Текст книги "Лучшая неделя Мэй"

Но, когда Хильда сообщила ей другую новость, сообщила так аккуратно, как только могла, Мэй разразилась рыданиями, да такими, что Одинокий Джордж поспешил сбежать от нее на кухню, а Хильда, расплакавшись, снова принялась приносить извинения.

И теперь они ждали ребенка. По крайней мере, на этот раз Мэй не опозорилась, сумев сдержать слезы.

Она встала со стула, окунула кисточку в банку с краской и провела ею по стене кухни Кармел.

Жизнь продолжается. Интересно, будет ли ребенок похож на Джерри?

Шон

Он собрал в руку хлебные крошки с кухонного стола и выбросил их в корзину. Затем долил остатки кофе себе в чашку и поставил кофейник на место. Стыдно не воспользоваться возможностью побыть на солнце, ведь оно так редко появляется – он сейчас сядет и будет читать то, что написал сегодня утром, посмотрим, понравится ли ему написанное.

Шон снял пластиковый чехол с одного из четырех деревянных стульев с тканевыми зелеными сиденьями, которые они с Бернардом купили вместе вскоре после переезда Шона – это была их первая совместная покупка, – и, откинувшись назад, вдохнул свежий чистый воздух.

Как же здесь хорошо, когда прекращается дождь. Нет этой дикой влажности и жутких насекомых. Не так, как дома, где летом, стоит тебе только высунуть нос на улицу, его практически откусят, где приходится принимать душ трижды в день, чтобы избавиться от пота. Где тараканы всегда готовы оказаться поблизости. Конечно, здесь могло бы быть немного потеплее, но и так сойдет.

Он больше и не помышлял о том, чтобы вернуться в Бостон или вообще Штаты. Ирландия подходила ему: погода, еда, которая не была напичкана добавками и витаминами, дружелюбие и приветливость большинства людей.

Большинства, но не всех. Не тех идиотов, которые регулярно распыляли краску на фасад магазина Бернарда. Которые несколько недель назад попытались взломать замок защитной решетки. Которые выбросили все из мусорных баков, стоявших рядом с окном, раскидав по улице завядшие бутоны и использованные салфетки. Но идиотов везде хватает, не только в Килпатрике.

От ирландской полиции помощи было немного, но их нельзя было за это винить: им катастрофически не хватало средств. Вот пример – вы когда-нибудь слышали о полицейском без оружия? Они только сказали, что Бернарду нужно либо схватить злоумышленников на месте преступления, либо добыть достаточно исчерпывающие доказательства, чтобы можно было этих злоумышленников арестовать.

Интересно, чего полицейские ожидали? Что они с Бернардом устроят слежку, будут сидеть в машине, припаркованной на другой стороне улицы, пока не появятся эти придурки? А потом что? Попросят их улыбнуться и сделают фото? Вызовут на дуэль? Шон и допустить не мог возможности какого-либо физического противостояния, зная, что ни на кого не сможет поднять руку, если только от этого не будет зависеть его жизнь.

А если бы и смог, то дрался бы как девочка, да и Бернард наверняка тоже. Они были беспомощны против уличных хулиганов, даже таких, как в Килпатрике, которые и в подметки не годятся бандам наркоторговцев из крупных городов.

Поэтому Бернард разработал генеральный план.

– Я установлю на магазин две камеры наружного наблюдения.

Шон поднял брови.

– Ты? И во сколько это тебе обойдется?

Бернард скривился.

– Во много. Но оно того стоит, если при помощи камер мы сможем остановить этих идиотов.

– Ты думаешь, камера сможет их остановить? Разве они не могут просто надеть маски или что-то типа того?

Бернард пожал плечами.

– А тогда зачем люди платят деньги за эти камеры? Килпатрик – это не метрополис. У полиции наверняка есть какое-нибудь предположение о том, кто все это делает, даже если они нам не говорят, правильно?

Шон задумался.

– Возможно… наверное, да.

– Поэтому любой улики будет достаточно, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. Их одежда, их фигуры – все что угодно.

Шон надеялся, что Бернард прав. Даже если и нет, камеры будут установлены на этой неделе. Возможно, после их установки все это дерьмо закончится.

Шон вернулся к страницам, лежавшим на ноутбуке, и начал читать. На этой неделе он затронул тему еды. Всегда найдется что рассказать о различиях между теми продуктами, которые выставлены на полках обычного ирландского супермаркета, и теми, которые вы можете купить в гастрономе в Бостоне.

Поражает, что, будучи нашим величайшим знаменателем (он уже использовал это выражение раньше), еда здесь совсем другая. Мы говорим на одном языке – более или менее; мы смотрим одинаковые фильмы. И все, что нас, по сути, разделяет – это вода, пусть ее и очень много. Но, если не брать в расчет фастфуд, который везде до боли одинаковый, что здесь, что в Бостоне, что в любом другом американском городке, остальная еда в Ирландии совсем не похожа на нашу.

В Килпатрике был всего один магазин, в котором можно было купить булочки, упакованные по шесть штук в коробку, и, как правило, это оказывались уже видавшие виды булочки. Никто здесь даже не слышал о дрожжевом хлебе. Сливки-пополам-с-молоком тут тоже были неведомым зверем: если вам нужна смесь молока и сливок – а что же еще вы обычно добавляете в кофе? – то вам придется купить отдельно молоко, отдельно сливки и самостоятельно все смешать.

Не поймите меня превратно (он это написал, так как не желал, чтобы у бостонцев сложилось негативное отношение к населению Ирландии). Здесь тоже есть много чего вкусного, например, мммм, копченая и подсоленная грудинка, которую отваривают, режут на толстые куски и подают к ужину; картофель, который, примите мои извинения, на полкорпуса обходит своего собрата из Айдахо (не поверите, но они называют его «мучные шарики»); продукты домашнего приготовления, которые можно купить на рынке раз в неделю – яблочные пироги, фруктовые пирожные, содовый хлеб, – они ничего не знают о консервантах, а если бы кто-то осмелился добавить консервант, то был бы выгнан с позором. Все очень вкусное, но стоит немного дороговато. И все очень, очень сильно отличается от того, что я ел раньше.

Его колонка на две тысячи слов «Звезды, Полосы и Трилистник» тиражировалась полдюжиной газет на восточном побережье, а три часа в неделю, которые Шон на нее тратил, прекрасно покрывали его текущие расходы. В ней он подробно описывал то, с чем ежедневно сталкивается среднестатистический американец, живущий в начале второго тысячелетия в среднем городке на западе Ирландии: от покупок в супермаркете до поиска жилья, от особенностей местных пабов до принятых тем для разговора и местных речевых оборотов.

Шон вел эту колонку последние одиннадцать месяцев, начиная со своего переезда в Килпатрик, тогда ему удалось уговорить своего редактора в «Бостон телеграф» – своего вот-вот-бывшего-редактора, – что для полноты картины «Телеграфу» не хватает еженедельной колонки Шона о его жизни в Ирландии.

– Смотри, я все равно уезжаю – тебе даже не придется оплачивать мои дорожные расходы. Почему бы не установить срок в шесть месяцев и не посмотреть, пойдет ли дело?

В итоге редактор согласился, правда, этому предшествовало долгое ворчание на тему того, что он не понимает, зачем одному из его лучших репортеров приспичило переехать в какой-то захолустный городишко в Ирландии, о котором никто никогда и не слышал. К чему было все это?

Шон, конечно, мог бы объяснить, к чему это все, но он считал, что это его личное дело. Он не познакомил Бернарда ни с кем из своих коллег, и не потому, что они не знали, что Шон гей – они все знали, а некоторые убедились в этом на личном опыте, – а потому, что он сам не был полностью уверен в том, что его решение не является верхом идиотизма.

Отказаться от зарплаты в 65 000 долларов в год, которая была у него в «Телеграфе», переехать за три тысячи километров к мужчине, с которым был едва знаком, к мужчине, который старше него на десять лет? Изложенная на бумаге, эта затея не выглядела разумной.

Бернард же считал все очень разумным.

– Ты сможешь написать роман. И не говори мне, что один из ведущих авторов «Телеграфа» никогда не мечтал о том, чтобы написать роман, который станет в Америке новым бестселлером.

Шон усмехнулся.

– Эй, ты что, еще и мысли читаешь?

Он часто задумывался о том, чтобы попробовать свои силы и написать книгу, но пока это были лишь мечты.

– Я буду тем, кем ты захочешь.

Пальцы Бернарда переплелись с пальцами Шона.

– В Килпатрике тебе гарантированы тишина и покой, и я буду в твоем распоряжении, а если тебе в перерыве между главами захочется чем-нибудь заняться, ты сможешь помогать мне в магазине.

Но Шону не нравилась идея работать в цветочном магазине – уж очень это типично для парочки геев, – поэтому он согласовал условия с редактором, собрал свои вещи и вслед за Бернардом уехал в Килпатрик, говоря себе, что, если что-то пойдет не так, он всегда сможет вернуться. И пусть сейчас редактор бесится из-за его отъезда, но завтра он снова примет его на работу на полную ставку, в этом Шон не сомневался.

После первых недель сомнений, когда ему стала очевидной нехватка кинотеатров, гей-баров и спортивных залов – и, о господи, приличных оливок днем с огнем не сыщешь, – когда его стало посещать осознание того, какую колоссальную ошибку он допустил, он уже собирался взять билет на ближайший рейс на запад, но постепенно жизнь начала налаживаться.

Семья итальянцев, во втором поколении живших здесь, открыла лавочку рядом с цветочным магазином, и появилась возможность покупать почти приличные оливки и очень недурной прошутто. Однажды, когда не было дождя, Шон достал из сарая велосипед Бернарда, и в ходе почти пятичасовой поездки в сторону побережья стало ясно, что крутить педали на свежем воздухе гораздо круче, чем все прошлые попытки сбросить вес в душном спортивном зале.

Шон научился мириться с тем, что его выбор состоит из двух или трех фильмов, которые шли в кинотеатре Килпатрика – все они были коммерческой ерундой, – ведь даже из этого маленького городка на западе Ирландии он мог заказывать DVD по интернету.

Бернард выдержал тяготы первых нескольких недель, мягко уговаривая Шона подождать еще немного, всего лишь до конца месяца. Разве им не хорошо вместе?

Им было хорошо. На удивление, им вроде бы удалось преодолеть трудности – еще бы, начать жить вместе после трехнедельного романчика, – и теперь, спустя одиннадцать месяцев, у Шона, слава богу, все было прекрасно. Каждый понедельник он выдавал положенные две тысячи слов, во вторник отправлял их по электронной почте, а остаток недели проводил за работой над «Замыслившим недоброе», собственным романом об американском аферисте, который промышляет в гостиницах и мотелях в Ирландии. Он уже написал восемьдесят тысяч слов, и, по его расчетам, через пару месяцев будет готов первый черновик романа. Скоро Шону придется искать агентство, он начнет с американских, обзвонив прежде всего наиболее симпатичные.

Он закончил перечитывать свою статью. Пойдет. Для разнообразия на этой неделе он добавил парочку рецептов, на которые наткнулся в кулинарной книге «Вкусы Ирландии», взятой в библиотеке Килпатрика: рецепт колканона (блюдо из капусты и картофеля) и ирландского чайного хлеба. Шону стало интересно, решится ли какой-нибудь читатель на приготовление этих блюд на своей американской кухне, оборудованной кондиционером.

Шон услышал, как открылась дверь, и обернулся. Из двери соседнего дома вышла Пэм, держа пластиковую корзину, полную влажного белья.

Шон положил страницы на стол и поставил на них свою чашку с кофе.

– Привет.

Пэм обернулась и улыбнулась.

– Привет, Шон. – Она выглядела уставшей, под глазами были темные круги. Она достала из корзины наволочку и принялась вешать ее на веревку. – Спасибо, что тогда помог.

– Без проблем. Классная у тебя кофта. – Розовая, с размытыми очертаниями зеленых и синих цветов. С длинными рукавами и застегнута наглухо. – Тебе бы расстегнуть пару верхних пуговиц, а то ты похожа на монашку в цветах.

Пэм рассмеялась, наклоняясь, чтобы достать из корзины рубашку.

– Посмотрите-ка на него! Я расскажу Бернарду, как ты уговаривал меня немного оголиться.

Когда Пэм подняла руку, чтобы повесить рубашку, рукав немного сполз. Шон увидел два маленьких темных пятна прямо над запястьем. Похоже на небольшие синяки. Он показал на них и спросил:

– Ты повредила руку?

Пэм быстро спустила рукав, а ее улыбка исчезла.

– Ничего страшного, я постоянно на что-нибудь натыкаюсь. – Она посмотрела на небо. – Как думаешь, погода продержится?

Шон пожал плечами.

– Здесь трудно загадывать. То дождь, а через минуту уже солнце. Я не слышал прогноз. – Он посмотрел, как она вытащила последнее полотенце. – Надеюсь, тебе повезет, и все успеет высохнуть.

Пэм кивнула и взяла пустую корзину.

– Ладно, я, пожалуй, пойду и приготовлю обед для мистера О’Каллахана.

Шон скривился.

– Да уж, с этим лучше поспешить. Увидимся.

Вот работка, обслуживать этого старого придурка. Шону стало интересно, чем занимается муж Пэм.

Потом он подумал о том, что из себя представляет муж Пэм.

На что нужно наткнуться, чтобы на руке остались два маленьких круглых синяка, один рядом с другим? Такие обычно появляются, если кто-то сильно хватает за руку.

И потом, это же очевидно, что Пэм поспешила сменить тему, когда Шон задал ей вопрос.

Подумав, он улыбнулся и встряхнул головой. Забавно, стоит только начать писать роман, так везде мерещатся драмы. Шон взял чашку, страницы и вернулся в дом.

Филип

Он дождался, пока внизу замолк шум пылесоса, потом вылез из кровати и начал расстегивать пуговицы на своей пижаме. Кропотливое это дело, пуговицы; он их просто ненавидел. Почему не взять и не пришить к пижаме липучку? Было бы намного проще. Пальцы путались, спускаясь ниже и расстегивая пижаму на выпирающем животе. Тощий и при этом пузатый старик, вот в кого он превратился.

Когда это все случилось? Без сомнений, пока Эйдин была жива, он не чувствовал себя таким старым, а ведь прошло всего полтора года. В четверг на прошлой неделе исполнилось ровно восемнадцать месяцев. Они с Мэй взяли такси, поехали на кладбище и положили на могилу букет цветов, который Мэй купила в магазине у этого гомика, а потом, как и каждый месяц в день смерти Эйдин, они произнесли молитву.

Филип до сих пор иногда забывает, что Эйдин больше нет, а когда вспоминает, ужасная боль потери накрывает его снова. Она ушла слишком быстро, вот в чем все дело. Да, он знает, что у некоторых нет и четырех минут, не говоря уже о четырех месяцах. Но, конечно, он не думал так в начале, когда кричал доктору Тейлору, что тот ошибся, что его диагноз наверняка неверный. У нее просто вирус.

– Слушай, ты, назначь ей что-нибудь. Выпиши свой чертов рецепт.

А Эйдин сидела рядом, лицо ее было белее снега, и она впервые не пыталась его остановить. Доктор Тейлор выписал рецепт, назначив обезболивающие и снотворное. А Филип ушел и, как тупоголовый идиот, каким он, в сущности, всегда и был, в течение следующего месяца отказывался верить в то, что случилось. Изо дня в день он ждал, что Эйдин, как всегда, встанет с кровати и приготовит ему завтрак, и неважно, беспокоит ее еще что-то в этот момент или нет.

В итоге она ушла быстро, посреди ужасной ночи, когда хлестал дождь, а окно в спальне дребезжало от ветра. Мэй, мальчики, Хильда – все стояли вместе с Филипом около кровати и не знали, как себя вести. Две снохи пытались занять себя хоть чем-нибудь на кухне, готовили чай, который никто не хотел пить, клали вещи не туда, куда нужно.

А Филипу наконец пришлось смириться с тем, что Эйдин действительно уходит от него и он бессилен что-то изменить, а все молитвы и проклятия, в которых он обращался к безжалостному богу, оказались бесполезны. Когда она ушла, он просидел всю ночь на стуле у ее кровати, накрыв своей рукой ее холодную руку. Он накричал на Мэй, чтобы та оставила его в покое, а затем, когда она выбежала из комнаты, принялся сожалеть об этом.

Филип просунул вторую руку в кардиган и натянул его на плечи. Еще больше чертовых пуговиц – в следующий раз он наденет другой, на молнии, если, конечно, этот следующий раз наступит. Когда он застегнул пуговицы, то направился к окну и увидел, как Пэм развешивает одежду и с кем-то разговаривает – Филип повернулся и увидел второго гомика, этого американца, который восседал на своем шикарном стуле и попивал свой шикарный кофе.

Филип был рад, что Эйдин не дожила до такого и не видит, как ему приходится жить по соседству с парочкой педиков. Все сейчас дозволено, никаких запретов. Предполагается, что при встрече с ними он им улыбнется и скажет «привет», как будто это в порядке вещей, что двое взрослых мужиков – он издал отвратительный звук – живут вместе и наверняка вместе спят. Мерзость какая. А вот Пэм стоит и болтает с одним из них, и Мэй, он сам слышал, всегда очень дружелюбна с ними. Ну уж нет, он скорее умрет, чем признает эту парочку содомитов.

Он сел на краю кровати и засунул сначала одну ногу, а потом вторую в тапки, на которых были изображена щенки и которые Мэй купила ему на Рождество. Тапки оказались вполне удобными, но цвет был выбран неверно – Филип ненавидел этот ужасный песочный оттенок. Ей нужно было купить или коричневые, или черные – обувь этих двух цветов он всегда предпочитал. Но у этих хотя бы нет идиотских шнурков, о которые он вечно спотыкается.

Филип встал, немного пошатываясь. Где его палочка?

Старый. Он чувствовал себя старым, и это его пугало.

Скоро, в конце недели, его день рождения – он уповал на Господа в надежде, что Мэй не будет ничего устраивать. Она ему ничего еще не говорила… Может, она и вовсе забыла. Он никогда не был любителем веселья, а Эйдин всегда относилась к этому с пониманием.

Он дотянулся до палочки, которая стояла у стены, и осторожно вышел из спальни. Спускаясь по лестнице, он почувствовал запах лука. Разве эта женщина не знает, что его от лука пучит?

Филип тяжело вздохнул, медленно и осторожно проходя через прихожую в гостиную, где на маленьком столике его уже ждал номер «Айриш индепендент» – газеты, которую каждое утро приносила Пэм.

Хильда

Она опустилась в садовое кресло и подняла лицо вверх, чтобы почувствовать приятную жару, потом начала с наслаждением потягивать шею. Ей следует почаще делать упражнения, чтобы кости и мышцы не застаивались, время-то идет. В следующем году ей уже будет семьдесят три, можете себе представить? На два года старше Эйдин. А больше, после всех неудачных беременностей мамы, у нее не было ни братьев, ни сестер.

Хильда сама смогла родить только одного ребенка. Терри, огромный подарок после одиннадцати лет брака, ее первый ребенок в сорок семь лет, чудо, о котором они с Джимом так молились. Хильда часто думала, что ребенок ей был послан для утешения после потери Джима, который погиб в аварии. Его машину занесло в кювет, когда Терри исполнилось всего три месяца.

Это было ужасное, мучительное время. Даже сейчас, спустя столько лет, Хильда не могла спокойно об этом вспоминать. Эйдин была так добра к ней, она приходила так часто, как только могла, оставляла мальчиков с няней Марджори, а Мэй, которой тогда было восемь, приводила с собой, чтобы та помогала присмотреть за малышкой, пока сестры сидели на кухне за чашками остывшего чая; Хильда рыдала, а Эйдин утешала ее и шептала: «Бедняжка» и «Я знаю, знаю, дорогая».

Достаточно воспоминаний. Хильда дотронулась пальцами до письма, которое лежало у нее на коленях, и провела по сгибу листка. Она была удивлена, когда увидела на конверте почерк Терри: с чего это дочь решила написать письмо, если они созваниваются каждые выходные? Хильда считала это расточительством – так часто звонить из Лондона, но Терри убеждала ее, что они могут это себе позволить, и потом, звонить из Англии намного дешевле.

Отбросив чувство легкого беспокойства – а почему бы Терри и не написать письмо ради разнообразия? – Хильда разорвала конверт и быстро просмотрела текст, написанный знакомым наклонным почерком, слова «прекрасно», «беременная», «счастливы» и «ноябрь» бросились ей в глаза. А потом она заставила себя успокоиться и начала читать с самого начала.

Я решила написать, потому что не хотела тебя ошарашить по телефону. Я подумала, что тебе потребуется много времени, чтобы все переварить. Джерри и я, мы абсолютно счастливы; надеюсь, что и ты разделишь наше счастье.

Дочери следовало добавить: «Когда свыкнешься с мыслью, что у меня будет ребенок от мужчины, которого я украла у Мэй. И если когда-нибудь ты сможешь меня за это простить».

Хильда вздохнула и снова подняла лицо к солнцу. Как это могло случиться? Почему злой рок распорядился так, что ее единственная дочь причинила столько горя другому дорогому для Хильды человеку? Разве потери Джима было недостаточно?

Когда у Эйдин и Филипа родилась Мэй, Хильда уже три года была замужем. Она держала в руках крошечную племянницу и гадала, когда же наступит ее очередь. Она приезжала так часто, как только могла, тратя на дорогу сорок минут, чтобы только понянчиться с малышкой, чтобы вдохнуть ее изумительный запах, чтобы почувствовать на груди тяжесть и тепло от ее тельца, чтобы ощутить ее нежное и частое дыхание на своей щеке.

«Она поможет мне научиться, – думала Хильда. – Я сейчас научусь, а когда родятся мои дети, я уже буду все уметь». А потом родился Катал, а следом – Уильям, но у Эйдин, а не у Хильды.

Чувство боли, почти физической, которую она испытывала, наблюдая, как сестра кормит своих детей, как поправляет носочек на их восхитительных пухленьких ножках, как нежно вытирает их подбородки, смешивалось с ощущением горечи, и на этом фундаменте стало возникать и расти чувство сумасшедшей привязанности, которое Хильда испытывала к своей племяннице. К Мэйзи.

Они были очень близки. И чем старше становилась Мэй, тем очевиднее для всех становилась ее привязанность к тете. Мэй и Хильда могли часами находиться в саду, занимаясь прополкой, посадкой, стрижкой газона и выдергиванием сорняков. Когда Мэй исполнилось пять, то ее стали каждый год отправлять на неделю в гости к Хильде и Джиму, и она топала по лестнице, таща свой чемоданчик вверх, прямиком в ту комнату, которую все называли «комната Мэйзи».

Когда, не веря своим глазам, Хильда обнаружила, что беременна, первой ее мыслью было: «Как к этому отнесется Мэй? Племяннице было уже семь, почти восемь, с самого рождения она была обожаема своей тетей, купалась в ее любви и внимании, которые не приходилось ни с кем делить. Не встревожит ли Мэй эта новость? Не изменятся ли теперь их отношения?»

Но, когда Эйдин все рассказала Мэй, та очень обрадовалась. Мысль о том, что она сможет ухаживать за малышом Хильды, завораживала Мэй.

– Но лучше, если это будет девочка, – сказала она своей маме. – У нас уже и так достаточно мальчиков, правда?

И Эйдин торжественно согласилась с тем, что мальчиков у них более чем достаточно.

Так что Терри ничего не оставалось, кроме как родиться девочкой, и Мэй суетилась около крошечной новорожденной двоюродной сестры столько, сколько ей разрешали. Она притаскивала ей свои старые куклы и игрушечные чайные сервизы, читала малышке те же книги, которые пару лет до этого читала своим цветам в саду.

– Посмотри, – говорила Мэй, показывая на картинку. – Видишь? Это мальчик. Смотри, вот его имя. Видишь? Тут написано Бен. Б-Е-Н, а теперь повтори. Скажи «Бен», – требовала Мэй, и Терри в ответ зевала и размахивала своими крошечными ручками, а в это время Эйдин и Хильда, сдерживая смех, наблюдали за ними.

А потом Джим погиб, и Мэй стала присматривать за Терри, пока Хильда старалась прийти в себя. Но прошли годы, и двоюродные сестры постепенно стали отдаляться друг от друга, у каждой началась своя собственная жизнь, и теперь они встречались лишь иногда: на серебряной свадьбе Филипа и Эйдин, на церемонии вручения награды Каталу за его научный проект, на вечеринке, организованной Эйдин в честь неожиданно подкравшегося шестидесятилетия Хильды, на выступлении Терри в постановке местного драмкружка.

В девятнадцать Терри уехала в Тринити изучать языки. А через три года она вернулась домой и познакомилась с Джерри Сканлоном, который только что обручился с Мэй.

При регистрации брака, которая прошла в Лондоне, все присутствующие чувствовали себя очень неловко. Они все старались, и Хильда старалась, и родители Джерри старались изо всех сил. После церемонии они поехали в чудесный отель на ужин, и отец Джерри подготовил небольшую речь, сказал, что Терри стала членом их семьи, и поднял тост за новобрачных. Терри чудесно выглядела в розовом брючном костюме, и было очевидно, что Джерри ее обожает и что он очень старается, чтобы понравиться Хильде.

Конечно, Хильда желала им счастья.

Но как же Мэйзи… она так рыдала от боли, когда Хильда ей все рассказала, трясла головой и пыталась просить у Хильды прощения за то, что не может остановить рыдания, которые вырвались наружу, когда она узнала про свадьбу. Как же Мэйзи…

И теперь эта новость. Хильда знала, что нужно позвонить Терри, знала, что дочь ждет ее звонка. Написать в ответ письмо – значит струсить, конечно, Хильда найдет в себе силы и позвонит.

Ну а вдруг на звонок ответит Джерри? Вдруг он тоже ждет, что она позвонит и поздравит его? А вот этого Хильда сделать не сможет, просто не сможет. По крайней мере, не сейчас.

Она взяла свою шариковую ручку и открыла блокнот, который лежал на чугунном столике напротив. Она начала так: «Моя дорогая Терри», затем остановилась. Немного подумав, она написала: «Я только что получила твое письмо, и, конечно, я счастлива узнать такую новость. Поздравляю вас обоих».

Она закончила. Это выглядело так официально. Но она не могла заставить себя написать его имя. А ведь он будет отцом ее внука или внучки.

Хильда снова взяла ручку и добавила: «Я буду рада встретиться с тобой, если тебе удастся приехать. Или, может быть, я сама приеду на пару дней».

И каждое слово причиняло ей боль.

Франческа

Парикмахер поднял зеркало, а Франческа взглянула на свою новую стрижку и вежливо кивнула. А бывает ли так, чтобы кто-то поступил в подобной ситуации по-другому? Кто-нибудь, посмотрев в зеркало, сказал, например: «Ой, нет, это совсем не то, что я хотел, разве я вас просил так меня подстричь?» Вряд ли. Когда ножницы сделали свое дело, ничего уже не исправить.

– Благодарю.

Она подождала, пока парикмахер отстегнет сзади липучки, на которые была застегнута бесформенная цветастая накидка, и вытянула руки, чтобы помочь ее снять.

Наклонившись вперед, Франческа рассмотрела в зеркале свое лицо, поправила несколько выбившихся прядей, нанесла на губы красный блеск, а на кисти рук и на зону декольте – пару капель «Шанель № 5».

Выйдя на улицу, Франческа повернула налево. Подойдя к цветочному магазину соседей, которые жили через три дома от нее, она заметила ручьи воды, которые стекали по дорожке и образовывали грязную пенную лужу. Наверное, здесь недавно мыли окно. Бернард стоял за прилавком и разговаривал с покупателем. Франческа замедлила шаг, проходя мимо, пытаясь среди цветов, выставленных в корзинах на витрине, разглядеть лилии, но не увидела ни одной.

Она свернула в гастроном, который находился сразу за цветочным магазином, вошла и взяла корзинку для покупок. Чудовищно дорогое место, но другой альтернативы, если хочешь купить ту еду, которую хотела Франческа, в Килпатрике просто не было.

Она выбрала немного лимонов, две банки поджаренных красных перцев, кусочки бискотти, немного соленых артишоков, кофе, оливки и свежую пасту. У прилавка попросила полкило моцареллы буфалло, дольку фритатты, немного мортаделлы и кусочек горгонзоллы. Франческа знала, что молодой помощник продавца с нескрываемым интересом пялился на ее грудь, пока она рылась в своей сумочке в поисках мелких денег. И просто ради развлечения, выкладывая монетки на прилавок, она наклонилась чуть ниже, чем было нужно, чтобы блузка распахнулась чуть больше и розовый кружевной бюстгальтер стало видно чуть лучше.

Спустившись ниже по этой же улице, Франческа зашла в кафе и заказала эспрессо. Проходя через зал к своему столику в углу, она снова чувствовала, что все взгляды обращены на нее. Люди рассматривали ее, а она и не возражала.

«Два года и шесть месяцев», – подумала она, делая глоток чудесного темного кофе. Лючия тогда была двухлетним малышом, по-детски лепетавшим на итальянском, загоревшим до черноты от того, что бегала почти голой в большом, залитом солнцем саду дома в Пероле, принадлежащего семье Франчески. Лючия плакала, сидя на коленях матери, когда они два года и шесть месяцев тому назад вылетали вместе с Полом из аэропорта Чампино в Риме в аэропорт Шеннон в Ирландии.

Может быть, Лючия, как и все маленькие дети, чувствовала, что теперь все будет по-другому? Что новое назначение Пола, связанное с началом деятельности компании в Ирландии, означало, что им придется покинуть яркую, красочную, солнечную Италию ради серо-зеленого Килпатрика?

Сам Пол вырос в маленькой деревушке в десяти километрах от Килпатрика. Это он предложил основать новое подразделение итальянской компьютерной компании за пределами города, на свободном участке земли рядом с молочным заводом. Он сказал, что здесь ниже ставки за аренду. И уровень зарплат сотрудников ниже, чем в Дублине. При этом недалеко Галвей, где есть университет и, соответственно, выпускники, разбирающиеся в компьютерах, и аэропорт Шеннон, откуда у ирландской «Райанэйр» прямой рейс до Чампино. Его итальянские боссы дали согласие, но при условии, что Пол, будучи местным, сам займется организационными вопросами.

Он был так взволнован, когда Франческа и Лючия прилетели с ним в Ирландию, он так хотел, чтобы они чувствовали себя счастливыми на новом месте, что предпринял все усилия, поднял все старые связи в поисках агентства, которому были нужны переводчики с итальянского языка, и договорился о собеседовании для Франчески. Он старался и для Лючии – нашел няню, предшественницу нынешней помощницы, которая согласилась жить вместе с ними, чтобы у Франчески была возможность заниматься переводами.

И, если быть до конца честной, Франческа сама хотела переехать из Италии. Это место казалось ей спасением после всех ее молитв, здесь она сможет залечить все еще свежие раны и забыть свое горе или хотя бы научиться с ним справляться. Ей нужно было уехать туда, где ничто не напоминало о прошлом. Ей нужно было переждать до того момента, пока она не почувствует в себе силы вернуться. И снова быть счастливой в Пероле.

Когда они уезжали, план был именно таким. Год, максимум полтора, чтобы все заработало, а потом они смогут насовсем вернуться в Италию.

И даже когда все пошло не по плану, когда Пол начал жаловаться на поставщиков, которые нарушали сроки поставок или вообще не поставляли товар, на сотрудников, которые получали от конкурентов предложения с лучшими условиями и увольнялись или не соответствовали тому уровню квалификации, который указывали в резюме, на покупателей, которые требовали снизить цену, иначе они будут закупать продукцию у азиатов, – несмотря на все это, Франческа все равно продолжала надеяться, что когда-нибудь, пусть позже, чем хотели изначально, они вернутся в Перолу.