Текст книги "Они окружали Сталина"

В опале

Несмотря на предрешенный отъезд из Москвы, Лазарю Моисеевичу выделили квартиру в новом доме, построенном для работников Совета Министров. Вселившаяся в тот же дом М. П. Гвоздарева, идя утром из булочной, увидела, как разгружают фургон с мебелью – поразительно плохой, буквально рухлядью. На стульях и шкафах видны были казенные бирки. Мария Петровна поинтересовалась: кто владелец этого старья? Ей ответили: въезжает Каганович. В том же доме получил квартиру Маленков, а несколько позднее и Булганин. «Дом бывшего правительства», – говорили местные. Квартира Кагановича была двухкомнатная, с просторным холлом и кухней, большими изолированными комнатами. Для вождя это было, конечно, скромное жилище, но семьи простых москвичей, едва начавшие переселяться из переполненных коммуналок в пятиэтажки с совмещенными санузлами и тонкими стенами, за которыми слышались разговоры соседей, не могли рассчитывать на жилье такого качества, какое получил Каганович.

А пока ему пришлось переехать в город Асбест. Он поселился в доме № 85, квартире № 9 на улице Уральской, где как раз в середине лета было закончено строительство новых пятиэтажных домов.

Накануне приезда Кагановича первому секретарю горкома партии Л. И. Свиридову позвонил из Свердловска секретарь обкома А. П. Кириленко и предупредил, что Маленкова, отправленного на работу директором Усть-Каменогорской ГРЭС, встретили оркестром и цветами и этот промах не надо повторять при встрече Кагановича.

Уже вскоре после приезда отставной вождь обнаружил вопиющую безграмотность: асбест не был внесен в периодическую систему таблицы Менделеева. Ему разъяснили, что асбест – не химический элемент, а сложное соединение и в таблице Менделеева ему не место.

На предприятиях города шло соцсоревнование в честь 40-летия Октября. Лучшие комсомольцы получали путевки на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Ветераны выступали с воспоминаниями. Но Каганович не принимал никакого участия в общественной жизни.

Через месяц после нового назначения он уехал с женой в отпуск в Сочи. Главный врач санатория «Новые Сочи» В. Н. Сармакешев вспоминает: «Странная это была пара. Попросили с ними в “люксе” разместить женщину-домработницу, в том же “люксе” на электроплите варили кур себе на обед, избегая ходить в прекрасную, но общую столовую. Уже в те времена столовая была оборудована кондиционерами, и получить там отварную курицу никакого труда не представляло. Когда разнесся слух, что в “Новых Сочах” отдыхает Каганович, началось довольно оживленное паломничество к нему. Это льстило Лазарю Моисеевичу. Он любил порассказать. Преобладали выражения: “Мы это тогда решили… Мы осваивали…” Любил особенно говорить об освоении Арктики…»

11 сентября 1957 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР за подписями Ворошилова и Георгадзе, отменявший все названия в честь ныне (то есть тогда) здравствующих людей. Семь населенных пунктов утратили имя Кагановича, а наибольшие «потери» понес Молотов.

Работа Лазаря Моисеевича в Асбесте продолжалась. На новом своем посту он оказался весьма либеральным начальником. Стоило кому-нибудь из участвующих в совещании повысить голос, как он вставал и заявлял:

– Не кричите! В знак протеста я покидаю кабинет![329]329
  Родина. 1990. № 2. С. 72. Здесь и в некоторых случаях далее нами используется статья С. Панферова о пребывании Кагановича в Асбесте «Железный Лазарь: конец карьеры».


[Закрыть]

В первые недели пребывания Кагановича в Асбесте его приемная в тресте ежедневно была забита до отказа – люди шли с различными просьбами и жалобами. У его дома на Уральской тоже каждое утро собиралась толпа просителей и зевак. Он не отказывался от встреч, многим помогал. Вскоре оказалось, что он совершенно не знает реальной жизни. У него легко можно было выпросить квартиру или запросить (на рынке) немыслимую цену за стакан ягод. Он не имел представления о том, сколько «стоят деньги, о зарплате и тарифах, о продолжительности отпусков, не говоря уже о других сторонах хозяйственной жизни и деятельности, отлично известных любому директору.

Зато он собирал досье на своих подчиненных, вечерами вел с сотрудниками беседы тет-а-тет, выясняя, кто что говорит и думает. Начальнику производственного отдела Шорниковой однажды сказал:

– Вы, Мария Георгиевна, в группировке. Я вас вижу насквозь…

– Я даже не знаю, о чем вы…

– Не притворяйтесь…

При любой аварии Каганович сигнализировал о происках вредителей, требовал создавать комиссии и разбираться».

Работник комбината Ю. А. Надеждинский свидетельствовал:

«Узнав о “дележке” жилья, обо всем этом, мы с ужасом поняли, какое у нас было правительство, кто нами повелевал! Это не Боги на Олимпе – баре и проходимцы…»

Город Асбест был ровесником Кагановича. В конце XIX века на этом месте в тайге возникло несколько приисков. Вокруг них постепенно росли поселки: добротный дом управляющего в центре, вокруг него – несколько домов для служащих и казармы для рабочих. Летом вокруг поселков возникали таборы крестьян-сезонников: землянки, времянки и т. д.

Образовывавшийся с годами поселок получил название Куделька. Первый клуб в нем появился в 1912 году, второй – в 1913 году, к 300-летию Дома Романовых. При советской власти город стал именоваться Асбестом.

Скорее всего, молчание Кагановича – и о Кагановиче – в год 40-летию Октября было результатом указаний сверху. Такой словоохотливости, как в Сочи, он не проявлял. В 1957–1958 годах Каганович приезжал в Москву на сессии Верховного Совета, однако на очередных выборах в Верховный Совет его кандидатура уже не выставлялась. В ноябре 1957 года в связи с 40-летней годовщиной Октября Каганович даже дал интервью одной иностранной корреспондентке.

В сентябре 1958 года на XXII городской партконференции первый секретарь горкома стал резко критиковать Кагановича:

«Тов. Каганович до сих пор не стремился освободиться от присущих ему порочных привычек: грубости и оскорблений. В работе треста ввел министерский стиль, заменив живую организаторскую работу заседательской суетней, сбором виз и справок при решении малозначительных и непринципиальных вопросов… Свое величие тов. Каганович пытается демонстрировать в публичных выступлениях, увлекаясь обсуждением вопросов общегосударственного значения, и массовых фотографированиях, в решении вопросов, в которых он некомпетентен…»

Ему вновь припомнили и участие в «антипартийной группе». В ответном слове Каганович сказал: «Я со всей резкостью признавал и сейчас признаю свои ошибки, осуждал свою политическую ошибку, первую и последнюю в моей жизни. Я всегда призывал и сейчас призываю к неуклонному выполнению решений XX съезда партии и всех последующих решений и постановлений ЦК партии…»[330]330
  Родина. 1990. № 2. С. 74.


[Закрыть]

В конце речи Кагановича раздались аплодисменты, за что первый секретарь горкома Свиридов получил устный выговор из Свердловска.

На дворе было время космических сенсаций: первый спутник, первые животные благополучно вернулись на Землю с орбиты, первая фотография обратной стороны Луны, первый космонавт – Гагарин… Если бы исторический июньский пленум ЦК закончился по-другому, эти выдающиеся успехи науки и техники, возможно, связывались бы не с именами Хрущева и Брежнева, а с именами Молотова и Кагановича. Да и вся государственная мифология 60-х и 70-х годов могла бы быть другой. А теперь «железному Лазарю» приходилось выкручиваться из неприятных ситуаций.

В Асбесте на приеме в честь китайской делегации директор Северного рудоуправления Звездинский, выпив, подошел к Кагановичу, взял его за пуговицу и сказал:

– На вашей коже нет ни сантиметра чистого, все в крови…

– Так надо было, – ответил, не колеблясь, Каганович.

В конце 1958 года он покинул Урал, но в Москву его не пустили.

Некоторое время Каганович жил в Калинине, в Заволжском районе; имел персональную машину и как-то раз сказал водителю: «Не тормози сильно. Жутко ненавижу скрип тормозов. Особенно возле своего дома. Всю жизнь боялся». Сообщивший этот факт тверской строитель Е. К. Карасев замечает: «Представлять человека, всю жизнь боявшегося скрипа тормозов, вдохновителем и организатором сталинских злодеяний по меньшей мере наивно».

На последнем своем месте работы Каганович мирно, без конфликтов руководил строительством ведомственного дома отдыха у Волги. Впоследствии он не раз проводил там лето и, познакомившись с кем-либо из отдыхающих, с законной гордостью сообщал: «Это моя последняя работа».

Осенью 1961 года только что построенный в Кремле Дворец съездов впервые принял в своих стенах съезд КПСС. Главным вопросом повестки дня стала новая программа партии, обещавшая к 1980 году построение материально-технической базы коммунизма, что на практике должно было означать фантастическое наращивание «вала» различных видов продукции. В центре внимания был и острый спор с албанскими коммунистами. Тем не менее уже в первый день съезда Хрущев в своем докладе вернулся и к вопросу об антипартийной группе 1957 года. Это было тем более неожиданно, что с тех пор уже имел место XXI съезд партии, на котором эту тему не затрагивали.

В прениях по докладу Хрущева подробно об антипартийной группе решились говорить лишь некоторые влиятельные делегаты. Представители рабочих и крестьян посвящали свои выступления другим вопросам. Из опальных вождей больше всех досталось Молотову, который написал съезду большое письмо с критикой проекта программы партии, а до этого прислал в «Правду» статью о Ленине. Его называли «идейным вдохновителем» антипартийной группы. Но не забыли и Кагановича. О некоторых его преступлениях 30-х годов рассказал H. М. Шверник. Иногда критика носила верноподданный и странный характер. Так, редактор «Правды» П. А. Сатюков заявил, что после смерти Сталина «Каганович дошел до того, что цинично называл поездки руководителей партии на места ненужным “мотанием по стране”. Жили, мол, без этого и дальше проживем… Партия нанесла сокрушительный удар по таким антипартийным взглядам, по таким поборникам культа личности. (Аплодисменты.)»[331]331
  Правда. 1961. 27 окт.


[Закрыть]. Нежелание куда-то ехать, разумеется, не является преступлением, а на фоне подлинно преступных деяний Кагановича подобное обвинение вообще было смехотворным. Н. В. Подгорный назвал Кагановича «большим мастером интриг и провокаций» и рассказал о его деятельности на Украине, ограничиваясь одним 1947 годом. По его словам, Каганович «окружил себя сворой беспринципных людей и подхалимов, избивал преданные партии кадры, травил и терроризировал руководящих работников. Как настоящий садист, Каганович находил удовлетворение в издевательствах над активистами, интеллигенцией… Он требовал, например, от художников в уже написанные картины по поводу освобождения Украины от немецких оккупантов дорисовывать и свой портрет, хотя к этим событиям он не имел никакого отношения. (Смех, оживление в зале.)»[332]332
  Там же. 20 окт.


[Закрыть].

И делегаты съезда, и радиослушатели впервые узнавали такие факты, впервые слышали такие оценки с всесоюзной трибуны. Степень откровенности была выше, чем в 1956 или 1957 году, изменились и интонации. Однако и в речи Подгорного звучали фальшивые нотки: «В конечном итоге Каганович преследовал цель скомпрометировать и расправиться с руководящими кадрами компартии Украины, – и в первую очередь он нацеливался на компрометацию товарища Хрущева. Это для нас сейчас совершенно ясно». Зато сам товарищ Хрущев «всеми мерами срывал провокации со стороны Кагановича». Сказанное Подгорным, вероятно, соответствовало истине, но главная вина Кагановича состояла вовсе не в этом, и явно недостаточным, не в меру мягким было требование об исключении из партии: «Это перерожденец, у которого давно уже нет ничего коммунистического»[333]333
  Правда. 1961. 21 окт.


[Закрыть]. Оценку деятельности Кагановича на Украине, данную Подгорным, подтвердил в своей речи писатель Корнейчук.

Однако многие высокопоставленные ораторы не выражали солидарности с Хрущевым по этому вопросу. Умолчали об антипартийной группе Кунаев и Рашидов. Скороговоркой сказали о ней Громыко и Брежнев. Леонид Ильич решил продемонстрировать свой радикализм и критический настрой применительно к менее опасным вещам: «Чимкентский горисполком Южно-Казахстанской области своим решением вдруг запретил продавать в городе Чимкенте шашлык после пяти часов вечера. В чем дело? Непонятно. (Оживление в зале.)»[334]334
  Там же.


[Закрыть].

Что касается исключения Кагановича из партии, оно было предрешено. По стране шли партийные собрания, принимавшие резолюции за исключение из партии «антипартийной группы». Каганович вернулся в Москву. Парторганизация Московского отделения НИИ гидролизной и сульфатно-спиртовой промышленности, в которой он встал на учет, также высказалась за его исключение из партии. Но это было дело не одного дня. Бывшему «вождю московских большевиков» пришлось давать неприятные объяснения на бюро Фрунзенского райкома и в Комиссии партийного контроля при ЦК.

Окончательно вопрос решался на заседании бюро Московского горкома под председательством П. Демичева 23 мая 1962 года[335]335
  Цитаты из стенограммы заседания. См.: Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 96—102.


[Закрыть]. Кагановичу напомнили многое. Г. А. Иванов говорил: «Вы работали в Главснабе, это было в Свердловском районе. Коммунисты рассказывают столько возмутительных фактов о вашем поведении. Я напомню вам фамилию Черняка. Человека, который вместе с вами состоял в партии, вы оскорбляли, били по лицу. Это поведение садиста». Второй секретарь МГК КПСС Н. Г. Егорычев требовал объяснений: «Вот, посмотрите ваш документ об одном товарище, в котором говорится, что его отец крупный промышленник, три брата находятся за границей, поэтому вы полагаете, что он немецкий шпион. И вы требуете проверить и арестовать. А ведь для ареста нет никаких доказательств. Причем вы дописали своей рукой слово “арестовать”… Вашей рукой написано.

Или так вы пишете: завод работает плохо, я полагаю, что там все враги, и даете указание: расследовать и арестовать. Вы прямо пишете, прошу арестовать этих лиц… Вы в ряде писем пишете, что требуете арестовать потому, что они не разоблачили врагов народа у себя в организации… Вы разъясните нам, почему писали такие, совершенно бездоказательные письма?»

Каганович неуклюже уклонился от ответа: «Я не помню о них, это было 25 лет назад. Если есть эти письма, значит, они есть. Это является, конечно, грубой ошибкой».

Напомнили выступавшие Нижний Тагил, Иваново, Москву, аресты железнодорожников. «Массовые расстрелы, – нехотя признался Каганович, – да, такое излишество было». Несмотря на это, он защищался. Приводил факты: «Я на Украине был генеральным секретарем ЦК в 1925–1928 годах, и никого из работников не арестовывали». Теоретизировал: «Нельзя смотреть глазами 1962 года на события 1937 года».

Оправдания были слабы, исход дела – очевиден. Кагановича исключили из партии. Его можно было бы привлечь и к уголовной ответственности, однако по этому пути обвинители не пошли. Хрущев был против крупномасштабных репрессий в отношении не только невинных, но и виновных. Сын Лазаря Моисеевича энергично выступил в защиту отца и был направлен на работу из Москвы в Челябинскую область.

Итак, подошла к концу не только политическая карьера – подошла к концу официальная переоценка деятельности и жизненного пути Лазаря Кагановича.

Беспартийный пенсионер

Кагановичу было 67 лет. Начиналась жизнь пенсионера.

Ему была назначена персональная пенсия в размере 800 рублей в месяц и все положенные к ней льготы[336]336
  Свидетельство В. П. Уманской.


[Закрыть]. К тому же бывший «сталинский нарком» накопил достаточно средств для вполне обеспеченной жизни. Тем не менее Каганович позвонил однажды директору Института марксизма-ленинизма П. Поспелову и, пожаловавшись на маленькую пенсию, попросил бесплатно присылать ему издаваемый институтом журнал «Вопросы истории КПСС». Партийные журналы стоили недорого, и тот журнал, о котором просил Каганович, стоил всего 40 копеек в месяц. Ясно, что Каганович просто хотел обратить на себя внимание.

Еще один похожий случай описал портной Ю. Д. Ефремов, реставрировавший для Кагановича шубу: «…A скоро мне деньги понадобились. Иду по швейному цеху занимать – у той нету, у того нету. Дай, думаю, к Лазарю Моисеевичу сбегаю, аванс возьму. Прихожу – он дома. “Я, – говорю, – шубу вашу распорол, верх колонок, низ белка – там все рухлядь. Я за работу восемьдесят рублей возьму. Нельзя ли аванс?” “Знаете что, – говорит, – из меня врага народа сделали, я пенсию семьдесят шесть рублей получаю…” В конце концов с ценой согласился, – но аванса не дал. Ну, а когда я сделал, принес ему, он меня усадил, работу принял и вышел. Я сижу тихо, смотрю на дверь. А у него в двери стекло такое дутое, я потом специально посмотрел – он из своей комнаты меня хорошо видит, а я со своей стороны – только тень смутную за стеклом. Шелестел-шелестел за дверью – выносит пятьдесят рублей, двадцать пять и пятерку, все новенькие. На том и распрощались»[337]337
  Крокодил. 1989. № 35. С. 8.


[Закрыть].

Когда был снят со своих постов Н. С. Хрущев, Каганович направил в ЦК КПСС заявление с просьбой восстановить его членство в партии. Но Президиум ЦК отказал Кагановичу в пересмотре ранее принятого решения. В дальнейшем его пенсия была снижена до 300 рублей. Но по-прежнему в случае надобности к подъезду подавали машину. Как-то раз в разговоре с молодыми родственниками о прошлом Лазарь Моисеевич воскликнул: «Разве сейчас могут так работать! Мы же горели, мы ночей не спали…» Видимо, это и есть его подлинная оценка своих действий.

Каганович записался в Историческую библиотеку. Его приняли без возражений. При заполнении анкеты его спросили об образовании. «Пишите – высшее», – сказал Каганович. Иногда Каганович приходил для работы и в Ленинскую публичную библиотеку. Он, как и Молотов, стал писать мемуары. Это было видно уже по тем книгам и журналам, которые он подбирал с помощью библиографов: о событиях в Саратове и Гомеле в 1917 году, о Туркестанских делах 1920–1922 годов, об организационно-партийной работе в 20-е годы, об истории московской партийной организации.

Каганович часто работал и в газетном зале Ленинской библиотеки. Мимо него в эти дни проходило множество посетителей, некоторые просто из любопытства, но он не обращал на них особого внимания.

Однажды в академическом зале Ленинской библиотеки из-за отсутствия библиотекарши у стойки перед выходом образовалась маленькая очередь из ученых, которые хотели сдать книги. Каганович подошел и встал первым. Ему спокойно заметили, что имеется небольшая, но очередь. «Я – Каганович», – заявил неожиданно Лазарь Моисеевич, обиженный невниманием к его персоне. Однако из очереди вышел ученый и встал перед Кагановичем, громко сказав при этом: «Я – Рабинович». Это был очень известный физик по проблемам плазмы М. С. Рабинович.

Ночами Лазарь Моисеевич ходил кругами с палочкой и в очках вокруг своего дома два-три часа подряд; во всех встречных внимательно вглядывался. Впрочем, жильцы обходили его стороной, как и Маленкова и Булганина. Между собой бывшие соратники и нынешние соседи не общались совершенно. Пока Каганович гулял, жена его сидела у подъезда и разговаривала с лифтершами, которые любили ее и не любили ее мужа. Мария Марковна Каганович была очень полной женщиной, у нее была водянка, и она с трудом передвигалась на распухших ногах. Она тоже была старой большевичкой, получала персональную пенсию и пользовалась кремлевской столовой и поликлиникой.

Каганович ежегодно отдыхал в пансионатах и санаториях 4-го управления Минздрава. Он не избегал общения с другими отдыхающими. Но в этих беседах Каганович не касался темы сталинских репрессий и своего участия в них. Он также очень любил кататься по Москве-реке на речном трамвае. Когда повысили стоимость билетов, Лазарь Моисеевич был крайне недоволен. Он ворчал: «При мне этого не было…» Когда-то он отвечал и за работу московского транспорта.

Однажды его видели на речном трамвае читающим «Грамматику русского языка».

Конечно, и у Кагановича было немало неприятных для него встреч. Однажды его увидела на улице группа немолодых мужчин – детей партийных работников, погибших на Украине в годы сталинских репрессий. Некоторые из них и сами провели немало лет в лагерях. Среди них был, например, сын В. Чубаря. Они окружили Кагановича и стали ругать его как палача и негодяя. Лазарь сильно испугался. Он начал громко кричать: «Караул! Убивают! Милиция!» И милиция появилась. Всех участников этого инцидента задержали и препроводили в ближайшее отделение милиции. Дело кончилось лишь выявлением личности задержанных, которых после этого сразу же отпустили.

Разных слухов о драках Кагановича на улице существует очень много: то кто-то его побил, то кто-то напал, но победителем вышел Каганович, то он звал милицию, то просил милицию не вмешиваться. Надо полагать, нет дыма без огня, и вряд ли «заслуженный отдых» Кагановича мог протекать без неприятных встреч.

В конце 60-х годов у него умерла жена. Вскоре Каганович женился вновь на пожилой, приятной и крепкой даме; но через несколько лет она тоже умерла.

В начале 70-х годов знаменитая артистка Алиса Коонен, которой было уже за восемьдесят, пришла на Новодевичье кладбище к могиле своего мужа А. Я. Таирова. Таиров был основателем и неизменным руководителем Камерного театра. Еще в 1929 году Сталин назвал в одном из писем драматургу В. М. Биль-Белоцерковскому театр Таирова «действительно буржуазным Камерным театром». Тогда это не имело существенного значения. Но в 1949 году в собрании сочинений Сталина указанное письмо было опубликовано и популярный в Москве Камерный театр, обвиненный и формализме, был закрыт. Вскоре Таиров умер. И вот теперь к Алисе Коонен подошел старик и стал выражать ей свое восхищение. Он действительно помнил многие ее роли: Эммы Бовари, Комиссара, Катерины из «Грозы» Островского. «Простите, с кем я имею дело?» – спросила артистка. «Я – Лазарь Моисеевич Каганович, – ответил старик. – Скажите, Алиса Георгиевна, – спросил он, – после того, что случилось с Таировым и с вами, ваши друзья не отвернулись от вас?» «Нет, почему же, – ответила артистка, – когда закрыли наш театр, я уже не могла встречать своих поклонников у подъезда театра после спектакля. Но у нас много друзей и родных, и они всегда были с нами». – «Да, в вашем мире все это происходит иначе, чем в нашем», – заметил Каганович. Сухо простившись с собеседником, Алиса Коонен ушла. Своим знакомым она позднее говорила: «Мне стал выражать свое восхищение Каганович, одно слово которого в 49-м году могло спасти наш театр».

* * *

Мой коллега и помощник П. В. Хмелинский родился в 1958 году и впервые о существовании Кагановича узнал в возрасте 24 лет, случайно наткнувшись в каком-то старом журнале на фотографию с подписью: «Московский метрополитен им. Л. М. Кагановича». На протяжении школьного курса истории СССР и университетского курса истории партии о Кагановиче не было сказано ни слова.

Брежнев однажды сказал, что «нам не нужно» никакого Сталина – ни хорошего, ни плохого. На самом же деле «нам не нужно» было никакой истории. С момента исключения Кагановича из партии и до снятия Хрущева со всех постов участников антипартийной группы еще упоминали, в нейтральном или отрицательном тоне, в публикациях на исторические темы. А затем настала долгая тишина. Будто поставлена последняя точка.

Редко-редко, а все же приходилось автору какой-либо книги назвать имя Хрущева или Молотова. Но Каганович принадлежал к числу приговоренных к абсолютному забвению (в качестве другой такой фигуры умолчания можно назвать, к примеру, Берию). Изданные когда-то книги «несуществовавших» деятелей не числились больше в каталогах библиотек. Их имена отсутствовали в энциклопедиях. Их лица не попадали в фото– и кинокадры прошлого. О них попросту негде было узнать. Особенность Кагановича в этом ряду состояла в том, что из-за него вычеркивались из мемуаров и монографий и имена его братьев. У ортодоксальной идеологии не было никаких претензий к Михаилу и Юлию Кагановичам, и получалось, что они не упоминаются как «члены семьи фигуры умолчания». Впрочем, в одной «братской могиле» беспамятства по разным причинам хоронили очень разных людей – и известных, и безвестных, и гениев, и злодеев, и слова их, и дела. Могло показаться: пройдет время, и о Кагановиче и его «подвигах» уже никто никогда не узнает. В такой политике по отношению к прошлому была какая-то наглая наивность.

Наверное, Кагановичу это замалчивание тоже казалось несправедливым, хотя вряд ли удивляло. В сущности, таким способом безуспешно пытались замаскировать идеологическую импотенцию брежневского руководства. Но в результате выросли поколения, с детства отученные интересоваться прошлым, привыкшие жить вне исторического времени. Очень многие воспринимают всплеск исторических публикаций времен перестройки как очередную кампанию или как пустую блажь журналистов, никак не связанную ни с судьбой и заботами человека, ни с интересами и проблемами общества. Но времена меняются, и скоро историки будут с трудом воссоздавать эту причудливую игру белых пятен – брежневское мышление.

Среди множества других имен, идей и событий – имя Кагановича вернулось из небытия, как в фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние» Варлам Аравидзе возвращался с того света. Неизвестно, надеялся ли Каганович «вернуться», и если да, то на такое ли возвращение он рассчитывал. Во всяком случае, ничего уже поправить нельзя.

* * *

Лазарь Каганович всегда отличался крепким здоровьем. Но сказывался возраст. В 1980 году ему была назначена обычная для стариков операция. Его положили в урологическую больницу на Басманной улице, в палату, где стояло еще 20 коек. Со всех этажей приходили десятки больных, чтобы посмотреть на бывшего вождя. В подобного рода клиниках лежали обычно пожилые люди, которые хорошо помнили Кагановича. Главный врач больницы вынужден был поместить его в свой кабинет и завесить стеклянную дверь большой занавеской. Даже персонал больницы разделился на два лагеря. Вечером старые нянечки бранились. «Опять ты положила ему четыре куска сахара, – выговаривала одна из них другой. – Хватит ему, старому хрычу, двух кусков. Клади как всем».

Во время короткого и ничем не примечательного правления Черненко к долгожителям-сталинцам из антипартийной группы 1957 года были проявлены внимание и чуткость. По случайному или неслучайному совпадению как раз в эти месяцы в Афганистане наши войска несли наибольшие потери за все время этой, замалчиваемой тогда, войны. Молотова восстановили в партии. Если поступать последовательно, Кагановичу тоже надлежало вернуть партбилет, но на это не решились. Зато ему повысили пенсию. Скорее всего, тогда же для него была вновь забронирована одна из палат кремлевской больницы, что обнаружила в 1990 году Комиссия по привилегиям Верховного Совета СССР[338]338
  Рабочая трибуна. 1990. 11 февр.


[Закрыть].

С 1985 года Лазарю Моисеевичу стало трудно выходить на улицу. Балкона у него в квартире не было. Он предложил обменяться квартирами нескольким соседям по дому, но все отказались.

С началом политики гласности жить Кагановичу стало сложнее. Многие журналисты и историки искали свидания с ним, но безуспешно. В. Коротич рассказывал о попытке «Огонька» взять у Кагановича интервью: «Пришел наш сотрудник. Открылась дверь на цепочке. В эту щель пожилая женщина спрашивает: “Кто?” Он говорит: “Я из журнала, не согласился бы Лазарь Моисеевич дать интервью?” – “У вас разрешение есть?” – “Разрешения нет”. Дверь закрылась…»[339]339
  Смена. Л., 1989. 10 февр.


[Закрыть]

Теперь Каганович вновь мог услышать свое имя по радио или прочесть в газете. Он проявлял определенный интерес к таким публикациям и передачам.

Мир переменился. Родное село Кагановича давно уже не носило его имени, а после чернобыльской катастрофы попало в зону повышенной радиации. Ни в годы его детства, ни в годы его наивысшей славы и наибольшей власти о радиоактивности никто и понятия не имел.

Биография человека – это обычно биография профессионала: ученого или путешественника, полководца или спортсмена. В данном случае – биография политика. Но в конце ее стоит вспомнить о том, что человек, возможно, мог бы заниматься другим делом и прожить другую жизнь. Но прожил такую, какую прожил.

В конце жизни Каганович перенес инсульт. Но его крепкий организм выдержал и это испытание. Да и уход в кремлевской больнице был гораздо лучше, чем в обычных городских больницах.

В 1988 году у него случился перелом шейки бедра. В его возрасте после этой травмы не выживают, но он выжил. Тем не менее слухи о его смерти время от времени ходили по Москве.

Оставшись единственным живым соратником Сталина, Каганович попал в центр внимания. Он отказался давать интервью журналу «Известия ЦК КПСС», но просил передать привет Горбачеву. В 1989 году члены общества «Мемориал», собравшиеся под Киевом, в Быковне, на месте захоронения жертв сталинских репрессий, собрали мелкими монетками 30 рублей для Кагановича – на проезд от Киева и обратно – и направили ему письмо с предложением, если у него сохранились остатки совести, приехать и дать в Быковне показания об организации террора.

4 марта 1990 года, в день выборов народных депутатов РСФСР и местных Советов, Кагановичу на дом принесли избирательную урну, хотя обычно этого тогда уже не делали. Он сильно рассердился, но не отказался голосовать. Дочь Майя Лазаревна зачитывала полуслепому, полуглухому отцу содержимое бюллетеней и по его указаниям вычеркивала фамилии кандидатов. Каганович посетовал, что среди кандидатов мало представителей рабочего класса и добавил: «Вот откуда все наши беды».

В процессе работы над этой книгой обнаружилось, что некоторые знавшие Лазаря Моисеевича люди категорически отказываются сообщить какие-либо сведения о нем. Разумеется, это их право; но читателю, как нам кажется, интересно будет узнать мотивировки таких отказов. Вариант первый: «Я ничего не знаю, кроме того, это было давно». Вариант второй: «Я знаю о Кагановиче только хорошее и ничего рассказывать не буду». Противоречивость обоих заявлений очевидна: если мы знаем о человеке только хорошее, то отчего бы не рассказать?

Он пережил обеих жен и сына, пережил долгожителей Молотова и Маленкова, не говоря уже о Ленине, Сталине, Хрущеве, Брежневе, Андропове, Черненко. И по-прежнему пребывал в здравом уме и твердой памяти. Каганович жил в большой, пустой, без всякой роскоши, квартире. Зато у него была огромная библиотека – много тысяч томов, включая ценнейшие издания по искусству и философии. Когда-то ему привозили книги из квартир арестованных, и он лично отбирал лучшие из них для себя. Кроме того, в квартире множество фотографий Кагановича со Сталиным.

В последнее время он пребывал в раздраженном состоянии, по-прежнему ни с кем не общался, никуда не звонил и продолжал жить по сталинскому режиму: спал примерно с 2 до 9 часов дня, затем смотрел программу «Время». У него был секретарь. Каганович выписывал газеты и в редких разговорах с несколькими давно знакомыми людьми обсуждал преимущественно текущие новости, а не дела минувшие. Осталась и черта, принесенная из отрочества: он сам шил себе обувь. Есть сведения, что до последнего времени ему еженедельно доставляли продуктовые заказы – то ли из ЦК КПСС, то ли из Совмина, то ли откуда-то еще. Старушке, приносившей ему газеты и журналы, он как-то раз сказал, что надеется пережить «перестройку», и что тогда-то о нем еще услышат.