Текст книги "Тебе жить. Роман"

VII

Многогранная и неизученная вещь – человеческая память. Она использует время, как книгу. Не пряча целиком от нас событие, просто закрывает его другой страницей, потом двумя, тремя…. И вот уже Сергею кажется, что Удав был в другой жизни, и не с ним, и вообще – был ли? Жизнь на фирме шла своим чередом. ББ ходил озабоченный, Еж-Ефремов нервно бегал взад и вперед, однако ни тот, ни другой ничего пока не предпринимали. В плане апгрейда Целеронов. Ну нет и нет, живи сегодня, а там видно будет.

Осень, тем временем, тихо и благостно подошла к своей границе, и была прекрасна той неустойчивой красотой, которая в любой момент может смениться первым снегом. И… зимой! А наш юноша ждал зиму, о-о, как он ее ждал. Долгое время он был ее лишен, без каких-то особых причин. Не по болезни, не еще из-за чего-то там, просто так сложилось. Это, как ни странно, даже не было особо заметно – город есть город. Здесь не надо каждый день колоть дрова, таскать воду с колонки, кормить-убирать скотину. Все это было в Сережином детстве. Пока жива была бабушка. И он любил это! Любил запах свежерасколотой на морозе чурки, пар от холодной колоночной воды, да само утро, зимнее утро, когда выскакиваешь из теплой избы «до ветру», оно пахнет так…. В городе такого запаха просто нет. Тысячи бензиново-дизельно-угольных запахов – вот что такое город утром. И делать в нем зимой особо нечего. Ходить-бродить только.

Так было, пока друг не «подсадил» Сергея на «доску». Вернее, подсел тот сам, наслушавшись рассказов о том, как это замечательно и здорово – отрабатывать правый поворот «на спину». И как он не дается. И сколько раз приходится биться в падении спиной и тем, что ниже…. От этих рассказов сладко кружилась голова, и замирало сердце. И однажды наш юноша не выдержал.

– Ты это… только пойми меня правильно, – сказал он другу. – Я… не знаю, как это сказать…. Это может тебя немного расстроить.

– …? – друг пребывал в недоумении.

– Ну, ты же себе вторую доску взял, настоящую, – а первая доска была

самодельной. Как – это отдельная история. – Может…, если только тебя это не расстроит, я бы как-нибудь пошел бы с тобой. Ну, попробовать – на «самопале»….

– Фу…, я уж думал – что такое ужасное ты хочешь сказать. Да конечно. Пойдем.

И они пошли. Друг с настоящей «доской», Сергей – с «самопалом». Последний носил гордое имя Inspire и выглядел со стороны «скользячки» очень внушительно. Не имея возможности термически срастить три слоя Inspiŕа, друг склепал их между собой четырьмя сотнями клепок. Со стороны это здорово смахивало на самолет и вызывало, мягко говоря, удивление других бордеров, катавшихся поблизости. «Самопал» был тихоходен и не держал изгиб, заданный ему изначально. Первое Сергею, как всякому нормальному «чайнику» было только на руку, а второго он сам бы в жизни не заметил. Это друг увидел.

Ну конечно же, все первые поездки Сергея кончались внепланово. Вообще, он освоил тогда пять различных способов падения. Относительно безболезненного. Уже много спустя узнал, что катаясь без спецботинок, в обычных бутсах, рискуешь отъездиться навсегда, повредив голеностоп. Самое интересное, что охота не пропадала.

– Ну ты – едешь, – подбадривал нашего юношу друг. Намекая, что предыдущие соискатели все-таки скорее летели кубарем вниз по склону, чем ехали. И не было в тот момент Сергею похвалы выше.

А потом, о-о, потом была покупка своей доски. Состоялась она летом, чтоб дешевле. И была сумасшедшая радость обладания настоящей ДОСКОЙ. А доска была…. Мечта поэта. Серебристо-серая с редкими вкраплениями оранжевого. Никакого граффити орнамента, никаких этих тинейджерских прибабахов. Все очень строго и рационально. И

бредя по знойному и пыльному в это время года городу, и перекрикивая поток машин в

телефон, потому что как он мог не позвонить другу, он все испытывал ее. Ту самую радость. Тем более сильную, что влупил в это чудо горнолыжной мысли весь свой наличный капитал, основной и оборотный. И еще с час рыскал по округе, пытаясь найти банкомат, чтобы добить до нужной суммы. И вот…

…и вот начался сезон. А снега не было и не было. Все заинтересованные лица

собирали его пригоршнями и тщательно трамбовали в нужном месте. Сергей с тоской

смотрел на гору, что была белой только посередине, в пологом месте. И это были считанные метры. Выше и ниже – там, где было круче – гора сохраняла издевательски бурый цвет. Правда, у подножья «беговушники» умудрились как-то набить себе трассу. Попробовать на ней, что ли? Ведь хочется…. Ах, как хочется! Э-э, где наша не пропадала…. Так наш юноша не падал ни до, ни после этого случая. И даже не в том дело, что настоящая «доска» отличалась от самопала примерно как… «порш» от «жигулей», например. Сергей и потом, уже маломальски овладев техникой езды, выписывал довольно затейливые пируэты. Просто настолько твердым покрытие на горных трассах не бывает. Исключение составляют только ледяные трассы для скоростного спуска…. Уже дома в ванной он оценил повреждения. Синяк бурого какого-то цвета расползся во весь зад и напоминал очертаниями Южную Америку. И опять охота не пропала. Парадокс!

Теперь надвигался третий сезон. В конце первого сезона наш герой был почти уверен, что ездит. В конце второго – уже не так. Карвинг ему явно не давался. Ну никак он не мог почувствовать кант. Хотя пытался, изо всех сил пытался. Но… получалось пока только нечто среднее. На ровных промежутках он давал более-менее острый след, во всех же поворотах «греб» безумным бульдозером. А надо было, кровь из носу, освоить именно карвинг, и желательно на обе ноги – правую и левую, а уж потом переходить на трамплины. А не наоборот, как делают большинство тинейджеров. И вот – третий сезон. Скоро. Скоро….

– Ты отломишь его, – Наталья скептично глядит на нашего юношу, наматывая свой мелированный локон на карандаш. МНС-ы уже давно слиняли.

– А? Нет, вряд ли, – оказывается, все это время Сергей по задумчивости загибал ИЛ то так, то этак. И все в какие-то экстремальные виражи. – Броня крепка….

– Интересно, о чем ты сейчас думал? Явно не о задании Соколова.

– Врать не буду – нет. Совсем не о нем, – наш юноша постарался выдать самую интригующую из своего арсенала улыбок. Он, конечно, никому никогда не говорил о своем безумном увлечении.

– Ну…. Так и не скажешь? – если не знать ее, можно принять этот взгляд за откровенно враждебный.

– Да кшна нет. Интрига должна быть какая-то? Мадмуазель домой собирается сегодня, кстати? – на последний вопрос она не ответила, отвернувшись к монитору. Только беззвучно шевелились губы, произнося что-то совсем не литературное.

А между тем еще один день их офисной жизни подошел к концу. И хочешь-не хочешь пора окунаться в густые холодные сумерки. «Как же неуютно в них…». И хотя еще, вроде, далеко до темноты, но осень в определенной поре – вся будто состоит из сумерек.

– На Челюскинцев? – хоть и с некоторой досадой, наша девушка идет рядом с Сергеем. Хотя – могла бы уехать и с другой остановки.

– Да. Маршрут наш предрешен, – он словно поддался настроению сумерек. Задумчив.

– Ты стихи не пишешь?

– Писал когда-то. Но это глупо все было и несерьезно.

– Да-а?

– Да. И подражательно. Когда понял, что многие делали это лучше, а многие – и делают, я бросил.

– Ну все равно…. А почитай?

– Думаешь, надо.

– Угу.

– Ну ладно. «У врат обители святой стоял просящий подаянья…».

– Ну!…

– Ладно-ладно, пошутил. Я ж говорил, многие лучше писали. Так…. Что же… вот…

Кому мне лиру посвятить?

Народу? Он, увы, не властен

Любить меня иль не любить,

Он все привык вкушать отчасти.

Прочтет от силы три строфы

Мой благодарный современник,

Зевнет и громко скажет: «Фи!»,

А там уснет, сраженный ленью.

А может, гласом площадей

Мне стать? С любовью на досуге

Хулить и воспевать вождей,

Нести их светлый образ людям….

Они шли, и сумерки за их спиной разрывало по шву ядовито-красным закатом. Который определенно обещал на завтра дождь и ненастье. Но что им за дело до дождя, ненастья и… завтра? Он – читает, и как все доморощенные поэты упивается властью над рифмованной строкой. Она слушает, и как все, слушающие доморощенных поэтов, принимает стихи за посвящение лично ей. И только ей. Им некогда обозревать закаты.

…Но годы минут, не века,

И ляжет пыль на их мундиры.

И затеряется строка,

Служившая иллюзий миру…

А гаражи, между тем, сжимали вокруг них свои переулки, пахнущие горюче-смазочными материалами, копотью, железом…. В общем, всем тем, чем пахнет жилье верного друга человека.

…О лучезарный женский взор!

Ты – все, что мне воспеть осталось.

То – нежность, то – немой укор,

То – чувства блеск…. Такая малость…

Вот и та самая роковая лестница из арматуры, восходящая круто вверх и так же нисходящая. Ну что за сварщик, что за… грубый мужлан варил ее! И думать ведь не думал, что когда-то по ней придется шагать дамам на каблучке-шпильке. Тут на обычной-то подошве шею свернуть – раз плюнуть!

…в сравненьи с миром катастроф.

Но лишь она одна достойна….

А, впрочем, что я! Строф число

Уж больше трех. Спите спокойно.

Конец пришелся как раз на пик лестничного подъема. «Вот дубина, здесь ведь правда можно ноги переломать…», – с этой мыслью наш юноша взял даму за локоть, крепко и близко. Она никак не отреагировала. И ничего, конечно, не почувствовала. Ну, галантный юноша, бывает, хоть и редко. Зато Сергей почувствовал….

Ее волосы совсем близко….

Налетевший порыв бензинового ветерка чуть отвел их назад и обнажил маленькое ухо, с колечком золотой серьги в верхней части. И нежную кожу шеи под ним…. Сердце его взяло бешеный взлетный ритм, и он легонько коснулся этой нежной кожи своими шершаво-обветренными губами….

Вечность – две ступеньки….

– И повел, и повел, – грубоватый и даже какой-то вульгарный ее голос вернул его к действительности. Сердце еще два раза ухнуло и взяло нормальные обороты. Горизонт выровнялся, можно убрать шасси.

– Извини, – он отпустил ее локоть. – Не знаю, почему-то показалось,… что тебе… приятно…. В общем, глупый порыв, извини.

– Сергей, – голос ее стал мягче. – Я знаю, что ты можешь быть настоящим другом. И… на тебя можно положиться. Друг, на самом деле, это много значит. Очень много….

– Дружба между мужчиной и женщиной невозможна в принципе, – к нашему герою вернулась способность иронизировать.

– Там, где я раньше работала, у меня было много друзей-мужчин. Даже наш директор. Хотя никто и не верил, что между нами ничего не было…

– Правильно. Я тоже не верю.

– …, он был мне просто друг. Друзья-мужчины лучше друзей-женщин.

– Ну эт безусловно….

За приятной беседой, как известно, путь короче вдвое. Остановка – вот она. Пришли.

– Тебе 85-й? – в его голосе показное безразличие.

– Да. Как и тебе.

– Уп-с. Забыл совсем, к другу надо заехать, он просил «винду» переустановить. Вот как раз мой 21-й. Пока – увидимся, – и прыгнул в уже тронувшийся 21-й. И пусть набит он, как банка шпротами. И пусть – получасовой крюк, неважно. Лишь бы не ехать с ней еще и в «маршрутке». Что ж…

— И мы молодыми бывали.

И нас, и не раз, посылали….

А неприятно, все-таки, что бы там ни говорили, неприятно это. Когда посылают.

VIII

113-й день.

Счастье. Абстрактная категория. Немногие обладающие им никогда не могут определить словами – что это. Ну понятно – солнце светит, птички поют, жизнь прекрасна. Так же могло быть, и было вокруг Освенцима весной сорок пятого года. Теперь уже необходимо пояснение – Освенцим был немецким концентрационным лагерем, в котором физически уничтожались люди. Уточняю, не работа с последующим уничтожением обессилившего материала, а именно уничтожение. В газовых камерах, затем утилизация в печах. А весной сорок пятого это было особенно страшно, потому что война немцами была проиграна, это понимали все, остались какие-то считанные дни – и это понятно, а конвейер уничтожения все работал. Птички…. Ну так мы отклонились от темы. Счастье. Очевидно, нужно еще что-то кроме чистого неба и яркого солнца над головой? Наверное. Не знаю. Зато могу, как и каждый, наверное, привести десятки примеров, когда счастье понималось постфактум. «Ах, как же мы (я) тогда были счастливы…», – знакомые слова, не так? Да, были. Но не осознавали этого, вот что противно!

Доктор Кузьмин тоже был когда-то счастлив. Как? Очень просто. Он работал. Такое вот незатейливое счастье. Причем, он не был трудоголиком. На Скорой это трудно, с суточными-то дежурствами. Он был тогда на взлете. И счастье его, конечно, тоже не было осознанным. Работал, падая к концу смены. И эти переломы, инфаркты, проникающие ножевые временами сливались в одну ленту, а временами шли по отдельности. Свое ощущение чужой боли он сделал очень рациональным, если так можно сказать. Жалко кого-то – помоги. Не можешь помочь, или сделал все и все равно – плохо? Тогда не убивайся, ты не институтка, падающая в обморок при виде открытого перелома. Иногда ему казалось, что он видел и знает все. И тогда провидение больно щелкало по носу. И случаи становились нетипичными, или один влек за собой другой, или ему просто не хватало опыта, и он был только сторонним наблюдателем. А еще ранила смерть. Вещь, с которой любой доктор столкнется рано или поздно. Ликвидаторы, пожарные и другие борцы со стихией, конечно, тоже сталкиваются с опасными и страшными даже вещами, но никто из них никогда не сомневается в конечной победе. Пусть даже ты отступил, но – аварию в конце концов ликвидируют, наводнение схлынет, а пожар потушат. И только проигрыш врача «скорой» никто, даже вдесятеро более сильный и опытный, уже не исправит.

И вот – вызов под самое утро, в конце суточного дежурства. Когда, мало того, что организм спит, но и вымотан уже предыдущими вызовами до предела. Инфаркт. Некроз – омертвение самой слабой из трех сердечных мышц – связующего миокарда. Потеря способности сокращаться, как следствие. Или разрыв. И, видимо, – сердечник был, «сиднофарм» лежал на тумбочке, «кардикет» еще, кажется. Потому и не забеспокоился сразу, и домашние «скорую» не вызвали. Сразу…. Обычный инфаркт. Обширный.

И вот они сидят с Витюней в пустой уже машине. Несколько минут назад между ними стояли носилки. Из-под простыни выглядывали ноги в темно-синих носках. Простыня короткая. На ноги не хватило.

– Сигарет надо купить. Кончились, – видно, что Витюня говорит это машинально. Хлопнул по карману – кончились – сказал.

– Пять бы минут. Пять-десять, – Кузьмин лезет в свой карман. Достает пачку, вытягивает зубами сигарету – себе и протягивает пачку Витюне.

– ХХХ ты везде успеешь. Хоть, ХХХ, на британский флаг порвись. ХХХ жизнь, – санитар глубоко, так что огонек проползает добрую четверть сигареты, затягивается.

– Ладно, – Кузьмин тоже затягивается, хочет сказать что-то еще, но… ничего не приходит в голову. – Ладно….

– Мы не так ее себе представляем, – Витюня весь окутывается выпущенным дымом.

– Кого?

– Ее, – санитар кивает на помост, где недавно стояли носилки. – Придумал кто-то скелет в балахоне с косой, а все и подхватили….

– Да? – Кузьмин все никак не мог ухватить мысль.

– А на самом деле – это простая баба, роста среднего, возраста за сорок. В халате ситцевом, волосы в пучок собраны. Какие-то, – Витюня прервался на затяжку и сделал рукой неопределенный жест, – пегие такие, непонятного цвета….

Кузьмин понял, наконец, почему до него не доходит. Они существовали по-отдельности – Витюня, весь насквозь земной, и отвлеченная теория его о смерти.

– Приходит и спокойным голосом таким убеждает, что все будет хорошо. И уводит…. Не куда-то там в небо или в тартарары, а просто – по улице….

– И чего? – доктор все никак не мог поверить, что Витюня серьезно, все ожидал подвоха.

– И ничего. Мать у меня так вот… увела она. По улице. Просто.

– А мать чего? Так вот – пошла за ней?

– Мать сказала, чтоб я поесть не забыл. Что суп в холодильнике…. Любила… меня. Ночью сон, а утром – явь, – Витюня посмотрел на доктора, и та самая готовность к розыгрышу, которую можно было принять за насмешку, погубила Кузьмина. – Дурак ты, Санчес, – разозлился Витюня, – учили тебя, учили, а только деньги казенные перевели зря, – он в сердцах отщелкнул «бычок» в открытую дверь.

– Витя, да ладно ты, я же….

– Пошел ты в ХХХ, – и санитар ушел в здание станции. Ушел, чтобы переодеться, уйти домой, загулять на неделю, потом выйти на дежурство и почти месяц не разговаривать с Кузьминым. Месяц молча в одной бригаде – это много. Потом, конечно, все остывают. Да и работа, как ни крути, притрет друг к другу, но месяц – это все равно очень много.

А доктор решил прогуляться тогда. Домой не хотелось, был выходной и поспать, скорее всего, не удалось бы. Семья встала, какой уж тут сон. Он брел, глядя себе под ноги на растрескавшийся асфальт, кое-где пробивавшийся сквозь трещины вездесущий подорожник, осколки бутылочного стекла. Обычно ему нравилось обостренное восприятие мира после суточного дежурства. Потом и голова, и тело возьмут свое. Будут и раздражение, и плохая координация, и шум в ушах – все это будет, не сомневайтесь. Но это потом. Сначала же состояние похоже на воздействие легкого наркотика. Видишь каждый листик на далеком дереве. Тысячей обостренных рецепторов в носу ловишь запах травы в легком городском ветерке. Проходя по теневой стороне улицы и видя, что скоро выйдешь на солнце, кожей чувствуешь приближение этого момента. Это обычно.

Сейчас же он просто пытался отвлечься. От смерти, от обидчивого напарника. Погода скоро испортится, тяжелые облака ползут над самыми крышами. Немногочисленные прохожие, все идущие по делам – утро выходного – только подчеркивают пустоту улиц. Отвлечься не получалось. Какие пыльные все-таки улицы в городе! И асфальт весь растрескался. Кузьмин наступил на перевернутую пивную пробку, она с готовностью вонзилась в подошву.

– Тьфу ты…, – он поскреб подошвой о поребрик. Конечно, пройди по этим улицам триста раз, и вверх уже смотреть не будешь, только под ноги. Мы не смотрим вверх, потому что мы здесь живем. Мы живем. Я живу….

– Я живу. Я живу-у! – шептал он нараспев. И вел рукой вверх по железному пруту парковой ограды, чувствуя закрашенные провалы в металле. И что-то такое понимал, чего не понимал раньше, глядя в страшные бессонные глаза Витюни. Что смерть в своей обыденной повседневной серости – это тоже часть жизни. Как ни крути. Правда, последняя ее часть.

113-й день. Кузьмин сегодняшнего дня, мрачноватый мужчина с бородкой и на одной ноге, вышел на своей остановке. Отсюда, если ковылять обычной походкой, до работы – шесть минут с копейками. Если вприпрыжку и задыхаясь – четыре минуты ровно. На часах – без трех десять. Бежать? Да ни ХХХ подобного. Не-ет, бежать он не будет. Это что же, ХХХ, получается? О чем он, ХХХ, думает? Да мог ли он тогда, двуногий работающий врач «скорой», понять себя сегодняшнего? Свои какие-то, ХХХ, сомнения? О чем – сомневаться? Продавать или нет это дерьмо людям? Чтоб только свою… прикрыть и сидеть спокойно?

Было ощущение, что упал какой-то цветастый занавес, говорят так бывает. И все становится просто и ясно. Просто послать Купченко с его липовым «контрафактом». А еще лучше – в торец зарядить на прощание. Знай наших, старый ХХХ! Кузьмин шел, сознательно не спеша, чувствуя прилив хорошей молодой злости. Можно как угодно плотно сжать себя системой, но если в какой-то момент не дать себе разозлиться, то можно стать просто…. Много есть определений такому состоянию, но не для печати все они, вот незадача.

Его киоск. Десять-ноль семь. Теперь только ждать. Долго не придется. Ничего-о. Рано нас списывать в запас. Еще повоюем.

Купченко зашел где-то через полчаса – небывалый случай. Видимо, рассчитывал, что в это время будет наплыв покупателей. И что время работает на него, чем больше его пройдет, тем меньше у Кузьмина останется упорства. Вот тут он сильно ошибался. Злость бывшего доктора вошла в какую-то леденящую стадию. Стабильную и страшную.

Но. Надо отдать должное Алексеичу, одного взгляда ему хватило, чтобы целиком охватить ситуацию.

– Вася, – лицо его стало озабоченно-скорбным. Как, впрочем, всегда когда он делал какую-нибудь гадость. – Забирай, повезем назад сдавать, – он указал на вчера только привезенные коробки. Те самые. – А то, неровен час, комиссия нагрянет, подавай им сертификаты, объясняй потом, – при этом он так поглядывал на Кузьмина, будто ни грамма не сомневался, что тот сочувствует и разделяет его взгляды. Человек, меньше знающий Алексеича, тут же проникся бы и тем, и другим. Но Кузьмин-то хорошо знал, что малейший намек на сочувствие с его стороны погубит все и разом. Поэтому он сидел с безразличным видом у своего окошка, отсчитывая копеечную сдачу редким, как ни странно в это время, бабусям. «Бубни-бубни, назад ты их сдашь, ага. По другим точкам раскидаешь, и делу конец».

– Да, Вася, вишь как оно…. Вчера сюда перли, нынче обратно, – Купченко был просто воплощением скорби от такой нерациональной работы. Вася же, давно привыкший к неожиданным ходам начальника, казалось, никак не реагировал на эти стенания и продолжал сосредоточенно таскать.

Хитрый хохол еще немного поерзал в углу, и, дождавшись пока Вася перетаскает все коробки, оседлал свою любимую табуретку. На трех ножках. «Ну, сейчас начнется. Пое-ехали…».

– Уф, – он достал платок и промокнул лоб, будто сам перепер коробочную гору. – Времена счас, конечно…. Так вот… сложно все. Того и гляди кто-нибудь, где-нибудь за что-нибудь….

«Пой-пой, тебе при любом режиме удавалось, по-моему, на своих двух стульях усидеть. Да еще и дольше всех…».

– Да-а, ну с другой-то стороны оно как – в любое время что-то есть и хорошее. Вот как бы за государством наши заводы-фабрики работали счас? При этом-то вот строе-то?

Ведь все же ведь разваливалось фактически! Ведь вот не передай все частнику, и – кранты! У частника – будет работать, потому что это – его, а не «наше», как раньше было!

«Ага, так они до хрена работают! Частник твой высасывает и выплевывает, как и ты, впрочем». Из вышесказанного видно, что везде Алексеич попадал не в строку. Куда бы и как далеко не уводил беседу в сторону, а все натыкался на холодное, а то и враждебное молчание Кузьмина. И это, в общем-то, со стороны последнего было правильно, потому что чуть-чего – и Вася так же быстро, а может и быстрее, перетаскал бы коробки в третий раз. Опять Кузьмину. А Купченко мысленно записал бы на свой счет… большой вкусный пирожок, скажем, как очевидный молодец. Не-ет, тут важна выдержка.

– И еще вот, хэ-хэ, вспомнил тут случай, – он по-отечески добро усмехнулся и тронул Кузьмина за руку. – Как-то раз по вызову вот тоже, ну, сто лет назад, конечно, попали мы в дом один, – Алексеич по молодости был терапевтом и, бывало, ходил по вызовам. Что о-очень любил подчеркивать, зная первую специальность Кузьмина. Мол, знаем мы вашу работу, а вот вы нашу знаете ли? И случай этот, который он взялся рассказывать, приводился в пример неоднократно. Правда, каждый раз из него следовала новая мораль. Что, интересно, он в этот раз резюмирует? – Да, так и вот. Вызвали нас, ну, за неимением других, конечно, где-то нестыковка у них случилась, в Серый дом. Тут уж – все вызова бросай и беги, сломя голову. И, надо ж случиться так, то ли диспетчер кабинет не записала, то ли еще как – не туда заходим. А и там совпадение – секретарь отлучился, по бумажкам каким-то побежал своим. В общем, вперлись мы безо всякого доклада к чину такому, к кому вот так запросто сто лет никто не заходил. А тут – мы! Он так сыграл лицом, потом строго так – кто, да что? Ну, мы объяснили чего-как. Ага, входит секретарь его, капитан. И нас тут же – под белы рученьки и в каталажку! Да еще ладно отпустили потом, а начальника-то моего полгода потом песочили, да на всех уровнях. Это просто потому, что мы своими лицами товарищу настроение испортили! Представляешь, – он опять тронул Кузьмина за руку. Ну просто день высочайшего благоволения сегодня. – И вот так вот. Будь ты хоть трижды прав, а пока там где-то разберутся, от тебя – что уже останется? А то и будут ли еще разбираться? – закончил он неожиданно серьезно. Ох, неспроста байку рассказал.

– Ну, это не очень мешало Вам потом в жизни. Стать парторгом отделения, к примеру, – злой и неблагодарный Вася, знавший Алексеича по прежней жизни, как-то обмолвился о яром пристрастии того коммунистическим идеалам. И об очень быстром с ними расставании в девяносто первом году тоже упомянул. Вася вообще, похоже, помнил о своем шефе только плохое.

– Да. На моем отношении к власти это никак не сказалось, – Алексеич сменяет тон на такой, терпеливо объясняющий, что ли. И бросает на Кузьмина пытливый взгляд, вопрошающий о степени информированности.

«Знаешь?».

«Знаю-знаю».

– Это могло сказаться на отношении власти к Вам, – ну ни на какой компромисс не идет сегодня этот упрямец! И ведь знает, что потом хуже будет, Купченко помнит все свои обиды по датам, как перекидной календарь. И может открывать их в любом порядке.

– Ну, тут всегда важна определенная гибкость….

– Это можно назвать иначе. Предательством.

– А что такое предательство? – Алексеич резко набирает обороты. – Нет, постой. Вот тебе нравилась одна музыка вчера. Так. Сегодня – другая, ту ты забросил. Это – предательство? Ну, по отношению к той, вчерашней? А ведь это даже хорошо, говорят, вкус развивается.

– Не надо путать две несопоставимые категории….

– Нет, Лексан Викторыч, – голос его аж зазвенел в праведном негодовании, – ты ответь! Это – предательство?!

– Предательство есть сознательное предпочтение блага для себя ценой лишения этого блага других. Своих соратников в прошлом, – Кузьмин отвечал твердо, вкладывая максимально возможный вес в каждое слово. И, вроде, ничего необычного он не говорил, все истины-то вроде прописные. Но сам тон и наклон головы вызывали равную силу противодействия Купченко.

– А если соратники твои – убийцы и сволочи, а ты узнал сегодня? Тогда как быть? А? – он произвел хитрый эквилибрический трюк – чуть подпрыгнул и вернулся на оставшуюся неподвижной трехногую (!) табуретку.

– … все остальное есть демагогия.

Легко говорить это молодому, горячему (читай – глупому) юнцу. Ну, выгнали тебя на улицу, да плюнул и ушел, нашел место в сто раз лучше. Молодым, как известно везде у нас дорога. А вот если ты старый одноногий бывший врач, и на эту работу тебя устроили не друзья даже, а друзья друзей….

Все это в скобках мелькнуло в голове Кузьмина уже после финальной точки. Очень быстро. И он задавил это, прямо физически ногой задавил, как давят страх перед рвущимся с поводка ротвейлером. Мимо которого надо пройти, не боясь.

– Нет, ты…. А вообще, что тебе объяснять, – и Алексеич рывком оказался уже за дверью. – Вот только учит нас история, постоянно учит, что прав не тот, кто прав. Прав тот, кто жив остался. А остальных потом – когда еще – реабилитируют, посмертно. Так-то.

И он удалился, неся свою философию реющим знаменем над головой.