Текст книги "Три вентиля"

Глава 9. Бывший приходский священник из Хипли

Обед оставил у Бридона смутное впечатление, так как он по привычке наблюдал за сотрапезниками и анализировал свои оценки. Сервировка страдала изъянами, которые Анджела наверняка бы заметила и мигом исправила, но это и неудивительно, ведь хозяйничали здесь холостяки. Зато сам обед был выше всяких похвал, и подавали его с шумным и напористым радушием, словно ты за столом почетный гость. Комната, казалось, прямо кишела священниками – в действительности их было человек пять, не считая епископа, – и в том, как они себя вели, чувствовалось полнейшее отсутствие всякой официозности и чопорности, а постоянные мелкие знаки внимания доказывали гостю, что о нем ни на секунду не забывают. Бридону довольно отчетливо запомнилось, что застольная беседа, тон в которой задавали епископ и наиболее молодой из священников, представляла собой ученую, если не сказать техническую, дискуссию о перспективах местной футбольной команды на следующий сезон. У самого же Майлза концы с концами упорно не сходились и никакой версии не выстраивалось. Вот, к примеру, отец О’Шоннесси, он родился и вырос в Пулфорде и, похоже, никуда отсюда не выезжал. Или отец Эдвардс, говорящий с сильнейшим ирландским акцентом; трезвенник-визави то и дело потчевал его минеральной водой.

Соседями Бридона по столу были сам епископ и единственный здешний мирянин, что, надо полагать, тоже знаменовало трогательную заботу о госте. Представили этого человека как секретаря его преосвященства, и выглядел он, не в пример другим присутствующим, как типичный священнослужитель. На вид ему было лет пятьдесят; по натуре неразговорчивый, он высказывался редко, но с тем суховатым юмором, который, похоже, забавлял всех, кроме него самого. Бридон поневоле задумался, как этот человек в его-то годы угодил на такую должность, ведь его речь выдавала университетское образование и обширную эрудицию, и тем не менее он явно считал себя в этом доме нахлебником. Загадка разрешилась, когда, отвечая на какой-то вопрос о поездке в Чилторп, Бридон пояснил, что родом он не из Лондона, а из суррейской деревушки под названием Беррингтон.

– Как-как? – воскликнул мистер Эймс (так звали секретаря). – Не тот ли Беррингтон, что неподалеку от Хипли?

А когда Бридон спросил, знаком ли ему Хипли, он сказал:

– Знаком ли? Еще бы. Я десять лет служил в тамошнем приходе.

Перед глазами у Бридона тотчас возник приходский дом в Хипли, каким он виден с шоссе. Теннисная лужайка по фасаду, окаймленная кустами чудесных роз; невозмутимое достоинство дома, выстроенного в стиле королевы Анны; аккуратно подстриженные газоны. Да, этого человека вполне можно облачить в платье священника, и он великолепно впишется в этот просторный сад; так и видишь его в развевающемся от ветра саккосе[14]14
  Часть облачения христианского духовенства в виде прямоугольного куска материи с вырезом для головы.


[Закрыть] – идет по дорожке к церкви позвонить в колокол перед вечерней, совершенно в своей стихии. А здесь, по собственной воле лишив себя духовного сана, он жил как наемный служащий, чуть ли не иждивенец в этом унылом доме, в этих безрадостных комнатах… Удивительно ли, что он молчалив и меланхоличен в разговоре.

Ничто так не сближает незнакомых людей, как общие воспоминания. Они, кажется, и учились в одном университете, в одном колледже, только в разное время, однако перебрали всех профессоров и служителей, эти вехи короткой студенческой памяти, и обсудили их замашки, а когда в конце трапезы епископ встал, рассыпаясь в извинениях, что у него назначена встреча, Эймс вызвался проводить Бридона в гостиницу.

– Я подумал, ваше преосвященство, нам не помешает взглянуть на дом бедняги Моттрама; смею надеяться, мистеру Бридону будет интересно. Тамошняя экономка, – пояснил он Майлзу, – из наших людей.

Епископ одобрил этот план, и, попрощавшись со всеми, они вышли из соборного дома.

– Да-а, – сказал Бридон своему провожатому, – замечательный у вас тут епископ.

– Согласен, – кивнул Эймс, – он неизменно пробуждает самые добрые чувства. Мало о ком можно сказать такое без оговорок.

– А вот Моттрам никак у меня не вписывается в это окружение.

– Потому что вы не провинциал. Наши с вами корни в Оксфорде и в Лондоне. А в таких городишках люди знакомятся и общаются потому, что они соседи.

– Даже духовенство?

– Католическое, во всяком случае. Видите ли, наши священники не переезжают из одной епархии в другую, они, что называется, привязаны к земле. А значит, в большинстве тоже местные, и остальное местное население чувствует себя с ними легко и просто.

– И все же… для человека в общем-то нерелигиозного… такая близкая встреча с вашей верой – это для него как бы вызов, разве нет? По-моему, он не может не откликнуться, тем или иным способом.

– Я бы не сказал. Поразительно, какой огромный теоретический интерес человек иной раз проявляет к вере, оставаясь от нее практически за тридевять земель. Взять того же Моттрама – недели три назад он изводил нас дебатами насчет старого тезиса «цель оправдывает средства». Как протестант, он, конечно, толковал его совершенно однозначно: творить зло во имя грядущего добра. Душу вынул из епископа, все убеждал его, что по справедливости именно так и надо. Отказывался понять, почему епископ упорно твердит, что творить зло недопустимо ни под каким видом. И странное дело, он, похоже, искренне считал, что его позиция куда больше приличествует католику, чем наша. Однако вам это скучно.

– Нет-нет, напротив. Я хочу знать о Моттраме все, и глупо делать вид, будто вероисповедание не имеет тут ни малейшего значения. Как вы полагаете, он не собирался стать католиком?

Эймс пожал плечами.

– Откуда мне знать? По-моему, нет. Но человек он был религиозный, на свой лад, конечно, но никак не безбожник вроде Бринкмана. Вы с Бринкманом знакомы?

– Да, мы живем в одной гостинице. И признаюсь, он меня тоже интересует. Как вы его находите? Кто он, где Моттрам его подцепил?

– Не знаю. Мне лично этот коротышка не нравится. Неизвестно даже, кто он по национальности, но не англичанин, наверняка не англичанин, много лет жил в Париже. И нас всех терпеть не может. В Париже он, кажется, писал для какой-то газеты и водил дружбу с тамошними фанатиками-антиклерикалами, в результате его, по-моему, оттуда попросили. Моттрам, если не ошибаюсь, взял его по рекомендации кого-то из друзей; хотел вроде бы написать историю города, ну а Бринкман, ясное дело, пером владеет. Здесь у нас Бринкман бывал очень редко и чувствовал себя неуютно, точно собака среди змей. По-моему, он свято верит, что в нашем доме полно казематов. Словом, он насквозь пропитан зарубежным антиклерикализмом… Ну, вот мы и пришли.

Они свернули в короткую аллею, которая через обнесенный толстой стеной парк вывела их к парадному подъезду до отвращения безвкусного викторианского дворца. Именно дворца, на дом эта постройка была совершенно не похожа. Казалось, некая стихия перемешала элементы разнообразных стилей – готики, византийского, восточного – и выплеснула это диковинное месиво на краснокирпичного урода, воздвигнутого в начале семидесятых годов минувшего века. Кремовые и шиферно-серые изразцы змеились нелепыми узорами на пустом пространстве стен. Добрую половину нижнего этажа загораживали оранжереи. Что и говорить, этот дворец как нельзя более годился для той роли, какую он стал играть впоследствии, когда в нем разместили муниципальный музей и в дождливые воскресные дни публика заходила полюбоваться подлинными историческими памятниками Пулфорда.

– Ну как, – сказал Эймс, – чувствуете моттрамовскую атмосферу?

– Боже сохрани жить в этаких хоромах!

– Вот вам и расплата за непомерное богатство. Лишь один человек на тысячу способен, имея в распоряжении миллион, зримо запечатлеть себя, свое «я» во всем том, что его окружает. Конечно, этот ужас сотворил не Моттрам, но, уверяю вас, не купи он его у собрата-предшественника, он бы сам построил в точности такой же. Кстати, внутри там ничуть не лучше.

Последнее замечание Эймса оказалось вполне справедливо. Комнаты битком набиты дорогостоящей безвкусицей; стены сплошь увешаны скверной мазней местных художников; упитанные нимфы подпирают бесполезные капители; бархат, и тусклая позолота, и разноцветные мраморные столбики довершают сходство с большим вокзальным рестораном.

Никаких особых вещей, никаких любимых безделушек у Моттрама не было. Дом представлял собою плод его денег, а не его личности. Он дал архитектору полную свободу и жил среди всей этой варварской роскоши бездомным изгнанником.

Экономка мало что добавила к тому, что Бридон уже знал. В эту пору года хозяин всегда ездил отдыхать, вместе с мистером Бринкманом. Он рассчитывал вернуться недели через две-три. Никаких признаков депрессии или тревоги ни она, ни другие слуги не заметили; прощальных распоряжений, намекающих на долгое отсутствие, он не оставил. Письма велено было, как обычно, пересылать в «Бремя зол». Да их, в сущности, и не было, только несколько счетов и циркуляров. А к пулфордским докторам, во всяком случае регулярно, хозяин вряд ли ходил, а ездил ли он в Лондон к специалисту, она не знает. Болел ли он? Да вроде бы нет, разве что простужался иногда, а снотворное действительно время от времени принимал.

– Так и есть, – сказал Эймс, когда они вышли на улицу, – мы никогда не замечали у Моттрама признаков депрессии и тревоги. Но, помнится, намедни вечером он явился к нам несколько взбудораженный. Впрочем, не исключено, что это моя фантазия. Память и фантазия очень уж близкие соседки. И все же, когда он приглашал епископа к себе в Чилторп, у меня было явственное ощущение, что он слишком настойчив. Конечно, он очень симпатизировал епископу, но, честное слово, не до такой же степени! Послушать его – так без епископа ему просто отдых не отдых.

– Н-да… и что бы это значило?

– Что угодно или вовсе ничего. Возможно, он правда впал в депрессию, благо причины-то были, вот и решил, что лучше бы залучить себе в компанию кого-то еще, кроме Бринкмана, тогда он сумеет справиться с депрессией. Или… не знаю. Он вообще был скрытный. Подарил его преосвященству автомобиль, заранее выяснив, какой именно ему подойдет, и знали бы вы, скольких ухищрений ему это стоило, но своего замысла он до последней минуты не раскрыл. А намедни вечером… сейчас мне кажется, будто я уже тогда заподозрил за всем этим какую-то заднюю мысль. Но так ли это на самом деле? Не знаю.

– Ну а в целом-то вы разделяете версию самоубийства?

– Я этого не говорил. Кстати, вполне возможно, что человек, каким-то образом предчувствующий насильственную смерть, сперва постарается сколотить компанию, а уж потом поедет в такой медвежий угол, как Чилторп, согласны?

– А враги у него в Пулфорде были, как вы думаете?

– У кого их нет? Но враги врагам рознь. Для своих работников он, по-моему, был этаким цербером, поборником палочной дисциплины, как в старину. В Америке обездоленный работник иной раз в отместку хватается за ружье. Но у нас в Англии такое не принято. Даже взломщики, говорят, как правило, ходят безоружными, из опасения, что выстрелят, поддавшись минутному соблазну. Возможно, в Пулфорде и найдется две-три сотни людей, которые злобствуют на моттрамовскую удачливость и обзывают его кровопийцей, но ни один из них не станет подстерегать его в глухой аллее, чтобы угостить по затылку обрезом железной трубы.

– Что ж, большое вам спасибо за все. Я был бы очень рад, если бы в ближайшие день-два у вас нашлось время приехать в Чилторп и помочь мне распутать эту историю. Впрочем, это, наверно, уже чересчур?

– Вовсе нет. Епископ завтра уезжает на конфирмацию, и время у меня, пожалуй, найдется. Раз вы полагаете, что от меня будет толк, я обязательно приеду. Чилторп мне нравится, там все радует глаз – кроме кошмарных отбивных! Нет-нет, заходить не стану, мне пора возвращаться.

Анджела позволила себе слегка поиронизировать над долгим мужниным отсутствием, но, видимо, провела время не без пользы. Даже в позднеготическую церковь не поленилась зайти. Они быстро вернулись в Чилторп, где у дверей гостиницы их нетерпеливо дожидался Лейланд.

– Ну как, – спросил он, – разузнали что-нибудь про Моттрама?

– Честно говоря, улов невелик. Самое любопытное вот что: один весьма и весьма наблюдательный человек сообщил, что на прошлой неделе, когда Моттрам заходил к епископу, он выглядел несколько взбудораженным и слишком уж настойчиво приглашал его преосвященство к себе в Чилторп. Тот же наблюдатель не мог отделаться от впечатления, будто Моттрам что-то скрывал, вынашивая некий секретный замысел. Я побывал и в его доме – жуткое место, разумеется, с электрическим освещением. Повидал экономку, вполне безобидная особа с примесью ирландской крови; ничего нового она не рассказала, однако думает, что у пулфордских докторов Моттрам не лечился.

– Та-ак, а что ты скажешь о епископе?

– В самом деле – что? Хм, оказывается, подвести итог весьма непросто. Принял он меня чрезвычайно радушно и любезно; в манерах – ни крупицы высокомерия, как у иных важных шишек, и все же он настоящий церковный иерарх. В нем чувствуется совершенная естественность, и я готов поклясться, он человек честный.

– Тем лучше, – сказал Лейланд.

– Ты о чем? Получил ответ на свою телеграмму?

– А как же! И очень подробный. Юристы без звука сообщили все факты. Лет пятнадцать назад Моттрам составил завещание, главным образом в пользу своего племянника. Через несколько лет он это завещание аннулировал и сделал другое, согласно которому его имущество должно пойти на благотворительные цели – самые что ни на есть никчемные, такая уж у них, у богачей, манера. Точно я не запомнил, но, кажется, он хочет, чтобы его дом стал каким-то дурацким музеем, обеспечивает создание муниципальной художественной галереи, и прочее в том же духе. Но вот что важно: в последнем завещании страховка на дожитие вообще не упомянута. А три недели назад он сделал дополнение насчет того, как распорядиться деньгами, которые выплатит Бесподобная.

– И как же именно?

– Эти полмиллиона целиком отходят пулфордскому епископу, и использовать их надлежит на нужды епархии, по его собственному и его преемников усмотрению.

Глава 10. Ставка удвоена

Обсуждать эту неожиданную новость было недосуг, так как подошло время дознания, а Лейланд с Бридоном не могли на нем не присутствовать. К «Бремени зол» примыкала ветхая пристройка, где в более счастливую пору, скорее всего, располагался фермерский трактир. Теперь присяжные вынесут здесь свой вердикт, предварительно наслушавшись банальностей коронера.

Показания Бринкмана мы повторять не станем, потому что он изложил все то, что нам уже известно. Местный врач и коридорный подтвердили, что тело обнаружено именно так, как засвидетельствовал секретарь. Особенно пристальное внимание привлекли, разумеется, газовый вентиль и запертая дверь. Доктор был совершенно уверен, что, когда он подошел к вентилю, тот был закрыт; газ в это время уже почти выветрился, и он первым делом зажег спичку и проверил обе горелки. Ни та ни другая не вспыхнули, хотя вентиль настольной лампы был открыт; значит, нет никакого сомнения, что общий вентиль хорошо перекрывает оба газовых выхода. На вопрос, не открывал ли он на пробу общий вентиль, доктор ответил отрицательно, и коронер поздравил его с такой осмотрительностью. Полиции, заметил сей благоразумный чиновник, было бы куда проще работать, если б на местах происшествия никто ничего не трогал. Проверив газ, доктор немедля переключился на пациента. Тут последовало множество медицинских подробностей, но для нас опять-таки ничего нового не выявилось. Когда же доктора спросили, сколько времени потребовалось, чтобы газ вызвал асфиксию, он затруднился с ответом. Сказал, что все дело в окне: в какой-то момент оно распахнулось настежь, хотя первоначально было прикрыто. По его впечатлению, смерть наступила около часа ночи, но надежного способа точно определить время смерти, увы, не существует.

Коридорный, по его собственным словам, вошел в комнату прямо за доктором. Дверь, когда ее вышибли, упала внутрь почти плашмя, почти – потому что не совсем сорвалась с нижней петли. Коридорный прошагал прямо по ней и дал доктору спичку. Затем доктор прошел к кровати, а сам он – к окну, чтобы выкинуть спичку. Доктор Феррерс и мистер Бринкман стояли возле кровати, он же тем временем осмотрел дверь и попытался ее приподнять. Ключ чин чином торчал снизу, то есть с внутренней стороны. Ему нечасто доводилось будить постояльцев по утрам, но в этот-то раз так было велено. В коридоре припахивало газом, это верно, но окончательно он заподозрил неладное, когда подергал дверь и обнаружил, что она заперта. Обычно постояльцы в этой гостинице дверей не запирали, хотя ключи у них есть… Да, он нагнулся и посмотрел в замочную скважину, но там было темно – понятное дело, ключ-то торчал в замке. Тогда он пошел к мистеру Бринкману и спросил, как быть, поскольку никоим образом не желал превышать свои полномочия.

Буфетчице оказалось впрямь нечего добавить. Она последний раз заходила в этот номер часов в шесть, ну, максимум в полседьмого вечером в понедельник, когда наводила там порядок. Ее попросили уточнить, и она объяснила, что откинула угол одеяла. Спички она даже и не думала зажигать – зачем? Средь бела-то дня! Утечки газа в этой комнате она никогда не замечала, потому что аккурат в марте газовщик все проверил. Оконные защелки, по ее мнению, тоже были исправны, во всяком случае, ни один постоялец не жаловался, что створки хлопают по ночам. Ну а Библия вроде бы лежала на месте, у изголовья, когда она заходила не то в шесть, не то в полседьмого. Она Библию не трогала, да и вообще ни к чему не прикасалась.

Миссис Дэвис подтвердила все сказанное в той мере, в какой оно требовало подтверждения. Да, Моттрам просил разбудить его пораньше и обратился с просьбой именно к ней, причем совершенно естественным тоном, а на прощание весело пожелал доброй ночи.

Мистер Поултни практически ничего существенного сообщить не смог. Накануне вечером он ничего не заметил, ночью ничего не слыхал, в номер Моттрама после трагических событий не входил.

Наконец выступил с речью коронер, который долго и многословно наставлял коллегию присяжных. Он напомнил, что утечку газа, строго говоря, нельзя считать стихийным бедствием. Подчеркнул, что они не могут вынести вердикта о смерти от неизвестной причины, ибо причина известна. Если они готовы дать закрытому вентилю какое-то новое объяснение, то вправе написать в вердикте «смерть от несчастного случая» или «самоубийство»; насчет самоубийства возможно добавить особое мнение, гласящее, что покойный страдал душевной болезнью. Если они готовы по-новому объяснить загадку запертой двери, то у них есть возможность вынести вердикт об умышленном убийстве, совершенном неизвестным лицом или неизвестными лицами. Да, читатель согласится, что коронер всего лишь человек, такой же, как все.

Присяжные, которым оказалось не по силам умственное напряжение, необходимое в данной ситуации, признали наличие преступления без установления преступника.

Коронер поблагодарил их и произнес краткую речь, фактически не имевшую касательства к делу. Он подчеркнул преимущество электрического освещения перед газовым: в доме с электрическим освещением такого вообще бы не случилось. Далее, он настоятельно призвал всех проверять перед сном, закрыт ли газ, а также – что не менее важно – открыто ли окно. Засим дознание было окончено, а Моттрам, который не оставил завещательных распоряжений насчет того, где и как его следует похоронить, на другой день упокоился на кладбище поселка, лицезревшего схватки его юности, и Пулфорд тотчас о нем забыл.

После дознания Лейланд и Бридон, как и уговаривались, решили всесторонне обсудить новые сведения. В гостиницу они не пошли, отчасти потому, что там сейчас было полно народу, а отчасти потому, что, памятуя о бридоновских наблюдениях накануне вечером, опасались чужих ушей. Моросил дождь, и они отправились на гостиничные задворки, откуда заросшая тропинка привела их по берегу реки к развалинам старой мельницы. Возле обветшалого мельничного колеса была не то кабинка, не то сараюшка, щелястая, с дырявой крышей, но все же какое-никакое укрытие от непогоды. Даже посидеть можно, хотя и без особых удобств, благо есть скамейка, сколоченная из узловатых сучьев и покрытая темно-коричневым лаком. Временами, когда ветер задувал в щель за спиной или за шиворот капала вода, приходилось неловко ерзать, но, поскольку «Бремя зол» удобствами так или иначе не баловало, они были вполне довольны своим приютом.

– Признаться, я в некоторой растерянности, – сказал Бридон. – Не то чтобы у меня появились объективные причины пересмотреть свою точку зрения, но раньше я очень хотел видеть здесь самоубийство, а теперь уже нет. Епископ просто замечательный старик и определенно найдет применение этим пятистам тысячам, ну, хотя бы обои поменяет… Или прибавит жалованье своему секретарю. Откровенно говоря, у меня нет ни малейшего желания рекомендовать Компании воздержаться от уплаты. Для них это не расход. Но, должно быть, где-то во мне сидит совесть, потому что я, так или иначе, намерен докопаться до истины. Значит, ты говоришь, Моттрам сделал это дополнение меньше трех недель назад?

– Да, примерно так. По моим расчетам, это было до, а не после его визита в Бесподобную.

– Еще не легче. Если он решил одарить пулфордскую епархию, то зачем предлагал аннулировать свою страховку при условии, что мы вернем ему половину взносов? А если не собирался одаривать епархию, то зачем все эти хлопоты с изменением завещания?

– Не забудь, когда сделал это дополнение, он, возможно, еще не побывал у специалиста.

– Тоже верно… Слушай, допустим, он не сделал бы дополнения – какова в таком случае была бы участь страховки? Она что же, как и все остальное, ухнула бы на эти его бредовые затеи с художественными галереями?

– Нет, в завещании не было туманных формулировок вроде «после моей смерти все мое имущество…». Он расписал все подробно и четко, но касательно страховки вообще никак не распорядился. Следовательно, не сделай он этого дополнения, она отошла бы его ближайшему родственнику.

– То есть племяннику? Н-да, неплохо бы повидать этого джентльмена.

– Ты его видел.

– Видел? Где?

– На дознании. Такой тщедушный, невысокий, с крысиной физиономией, стоял на крыльце, когда все кончилось. Это он и есть, Симмонс, а если тебе охота посмотреть, что это за птица, нет ничего проще – у себя в магазине он сам обслуживает покупателей. Подбирая новые подтяжки, или таблетки от кашля, или что-нибудь еще, можно без зазрения совести с десяти утра до семи вечера пользоваться его вниманием.

– Этого-то коротышку я заметил. И не скажу, чтобы он вызвал у меня симпатию. Но знакомство надо непременно продолжить. А ты что о нем думаешь? Извини, наверно, такие вопросы против правил?

– Ну, вообще, я тоже от Симмонса не в восторге. Хотя мы с ним говорили и, судя по всему, он отвечал вполне честно и откровенно. Не нервничал, не вилял.

– Кстати, есть один важный момент, связанный с моттрамовским завещанием. Я полагаю, ты выяснил у юристов, известны ли кому-либо завещательные распоряжения.

– Из основного завещания Моттрам, по их данным, секрета не делал и как будто бы обсуждал его с членами пулфордского муниципалитета. Кроме того, он распорядился, чтобы адвокаты направили заверенную копию Симмонсу, вроде как в упрек; дядя с племянником в ту пору рассорились. А вот с дополнением совсем другое дело, здесь все было как нельзя более конфиденциально. Бринкман и тот ничего не подозревал, хотя, конечно, не исключено, что он врет или осторожничает. В общем, думаю, маловероятно, чтобы о нем знал кто-то еще, кроме тебя, миссис Бридон, ну и юристов, разумеется.

– Так, может, Симмонс воображал и воображает до сих пор, что от нашей Компании ему ненароком обломится большой куш? Или, по-твоему, он не знал, что Моттрам застрахован?

– Почему? Наверняка знал, ведь в первом завещании, которое Моттрам аннулировал, страховка на дожитие была четко оговорена. Так что не ты один интересуешься молодым Симмонсом… Ну, какое у тебя складывается впечатление?

– Раз уж мы играем в открытую, я должен тебе кое-что сказать, иначе будет нечестно. Недели три назад Моттрам крупно поспорил с епископом по какому-то богословскому вопросу и пытался убедить его преосвященство, что у человека есть моральное оправдание творить зло во имя грядущего добра.

– Большое спасибо за информацию, дружище, но подобные домыслы меня не слишком увлекают. Моя задача – ловить людей, которые творят зло, а во имя чего они его творят, мне безразлично.

– Значит, эта информация тебя не впечатляет?

– Да не очень.

– Ну и ладно. Может, удвоим ставку?

– Удвоим? Ты с ума сошел! Впрочем, я и сам хотел предложить то же, но думал, ты наверняка откажешься. Ведь денежки-то, считай, у меня в кармане!

– Это мы еще посмотрим. Так согласен или нет?

– Согласен? Что ж, если хочешь, я готов учетверить.

– Идет! Стало быть, двадцать фунтов. А теперь послушай мою версию.

– Охотно. Но уж потом с удовольствием поучу тебя уму-разуму.

– Ну так вот, – начал Бридон, – с самого начала все эта история для меня крепко пахла самоубийством. Каждый шаг Моттрама казался продуманным шагом человека, идущего навстречу вполне определенной denouement[15]15
  Развязке (фр.).


[Закрыть]. Накануне, когда он ходил к епископу, вид у него был таинственный и возбужденный. А приехав сюда, он изо всех сил старался вести себя как обычно. Для отвода глаз распорядился разбудить его пораньше, оставив как бы недописанное письмо, положил у изголовья роман, завел часы, вставил в рубашку запонки – короче, сделал все, чтобы создать впечатление (по его расчетам, вполне удовлетворительное для коронера), будто здесь произошло что угодно, только не самоубийство. Кое в чем он хватил через край: к примеру, оставил в книге отзывов запись с пробелом для даты отъезда, хотя это совершенно не принято; загодя оснастил удочку мухами, но, по словам Поултни, совсем неподходящими. Вдобавок принял меры – через Бринкмана, миссис Дэвис или еще как-нибудь, не знаю, – чтобы после того, как все будет кончено, газ в его комнате закрыли – это полностью исключит вердикт о самоубийстве. Затем он выпил снотворное, открыл газ и лег в постель. Я был уверен во всем этом еще до поездки в Пулфорд, до телеграммы из Лондона. Я не мог понять только мотива, а теперь и это ясно как божий день. Моттрам решил отказать полмиллиона пулфордской епархии и таким манером обеспечить себе уютное гнездышко на том свете. Он знал, христианская мораль не допускает самоубийства, но считал, что все в порядке, ведь он-то творил зло во имя добра. А заодно избавлялся от мучений, связанных с болезнью, и, как ему казалось, гарантировал себе радушный прием на том свете, если таковой существует.

– Вот, значит, какая у тебя версия. Не отрицаю, логика тут есть. Однако все упирается в два момента, и, по-моему, роковым образом. Раз Моттраму так приспичило одарить пулфордскую епархию, то почему он завещал большую часть своего состояния какому-то дурацкому муниципалитету, а епархии оставил малую толику, которой им не видать, если присяжные вынесут вердикт о самоубийстве? Далее, допустим, он постарался найти человека, который закроет газ и тем самым замаскирует самоубийство, но почему тогда велел ему запереть дверь и оставить ключ изнутри? Придется тебе решать эту задачку.

– Видит бог, полной ясности у меня пока нет. Так, набросок, в самых общих чертах. А теперь давай послушаем proxime accessit[16]16
  Следующую (лат.).


[Закрыть] версию.

– Прямо хоть прощения проси. Даже совестно, что я до такой степени прав. Но ты сам этого добивался. Понимаешь, главная сложность в этом деле – явный обман: то вся история выглядит как самоубийство, замаскированное под несчастный случай или убийство, то, наоборот, как убийство, замаскированное под самоубийство. Но один факт просто кричит, и никуда от него не скроешься – отключенный газ. Самоубийца газ закрыть не мог, для убийцы же это поступок до крайности бессмысленный, потому что он начисто исключает возможность вердикта о самоубийстве. Только вчера перед сном меня осенило: убийца закрыл газ нарочно, чтобы показать – здесь не самоубийство, а убийство. Он как бы нарочно написал об этом огромными буквами. Дескать, думайте что угодно, только не считайте это самоубийством; самоубийство тут совершенно исключено.

– Что ж, моя версия тоже позволяет сделать такое допущение, – заметил Бридон.

– Не спорю. Но ты безнадежно запутываешься в психологических домыслах. По-твоему, человек совершает самоубийство, оставляя сообщника, который потом закроет газ. Удивительно, как мы, люди, обожаем стороннее вмешательство, и все-таки я не верю, что у самоубийцы могут быть сообщники. Кроме разве что всем известных «соглашений о смерти». Ведь попробуй скажи кому-нибудь, что надумал покончить с собой, и он не только постарается тебя отговорить, но и предпримет тайком шаги, которые помешают тебе исполнить задуманное. Здесь у самоубийцы не иначе как был сообщник; стало быть, это не самоубийство, а убийство. И все же убийца, ничуть не стремясь выдать свое деяние за самоубийство, очень хотел однозначно показать, что это не самоубийство. Странная ситуация, верно? Странные и таинственные ситуации, – продолжал Лейланд, – однако же не из тех, какие труднее всего разгадать. Можно продолжить поиски убийцы, уповая на то, что именно он непременно останется в проигрыше, если будет вынесен вердикт о самоубийстве. Я вчера вечером долго размышлял об этом и не сумел обнаружить такого лица. Между нами говоря, я склонен был подозревать Бринкмана, но при всем желании не вижу причин, толкнувших его на убийство, и уж тем более не могу разумно объяснить, зачем бы ему акцентировать, что это не самоубийство. Бринкман не наследник, страховка на дожитие не имеет к нему касательства.

Сведения, полученные сегодня утром, выводят меня на совершенно иной след. Есть на свете человек, причем один-единственный, в чьих интересах убить Моттрама, и непременно так, чтобы не возникло ни малейших подозрений насчет самоубийства. Я имел в виду, разумеется, молодого Симмонса. Он, скорее всего, думал, что убийство Моттрама в его интересах, ведь если Моттрам доживет до шестидесяти пяти, страховка будет аннулирована. Это был для Симмонса предпоследний шанс, учитывая, что ежегодные визиты Моттрама в Чилторп предоставляют оптимальную возможность с ним разделаться. Через два года Моттраму стукнуло бы шестьдесят пять, и полмиллиона – тю-тю. Были и другие причины для спешки: как знать, вдруг Моттраму взбредет на ум составить новое завещание? И Симмонс рассудил, что достаточно отделаться от одинокого, заскорузлого старого холостяка, уготовив ему безболезненную смерть, и он, ближайший родственник, спокойненько положит в карман пятьсот тысяч. При этом не должно возникнуть ни малейших подозрений насчет самоубийства, поскольку любое подозрение такого рода означало бы, что ваша Компания откажется выплачивать страховку и полмиллиона опять же исчезнут как дым.