Текст книги "Стрела, монета, искра"

Уголки рта леди Сибил дрогнули, словно намекая на улыбку.

– Однако, – сказала она, – кое-что я могу тебе предложить. Это безрассудно и опрометчиво, но…

Сердце Миры радостно забилось.

– Что же, миледи? Что мы можем сделать, чтобы найти убийц?

– Ждать.

– Простите?..

– Мы можем, дорогая моя, остаться в столице, несмотря на гнев владыки и насмешки придворных, и паутину сплетен, которая свяжется вокруг нас. И будем ждать – это наибольшее, что мы можем.

Девушка растерялась. Тон графини уж никак не походил на шутливый, в нем ощущалась твердая решимость. Но ждать, сложа руки?.. Какая польза от бездействия?!

– Миледи, скажите, чего нам следует ждать? Пока граф Шейланд не разыщет преступников по приказу императора?..

Сибил фыркнула.

– Разумеется, он их не найдет. Виттор – умный человек, он даже искать не станет. На Севере уже и след убийц простыл. Если замышляешь захватить престол, ты должен находиться возле престола! Это же просто, как полено! Заговорщик и его подручные – здесь, в Фаунтерре.

– Тогда чего нам ждать?

Графиня хищно оскалилась:

– Нового убийства, дорогая. Нового убийства.

Стрела

Ранний май 1774 года от Сошествия

Замшевый лес, Мягкие Поля (за пределами империи Полари)

Проводников было двое.

Старшего звали Колемон. Ему перевалило за пятьдесят лет. Он носил белую остроконечную бороду, как у злого колдуна Олафа из сказки, которую в детстве любил Эрвин. Больше всего на свете Колемон любил ворчать. Что бы ни происходило: какая бы погода ни стояла, какие места ни проходил бы отряд, какие люди ни оказывались рядом с белобородым охотником – во всем он находил повод для недовольства. Хвойный лес – плохо, ни белок, ни зайцев не встретишь; дубы – плохо, их вепри любят; кустарники – плохо, клещей полно. Стоит теплая погода – плохо, змеи плодятся; льет дождь – тем хуже, в ручьях будет полно грязи…

Колемон всегда и обо всем говорил так, словно никогда не ошибается, а каждое слово его – великое откровение. Охотник веровал, что его устами глаголит сама Мудрость, и только полный глупец может отказаться внимать ей. Колемон оказывал Эрвину все необходимые знаки почтения: звал лорда «вашей светлостью», скидывал шапку, обращаясь к нему, кланялся, когда желал ясного утра или доброй ночи. Но когда Колемон делился очередной жизненно необходимой крупицей познания – например, о том, как найти под корой деревьев жирных и вкусных личинок, – а Эрвин не проявлял должного интереса, то охотник выражал упрек всем своим видом. Его горький взгляд в сторону лорда словно бы говорил: эх, молод ты, потому занимаешься всякой чушью – политикой там, войной, светской жизнью… Вот поживешь с мое – поймешь, что в мире по-настоящему важно!

Кроме того, Колемон был суеверен, как старая дева. Не спи ногами к молодому месяцу – на год жизнь укоротишь. Не сбивай мох с деревьев – лес прогневается, проходу не даст. Если наступил ногой в ручей, то наступи и второй ногой, а после прощения попроси – иначе непременно засуха случится. Подобных примет знал он десятки и приходил в ужас, если кто-то из отряда по случайности навлекал на свою голову проклятие.

– Не себе одному плохо делаешь! – скрипел Колемон. – Все пострадаем из-за твоей дурости. Сейчас же сплюнь через плечо и ущипни себя за ухо, пока беда на наш след не напала!

Эрвин посмеивался над приметами, но скоро обнаружил, что большая часть его подданных принимают россказни Колемона близко к сердцу. Воины, при всей своей прагматичности, народ суеверный – сложно не стать суеверным, когда твоя жизнь так часто зависит от капризов удачи… Словом, Колемон в считанные дни обучил лесным приметам весь отряд и заставил свято соблюдать их. Наибольшее впечатление произвел слух о жабах. Охотник умудрился убедить кайров в том, что земляные жабы насылают мужское бессилие. С тех пор непременным этапом обустройства лагеря стала тщательная проверка всех кустиков и пучков травы на поляне. Если, отодвинув листья копьем, грей обнаруживал под ними жабу, он принимался свирепо реветь и стучать древком по земле, пока проклятое отродье не удалялась ленивыми прыжками. Нанизать тварь на острие или зарубить ее мечом никто не решался, ведь это осквернило бы оружие. Впрочем, пару раз Эрвин стал свидетелем арбалетной охоты на жаб, а одним вечером увидел, как грей кайра Фредерика распугивает земляных исчадий факелом, привязанным к древку копья.

При всем при этом, охотник Колемон был человеком знающим. Он провел эксплораду сквозь Замшевый лес с тем мягким искусством, которое выражается не в умении мастерски преодолевать препятствия, а в том, что препятствий вовсе не встречается на пути. Замшевый лес, по слухам, полон не только вепрей, но и более опасных зверей – громадных рогатых клыканов, закованных в костяной панцирь. Колемон вел отряд такими тропами, где им не встретились ни вепри, ни клыканы. Однообразный рацион из бобов, лепешек, оленины и лука благодаря стараниям охотника дополнился грибами, лесными корнеплодами и целой дюжиной видов ягод. О недостатке воды также не пришлось заботиться: чуть ли не каждый вечер Колемон находил место для стоянки около родника. Родниковая вода была кристально чистой и, к тому же, не такой холодной, как в горной речке. Эрвин вновь смог позволить себе роскошь умываться вечером и утром.

Колемон сумел и точно рассчитать время перехода через лес.

– От Спота до Мягких Полей опытному человеку десять дней ходу. Ну, а если идти, как вы, то две недели и еще один день про запас.

Под вечер пятнадцатого дня, как и было предсказано, отряд увидел Мягкое Поле – бескрайнее, от горизонта до горизонта, зеленое болото.

Второго проводника звали Кид. Пушок на его верхней губе даже отдаленно еще не напоминал усы.

– Сколько тебе лет, юнец?.. – спросил Эрвин, нанимая его.

– А кто ж знает! – бодро воскликнул Кид.

На взгляд ему было лет четырнадцать. Эрвин хотел прогнать мальца, но старейшина Ховард заявил: Кид – лучший знаток Мягких Полей. Да-да, лучший во всем Споте. Уже четыре лета и четыре осени Кид ходит в Поля – за яйцами. Да-да, милорд, за яйцами бегунца. Это нелетающая птица, она живет на поверхности болота и носится с такой скоростью, что травяная сеть не успевает проминаться под нею. Бегунец гнездится в самых опасных местах топи – над глубиной, у края черной воды. Ни один хищник не доберется до гнездовья – продавит сеть и утонет в жиже. А Кид, этот низкорослый тощий мальчонка, восемь раз ходил за яйцами и возвращался живым, да еще с уловом! Лучше него никого нет, милорд. Никто не заберется в такие дебри болота, куда сможет заползти Кид. Эрвин пожал плечами и взял парнишку.

Юный охотник оказался дремучим невеждой. Он был не просто неграмотен – он даже едва представлял, что такое книга. Знания Кида о мироустройстве сводились к следующему: где-то есть Человечество, в нем живет много людей (не меньше двухсот сотен!), Человечеством правит Герцог, иногда люди Герцога приплывают кораблями в Спот, чтобы купить лисий мех и яйца бегунца. Парнишка понятия не имел, кто такие император и дворяне, как выглядят города и чем занимаются их жители. О том, что люди иногда воюют меж собою и для этой цели собираются в армии, Кид знал из легенд, но зачем нужны войны – это лежало за гранью его понимания. Войны случаются сами по себе – как грозы или снегопады. Коли случилась война, то надо идти воевать, что уж тут поделаешь.

Из цветистого имени «Эрвин София Джессика рода Светлой Агаты, наследный герцог Ориджин» парнишка сумел запомнить лишь последнее слово, им и называл лорда.

– Попробуй оленины с малиной, Ориджин! Такая вкуснятина!

Дважды он получал за это плетей, мужественно вынес наказания, но так и не понял, в чем виноват. Вопреки внешней фамильярности, Кид относился к Эрвину с глубоким уважением: он был уверен, что Герцог Десмонд – величайший человек и господин всего мира, почти что бог, а молодой Ориджин – его сын, и тоже станет править миром, как только отец удалится на Звезду. Эрвин проявил снисходительность и потратил часа три на попытку объяснить Киду смысл и назначение дворянских титулов, а также политическое устройство империи Полари. Кид ухватил самую суть лекции и запомнил две вещи: во-первых, Ориджин с отцом живут в каменном доме, огромном, как скала; во-вторых, если он, Кид, станет звать Ориджина «мой лорд», то больше не получит плетей, и все останутся довольны.

Юный охотник был до крайности жизнерадостен, просто даже сверх меры. В противоположность Колемону, он находил лучшую сторону во всем.

– Гляньте, мой лорд, вон змея на дереве, видите? Это вдовушка, она если куснет, то помрешь в тот же день. Зато какая красавица, а! Черная, что смоль!

Или:

– Дождик какой холодный – хорошо! Когда мерзнешь, то бодреешь!

Или:

– А после второй порки шкура-то быстрее заживает. Выходит, она тренируется! Теперь-то мне и волк не страшен: порвет – а на завтра зарастут все раны.

Каждый вечер, сидя у костра, Кид обязательно говорил:

– Хороший был денек, а!

Юный охотник занимал низшую ступеньку в иерархии отряда и ужинал вместе с греями, потому Эрвин редко слышал его коронную фразу. И к лучшему, поскольку она до невозможности бесила лорда, казалась ему утонченным издевательством. В тот вечер, когда Эрвин отравился олениной и трясся в лихорадке, мучаясь от спазмов, Кид сказал:

– Хороший был денек, мой лорд!

В день, когда рысь изодрала все лицо слуге Филиппа Лоуферта, и выцарапала бы глаза, если бы кайр Освальд не убил ее мечом, Кид тоже сказал свою фразу. И тот день, который Эрвин провел в тоске и черной меланхолии после того, как Луис счел нужным расспросить его о столичной жизни, – этот день тоже был очень хорошим, по мнению Кида.

– Если ты еще раз скажешь про хороший денек, я велю всунуть тебе кляп в рот, – предупредил его Эрвин не то, чтобы совсем шутливым тоном.

Но на пятнадцатый день после отправки из Спота, увидав раскинувшуюся впереди, насколько хватало глаз, гибельную топь, молодой лорд Ориджин понял свою ошибку. Предыдущие две недели они проделывали по пятнадцать миль в день, ели вдосыта, спали на сухом, уверенно шагали по твердой земле, без малейшего риска! Тьма, а ведь то и вправду были хорошие деньки!

* * *

– На топи есть только одно спасение: трава-сеточница. Она может помиловать тебя, а может и сгубить. Но кроме нее надеяться не на что, потому помолитесь нашей спасительнице прежде, чем ступить на Мягкие Поля.

Колемон говорил с привычной неколебимой уверенностью, и отряд ловил каждое слово. Никто не смел даже шумно вздохнуть.

– Сеточница растет прямо на поверхности топи. Ничто, кроме нее, этого не умеет. Каждый кустик сеточницы расстилает по воде свои нижние листья, потом испускает усики и цепляется за соседние кустики. Трава словно сама с собою переплетается, сама за себя держится. Это как если расстелить на воде плашмя оленью шкуру – она ведь не потонет, а будет плавать, пока не прогнется от волн. Так и трава покрывает топь, будто одна гигантская шкура. Этот покров зовется сетью. По сети кое-где можно ходить.

Колемон почесал бороду, поглядел с пригорка на болотный простор. Быстрая тень пронеслась по Мягкому Полю – возможно, тот самый бегунец, что гнездится на топи.

– Боги сделали сеточницу крепкой, чтобы она могла выдерживать снег. Вся штука в том, что зимою вода в топи не замерзает. Это ведь не чистая вода, а гнилая жижа. От гниения она греется. Коли хотите, приложите руку к сети – услышите тепло. И вот зимою, когда снег, сеточнице нужно суметь удержаться на поверхности, не уйти на дно под тяжестью. Потому ее черенки-усики хоть и высыхают осенью, но сохраняют крепость. А весною трава испускает новые черенки, но старые тоже остаются. Где трава растет уже лет десять, там черенки во много слоев переплелись, и сеть очень прочна – корову удержит.

Старый охотник зловеще понизил голос:

– Но только не больно уповайте на это. На глаз не различишь, сколько траве лет. Бывает, вот растет отличная крепкая многолетка, идешь себе по ней, а тут полынья, что всего-то прошлым летом сетью покрылась. По цвету – ровно такая же! Но ступишь на нее – и прощай. Вот так-то, родимые. Есть у сети еще одно опасное свойство. Она прочна, пока цела. Но если появляется разрыв, то около него трава тут же становится ненадежной. На краю полыньи сеть даже зайца не удержит! Подогнется и уронит в воду. Поэтому дело такое: пока идешь по целой траве, то живешь. Если хотя бы одной ногой прорвешь сеть, то, считай, ты этой самой ногой уже стоишь на Звезде. В тот же миг падай на брюхо и ползи. Ни коленями, ни локтями в порванную сеть не упирайся – она не выдержит. Плашмя ползи, как змеюка. Когда на двадцать шагов от дыры уползешь, можешь дух перевести.

– Это в том случае, если провалишься одной ногой, верно? – спросил Ориджин. – А если всем телом нырнешь – что тогда?

Колемон как-то странно усмехнулся.

– А ничего не делать, ваша светлость. Можно воды хлебнуть, чтобы быстрей уйти и поменьше мучаться.

– Неужели нет спасения?!

– Ну, ваша светлость… – белобородый охотник пожал плечами, – всякое, конечно, бывает… Если человек богам уж очень приглянется, то могут и из полыньи вытащить. Попытаешься лечь на край травы животом, руками подальше от дыры уцепишься, потянешь себя – авось выползешь… Да только по шансам это – все равно как медведя поленом убить.

Молчание сделалось мрачным – или Эрвину это только почудилось?.. Колемон поднял узловатый палец и сказал:

– Главное вот что. Запомните накрепко, родные мои. Если кто провалился – не подходите к нему. Есть веревка – можно тянуть, хотя и это опасно: веревкой можно распороть сеть. Но не подходить. Будь он тебе сват, кум, брат, хоть отец родной. Хоть плакать навзрыд будет, хоть заклинать именами всех Праматерей с Праотцами вкупе – стой в двадцати шагах и смотри, как тонет. Нет сил смотреть – отвернись. Но помни: подойдешь к нему – умрешь. В десяти шагах от дыры сеть уже не выдержит стоячего, а в паре шагов и лежачего не удержит. Приблизишься к полынье – провалишься. Вот так-то.

Эрвин зябко поежился от этих слов. Механик Луис тихо охнул, Филипп Лоуферт издал смешок, похожий на хрюканье. Воины ничем не выказали беспокойства.

Юный охотник сказал старшему:

– Про черную воду еще скажи, а.

– Да, это малыш верно напомнил. Сеточница не растет на чистой воде – только на болотной жиже. Гниль – она и плотнее, и питательнее. А на чистоводье сеточнице голодно, да и удержаться трудно. Вот она и не живет там. Потому есть в Мягких Полях участки, где видно воду. Бывают большие: сотни шагов в ширину, а то и полмили. Это значит, там очень глубоко, гнилая жижа осела ко дну, а наверху чисто. Такие места зовутся черной водой. Их нужно бояться сильнее, чем смерти. Кто-то подумает: чистая водичка, отчего бы не напиться? А если совсем дурак, то скажет: можно напрямик переплыть, а не обходить два дня. Да, плыть в черной воде можно – она ведь чистая у поверхности. Не затягивает, как жижа. Но беда в том, что ты из нее вылезти не сможешь. Никогда. По краю чистоводья травяная сеть совсем хилая, ни за что ты на нее не выберешься. Полезешь – прорвется. Поплывешь в другое место, полезешь – и там прорвется. В третье, в четвертое, всю заводь оплывешь – нигде не спасешься. Потому такая смерть – самая худшая. В жиже утонешь за минуты, а в черной воде… Сказывают, был такой охотник – Джон Барсук. Он упал в черную воду и плавал трое суток. Лишь на четвертые совсем выбился из сил и ушел.

Эрвин не нашел слов. А вот капитан Теобарт – тот лишь спросил:

– Когда выступаем?

Выступили на рассвете. План заключался в том, чтобы к вечеру добраться до сухого островка и там заночевать. Островок виднелся издали: на нем росли деревья. Крохотная рощица среди бескрайнего простора Полей. На взгляд до нее было миль пять – совсем немного, если брать по меркам суши.

Шли по отмели.

– Отмель – это не твердая земля под ногами, не надейтесь, – предупредил Колемон. – Где суша выступает над жижей, там растут деревья, и таких мест разве что дюжина наберется на всех Мягких Полях. А на отмели такая же жижа, как всюду, и травяная сеть поверх нее. Разница лишь в том, что на отмели не глубоко, и сеточница достает корнями до твердого дна. Глубина в таком месте может быть по колено, может – по пояс или по грудь, на большее длины корней не хватит. Идти по отмели не проще, чем над глубиной. Одна радость: если провалишься, то не утонешь. А различить отмель можно по цвету. Сеточница любит, когда корни плавают в жиже – это для нее самое лакомство. На отмели же она вкапывается корешками в дно и голодает, потому листья меняют цвет: становятся чуть желтее. Гляньте вон туда – видите?

Эрвину пришлось долго присматриваться, чтобы разглядеть среди сочно изумрудной травяной сети полосу желтоватого оттенка. Она имела в ширину от силы десять шагов и уходила вглубь болота. Вела примерно в сторону рощицы, но не прямиком, а зигзагом.

На эту полосу и вступил отряд.

* * *

Никогда не думай, что ты привык к походной жизни! Не обманывай себя. Невозможно привыкнуть к этому, как нельзя до конца смириться с неизбежностью смерти.

Не воображай, что сделался бывалым путешественником. Даже если ты научился питаться полусырым мясом и полувареными бобами, если овладел умением не расчесывать до крови укусы москитов, если ты мужественно терпишь хвойные иголки в сапогах, за шиворотом и под исподним, и даже если тебе послан богами талант засыпать мертвецким сном в любом положении и при любой температуре воздуха – не воображай о себе. Сколь велики бы ни были твои успехи, не думай, что научился путешествовать. Мастерство путника – сродни воинскому. Оно приходит с годами изнурительных тренировок, с потом и кровью, с горькими слезами, и многим несчастным суждено погибнуть, так и не достигнув совершенства.

Так думал Эрвин София Джессика, глядя себе под ноги. При каждом шаге желтовато-зеленый настил из сплетенных листьев и черенков вминался на полфута, под сапогом возникала ямка, проступала вода. Она была масляниста и густа, не текла, а сочилась. К тому же, вода источала гнилостный смрад. Эрвин убирал ногу – и поверхность выравнивалась, ямка исчезала, только трава в том месте оставалась влажной. Идти можно было лишь высоко поднимая ноги, словно по свежему снегу или толстой перине. Сказать, что так двигаться тяжело, – не сказать ничего.

О езде верхом пришлось позабыть в тот самый час, когда отряд вступил на Мягкие Поля. Конь со всадником слишком тяжел, он неминуемо продавит слой сеточницы и провалится в топь. Эрвин предположил, что болото не примет во внимание герцогский титул и не сделает для него исключения, так что шел пешком наравне с греями. Хотя нет, не наравне: греи отшагали уже миль триста и хорошо натренировали ноги, Эрвин же проделал весь предыдущий путь в седле. Пожалуй, наравне с ним был сейчас один лишь Филипп Лоуферт: имперский наблюдатель вполголоса проклинал все, что попадалось ему на глаза, и цеплялся за плечо своего слуги.

Эрвин вел Дождя в поводу. Копыта жеребца были обвязаны здоровенными пучками хвороста – чтобы меньше продавливать траву. За пару часов пути они отсыревали и тяжелели, конь волновался из-за странного ощущения, принимался бить копытом, норовил скинуть хворост. Тогда нужно было остановиться и успокоить его, приласкать, уговорить терпеливо идти дальше.

– Хороший мой, не волнуйся, все хорошо, потерпи всего несколько дней! – приговаривал Эрвин, поглаживая морду жеребца, и думал с обидой: вот интересно, почему меня-то никто не утешает? Можно подумать, мне легче, чем ему!

В Мягких Полях водилась живность. Странно подумать, что кому-то захочется жить на тонком слое травы, стелящейся поверх гиблой трясины. Однако всяческих тварей здесь обитало предостаточно. Трещала саранча, жужжали оводы, вились над головами москиты. Квакали, надувая щеки, жабы. Они отличались по цвету от лесных и не вызывали суеверного ужаса, но на всякий случай воины старались обходить их стороной. А вот жабы ничуть не боялись северной пехоты – сидели себе, таращились на людей, раздували пузыри. Встречались зайцы. Неведомо зачем забегали из леса вглубь болота, носились по траве зигзагами, замирали, навострив уши. Одного них кайр Джемис подстрелил из лука. Пару секунд проводил несущуюся цель, затем выпустил стрелу. За миг до выстрела заяц нырнул в густую траву и пропал из виду, но кайр точно предсказал его движение. Серый пес кайра помчался туда, размахивая хвостом, и принес в зубах заячью тушку. Это был, на взгляд Эрвина, единственный успех нынешнего дня.

В Полях, конечно, водились и змеи. Колемон сказал, что ползучие твари – главная опасность в Мягких Полях, не считая самой топи. Их есть два вида. Черные змеи зовутся вдовьими лентами или просто вдовушками. Они живут над глубиной и редко встречаются на отмели – это, вроде как, хорошо. Они блестят, и из-за смоляного цвета шкуры заметны в траве – это тоже хорошо. Плохо то, что укус вдовушки смертелен.

Зеленых змей называют зайцеедками либо зеленками. Эти как раз обожают отмели – они устраивают засады и атакуют внезапно и молниеносно. Их яд не может убить человека, но вызывает мучительную боль и паралич.

Для защиты от змей впереди отряда шли двое греев в высоких сапогах, один шевелил траву копьем и распугивал тварей, а другой держал наготове хлыст, чтобы убить змею, если она вдруг решит напасть, а не убраться с дороги. За полдня они спугнули шесть зайцеедок, но одну проглядели. Змея лежала в траве, пока отряд проходил в шаге от нее. Кайр Фредерик задел ее хвост, и зеленка атаковала – впилась под колено, выше голенища. Кайр мигом выхватил меч и разрубил ее надвое. Потом, недолго думая, рассек себе ногу в месте укуса. Кровь, смешанная с ядом, имела жуткий бурый оттенок. Передавив голень по сторонам укуса и позволив грязной крови стечь, воин избавился от яда, но, как оказалось, не полностью. Скоро нога онемела и стала твердой, как бревно.

– Я смогу идти, – убеждал соратников Фредерик. – Это все равно, что на костыле.

Однако вскоре он упал и не смог подняться. Его погрузили на носилки, тащить раненого поручили тем двум греям, что прозевали змею.

– От яда зайцеедки нет снадобья, – сказал белобородый охотник. – Просто терпеть нужно. Помереть не помрешь, но достанется – будь здоров. А делать нечего, терпи.

Фредерик и терпел. Обливался потом, скрипел зубами, дергался в судорогах. Когда находил в себе силы сказать хоть слово, принимался проклинать невнимательных пехотинцев. В авангарде теперь шли не двое, а четверо: кайр Освальд с тройкой своих белокурых греев.

Именно Освальд первым увидел врага.

Безопасная отмель была узка, и отряд двигался цепочкой, растянувшись в длину. По обе стороны стелилось роскошное зеленое поле. Многолетняя трава-сеточница переплеталась так плотно, что жижа нигде не проглядывала сквозь изумрудный ковер. Болото казалось изобильным и благодатным лугом. Отпусти коней – будет им невиданный праздник, раздолье!

Лишь один тревожный знак указывал на то, что места вокруг – гиблые. В них не росло ни одного дерева. Оглянись – увидишь густой лес позади, в паре миль. Посмотри вперед – и вдали заметишь крохотную рощицу. А в стороны на много миль – ни единого деревца. Так не бывает в обычных степях.

Перевалило за полдень. Кайр Фредерик стонал на носилках, Филипп Лоуферт бурчал под нос, жужжал овод, прицепившийся к Дождю, от головы отряда доносились порою отрывистые щелчки хлыста. Эрвин глядел под ноги. Он был уверен, что все равно не успеет заметить предназначенную ему змею. Но если смотришь вниз, то не видишь, какое отвратительно большое расстояние еще предстоит пройти… И вдруг раздался возглас кайра Освальда:

– Тревога! Зверь.

– Какой зверь? – крикнул Теобарт.

– Большой… – Освальд помедлил. – Быть не может!

Эрвин пригляделся: темный силуэт двигался им навстречу вдоль отмели. Массивная туша покачивалась из стороны в сторону при каждом шаге. Голова была уродлива и угловата, что-то торчало из нее.

– Это клыкан! – сказал Кид. – Вот же забрался!

– В болоте? Откуда он здесь?!

Это звучало как глупая шутка: клыкан – огромная зверюга, крупнее и тяжелее быка. Что ему делать в топи? Но животное приблизилось еще, и сомнения отпали. Клыкан остановился на середине отмели шагах в трехста от людей. Его широченная грудь, спина и округлые бока были укрыты пластинчатым панцирем, весьма похожим на рыцарский доспех. На голове торчали три рога – два вперед, центральный вверх. Вдоль хребта также щетинились заостренные костяные наросты. Толстые и короткие лапы вдавливались глубоко в траву. Зверь как будто уменьшался в росте с каждой секундой. Он проваливается! – сообразил Эрвин. Ему нельзя стоять на месте!

Это понимал и сам клыкан. Однако дорогу к суше ему преграждал большой отряд людей и животных. Зверь помедлил еще пару вдохов – и решился. Набычился, опустил голову, тараном выставив рога, и двинулся к людям, набирая скорость.

– В стороны! – распорядился Теобарт. – Прижмитесь к краям отмели, освободите ему дорогу!

Люди отступили с пути зверя – осторожно, чтобы не сойти с желтой травы на изумрудную. Эрвин потянул Дождя, и жеребец заартачился. Уперся копытами, фыркнул, встряхнул гривой. Тьма! Только не сейчас!

Клыкан разгонялся медленно, как тяжелый всадник. Он шел напролом, рассчитывая протаранить группу людей и прорваться к лесу. Зверь прекрасно различал отмель и держался ее середины. Отряд стоял прямо у него на пути.

– Давай же! Ну! Ну!

Эрвин тянул жеребца, но тот упирался, всхрапывая и зыркая на клыкана. Дождь – боевой конь, в его крови – скакать навстречу врагу или от него, но не в сторону. Фланговые маневры всегда трудно даются кавалерии.

Послышался лязг металла, деревянный скрип. Воины выхватывали мечи, поднимали копья, взводили арбалеты. Зверь был на расстоянии прямого выстрела и двигался галопом. Сеть ходила ходуном от его шагов. Он весил под две тысячи фунтов – штурмовой таран, способный выбить самые прочные ворота!

– Не стреляйте, толку не будет! – кричали следопыты. – Только разозлите зверя. Лучше уйдите с дороги! Мой лорд, в сторону, скорее!

Внезапно Эрвин понял, что он и вороной Дождь – единственные преграды, оставшиеся на пути клыкана. Остальной отряд уже прижался к краям топи.

– Проклятый упрямец!

Эрвин выхватил меч и плашмя стеганул Дождя по крупу. Тот вздрогнул, напрягся – и развернулся навстречу зверю, готовясь пойти в атаку. Бесстрашие коня, столь ценное на поле боя, сейчас обрекало его на смерть. Клыкан увидел Дождя и счел его препятствием. Рогатая башка зверя нацелилась в грудь жеребцу.

– Защитите лорда!

Восемь воинов подбежали к Эрвину.

– Оставьте коня, милорд! Спасайтесь!

Они выстроились двойной шеренгой между лордом и зверем: передние выставили копья, задние обнажили мечи. Смешная защита! Клинки разве что поцарапают панцирь зверя!

Сработали арбалеты. Болты прожужжали в воздухе, несколько щелчков обозначили попадания. Клыкан даже не вздрогнул, не сбился с галопа. До него оставалось полсотни ярдов. Было слышно, как он всхрапывает на ходу.

– Бросьте чертова жеребца! – крикнул капитан и метнулся к Эрвину – очевидно, с намерением вырвать у него поводья.

Бросить коня на погибель?! Ну, уж нет!

Эрвин прыгнул в седло и ударил Дождя каблуками. Жеребец радостно сорвался с места – навстречу врагу. Лобовая атака – привычный, понятный ему маневр. Но Эрвин рванул влево, уводя коня с центра отмели. Дождь подчинился, шатнулся в сторону, вклинился меж арбалетчиков, замерших на краю топи. Травяная сеть угрожающе прогнулась под копытами. Эрвин поспешно выпрыгнул из седла, шлепнулся на колени, но сумел удержать поводья. Потеряв всадника, жеребец остановился.

– Тихо, мой лорд! – шепнул Кид, оказавшийся рядом. – Молчите. Не шумите.

Клыкан помчался сквозь замерший отряд.

Сейчас он протаранит Дождя, – успел подумать Эрвин. Но зверь потерял интерес к жеребцу, едва тот убрался с дороги. Клыкан скакал строго по центру отмели. Плечевые пластины панциря мерно шатались взад-вперед. Ноздри отрывисто выбрасывали воздух: фрр! Фрр! Фрр! Травяной ковер плясал под зверем и расходился волнами. Два нижних рога твердо глядели вперед, как рыцарское копье на турнире, и лишь теперь Эрвин понял, что это и не рога вовсе, а жуткие гигантские клыки, торчащие из пасти.

Зверь пронесся так близко, что Эрвин разглядел и два болта, застрявших в грудном панцире, и бородавку у глаза, и пятна лишайника на брюхе. А хвост у клыкана оказался комично куцым – хлыстик, а не хвост. Эрвин перевел дух, услышал, как выдохнули арбалетчики, опуская оружие.

И тогда один из ослов в конце колонны глухо заревел, а клыкан мигом повернул и ударил его рогами. Несчастное животное отлетело далеко за край отмели, шлепнулось на сеть, судорожно забилось. Копыта продрали траву, хлынула вода, и спустя вдох ослик погрузился в трясину.

Отряд смешался. Ослы и мулы в ужасе бросились врассыпную. Греи пытались сдержать их, не дать соскочить с отмели. Мулы ревели, лошади ржали. Клыкан остановился, поводя головой. Он воспринимал громкие звуки как угрозу, и на миг растерялся среди множества шумов. Но вот зверь выбрал направление – ринулся обратно к голове отряда, пробивая дорогу сквозь мешанину людей и ослов. Греи отпрыгивали с его пути и старались вогнать в бок зверю копье или топор. Удары были точны и свирепы, но оружие застревало в панцире. Шея зверя, кажется, была уязвима, но он защищал ее, свирепо мотая головой из стороны в сторону. Под удар попался осел и отлетел с прорехой в шкуре. Еще одного клыкан сшиб грудью.

– Копейный охват! – приказал капитан. – Остановите зверя!

Воины ринулись к клыкану, сомкнули строй, полукругом охватив зверя. Рванувшись вперед, он пробил бы шеренгу по центру, но подставил бы шею под удары с флангов. Зверь не решился на это. Он остановился и занял оборону, вертя рогатой мордой и не давая приблизиться. Копейщики делали выпады, но удары выходили скользящими, не причиняли вреда.

– Тесните к суше!

Воины принялись колоть зверя в морду и плечи, чтобы вынудить развернуться и отступить. Но клыкан, как и Джодь, не был приучен убегать от опасности. Он не сдавал позиции: тяжело дышал, вертел головой, встряхивал рогами, норовя поддеть пехотинцев. Ни одной серьезной раны на его теле так и не появилось. Маленькие глазенки зверя наливались кровью, фырканье звучало все более гневно. Эрвин и Теобарт, наблюдавшие за боем со стороны, разом поняли: клыкан свирепеет и вот-вот ринется в атаку, несмотря на риск. Тогда его убьют ударом сбоку в шею, но прежде зверь прорвет строй и затопчет кого-то из воинов.

– Арбалеты?.. – предложил Эрвин. – Если попасть в глаз?

Капитан Теобарт прищурился, прикинул шанс. Клыкан качал головой, его глазки были мелкими, поросячьими. Прескверная цель. Капитан взял арбалеты у двух стрелков и быстро пошел к зверю.