Текст книги "Цвета дня"

Третья часть
ЧЕРНЫЙ: СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО

I

Вилли лежал в ночи с широко раскрытыми глазами. Бебдерн ушел. Всякий раз, когда ему приходилось возвращаться к своей реальной жизни, к своему повседневному облику, к своей смиренно земной оболочке Ла Марна, он оставлял Вилли: не хотел раздражать его глаз. Он знал, что у Вилли аллергия на реальный мир, что как только его совали туда носом, у него начинался приступ астмы, и что он был очень несчастлив, когда ему приходилось признавать, что мир не только реален, но еще и в самом деле существует. Жизнь сделала из Вилли скептика, неверующего: он не верил в реальное. Он всегда наблюдал за ним с иронической и презрительной улыбочкой человека, которого не проведешь. Он уже давно понял, что реальность – это опиум народов. Он это понял с первого взгляда: с тех пор, как Вилли исполнилось восемь лет, он и реальность смотрели друг на друга неприветливо, и Вилли сразу сообразил, в чем тут дело. Его мать была проституткой в Новом Орлеане, но он осознал это лишь в возрасте восьми лет. Это был дом, каких вокруг, в Батон Руже, было немало, и если у Вилли ушло много времени на то, чтобы догадаться про мать, то лишь потому, что среди его товарищей по играм не было ни одного, который бы не был сыном шлюхи, – ему не хватало материала для сравнения. И лишь с возрастом, когда круг его друзей расширился и он подружился с мальчиком, чья мать занималась чем-то иным, он осознал реальность. Но может, это неправда, подумал он, лежа с открытыми глазами в темноте, может, я сейчас выдумываю все это. Но с этого момента – с возраста восьми лет – он порвал с реальностью, он начал строить лучший мир, он начал его выдумывать. В эту же пору он начал мечтать о полете и даже провел свои первые испытания крыльев. Он взбирался на верхушку дерева над протоками, поднимался во весь рост и ждал. Но ничего не происходило; ему исполнилось уже десять, а мама по-прежнему была шлюхой, и нужно было спешить, ведь с каждым новым годом он все больше сознавал это. Но ничего не происходило, и нельзя было ждать вечно на верхушке дерева, простерев руки навстречу ветру, который так и не прилетал. Но может, ничего этого никогда и не было, а я сейчас просто выдумываю, – всем известно, что я мифоман, – я сейчас выдумываю, я уже не знаю, кто я есть и кем я был, может, мама и не занималась вовсе тем, что я тут только что про нее наговорил, не знаю, и вот это-то и прекрасно. Но нельзя оставаться вечно на верхушке дерева в ожидании полета, приходилось всякий раз слезать и пытаться выкрутиться как-то иначе. К тому же реальность предпринимала гигантские усилия, чтобы переубедить его и обратить в свою веру, так что Вилли в конце концов даже отведал тюрьмы – но оставался скептиком. Он отказывался верить. Просто начал посещать места, где дела реальности шли не так успешно, где ей с трудом удавалось навязать себя, – цирки, кинотеатры, бурлески, – все, что не было правдой. Он подвизался в массовке, чтобы носить костюмы, работал в ночных кабаках, где к двум, трем часам ночи уже не соображаешь, на каком ты свете, был метельщиком арены в цирке и стал наконец помощником клоуна Спиритуса, у которого была – чудесная, на взгляд Вилли, – причуда: он почти никогда не снимал с себя грима и, по слухам, занимался любовью как был – с красным носом и в рыжем парике, – вероятно, из стеснительности, он стыдился своего вида. Когда он умер, его так и похоронили, согласно его воле; люди считали, что так он создает себе рекламу. Вилли к тому времени уже исполнилось восемнадцать, и реальность становилась все назойливее, все наглее: потребовалось задействовать решительные средства. Вилли нравился женщинам; на его лице проступала – в более утонченном варианте и на белом фоне слоновой кости – своеобразная негритянская красота, – как у голов воинов, вырезанных в эбеновом дереве, – но как бы латинизированная, тронутая испанским духом: ремесло его матери позволяло делать любого рода предположения. Волосы были черные и курчавые, – к таким всегда просится берберская серьга в ухо, но он никогда не доходил до такого. Он отправился в Голливуд. Остальное – общеизвестно. Начиная с этого дня он повел себя как Спиритус, но только в современном костюме. Он стал Вилли Боше, и больше уже никто никогда его не видел. Он беспрерывно играл с реальностью в прятки, не отступая ни перед чем в своих попытках выйти из подлинного и правдоподобного и исказить все, – занятый сугубо тем, как бы ему построить вокруг себя лучший мир, втайне надеясь на то, что, быть может, повстречает там однажды Кота в сапогах. Теперь уже настал черед реальности защищаться. Она использовала свой старейший трюк – самый избитый, самый банальный, но и самый верный. Она послала ему Энн. В общем, реальность тоже не колебалась в выборе средств. Вилли закрыл глаза, попытался думать о Россе, о рыскающих журналистах – один или парочка их постоянно дежурили в холле гостиницы, когда он возвращался, а на улице его не покидало ощущение, что за ним следят. Но все оказалось напрасно. У него по-прежнему стояла перед глазами дорога на Горбио – тонкая белая полоска между соснами и небом – и целующаяся пара. Ниже, по ту сторону, были долины, море и горы Италии. Пара шла медленно и через каждые несколько шагов останавливалась, чтобы поцеловаться; Вилли попытался улыбнуться и, лежа в темноте, стал считать их поцелуи, как считают баранов, чтобы уснуть. Затем он зажег свет, вылез из кровати: нужно было найти Сопрано. Он один мог разрушить иллюзию, в которой укрылись любовники, и войти в волшебный круг со всем весом реальности. Именно так, подумал Вилли, суетясь в комнате, именно так: я преподам им урок реальности. Он лихорадочно оделся, не имея никакого точного представления о том, что будет делать. Он поищет Сопрано, вот и все. Но где? Как? Внезапно ему в голову пришла простая и превосходная мысль. Как? Да просто обратившись к кому-нибудь еще. Вилли питал чуть ли не безграничное доверие к представителям дна общества, веря во всемогущество того чудесного, что там укрывается. Он питал большую нежность к тому типу, который сам же называл «негодяями», и, как всегда, то, что он так обозначал, имело мало общего с действительностью. Тут снова речь шла о мифе, о ностальгии, и то, что он подводил под ярлык «негодяя», включало в себя всех вперемешку – от Арлекина до Человека со шрамом, от Белча до Сопрано, от торговцев наркотиками до Мефистофеля, от наемных убийц до Джека Потрошителя; но, в сущности, это был все тот же славный старый Кот в сапогах. Ужасный зуд, пронзительная тоска по сверхчеловеческому. Он не осознавал этого. Уж слишком долго боролся он с реальным и слишком преуспел в этой борьбе, чтобы быть еще в состоянии отличать фальшивое от истинного. С девятилетнего возраста он всегда старался не знать об истинном положении вещей, и ему это удавалось. Так что когда он пытался, как сейчас, противостоять реальности, прибегнув к таким низко реалистичным средствам, как убийство, когда он в общем-то считал, что сражается с противником его же собственным оружием, то, наоборот, попадал в самый что ни на есть миф, в самое что ни на есть чудесное, и то, что он называл «прибегнуть к крайним средствам», было очередной попыткой перейти в мир сказки и взять себе в услужение Кота в сапогах. Он так мало догадывался об этом, что даже сейчас у него было ощущение, будто он предается холодному расчету: просто он собирается помериться с противником силами на его же собственном поле – коим является подлость; разумеется, тут есть своя доля риска, только в сказках все заканчивается хорошо – от этой последней мысли у него и в самом деле появилось сильное ощущение весомости, серьезности. Он надел смокинг, спустился в холл и попросил в администрации обналичить ему чек. Управляющий взглянул на цифру и, похоже, смутился.

– Мне очень жаль, месье Боше, но на такую сумму это невозможно.

– Я намереваюсь поиграть в баккара. Это минимум того, что мне надо.

– Мы ни секунды не сомневаемся в вашей подписи, но наша компания придерживается принципа никогда не доставлять неприятностей своим клиентам возможными судебными преследованиями… Это принцип.

– Тогда что же мне делать?

Служащий воздел руки к небу:

– Будь на вашем месте кто-нибудь другой, месье Боше, я бы напомнил ему, что рядом с казино есть ювелирный магазин, работающий круглосуточно. Но, разумеется, вас это вряд ли заинтересует.

– Спасибо, – сказал Вилли.

Он вновь поднялся к себе в номер и, тихо насвистывая, прошел на половину Энн. Он чувствовал себя немного смешным оттого, что не додумался до этого сам. К тому же в этом поступке была некоторая циничная элегантность, которая хорошо вписывалась в его собственное представление о своем персонаже. Он открыл стенной сейф и опустошил его: одно лишь жемчужное колье потянет на миллион. Да и потом, он действует в интересах Энн, в ее правильно понятых интересах. Он сунул драгоценности в карман и велел отвезти себя в «Казино де ля Медитерране». Прямо за ним он обнаружил ювелирный магазин и пожилого армянина, который тут же склонился над колье.

– Сегодня вечером крупная игра, – заметил он.

– Там еще ничего не видели, – заверил его Вилли.

Они быстро провернули сделку.

– Разумеется, в течение двух суток вы можете забрать колье назад, – сказал ювелир. – Вы потеряете на этом всего пять процентов.

Вилли взял триста тысяч франков.

– Не могли бы вы принять на хранение остальное? – спросил он.

– Хорошая предосторожность, – сказал армянин. – И потом, это позволяет немного подышать свежим воздухом между двумя партиями.

У него был непомерно длинный крючковатый нос, и Вилли медлил с уходом, в восхищении разглядывая его: такой нос выглядел неестественно. Наконец он взял квитанцию и очутился, с банкнотами в руках, на улице де ла Франс. Это была предпоследняя ночь карнавала, и толпа, схлынув с площади Массена, рассеивалась по ночным ресторанам и кафе с той нервной суетливостью, какая бывает у людей, когда они, боясь в промежутке между двумя местами развлечений растерять свой пыл, поддерживают его искусственно – криками, смехом и прыжками. Масок, домино и конфетти было больше, чем в предыдущие вечера: царствование Его величества Карнавала близилось к концу, и конфетти наводняли улицу, как какие-нибудь быстро обесценивающиеся деньги; стоял оглушительный шум; накладные носы, искусственные бороды, остроконечные шляпы, пьеро, клоуны, чарли прыгали в клубах известковой пыли; Вилли чувствовал себя как дома; Сопрано наверняка где-то здесь, со своей физиономией предателя из мелодрамы; может, он переоделся в Арлекина; пары танцевали на месте и обнимались, всюду царили инфляция и лихорадка, привычные для режимов накануне их свержения. Какая-то девица в серебряном бумажном цилиндре на голове, проходившая мимо под руку с совершенно белым кондитером, остановилась возле Вилли и показала на него пальцем.

– Ты только посмотри на него! Что он тут делает со всеми этими деньжищами в руках?

– Мадемуазель, – парировал Вилли со своим красивым французским акцентом, – я ищу мужчину.

– Свинья, – сказала девица.

Сперва он попытал счастья в нескольких барах. Он входил, облокачивался на стойку, делал вид, что считает деньги. Сначала он решил было изображать пьяного, но ему не хотелось, чтобы его сочли беззащитным, ему хотелось заполучить кого-нибудь порешительней, настоящего подлеца: он не хотел, чтобы тот просто вырубил его. Впрочем, он и сам хорошенько не знал, хотел ли он, чтобы убили его самого, или же ему нужны были услуги наемного убийцы, чтобы разделаться со своим соперником: он еще не очень хорошо подготовил свой ход. Но возможно, все сводилось к одному. Он хотел, чтобы ему помогли выйти из этого положения, вот и все. Он на какое-то время выставлял напоказ свои деньги, затем выходил. Но это не срабатывало. Никто не шел за ним следом. Ему стало тошно. А ведь он очень ясно видел эту сцену и даже физиономии персонажей, которых бы подобрал, чтобы сыграть ее в реалистическом ключе. Уходя с танцплощадки, он все же заметил, что кто-то выскользнул вслед за ним. Он свернул в темную улочку с бьющимся сердцем, радостно ощущая, что ему страшно. Человек шел прямо на Вилли, держа руки в карманах. Остановившись, он одним движением сунул в нос Вилли пачку снимков.

– Dirty pictures, – сказал он. – Very dirty [31]31
  Грязные снимки. Очень грязные (англ.).


[Закрыть].

– I am in dirty pictures myself, – сказал Вилли. – Very dirty [32]32
  Я сам на грязных снимках. Очень грязных (англ.).


[Закрыть].

Субъект приблизился.

– Соотечественник? Мне бы все же хотелось, чтобы вы взглянули…

Он развернул свою коллекцию.

– Поймите меня, – сказал он. – Дело не только в деньгах или выпивке – хотя, если б мне предложили… Это для того, чтобы установить человеческий контакт. Я совсем одинок. Мне необходима общность людей, братство. Взгляните вот на эту, она и вправду грязная.

Вилли оплатил порцию водки этому бедняге, оказавшемуся, когда он снял шляпу, одним из тех лысых блондинчиков с тонкими губами, которые вечно нуждаются в компании. Он был методистским пастором в Буффало, объяснил он, но ему больше не удавалось сводить концы с концами – говоря метафизически, – так что он принял решение стоять обеими ногами на земле, быть реалистом, помогать строительству абсолютно земного царства; к несчастью, такого рода вещи не получаются у вас сами по себе, особенно когда вы много мечтали о потусторонности; человеческий опыт, контакт с реальным – вот чего ему не хватало; вот он и показывал туристам Gay Paris[33]33
  Веселый Париж (англ.).


[Закрыть], кроме того, он еще продавал фотографии и даже сам для них позировал, – кстати, вот на этой как раз он и изображен, хотя видна лишь его спина.

Вилли веселился: решительно мимы всюду, хотя этот-то явно не нарочно старается.

– До свидания.

Тип проглотил свою водку.

– Так что, Вилли, неужели и вправду нет способа вытянуть из вас словечко?

– Без шуток? – сказал Вилли. – Отлично сыграно, старина. Я почти клюнул.

– Если вы ничего не хотите сказать, значит, в том, что рассказывают, наверняка что-то есть, Вилли.

Вилли мило улыбнулся ему:

– А что рассказывают?

– Что самая дружная в мире пара вот-вот развалится, – сказал тип.

Удар наугад, подумал Вилли.

– Это как бы уже сделано, – сказал он. – Вот только ждем рождения ребенка. Во всяком случае, старина, я весьма оценил вашу идею, что достаточно показать мне свинские фотографии, чтобы я сразу раскололся на признания. Вы воспринимаете меня слишком серьезно, знаете ли. Журналисты чересчур уверовали в Вилли Боше. Они забывают, что сами же его и сотворили.

Вилли дал деру. Он был почти уверен, что тип выстрелил наугад, но так тоже можно убить. Однако он ничего не мог с собой поделать. Он уже даже не искал Сопрано: после недавней встречи он снова чувствовал себя в западне. Он вошел в «Сентра» и сразу же увидел в баре двух журналистов, которые накануне вечером брали у него интервью; он знал, что это случайность, но у него уже выступила крапивница.

– Хелло, Вилли, что вы тут делаете?

– Вышел из казино. Вы не видели мою жену? Я потерял ее в сутолоке.

– Нет. Выпьете стаканчик?

– Нет, пойду поищу ее. Если вы ее увидите, скажите ей, что я вернулся в зал для игр.

– О'кей.

Он тут же оставил их, рассовал деньги по карманам и вошел в казино. Он вдруг вспомнил, что говорил ему гостиничный портье: сегодня в казино вечер Veglione[34]34
  Бал-маскарад, костюмированный бал (ит.).


[Закрыть] – самый большой в году костюмированный бал. Вдруг там будет переодетая Энн, и вдруг он сумеет протиснуться к ней и шепнуть: «Я тебя люблю», так и оставшись неузнанным. Он улыбнулся. Конечно, ее там не окажется, но ничто не могло ему помешать всякий раз при взгляде на маску ждать и надеяться. Все же это был самый большой в году бал. И возможно, она придет со своим кавалером; Veglione – удобный предлог, чтобы прервать тет-а-тет, который наверняка после тех первых биений сердца постепенно начинает казаться затянувшимся, стеснительным, как птица, схваченная на лету, – никогда нельзя усердствовать в счастье. Может, они уже здесь, пришли попросить у вальса, у праздника еще на несколько часов запустить тот маленький мыльный пузырь иллюзии, что проплыл у них перед глазами в один из карнавальных вечеров; вероятно, они сейчас кружатся по блестящему паркету, пытаясь вновь обрести и еще на какое-то время сохранить ту легкую и как бы нереальную поступь любовников, которую, сами того не зная, они уже окончательно утратили; держась за руки, как бы еще цепляясь друг за друга, счастливые, что их лица укрыты от искренности – этого предательства – и от усталости – этого признания – под маской или черной полумаской; чувствуя облегчение оттого, что они уже не одни, что им уже не нужно изображать любовь, которой они больше не испытывают; радуясь музыке, заменяющей их сердца, которые, умолкнув, уже занимаются своей работенкой, но все это уже лишь способ молчать. Вилли с трудом сдерживал радость: все же не следовало слишком явно выказывать свое торжество. Он просто пожелал, чтобы в праздничной духоте их пока еще соединенные руки стали чересчур влажными и этот последний контакт тоже был прерван. Он слегка выпрямился, ему хотелось надеть белые перчатки и снять их с тем жестом, что так идет к чуть дерзкому взгляду, которым обводят толпу, но у него не было белых перчаток. Вилли с легкостью победителя поднялся по парадной лестнице казино. У него не было приглашения, но его приняли с готовностью, со всеми почестями, полагающимися на балу масок тому, кто так хорошо придумал маску Вилли Боше. Люстры придавали залу все сверкающее великолепие воздушного праздника – этакого висячего царства. Вилли какое-то время бродил из зала в зал, но ее здесь не было, она не пришла, а ведь это был последний в этом сезоне бал. Оркестр играл одни вальсы, и всякий раз, когда Вилли слышал вальс, у него возникало ощущение, будто он пригласил Энн на танец, а она ему отказала. В конце концов он направился к выходу. Он подошел в самый разгар инцидента: контролер пытался преградить доступ на бал некоему господину, переодетому священником.

– Вы не можете войти в таком одеянии. Вам известно, что разрешены лишь пристойные маскарадные костюмы. Мы не хотим никого шокировать.

– Но я не в маскарадном костюме, – запротестовал священник.

Он выглядел как честный человек, тревожащийся о том, чтобы его поняли.

– Я действительно кюре из Жьена, что над Сент-Аньес, на Большом Карнизе, ну вы знаете. Я специально приехал из деревни, чтобы немного потанцевать.

Люди смотрели на него в растерянности. Они и в самом деле пришли в ужасное замешательство. Даже неверующие чувствовали, что им наносится удар ниже пояса. А Папа, что бы он на это сказал? – явно думали они. В общем, они смутно чувствовали себя задетыми. И дело тут не в религии, говорили они себе. Дело в том, что каждая вещь должна быть на своем месте, у каждой вещи есть свое место. Становилось не совсем понятно, кто есть кто. Это несерьезно. Нельзя больше ни на что положиться, вот так.

– Послушайте, дражайший, – взмолился кюре. – Пропустите меня. Я не в маскарадном костюме, просто я пытаюсь дискредитировать себя.

Вилли ощутил чудесную легкость: из-за этого малого он будто потерял как минимум сто килограммов.

– Не можете же вы вечно упорствовать в своем антиклерикализме! – раздражался кюре.

Он принялся скандалить, грозился написать своему епископу и вообще вел себя так, будто хотел попрать землю и впутать всех в историю, Вилли почувствовал себя лучше: похоже, у, него есть партнер. Он подмигнул кюре, и тот ему ответил, и люди были очень шокированы: они впервые видели, чтобы кюре подмигивал с таким вот видом, это было ужасно. Они больше не чувствовали себя в безопасности.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Вилли. – Это католические писатели довели его до такого состояния. Что именно вы изображаете, старина? Грэма Грина? Мориака? Достоевского?

– Так вы не пускаете меня? – орал кюре. – Предупреждаю, если вы не дадите меня станцевать вальс, я пущусь во все тяжкие. Я завалюсь к шлюхам. Нажрусь дерьма. Это послужит вам уроком!

Люди были в ужасе. Может, все же лучше дать ему станцевать вальс. Так они хоть что-нибудь спасут. Они молча страдали, в особенности интеллектуалы. Для тех речь действительно шла об уважении человека. Им казалось, они теряют престиж. Вилли внимательно вгляделся в кюре, пытаясь понять, уж не Бебдерн ли это, но это был не он. Это доказывало, что организуется сопротивление. Люди уже не давали безропотно сдирать с себя кожу. Организовывалась борьба за достоинство. Очевидно, многие бедняги с ободранной кожей воспользовались карнавалом, чтобы провести несколько мгновений, высунув голову наружу и вдыхая добрый старый глоток чистого воздуха, прежде чем снова вернуться в конторы. Они делали небольшой пируэт, три шажка, испускали, приложив руку к сердцу, вопль протеста, затем возвращались туда, откуда пришли. Вилли разглядывал кюре – фальшивого или настоящего – с легкой иронией или, вернее, с излишней серьезностью, которую выказывают профессионалы по отношению к любителям. Он увел его в кафе, чтобы вместе выпить. К удивлению Вилли, кюре после того, как водрузился на банкетку, достал из кармана коробок спичек, чиркнул одну спичку, загасил ее, поднес к ноздрям и с мечтательным видом шумно втянул в себя воздух.

– Хорошо, – прошептал он, – очень хорошо!

– Сера, что ли? – спросил Вилли. Кюре испустил протяжный вздох и взял новую спичку.

– Дайте и мне одну, – попросил Вилли.

Какое-то время они наслаждались и сожгли так весь коробок, а официант все бродил вокруг них с круглыми глазами и не решался взять заказ. Затем кюре встал, сунул Вилли в карман новый коробок и в тоске потащился на улицу – ни тебе отца, ни матери, – а завтра он, вероятно, вернется в свою контору или продолжит продавать то, что продавал прежде, Вилли проводил его благодарным взглядом: мир был полон чудесных друзей, нежных и братских соучастников, которым ничего больше и не надо, лишь бы только бок о бок с вами защищать достоинство. У реальности было много врагов, и достаточно им встретиться, сгруппироваться, чтобы построить лучший и полностью сымпровизированный мир. Он вспомнил Сопрано, и ему сделалось совестно: посмеялись и будет, подумал он, поднимаясь. На сей раз нужно быть серьезным. Он достал банкноты из кармана, нарочито зажал их в руке и вновь принялся искать. На сей раз нужно быть серьезным, быть, что называется, реалистом. Он пересек площадь Массена и вышел к границам старого города. Здесь, несмотря на мелькавшие изредка маски и маскарадные костюмы, несмотря на раздававшееся время от времени мяуканье бумажных труб и протянувшиеся кое-где по земле шлейфы конфетти, Ницца продолжала свою обычную ночную жизнь: шоферы автовокзала в своих белых фуражках; цветочницы, которые проводили ночь за оформлением витрин и пахли мимозой; несколько гидов, уставших от английского из-за того, что слишком много на нем говорили, и теперь наверстывавшие упущенное на провансальском диалекте, – так мы стараемся отдышаться; официанты и служащие казино и кафе, зажав под мышкой снятые крахмальные воротнички, заглатывали завтрак, прежде чем отправиться спать; одна-две целующиеся парочки, которые оказались тут случайно, потому что им всюду было хорошо; несколько молодых людей из старого города, входивших в ту добрую сотню статистов, которых оплачивал Праздничный комитет, чтобы они создавали веселье на улицах: измученные, они пили кофе, прежде чем отправиться по домам, – их намалеванные углем усы наполовину стерлись, а под мышкой они держали свернутые в ком маскарадные костюмы. Вилли побывал еще в парочке кафе, нарочито вываливая на стойку деньги, но никто не клевал. Лишь ближе к двум часам ночи, когда он выходил из одного бистро на площади Гримальди, ему показалось, что за ним кто-то идет. У него учащенно забилось сердце, и на миг он испытал радостное предвкушение, как в детстве. Он быстро обернулся и увидел два неясных силуэта, которые тут же остановились. Он выбрал первую попавшуюся пустынную улочку и углубился в старый город. Тот спал; карнавал его не коснулся. Несколько следов конфетти у дверей. Вилли по-прежнему слышал позади себя шаги, но не решался обернуться. Ему было довольно того, что он ощущал свое сердце, которому было страшно, и шагал среди этой нереальной декорации из луны, ночи и итальянских фасадов, которую, казалось, подготовили к смерти Пьеро или триумфу Арлекина. Он улыбался, как всегда, когда ему было страшно. Он был в меру навеселе, как раз настолько, чтобы не поддаться наваждению ребячества – тому слабому и постыдному ощущению детскости, которое реальное умеет внушить тем, кого хочет сохранить. Шаги приблизились, и Вилли колебался между страхом и заклинанием, желанием бежать и желанием играть. Главное было не дать себя сразу убить или оглушить – успеть предложить им сделку. Все, что было при нем, – как аванс, а остальное – семьсот тысяч франков, – когда они освободят его от соперника. Он теперь был на краю старого города, перед портиком, сквозь который – как чудесная декорация к «Плутням Скапена» – виднелось море и лунный свет, позади пустых лотков рыбного рынка, и с наслаждением вдыхал воздух: если ему суждено умереть здесь, это действительно явится апофеозом, он заранее смаковал идею испустить дух среди этого резкого запаха макрели.[35]35
  Игра слов: maquereau (франц.) – макрель, а на арго – сутенер.


[Закрыть] Он остановился, и почти в тот же миг его догнали двое мужчин. Он инстинктивно развернулся к ним и увидел красно-белую полосатую футболку, маску, шейный платок.

– Хелло, Вилли, – произнес голос на чистейшем американском. – Вы ведь не собираетесь броситься в море потому, что от вас ушла жена? Шутки в сторону, что правда, а что вымысел во всей этой истории? Где она и с кем?

Когда первый тип говорил, его накладной нос дрожал, и от этого его гнусавый голос звучал особенно отвратительно; второй же отбросил назад свою маску, как какую-нибудь вульгарную мягкую шляпу, и Вилли открылось его голое лицо – бесцветное, плоское, в общем настоящее лицо. Он даже носил очки. Вероятно, именно эта пара очков и заставила Вилли взорваться. Она торчала тут, на носу этого типа, как олицетворение всего близорукого, здравомыслящего, реального, что окружало его. Сжав кулаки, он нагнулся к журналистам.

– Шайка мерзавцев, – завопил он, – я покажу вам, как оскорблять мою жену! Вот, получай!

Он двинул кулаком в зубы тому, что был к нему ближе. Он дрался со всем пылом мальчугана, защищающего свою игрушку. Легко одержав верх, он оставил двух типов чертыхающимися под перевернутым лотком. Но игрушка, конечно, уже была сломана. Он потащился в гостиницу в мире всеобщей плоскости, в очередной раз угодив в его ловушку. Конечно, у него оставался Сопрано. Но, возможно, тому было бы лучше так и пребывать невидимым, чтобы можно было хоть верить в него. Он обратился к ночному портье за ключом.

– Ваши друзья поднялись с ключом час тому назад.

Бебдерн, подумал Вилли раздраженно. Он тяжело поднялся по лестнице и вошел. В номере горел свет. В глубине гостиной, в кресле напротив двери сидел мужчина, очень высоко задрав скрещенные ноги. Над головой у него сверкала люстра, он ковырял в зубах зубочисткой, и было в нем что-то бесконечно вульгарное – от остроносых лакированных блестящих туфель до отливающего синевой подбородка и белой панамы. Он встретил взгляд Вилли не шелохнувшись, с зубочисткой во рту. Сбоку от него находился субъект, которого Вилли тут же узнал: на нем был все тот же серый котелок, те же облегающие брюки в мелкую клетку, тот же бинокль на шее, и он имел все тот же невозмутимый, хотя и слегка побагровевший вид, как и в их первую встречу, когда он свалился на Вилли.

– Сопрано, – произнес Сопрано.

Вилли поигрывал кухонными спичками, что лежали у него в кармане. Он улыбнулся. Это была улыбка, из-за которой у него на щеках и на подбородке прорезались ямочки, и коль скоро он был уже не ребенок, всем чудился за ней цинизм. Он почувствовал себя лучше, вздохнул свободнее, жадно втянул в себя воздух и решил даже, что различает в нем легкий запах серы. Просто он пожелал бы видеть Сопрано чуть менее вульгарным, более приятным, более опасным, более… более стилизованным. К счастью, тут был его спутник.

– Барон, – сказал Сопрано, вынимая изо рта зубочистку и указывая ею в направлении упомянутого лица. – Друг. Он в курсе. Можете ему довериться. Стоящий человек.

К счастью, тут был его спутник. Он стоял под сверкающей люстрой, как слегка подрагивающая и вот-вот готовая упасть статуя: нагнувшийся к трости, в зубах потухшая и скрючившаяся сигара, съехавший на ухо серый котелок, словно после оглушительной оплеухи, и невероятная команда скаковых лошадей, преодолевающая препятствия у него на жилете. Он выглядел странно зажатым, напряженным, как будто хотел совладать с каким-то неодолимым порывом или желанием, и Вилли, которому в тот момент, даже несмотря на его совсем свежий опыт в Старом порту, и в голову не приходило, что речь может идти о новой уловке его старых врагов журналистов, все же подумал, уж не является ли то, что столь явно старается сдержать тот, кого Сопрано называет «бароном», просто взрывом оглушительного, гомерического хохота, который способен смести целый мир.

II

Он не спал после их ухода. Даже не прилег. Он сгорал от нетерпения, уверенный, что в этот раз должен пойти до конца. Он стал дожидаться утра, для пущей бодрости прикладываясь к бутылке. Еще он написал письмо и положил его на видное место, на подушку в комнате Энн. Вилли, с тех пор как он достиг зрелого возраста, не покидала мысль повеситься, но у него никогда не хватало духу это сделать. Вот почему он сказал Сопрано, что принесет ему деньги на виллу посреди ночи. Он не решился открыто попросить его об этом деле, и по-прежнему подразумевалось, что речь идет о Ренье, но ему показалось, что он уловил во взгляде сицилийца чуть мечтательное, чуть лукавое выражение, что-то вроде понимания. Он очень рассчитывал на Сопрано. Он был убежден, что тот обладает особой чувствительностью латинян, позволяющей даже самым примитивным из них инстинктивно ориентироваться во всех сердечных делах с безошибочностью расы, которая всегда жила на солнце и которой, следовательно, отлично известно, как трудно без него обходиться. Он был убежден, что сицилийский бандит инстинктивно поймет, что следует делать, о чем Вилли молчаливо его просит, за что, в общем-то, ему платят. Это был единственно возможный способ порвать с Энн. Пуля в сердце – и он здесь больше не появится. Около десяти утра он вызвал консьержа, которому пришлось позднее засвидетельствовать, что он нашел г-на Боше довольно пьяным, несмотря на утренний час, и что актер попросил раздобыть для него костюм Пьеро для бала «Редут», который должен был состояться в тот же вечер в «Казино Мюнисипаль». Консьерж тут же послал посыльного в магазин, и около полудня Бебдерн застал Вилли примеряющим костюм Пьеро.