Текст книги "Тебе жить. Роман"

Ну конечно, это тот самый Лех-ха, что повстречался Сергею в его первый визит на будущую работу. В этот раз Лех-ха атаковал какого-то спешащего по своим делам мужичка, и, кстати, был он теперь не свеже пьяным, а с глубокого жуткого похмелья. Одет, впрочем, так же безукоризненно. «Живет он, что ли, где-то рядом?».

– Во, да вот он знает меня, – и как решающий аргумент для своего собеседника поневоле, которому похоже было совершенно наплевать – солидный человек перед ним или нет, Лех-ха вдруг ткнул толстым пальцем в нашего героя, имевшего неосторожность остановится рядом. – Да ты же помнишь, – это он уже Сергею, – я цветок тогда покупал, ты еще на работу боялся опоздать… устроиться….

Напрягшись от слов «вот он» и «помнишь», наш юноша благоразумно решил отойти и, таким образом, последние слова Лех-хи прилетели ему уже в спину.

«Дает же Бог людям память. По роже видать, что каждый день калдырит, а все в таких подробностях помнит! Даже про работу…». В этот момент взгляд Сергея сфокусировался на чем-то необычном, и он сразу увидел Его.

Человек как человек. Одет в обычную кожаную куртку. Аккуратно стриженный, выбрит чисто. И лицо, в общем-то, как у всех людей. Густые сросшиеся брови, острый подбородок…. Человек сидел в машине с открытой дверцей, высунув наружу ноги. На лице его была такая улыбка… одними губами. И он будто что-то говорил – губы шевелились. Если добавить сюда близоруко прищуренные глаза, то все вместе – улыбка-глаза-шевелящиеся губы – рисовало облик удава. В человечьей шкуре. И плевать бы нашему герою десять раз на него. Вот только обращался Удав и руку протягивал как раз к Даше, у которой папа, как случайно знал Сергей, «вернулся в свой чурбанистан долбаный». И вообще родственников мужчин НЕТ. «В бабьем царстве девчонку растим». А в руке Удава был тот самый «Киндер-пингви», будь он неладен.

Даша делает шаг, пока несмело.

Удав ставит ноги в машину – это «японка», руль справа – и заводит мотор, держа руку с шоколадкой протянутой к Даше.

Даша шагает второй раз… третий….

…«где звуки?»…

Сергей делает мощный спринтерский рывок и, не сбавляя скорости, со всей дури пинает по открытой дверце, защемляя руку Удава, из которой падает батончик. Удав очень плавно и медленно переводит взгляд со своей остановившейся улыбкой на Сергея, и…

…машина его резко срывается с места. Тут же исчезает в плотном потоке машин. Их всегда в это время много здесь.

Наш герой секунду обалдело стоит, переводя дух и пытаясь прогнать с глаз остановившуюся улыбку Удава. А Мир остановился в том же положении, что был до его рывка. Света забирает сдачу из окошка ларька. Даша делает четвертый шаг и дергает Сергея за рукав.

– А почему дядя мне хотел шоколадку дать и уехал? Я же уже подошла, – она показала на лежащий на асфальте «Киндер».

– А? – наш герой тоже увидел батончик и с остервененим растоптал его каблуком. – Никогда… а-кгм-кхгм…, – голос его пресекся, – никогда не подходи к незнакомым дядям и не бери у них НИЧЕГО ВООБЩЕ! Поняла меня?!

– Сергей? – подошла Света. – Что тут у вас?

– Да… нет. Ничего. Не отпускайте Дашку от себя далеко. Пока.

– Что случилось, Сергей? – в голосе Светы появилась запоздалая тревога.

– Ничего. Ничего. До завтра, – он вдруг почувствовал сильное, огромное просто желание спрятаться где-нибудь в темной комнате и не разговаривать ни с кем. И не видеть, не видеть людей, и вообще никого….

Но людей видеть пришлось. Потому что до конца рабочего дня было еще так много времени. А придумать какой-то беспроигрышный вариант, чтобы отпроситься пораньше, он не смог…. Служащие фирмы как-то странно посмотрели на него по возвращении, но ему было не до их взглядов. И ведь – никакой он не герой, нет. Совсем не в его стиле таким парящим Бэтменом вонзаться в толпу негодяев. Просто… да не было выбора у него просто. Это сейчас мозг запоздало пытается найти какое-то объяснение. Мозг ведь очень рационален. И будьте уверены, если вам случится когда-нибудь встретить привидение, ну там… в старом шотландском замке, то мозг до последнего будет не верить глазам и талдычить: «Это игра света и тени, луна – сквозь слуховое окно…» и тому подобный вздор. Так и здесь. Ну кто это мог быть? Известный филантроп, что как в песне поется, раздает детям по пятьсот эскимо ежедневно? Или какой-нибудь разведенный отец, которому запретили встречаться с ребенком и он таким способом лечит приступы сентиментальности? Или….

Нет. Удав это был. И ты прекрасно это знаешь. Вот только знать – не значит верить. Как в Бога. Кто-то знает, а кто-то верит.

– Ну как там на улице? Сильно похолодало? – Данила вдруг без особой причины обратился к нашему герою.

– На улице? – Сергей тяжело оторвался от своих мыслей и нехотя вернулся в реальность. В ту ее часть, что его сейчас окружала, прохладную и светлую. Где люди не улыбаются от уха до уха, готовясь проглотить жертву. Если это люди…. – На улице? Да я как-то не понял, – нет, он все еще слишком далеко отсюда.

– И лапши что-то не видно. Раскупили, что-ли, всю? – опять Данила. Иногда МНСы тоже позволяли себе пошутить. В разрешенных пределах, конечно.

– Да аппетит пропал. Что-то, – говорят, через голос можно понять состояние человека. Все в кабинете недоуменно посмотрели на бесцельно перекладывающего бумаги Сергея. Даже Наталья перестала строчить на клавиатуре и посмотрела протяжно и серьезно.

Впрочем, расспрашивать его больше не стали, и кое-как наш герой дотянул до конца рабочего дня. Пережив и короткий яростный набег Валерия Владимировича, когда под его огонь попал весь персонал отдела, «бездарный по определению». И занудную пародию на совещание, устроенную уже в конце дня Виталием Сергеевичем. Все это, словно обшарпанная и сильно убыстренная кинохроника, пронеслось перед глазами нашего юноши. И только вечером, когда Сергей-2 и Данила под предлогом: «Мы покурить» слиняли на десять минут раньше, он достал из верхнего ящика стола полоску медной фольги, пару раз тиранул ее об джинсы для придания блеска, и клеящим карандашом приклеил ИЛу с правой стороны под мотор. Придал штурмовику неестественный угол.

– Какое-то новое украшение? – Наталья слегка улыбнулась. Вообще, при ее взгляде любая улыбка смотрелась коварно.

– Это не украшение, это огонь. Меня сбили, – встал и очень сосредоточенно пошел на выход. Дверь-коридор-лестница-крыльцо. Остановился, поднял воротник ветровки. Ощутил забытое желание – затянуться какой-нибудь крепкой «народной» сигаретой без фильтра. Сто лет уже как бросил, а поди-ка, легкие помнят.

– Сергей…, – он удивленно обернулся, – ты забыл, – Наташа протягивала ему его «мобильник». – На столе оставил. Что-то случилось? – очень осторожно спросила она. Время у нас, к сожалению, такое, что не принято лезть в душу.

– Да нет, ничего. Ты не задумывалась…. Впрочем, тебя ведь сейчас должны забрать?

– Кто?

– Большой серебристый джип. Я полагаю, муж.

– Бывший муж. Его сегодня не будет. Ты куда сейчас?

– На остановку.

– Я тоже. Пойдем?

И они пошли сквозь мутные сумерки осеннего вечера. С запахом холодной прелой листвы. Временами разгребая эту листву ногами.

– Тебе куда вообще ехать? – Сергей первым нарушил молчание. Спросил скорее автоматически, все еще пребывая в странном состоянии Человека-который-смотрит-кинохронику. Теперь на экране был сильно убыстренный листопад.

– На Краснофлотскую.

– Мне примерно туда же. Лучше на Челюскинцев идти. Там 85-й ходит.

– Да, наверное.

А до Челюскинцев нужно было пройти пару лишних кварталов. Зато «маршрутка» №85 привезет и нашего героя, и Наталью к холодному ужину гораздо быстрее. И дело именно в этом. Я хочу сказать, что Сергей совершенно не преследует никакой посторонней цели. Подольше побыть рядом с нашей героиней, например. Он, похоже, вообще не замечает, что рядом идет стройная девушка, чьи длинные светло-русые, чуть вьющиеся волосы треплет промозглый осенний ветерок. И несмотря на то что от ее взгляда вянут недобитые заморозками цветы на газоне, а может – благодаря такому взгляду, она… красива. Он не видит. Он занят разрешением очередной загадки эволюции.

– Страшное, все-таки, какое страшное место….

– Что?

– Город вообще. Много, очень много людей в одном месте. Никто никого не знает.

– Ну…. Мне кажется, трудно здесь всех знать. Да и ни к чему, наверное.

– Да…. Конечно. Но вот только представь себе – навстречу… убийца какой-нибудь идет…

– Фу, не хочу. И так в жизни полно негатива.

– …, и убийцу этого никак не распознать. Это только в кино у него руки по локоть в крови и глаза бегают. А в жизни…. Представь, он в двух шагах пройдет, вот по этим же, – Сергей для убедительности постучал ботинком по брусчатке, – кубикам, а ты и знать не будешь!

– Так говоришь, как будто сам узнаешь?

– Да нет, конечно. Я же не экстрасенс какой-нибудь. Так вот и бродят они среди нас….

– Слушай, если обо всем этом думать, с ума можно сойти.

– Да, точно. Не думать надо, а пистолет покупать.

Она рассмеялась своим низким смехом.

– Неожиданный вывод. Только любое оружие… как бы сказать, оно притягивает к себе неприятности. Оно же сделано, чтобы стрелять. Вот и выстрелит, раз – и убил кого-то. А на этом «ком-то», сам говорил, не написано, что он убийца-маньяк. И посадили – тебя, и жизнь сломали.

Права, она, ах как права. На все сто, просто. Но что ж, блин, делать-то? Что? Сидеть и ждать? Сегодня Удав промахнулся. Завтра…. А завтра его, Сергея, рядом просто не будет. И некому будет остановить пружинистый бросок рептилии. И сама она не остановится, потому как чтобы жить, ей нужно ГЛОТАТЬ!

– М-м-м, – он аж застонал сквозь зубы. Бессилие!

– Да что с тобой? – Наташа снова участливо поглядела на него.

– А? – словно лунатик откликнулся тот. – А-а, ногу стер. Ботинки переодел вчера, всегда стираю.

– Надо заклеить….

Это…. На что-то это сильно похоже. На что-то…. Точно. Однажды, в глубоком детстве…. В садике был сончас. Все нормальные дети, как и положено по режиму, спали. И только Сережа лежал под простыней съежившись, весь сжавшись в комок, и…. Что-то шептал, и складывал пальцы каким-то особым образом, и даже что-то похожее на судорогу крутило его. Так это увидела со стороны воспитательница, пришедшая на его шепот. Перепугалась, позвала нянечку, подняли мальчика. «Что с тобой? Что случилось? Сережа, отвечай». А Сережа переминался с ноги на ногу, стоя в трусах и майке перед двумя тетями, и мямлил: «Нет…. Ничего…. Не болит….». Не мог же он, в самом деле, рассказать тетям, что почувствовал странный осязаемый ком внутри себя. Ком сжатой энергии, как уже много позже, в сознательном возрасте он назвал это. И этот комочек, выросший в огромный ком, как-то умещался – такой большой – в маленьком Сереже. Но почему-то тот знал, что в любой момент ЭТО может вырваться из него. И тогда вот эти большие кубики, из которых дети их группы строили дома в свой рост и корабли, большие тяжелые деревяги, лежавшие рядом с его «раскладушкой» брызнут жалкими спичками. Стоит только ЭТОМУ вырваться.… И он напрягался изо всех сил, и стискивал зубы, и складывал пальцы особым образом…. Почему-то он был уверен, что ЭТО, вырвавшись изо рта, обязательно должно будет пройти сквозь пальцы…. И шептал: «Не-е-е-ет…. Не-е-е-ет…». Шептал и чувствовал, что сжатыми зубами ему ЭТО не удержать. Не у-дер-жать….

– … я вот всегда с собой ношу, летом особенно, лейкопластырь. Так, босоножками сотрешь, и ходить не можешь, – Наташа заканчивает мысль, начала которой Сергей не слышал.

– Пластырь? Зачем? – наверное, у нашего юноши был вид полного «дауна».

– Ну, ты говорил – ногу стер, – с недоумением. – И на той лестнице, как бы ты, интересно, меня поймал?

– На лестнице?

– Ну да. На той дурацкой лестнице из арматуры. Я иду, каблуки проваливаются, а ты говоришь: «Если ты упадешь, я тебя поймаю». Стоя внизу.

– А, да. Ну поймал бы. Наверное.

Наташа опять странно посмотрела на него. В который уже раз за вечер. Так и дошли они до остановки. И разъехались на разных «маршрутках». И, кажется, еще что-то незначительное говорили друг другу. И еще кажется, она уже отстранилась, постаралась отодвинуть от себя и Сергея, и его прибабахи. Ну в самом деле, мир ведь огромен, и проблемы у всех в этом мире разные. Свои проблемы. И тараканы в голове у каждого свои. И стоит ли тащить на себя еще чужие, чужие проблемы? Определенно, не стоит. А что же наш герой? Думаю, можно простить ему провалы во времени и пространстве. Не каждый день и не каждому открывается дверь на темную сторону жизни. Да, не каждый и не каждому.

VI

Утром 112-го дня Кузьмин, как обычно, поехал на работу. Новенькая «маршрутка» являла собой яркий образец городского типа автобусов. Это значит – стоячих мест много, сидячих – по пальцам перечесть. Какая-то отечная тетка встала рядом. В руках – тяжеленная сумка, и вся она – воплощенный укор совести: «Сидишь, да? Здоровый мужик, э-эх!».

– Садитесь, – Кузьмин встал на очередном дорожном ухабе, маскируя свою одноногость. Чуть прошел по проходу, чтобы не нависать. Тетка тут же уселась с озабоченным видом. Благодарность? За что? Через остановку случайно встретилась взглядом с Кузьминым.

– О, я думала Вы сходите, – так, между делом. А «спасибо»? Да нет, к чему эти условности. Он про себя усмехнулся. «Вот так вот думаешь – проявлю себя молодцом. Ан нет. Ну уступил место, и что? Орден тебе на грудь вешать? И все равно – молодец».

А в автобус, меж тем, проник новый персонаж. С целым шлейфом энергетических запахов, если можно так выразиться. Даже пассажиры на передней площадке недоуменно заозирались, настолько сильным был этот запах. Чего-то неопределенного, но… мерзкого такого. А всего-то вошел плюгавый юноша с двумя крайне некрасивыми девицами. И, вроде, поначалу ничего особенного он не делал, но от всего его вида – приплюснутый нос, жидкая белесая бороденка, глазки маленькие бесцветные – веяло таким самодовольством, а ко всем окружающим – таким презрением, что…. Возникало непроизвольное желание не просто выбросить его прямо на ходу, но еще и придушить слегка. Бывает такое. Вдруг понимаешь, что рядом – грязь. Но все молчали. Не отходили, конечно, и Кузьмин не отошел, когда тот нес себя мимо, но и не выбрасывали. А уж тот куражился! И кондукторше-то деньги сунул, будто лично ее облагодетельствовал. И девкам-то своим гнусил, морща свой недоделанный нос: «Ну как на таком за… ном автобусе ехать?». Так, чтобы все слышали. И целлофан-то от мороженого, что как раз доела одна из девиц, засунул не просто между сидений, а в люк на крыше. На виду то есть. И вот уже… вот совсем уже у Кузьмина терпение лопалось, вот совсем он собрался уже достать этот целлофан и засунуть плюгавому за шиворот модной кофтенки, и только прикидывал – на сколько опоздает на работу, если свяжется с этой…. Да вот вышел он, гадина, напоследок еще вякнув что-то. И, конечно, всем в салоне сразу стало легче. Несказанно просто! Вот только целлофан в люке торчал вызывающе посреди чистого салона. А бывший доктор всю дорогу не мог избавиться от ощущения гадливости. И хотя понимал прекрасно, что решиться выбросить это… существо непросто и тоже, в своем роде, – поступок, но…. Но поступок – это если ты решился и выбросил. А так напрашивается вопрос – была ли она? Решимость?

В общем, на работу он приехал хоть и заранее, но с испорченным настроением. Хотя какое кому дело до его настроения? «Приехал – работай», – как говорил «хозяин» этой и еще нескольких аптечных точек Александр Алексеевич Купченко. Вот и он, кстати, легок на помине. Приехал с Васей, монтером-сантехником-грузчиком, привез товар до начала рабочего дня. Чтобы потом не отнимать на приемку драгоценное торговое время.

– Заноси, заноси, аккуратнее, – Купченко довольно потирал руки, прямо-таки лучась всем своим хохляцким обликом. Сам Александр Алексеевич товар таскать не мог в силу почтенного возраста. Вася тоже мог не всегда, правда, в силу совсем других причин. Пил он безбожно, по-черному, чем и был выгоден. Когда очередной запой кончался, Васю страшно мучала совесть. Он мог и делал все, что угодно, благо знал и электричество, и сантехнику в совершенстве. Исправить мог ВСЕ, и свет отключить, и воду перекрыть, во всем ориентируясь на ходу. Когда не пил. Когда пил, все это хозяйство стояло и ждало своего часа. Потому что час этот был неизбежен, как Второе пришествие.

Итак, по лицу Купченко разливалась довольная улыбка хохла, сторговавшего олию по цене дегтя. И рассчитавшегося «старыми» рублями. «Не к добру», – еще подумалось Кузьмину.

– Давай-ка, Василий Инокентьич, еще коробок пять – сюда, да дальше поедем, – в моменты доброго расположения Купченко всех называл по имени-отчеству. Вася, это был его период повышенной трудоспособности после запоя, довольно быстро таскал от «Газели» коробки без опознавательных знаков.

Кузьмин, уже давно приготовивший журнал учета пришедшего товара, вопросительно смотрел на шефа. А тот будто и не замечал. Вася еще чуть подсуетился, и в углу их загородки образовалась приличная горка из коробок. Без опознавательных знаков. И только тогда Алексеич подвинул к столу вторую колченогую табуретку и, осторожно присев, доверительно зашептал:

– Видишь, Лексан Викторыч, нечаянное везение какое. Через… человека одного, не буду называть, ни к чему тебе, партию контрафактных лекарств получили. Они таможню не прошли. Ну, контрабанда, понимаешь, – его маленькие глазки задорно блестели. И в то же время опасливо косились на Васю. Не потому что тот мог что-то подслушать и кому-то передать, а просто чтобы поддержать, так сказать, ощущение конфиденциальности. Вася же, теребя «беломорину», явно мучился в этом замкнутом пространстве. Да еще рядом с шефом, который помнит на память все его грехи.

– Только вот документов никаких нету на него. Их и не было. А что мы с тобой можем сделать? Ну выгодное дело-то! Так что, надо бы обработать это все, Лексан Викторыч, понимаешь? Главное – расписать где чего сколько, а цену потом прикинем….

«Вот старый орангутанг, – думал Кузьмин, глядя на алчно бормочущего босса. – Никакой это не контрафакт. Коробки-то чистые. Если кто фирму не задекларировал или… конфисковали там, упаковка все равно фирменная. Должна быть. Дошли, значит, докатились, допрыгались…».

– … Ну а что мы еще сделаем с тобой? Только так, я считаю.

– Что сделаем? Да есть выход. Просто не брать ВСЕ ЭТО. И не продавать, соответственно.

– Нет, ты, по-моему, не понимаешь! – переход от благодушного к агрессивному состоянию у Алексеича всегда был легким. И аргументы он при этом приводил самые неожиданные. – За ЭТО ВСЕ, как ты выражаешься, деньги плачены, и деньги немалые! И те люди, что продали нам товар, деньги эти уже не вернут. А их и нету уже, этих людей!

«То есть я должен посочувствовать тебе. Тебя, то есть, практически кинули на деньги. И один только У НАС С ТОБОЙ выход – продать этот прессованный тальк, да подороже…».

– То есть, если возникнут претензии по качеству этих препаратов, мы будем крайними. Дальше-то предъявлять некому, если этих людей нет? Так выходит?

– Да какие претензии? – Алексеич перешел на свистящий полушепот. – Какие, кто предъявит? Эти бабки-дедки, что ли? Да они привыкли уже, что их все и везде дурят, куда они пойдут жаловаться?

«Во как загнул. А ведь самому не так далеко до этих бабок-дедок по возрасту. И не приходит ведь в голову, что когда-нибудь сам купишь отраву в аптеке! „Контрафакт“…. И даже нет, не отраву! Не надо травить! Просто не подействовать при том же гипертоническом кризе. Остальное – дело ударного скачка давления. Так что прессованный тальк тоже может быть убийцей…».

– В общем, давай поспокойнее. Горячиться не будем, – Алексеич будто услышал мысли Кузьмина про давление. Настолько неожиданно успокоился. Такие перемены всегда поражали бывшего доктора, а ныне аптекаря по найму. Воистину, «Алексеича на месте не у… шь, перетаскивать надо», как высказался однажды в пьяном обличительном порыве Вася. Алексеича при этом рядом не было.

– А кто горячится? – пытаясь вернуть себе всегдашний флегматичный вид, Кузьмин отвернулся к витрине.

– Ну вот и хорошо, хорошо, – с некоторым еще подозрением в голосе отозвался Купченко. – Уф-ф, ладно, надо нам еще с Васей в пару мест бы…, – и с неожиданным для его возраста проворством, как-то боком, он просто выскочил из их загородки, увлекая за собой Васю.

«Вот так. Короткая бессмысленная грызня. И никакого проку. Ни-ка-ко-го. Ушел, а вечером спросит – почему не оприходовал. По умолчанию выходит, что мы на этом сошлись», – Кузьмин поставил на окошко табличку «Технический перерыв 15 минут» и отодвинулся от своего импровизированного прилавка вглубь.

«М-м-м… Ну почему нельзя просто работать! Ну почему надо постоянно изворачиваться, чего-то ловчить, чего-то кому-то лизать!..». Что верно, то верно. При том, что и по записям, и по деньгам у Кузьмина всегда был образцовый порядок, Купченко относился к нему с прохладцей. Видимо, такие как Вася нужнее. Они всегда «на крючке». А теперь еще и это….

Он сидел, бессмысленно сжимая-разжимая кулаки. И думал, что хорошо бы разрыдаться и опрокинуть к чертям собачьим все их стеклянные витрины с товаром, и уйти отсюда к тем же чертям. Ведь нельзя так, елки-палки, нельзя с людьми ТАК! Ведь это чья-то жизнь! В прежние времена ему случалось проигрывать. Но. Он всегда лучше или хуже, боролся. Пусть – профессиональный цинизм, пусть – закоснелость какая-то в своем деле. Боролся. И не его вина, что смерть временами была сильнее…. А сейчас…. Ухмылка – судьбы «вилка». Хочешь – оставайся и прими правила игры. Не хочешь – уйди и отраву будет продавать кто-то другой, не такой принципиальный.

И была ведь, была спасительная зацепка, такой пунктик в его системе. Настроение и эмоции не должны падать ниже определенного уровня. Этот уровень, конечно, не назовешь радостью, но это и не холодное отчаяние. Когда-то, уже худо-бедно адаптировавшись к потере ноги, он переоценивал ценности, и решил для себя, что плохих событий в жизни и так слишком много, а хороших – до обидного мало. Поэтому первые следует, по возможности, амортизировать, а вторые – замечать чаще, даже в самых незначительных мелочах. Опять же – по возможности. Но сейчас это не работало.

«М-м-м…. Зарыдать бы», – он сидел и медленно раскачивался на своем стуле. Плакал доктор Кузьмин в сознательном возрасте только один раз. Его отец и мать развелись, когда Саше было двадцать лет. Отец был уволенным из армии по сокращению военврачом, так что Кузьмин был доктором во втором поколении. Справедливости ради скажем, что на выбор профессии Кузьмин-старший повлиял лишь отчасти, в основной же и большей части это была заслуга великого Пирогова. Правила гражданской жизни отец так и не принял. Может, потому что привык постоянно кочевать и проще чувствовал себя во временном жилище. Которое – знаешь, что не твое, и не бережешь особо, и не привыкаешь сильно. Ведь через год-два переедешь еще куда-нибудь. Куда Родина пошлет. А Родина выплюнула его. Просто сократили госпиталь. И как-то так вышло, что в прошлом остались настоящие друзья, настоящая работа и настоящая жизнь, а в настоящем – только спирт, благо здоровье у отца было богатырское. И выпить, соответственно, он мог немеряно. Практически не закусывая. После чего начинались поиски виноватых в его вселенском горе. В этой роли оказывалось, как правило, ближайшее окружение – семья. Постоянное балансирование на шаткой грани между пьяными выкриками и дракой изматывало так, что…. В общем, это были страшные годы.

А потом он ушел. Попробовал создать новую семью, начать все с начала с той, кто как он думал, его понимает. И Саша с матерью вздохнули с облегчением. С деньгами, правда, было не очень. Но это было такой мелочью, ерундой по сравнению с огромной всеобъемлющей свободой, что вдруг обрушилась на них. Свобода – это когда ты не слушаешь по ночам лифт, определяя по времени хода, что он идет на твой этаж. Папаша обладал странной особенностью – с любой пьянки, ночь-полночь, он как самонаводящаяся ракета всегда возвращался домой. Туда, где он уже давно не жил, а только всех мучил. Пытал. А теперь лифт ехал не к ним. И это было счастье! Отношения отца с Сашей потом проходили несколько стадий. Они были то лучше, то хуже, но никогда не улучшались дальше определенного предела. Слишком жива была память о лифте. В какой-то момент отец вспомнил, что является совладельцем их 2-х комнатной квартиры, из которой когда-то на удивление легко ушел. А теперь потребовал свою долю. Разменять же «двушку» на сколько-нибудь пригодные для жилья «квадратные метры», можно было только с гигантской доплатой. Которой у отца, конечно, не было. Зато потом, если бы Саша организовал обмен, ему по наследству досталось бы 2-е однокомнатные квартиры. В чем он, правда, сильно сомневался. Учитывая теплые отношения отца со спиртом. Что с годами только улучшались. Ну, в общем, был скандал и полный разрыв.

Потом они не виделись до того самого дня. Отец сидел на лавочке, склонившись на бок, в холодных лучах осеннего заката. И лицо его было бледно той самой восковой бледностью, какой не бывает у живых. И Саша вдруг понял, сидя на корточках здесь же во дворе частного дома, дома отца и его жены, и прикуривая одну сигарету от другой, понял вдруг, что НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЕТ. Все это время, пока милиция составляла протокол, и осматривала пистолет, валявшийся черной игрушкой возле лавочки, и маленькую ранку на виске у отца, и задавала дежурные вопросы, хотя было ясно, что…. В общем, все ясно и так было. НИЧЕГО. И дело не в том, что к тому времени Саша успел уже поработать и в «анатомичке», и с живыми пациентами, нет. Не в том было дело. Просто…. Отец шел медленно и верно к разрыву со всем, что составляло его прошлую жизнь. Со всем и со всеми. Даже еще до этих двух лет молчания. И Саша пытался себя стыдить за то, что так вот вышло – два года они не виделись и не разговаривали. И, выходит, последними словами, которые он слышал от отца, была ругань. А в глазах его при последней их встрече колыхалось прозрачное безумие. И не возникло у младшего Кузьмина за эти два года никакого желания даже позвонить. И отцов брат с сыном, выходит, были сейчас ближе отцу, чем он. И сигареты – просто воздух, в котором ни никотина, ни…. И даже когда он в морге подсовывал отцу под рубаху бумагу с написанными второпях данными, фамилия-имя-отчество-дата смерти, и почувствовал, что тело еще теплое…. НИЧЕГО. Только сказал какие-то глупые чужие слова: «Как же это так, батя?». Для чего? Он и батей-то отца никогда не называл. НИЧЕГО.

А через три дня он опять сидел, только уже за сараем, чтобы никто не видел, и опять прикуривал сигарету от сигареты, и…. Плакал. Навзрыд. Безутешно и зло. Смахивая слезы рукавом. Трудно сказать, что тут повлияло. То ли бессонная ночь у гроба с чужими, в общем-то, людьми. Всеми, кроме отцова брата, его дядьки. Он всю эту ночь честно пытался вспомнить что-то хорошее, связанное с отцом. Ведь должно же остаться что-то хорошее! И не мог. Почему-то упорно лез в голову только один случай, настолько давний, что и воспоминание о нем почти стерлось. По времени оно относилось аж к начальной школе. Отец забирал его с каникул от бабушек. Поезда в конце лета всегда были переполнены, и ехать им пришлось в общем вагоне. Маленький Саша съежился на голой верхней полке, отец сидел внизу. Спалось плохо, мешали свет и галдеж на каждой станции. И отец накрыл его своим плащом. И вот сейчас за сараем сидел и плакал тот самый маленький мальчик из общего вагона. Которому очень, очень нужен был отец! А отца не было. Практически – не было. Но видно так уж мы устроены, что где-то в самой глубокой глубине души в любые жуткие и тяжелые времена живет в нас надежда на чудо. Вот – все изменится, и отец появится…. Только смерть эту возможность чуда полностью исключает. И еще Саше страшно хотелось, чтобы кто-то большой и сильный погладил его по голове. А может, это раскаявшаяся душа отца бродила рядом и пыталась… погладить…. Да как вот теперь! Как?

Стук.

Точнее, просто звук какой-то сначала. Со стороны окошка, через которое он общался с миром. Потом – стук.

– Уже и все 20 минут прошли, – какая-то пожилая тетка постукивает согнутым пальцем по стеклу и вполголоса возмущается. Тихо, но так, чтобы Кузьмину было слышно. – Тоже, технический, витти-ли, перерыв. И техники-то – касса одна….

Забавно, но нашего аптекаря даже обрадовала сварливая тетка, вернувшая его к действительности. Да, здесь большинство его покупателей невеселы. И самая любимая их тема – собственные болячки. Но и этот мир лучше…. Лучше, чем когда вокруг – тени. За которые даже свечку в церкви поставить нельзя.

«Точно, придумал же кто-то – технический перерыв. Почему не физиологический, например? Бутерброд съесть, или… еще чего. А так и правда смешно, если вдуматься».

В итоге он, так и не придя до вечера ни к какому решению, а если откровенно – просто боясь принять его – это решение, отправился бродить по городу.

«112-й день! Система! Да кому все это, к чертям собачьим, нужно! – думал он уже устало и обреченно. – Мертва моя теория, мертва. Что бы я ни делал, все брожу по кругу. И все зря. Боже, как я устал, уста-ал. И ни в чем мне нет опоры. Я устал. Я падаю…».

Но он не падал, а брел своей обычной прыгающей походкой, как бы проскакивая ногу с протезом. Брел, не замечая ничего вокруг. Ни храма, напоминавшего большой праздничный торт глазами сюрреалиста. Ни кованых решеток замысловатого орнамента, отбрасывающих в свете осенних фонарей причудливые тени. Ни темной воды за бетонным парапетом. Шел, а за его спиной из парадного в парадное метались те самые собачьи черти, что так некстати были помянуты в темное время суток. Прикидываясь октябрьским противным ветром, они что-то шептали и хихикали, хихикали и шептали…. И, в общем-то, хорошо, что Кузьмин не видел ничего вокруг, и их в том числе. В общем-то, даже хорошо….