего оруженосца! Ведь Хэнк – воин, а не простой крестьянин!
– Такое нередко случается. Кайры любят устраивать своим греям всевозможные проверки и испытания. Нырнуть с головой в выгребную яму или простоять на часах два дня без еды и питья – это цветочки. Из более забавного – ночью пройти по стене герцогского замка на одной ноге, перепрыгивая с зубца на зубец. Или пересечь озеро по октябрьскому льду, или отправиться на зимнюю охоту в одном исподнем и не возвращаться без дичи.
– Но ведь это смертельно опасно!
– В том и соль.
– Милорд, разве может рыцарь так запросто рисковать жизнью оруженосца?
– Грея, а не оруженосца. Не путайте, Луис. Здесь большая разница. Положение греев сильно отличается от положения оруженосца при южном рыцаре. Грей недостоин сражаться плеч-о-плеч со своим господином. Кайры выезжают на поле боя верхом, серые плащи выходят в пешем строю. Оруженосцы южных рыцарей часто развлекаются наравне с хозяевами: охотятся, пьют, ходят в бордели, порою даже участвуют в турнирах. На Севере греи ниже рыцарских развлечений. Вне ратного поля серые плащи обязаны заниматься лишь двумя делами: совершенствовать свое мастерство и служить господину. Служба может принимать любые формы. Всякое дело, которое кайр посчитает слишком грязным, хлопотным, бесчестным, физически утомительным, он поручит своему грею. Любое препирательство с господином окончится жестоким наказанием. Если кайр сочтет, что грей выполнил приказ недостаточно старательно, результат будет тем же. Оруженосец – помощник и соратник рыцаря; грей – пес своего господина.
Луис переварил услышанное и осторожно спросил:
– Но все же, неужели жизнь слуги ничего не стоит?
– Кайр станет беречь грея, что прослужил уже несколько лет и кое-чему обучился. Но свежий новобранец, ничего не умеющий, не представляет особой ценности. Случись что, ему легко найдется замена. Простите, Луис, это звучит жестоко, но так и обстоят дела.
– Откуда же берутся желающие служить в греях?
– О, этих желающих – хоть отбавляй. Видите ли, греи не всегда принадлежат к благородному сословию. Крестьянин или ремесленник, если он силен, дьявольски вынослив и упрям, как сто ослов, может надеть серый плащ, отслужить греем положенное число лет, пройти посвящение и сделаться кайром. Это – редкая, сказочная возможность для простолюдина перескочить в высшее сословие. Кайр уступает положением лишь лорду и стоит несравнимо выше мещан, купцов, ремесленников. Лорд, посвятивший кайра, берет его к себе на службу. Традиционное жалованье составляет три-четыре золотых эфеса в месяц – такую сумму крестьянин едва ли может скопить даже за десять лет. Кайр обладает всеми правами дворянина: делит с лордом стол и кров, боевые трофеи; может взять в жены благородную девицу; может вызвать благородного воина на поединок и, в свою очередь, принять вызов. Нередко за особые заслуги в бою сюзерен дарует кайру и ленные владения. Впрочем, даже это – мелочь в сравнении с чувством гордости, осознанием принадлежности к лучшему воинству всех времен и земель! Но, чтобы добраться до вершины, необходимо пройти серый плащ.
– И многим ли удается стать кайрами, милорд?
– Не многим, – просто ответил Эрвин.
Как-то отец показал ему группу юношей, пришедших в замок, чтобы надеть серые плащи.
– Смотри, – говорил Десмонд Ориджин, – вот стоят пятьдесят щенков. Мы испытаем их на силу и выносливость. Пусть пробегут тридцать миль без остановки, затащат на башню бочку смолы. Сорок не справятся, останутся десять. Мы оденем их в серое. Трое из десяти погибнут или покалечатся в первый же год службы, еще трое – в последующие пару лет. Четверо протянут достаточно долго, чтобы выйти на посвящение. Один пройдет его и сделается кайром. Трое провалят, попытаются повторно, провалят снова и так навсегда останутся в греях. Из них будет состоять наша пехота – лучшая в империи Полари, исключая, разве что императорских искровиков.
Верховые кайры превосходили южных рыцарей мастерством и храбростью, но уступали толщиной доспехов и выносливостью коней. При равном числе кайры побеждали, но при полуторном перевесе в пользу южной кавалерии исход битвы становился непредсказуем.
С пехотой ситуация была иная. В большинстве земель попросту не существовало профессиональной пехоты. Пешие отряды сколачивались из крестьян, наспех собранных под знамена при начале войны. Сказать, что греи превосходили их на голову, – не сказать ничего. Стойкая, бесстрашная, высоко маневренная, обученная построениям пехота Ориджинов разметала и обращала в бегство вражеских ополченцев, почти без потерь со своей стороны. Кайры ни за что не признали бы этого, но нередко победы достигались силами презренных серых греев. Пехотная мощь северян происходила, если разобраться, из несбывшихся мечтаний юношей о черно-красном плаще кайра. Разбитые надежды и выросшее из них величие – Эрвину виделось в этом нечто весьма философское.
Лорд и механик на время погрузились в раздумья.
Погодя Луис сказал:
– Мне кажется, милорд, вы – не такой, как ваши соратники.
– Да?
– Я имею в виду, в хорошем смысле, милорд. Ну, вы – добрый.
– Никогда не обвиняйте Ориджина в доброте. Вас могут вызвать на поединок.
– Но я же видел, милорд. Вы позаботились об этом бедняге из Спота, и о грее, что сломал ногу, и вы переживали, когда Хэнк взбирался на скалу.
В каждом случае вы видели не доброту, а больное самолюбие, – подумал Эрвин и предпочел увести разговор в сторону.
– А я видел, как вы рыдали из-за погибшей лошади и как гладите по холке своего осла. Когда кончилась лавина, первым делом вы побежали проверить, в порядке ли ослик. Моя сестра говорит: по-настоящему добр тот, кто добр к животным.
– О, как же не быть к нему добрым! – Луис широко улыбнулся. – Этот ослик такой милый! Мне сказали, его имя – Силач, но я зову его Серый Мохнатик.
Эрвин рассмеялся.
– Вы – самый странный человек к северу от Близняшек.
* * *
Корабль пришел под вечер следующего дня. Круглобокая шхуна из Беломорья с когтистым нетопырем Ориджинов на флаге стала на якорь в двух сотнях ярдов от берега. Крохотный рыбацкий причал не годился для торгового судна, а залив был опасно мелок. Матросы, люди Эрвина, рыбаки из поселка сновали на лодках к шхуне и обратно, перевозя припасы: мешки крупы, картофеля, лука, бочонки орджа и эля. Эксплорада пересекала горы налегке с небольшими запасами, продовольствие для дальнейшего пути было отправлено кораблем. Его оказалось более чем достаточно – из расчета, пожалуй, месяца на четыре без пополнения припасов. Из бочек и мешков выстроилось на берегу столь внушительное сооружение, что Эрвин всерьез забеспокоился, смогут ли десять несчастных осликов потащить на себе все это. Даже девять – за вычетом Серого Мохнатика, которого Эрвин неосмотрительно отдал Луису. Однако, как выяснилось, герцог предусмотрел это затруднение: следом за продовольствием, шхуна выпустила из трюмов дюжину крепких мулов. Вьючные животные боялись воды и никак не желали сходить с палубы судна в шаткие, ненадежные лодчонки. Матросы и греи проявили чудеса ловкости, спихнув в лодку одного из мулов – самку. Остальные упирались уже не так отчаянно, и на закате были перевезены на берег. Сошла на землю и команда, сельчане встретили моряков радушно и принялись обустраивать новое застолье.
Эрвин отыскал капитана шхуны.
– Сударь, не передавал ли с вами письма его светлость герцог Десмонд?
– Нет, милорд, никаких посланий для вас не имеется.
Эрвин переспросил и вторично получил тот же ответ.
– В таком случае, – скрывая надежду, произнес он, – возможно, герцог велел вам передать сообщение на словах?
– Что вы, милорд! Я его даже не видел. Герцог Десмонд не приезжал в порт, одни лишь его слуги.
Только теперь Эрвин осознал в полной мере горечь и разочарование. Десмонд Герда Ленор рода Агаты, герцог Ориджин – суровый, безжалостный человек, выкованный из железа. Но, тьма холодная, я же его сын, единственный сын! Я умен, честен, я ничем не посрамил его (если только само мое существование не считать позором). Отчего же отец обращается со мной как… как… пожалуй, как лучник со стрелою! Взвел тетиву – и отправил в полет. Ни бесед, ни лишнего внимания – зачем? Стрела уйдет туда, куда направлена – у нее попросту нет выбора. Если попадет в цель, лучник подберет ее и сунет обратно в колчан. А если промахнется – может, и искать не станет, велика ли важность.
Капитан глядел на Эрвина, и тот поспешил бросить новый вопрос, чтобы не выдать своего замешательства:
– Какие из припасов предназначены в подарок жителям Спота?
– Вон те мешки с мукой, милорд.
– Всего?..
Капитан осторожно промолчал. Никто не станет указывать вельможе на его скупость.
Ориджин оглядел неприлично скромный герцогский дар и гору продовольствия, предназначенного для проклятущей эксплорады.
– Старейшина Ховард, – крикнул молодой лорд, – подойдите ко мне. Людей своих возьмите – тех, что покрепче.
Пара дюжин сельчан во главе со старичком выстроились перед Эрвином.
– Великий Дом Ориджин дарит Споту половину этих припасов. Разделите весь груз, каждый второй мешок и бочку возьмите себе.
Старейшина опешил:
– Милорд, я боюсь, что по глухоте своей не вполне расслышал ваши высочайшие…
– Все верно вы поняли, – Эрвин поднял голос, чтобы слышали другие сельчане, – половина груза с корабля – ваша. Берите!
Ховард принялся рассыпчато благодарить, запутался в словах, сбился. На его глазах появились слезы, это выглядело столь жалко, что Эрвин отвел взгляд. Спотовские рыбаки уже растаскивали мешки с крупами и овощами, подхватывали на плечи бочонки эля. Они сновали шустро, опасаясь, как бы лордский сынок не передумал – ведь кто знает, что на уме у этих первородных. Мальцы и девушки собирались вокруг, привлеченные суетой, пересказывали друг другу событие, с недоверчивым восторгом поглядывали на Эрвина.
Капитан Теобарт приблизился к господину.
– Милорд, я должен предупредить, что вы не достигнете своей цели таким образом. Когда запасы еды окончатся, мы не повернем назад: среди моих людей не менее дюжины хороших охотников. Придется питаться одним мясом да ягодами, но воину не привыкать.
Эрвин прекрасно владел этим умением: по совершенно бесстрастному лицу прочесть недосказанное. Воину-то не привыкать к скудному питанию, а вот избалованному лорденышу – другое дело.
– Не понимаю, кайр, вы обвиняете меня в срыве эксплорады?
– Милорд, я имею четкий приказ от его светлости: двигаться на восток, пока не обнаружим место для искрового цеха. Если пожелаете вернуться, я выделю воинов для вашего сопровождения в Первую Зиму, но остальной отряд пойдет дальше.
– Тьма вас сожри, кайр! Я всего лишь выказал сострадание к черни!
– Я восхищен щедростью, которую вы проявили, милорд.
Снова красноречивая недомолвка: щедростью, которую вы проявили за чужой счет. Вы-то едите за отдельным столом, милорд неженка.
– За ужином учтите, чтобы в солдатском котле хватило бобовой похлебки на мою долю.
– Да, милорд.
Вот теперь читалось неясно: никак, удивление?..
Монета
Конец апреля 1774 года от Сошествия ПраматерейГерцогство Южный Путь
Когда девицей была, горя не знала,
Вдоволь ела и пила, с братьями играла.
А уж в ярморочный день – праздник и веселье —
Батюшка везет на радость сладость с украшеньем.
Матушка, батюшка, что ж вы берегли так сильно!
Что ж не рассказали раньше, как непросто быть красивой.
Ой, не рассказали, как опасно быть красивой.
Полли из Ниара оказалась замечательной певицей.
Хотя выяснилось это не сразу, а погодя. Сперва-то, конечно, хармоновы новые спутники добротно обсудили сизый мор и все, что с ним связано. Есть у людей такая черточка, торговец не раз удивлялся: если стряслась какая-то беда, то нужно людям непременно о ней поговорить, и как можно подробнее. Как случилось, а с кем, а когда? А чем пользовали? А в чем хоронили? А священник что на похоронах сказал? Как так – не было священника? Что же он, сбежал, подлец? И куда же, любопытно, девался?..
За два дня пути от Излучины, где Хармон подобрал восьмерых беженцев, наслушался он о сизом море больше, чем знают лекарь с цирюльником вместе. Пришел, значит, мор в Ниар вместе с западниками. Месяц назад прискакала дюжина вольных всадников из Холливела… нет, из Рейса… хотя кто же их разберет? Важно, что глазастые, патлатые, и кони у них поджарые, как охотничьи собаки. Стало быть, точно западники!
Не говорите, чего не знаете! – возражал на это старик-маляр, тот, что бежал от мора вместе со внучком. Не лошадники напасть принесли, а боги послали. Они всегда людям хворь насылают, если люди не по заветам живут. Трудятся мало, хнычут все время, лордов не уважают, молитвы позабывали – вот боги и послали мор, чтобы людей вразумить.
Да какие боги? – возмущались сестры Дженни и Пенни. Ты, что ли, богов у нас в Ниаре видел?! А западников все видели! Как эти лошадники прискакали, так все и началось. А первой захворала прачка с Медовой улицы, ее падчерица как раз с лошадниками путалась – это все видели! Так что боги ни при чем, это все западные подлецы! И ведь вот какая подлость: сами-то они ускакали здоровехоньки, как ни в чем ни бывало, а у нас мор пошел косить!.. Видно, лошадники всю хворь с себя в Ниаре стряхнули и чистенькие уехали. Для того и приезжали, стервецы!
Кого берет мор? Да кого попало! Старого, молодого, красавицу, урода, кухарку, рыцаря, бургомистра – кто ему в лапу попадется, того и утащит. Ему, мору, никакой разницы нет. Беженцы принялись вспоминать покойников и общими усилиями сложили такой список, что хватило бы на приходское кладбище. Особенно всем запомнилась дочка епископа: уж так хороша была собою, и так невинна, и молилась исправно – а все ж померла. Видимо, кому-то из Праматерей в Подземном Царстве служанка понадобилась. Безумный дед с Ремесленной площади тоже удивил. Он был сухорукий и на голову хворый: всегда стоял плотно спиною к стене, отойти боялся – коли отойдет, то за ним его тень погонится. Уж, казалось бы, на что несчастный человек – и так две тяжкие хвори, куда уж третью?.. Но и его мор забрал.
– Да что уж говорить: даже собака от сизого мора издохла! – заявил Маляр. – Лежала в пруду вся синяя, бедолага.
– Причем тут мор? – возразила старуха Мэй. – Это собака сапожника, она утонула в пруду. Вся улица знала, что псина плавать не умеет! А что синяя – так она и при жизни была синяя. Порода такая…
Посовещались, убрали собаку из списка жертв.
А вот что еще удивительно: прачкина падчерица с Медовой – та, что гуляла с лошадниками, – осталась жива-здорова. Казалось, ей бы первой на Звезду отправиться – но нет. Как вертела хвостом перед мужиками, так и вертит до сих пор. Если, конечно, в Ниаре еще кто из мужиков остался…
– На что похож этот сизый мор? – спросил Вихорь, слуга и конюх торговца. – Как он себя показывает?
Беженцы охотно поведали во всех подробностях.
Сперва человеку становится зябко, вроде как холодок пробирает. Но коли оденешься и сядешь у огня, то ничего. На второй день становишься вроде как уставший: берешься за работу – не идет, поднимаешь ведро воды – пот течет. Это тоже можно пропустить, мало от чего человек уставший. На третий день синеют губы – вот это уже скверный признак. У кого «синий поцелуйчик» на устах, от того лучше держаться подальше, и даже не говорить с ним. Кто его знает, как хворь переносится: а вдруг со словами?.. После губ начинают синеть пальцы и нос, и сизые круги под глазами появляются. А кожа – бледная, что полотно, и человека всего трясет от озноба, будто в лихорадке. Тогда уже, считай, не жилец. И точно: день на пятый-шестой начинает задыхаться, ловить воздух ртом, как рыба, и глаза выпучивать. Похрипит вот так ночку, а на утро глаза помутнеют, зрачки закатятся – и прощай.
Постоянные разговоры о мертвецах вскоре надоели Хармону, он окрысился:
– Что вы все тоску нагоняете, а? Какой прок от этих похоронных песен? От этого что же, мор прекратится?! Скажите лучше, как его лечить, коли такие умные!
Вопрос не поставил беженцев в тупик. У каждого имелся свой надежный метод, испытанный на паре-тройке покойников.
– Мор надо лечить серебром, – утверждала старуха Мэй. – Истереть агатку в порошок, размешать с вином и в три захода выпить. Серебро – благородный металл, он внутренности чистит. Мне лекарь говорил. Ученый лекарь, знающий – носил птичий клюв и маску.
– Ерунда это! – ворчал Маляр. – Не агатки тереть, а молиться нужно. Прочесть шестнадцать молитв Праматерям и девяносто шесть – Праотцам. Коли успеешь, то исцелишься. Грамотному оно проще: взял в церкви молитвенник и давай, страницу за страницей… А нашему брату, неграмотному, беда: где же наизусть сто двенадцать молитв заучить? Потому я сбежал из Ниара и внучка прихватил…
– А я слышала, – говорила Дженни, – надо хворого в ледяную баню посадить. Хворь боится холода, когда человек мерзнет, она уходит.
– Опять ты все напутала, – вставляла Пенни, – ледяная баня – это от безумия! А от сизого мора, наоборот, жара спасает. Садят хворого в парилку и греют, пока с него семь потов не сойдет. Мор с потом и выходит!
Даже Кроха высказалась! Она была так мала, что говорила с трудом. Дженни и Пенни присматривали за нею.
– Пледмет надо! Пледмет!
– Нет, деточка, – возразил Хармон, – уж Предметы точно не помогут. Мне священник сказал, мудрый человек: Предметы молчат. Праматери умели с ними говорить, а теперь уж никто не умеет.
– Маловато святости в этих ваших священниках, – хмуро сказал Маляр. – Коли истинно святой человек взял бы Предмет в свои руки, то мигом любую хворь исцелил бы! Но ничего, помяните мое слово: владыка наш Адриан займется этим. Вот уж поистине светлый человек! С ним-то любой Предмет заговорит!
– Твой любимый владыка – греховник, – фыркнула старуха Мэй. – Со своими этими рельсами невесть во что государство превратит! Сколько лет хорошо жили, как тут явился Адриан – и нате, давай все с ног на голову переворачивать!
– Владыка займется хворью и непременно исцелит, – стоял на своем Маляр. – А покуда он сам делами занят, то прислал в Ниар своего ы… и… эмиссара.
– Верно, эмиссара и мы видели! – сказали Дженни и Пенни. – Красивый такой приезжал, в красной карете!
Немного поспорили о значении слова «эмиссар». Решили, что это титул – выше рыцаря, но ниже барона.
Изо всех беженцев одна лишь Полли не интересовалась сизым мором. Скромно уединилась на задке фургона и коротала время з рукоделием: вышивала цветы на подоле сарафана. Красные, синие и зеленые бутончики переплетались друг с другом в веселом хороводе. Хармон засмотрелся – ловко это у девушки выходило: без лишнего. Всего несколько стежков – и расцвел очередной цветочек. Особенно торговцу понравилось, как Полли заправляла нить в иглу: всегда ровно ту длину, которая потребуется, не больше и не меньше.
– Ты швея? – спросил Хармон.
– Нет, сударь, это я так, для себя.
– А чем же занималась в Ниаре?
– Всем понемногу, сударь. Готовила, хозяйство вела, в мастерской помогала. Петь любила.
– Люблю, когда девушки поют! – оживился торговец. – Спой что-нибудь!
– Неловко сейчас… Там люди про хворь говорят, не хочу их сбивать.
– А ты что же с ними не говоришь?
– А толку от этого, сударь? Такие беседы лишь тоску нагоняют, а мне не по нраву тосковать. Помните, святая Янмэй велела: не получай удовольствия от страданий. Горюй тихо, а радуйся – громко.
Хармон улыбнулся:
– Это уж точно! Золотые слова. А вот, говоришь, в мастерской помогала – это как? Тебя что же, подмастерьем взяли? Странная штука!
– Нет, сударь. Муж был резчиком по дереву, а я помогала, когда время находила. Интересно было новому делу научиться.
– Муж?.. – удивился Хармон. – А что же ты одна, без него? Сбежала, что ль?
– Он умер, сударь. Две недели, как я вдова.
Такое не приходило в голову торговцу. Уж больно Полли молода, и очень умело скрывала свое горе. Нужно хорошо присмотреться, чтобы увидеть грустинку в опущенных уголках рта и в морщинках под нижним веком.
– Соболезную тебе, – сказал Хармон. Каждый беженец потерял кого-нибудь из-за мора и трижды уже об этом рассказал. Но сочувствие у Хармона вызвала только немногословная Полли.
Первый год пришли сваты – дерзко хохотала.
Не любила ухажера – сватов разогнала.
Братья хмурились сурово и тут же смеялись.
Видно, отпустить сестрицу еще не решались.
Глупая, малая, братов не ценила —
Хоть жила любимая, сама не любила.
Ой, собой лишь любовалась, себя лишь любила.
Первые дни Джоакин нарочито избегал Полли. Не заговаривал с нею, не садился рядом, даже старался не смотреть в ее сторону. Это было тем более странно, если учесть миловидную внешность девушки. Снайп заглядывался на нее и смурнел – верный признак, что девица пришлась ему по душе. Вихренок норовил потереться около Полли, а Вихорь, едва заговорил с нею, сразу запутался в словах, и чуткая Луиза мигом отвесила мужу подзатыльник. Но вот Джоакин уделял белокурой милашке никакого внимания, и Хармон заподозрил: что-то у них этакое вышло, обидное для Джоакинова самолюбия. С его-то самолюбием оно и не сложно: в любую часть тела пальцем ткни – в самолюбие попадешь.
Был второй вечер после Излучины, разговоры о хвори, наконец, пошли на убыль, и Полли предложила спеть.
– А сподручно ли тебе? – спросил Хармон. – Мы-то с радостью послушаем, но ведь ты в трауре.
– Мой Джон был хорошим человеком, – ответила Полли. – Работящий был, серьезный… Да только я его почти не знала. До свадьбы виделись только раз: он в мой город на ярмарку приезжал. А после свадьбы занялся делами, чуть свет, уходил в мастерскую. Говорил: нечего сидеть, время дано, чтобы делать дело. Год прожили вместе, и ни разу, кажется, не говорили по душам. Очень жаль, что не успела его узнать… Но жизнь-то продолжается, верно?
Хармон сказал:
– Ну, ты сама смотри… Я-то люблю, когда поют, не сомневайся…
Полли спела.
В третий год, Святая Мать, пришли сразу двое!
И давай щеголять прямо на подворье.
Тот, что бондаря сынок, гвозди сгибает,
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.