Текст книги "Падение. Том 1"

Глава седьмая. Гости дорогие, проходите

Понятно: у матери не получилось припрятать немного мяса, поэтому она решила насолить отцу. Позвала к себе детей, якобы помочь, но вскоре отпустила их пойти погулять куда-нибудь в сад, только не в огород. Старший тут же рванул на улицу, и за ним Малой. Они так быстро прошмыгнули мимо отца, что тот даже не успел сообразить, что происходит. Дело в том, что у отца была странная черта характера. Если, не дай Бог, он что-то делал, то все должны были находиться рядом, по принципу: «Никуда не уходи, вдруг понадобишься». А ты, может, и не понадобишься вовсе, но будь любезен, соблюдай правило.

Братья прибежали в сад просто погулять, так как фрукты были еще не спелые. Старший о чем-то рассказывал, но Малой слушал его вполуха, думал о своем. Тут прибежал к нему Мастан и начал ходить вместе с ним, петляя между ногами. Прошло не так много времени, как с шоссе свернула в их сторону машина шофера Али. В кузове стояли несколько человек, в том числе и узун Хабиб, и в кабине сидел еще один. Малой удивился, насколько важный человек сидит в кабине, если даже сам узун Хабиб уступил ему там место.

Между сидением в кабине и важностью человека существует прямая связь. Это Малой понял еще в Казахе. А дело было вот как. В совхозе, где работали отец и мать, был грузовик, водителя звали Мамед. Однажды Мамед по каким– то делам собрался в город и предложил братьям прокатиться с ним. Старший тут же сел в кабину рядом с Мамедом – о таком счастье Малой всегда мечтал, но ему это почти никогда не удавалось. Мамед только хотел тронуться с места, как откуда-то прибежал тракторист Эбиш и сказал, что ему тоже надо в город. Старший тут же вышел из кабины и залез в кузов. Эбиш сел в кабину, и Мамед снова хотел трогаться, как выбежал из конторы бухгалтер Кямал. Тут Эбиш вылез из кабины и забрался тоже в кузов. Наконец машина начала движение, но… Не тут-то было! Вышел директор Айуб, он даже не успел крикнуть, как Мамед сам остановился, и Кямал прошмыгнул из кабины тоже в кузов, а на его место погрузился Айуб. Малой этим был сильно озадачен, но очень доволен и сделал для себя вывод: чем важнее человек, тем больше у него шансов сидеть рядом с шофером Мамедом. Наконец они поехали, и Малой все мечтал, чтобы встретили они по дороге Мехралы, который был важнее Айуба, чтобы и Айуб тоже взобрался к ним, но, к сожалению, тот не встретился.

Малой, конечно же, не разбирался в этих ступенях должностей, но знал точно, что из всех Мехралы был самый важный, потому что, когда он появлялся, даже Айуб вставал и шел встречать его. Мехралы был интересным человеком, отец его приглашал в дом пить чай, когда тот приходил в контору. Он не отказывался, но всегда ходил со своим сахаром, который носил в кармане, завернув в чистый белый платочек. Малой спросил у матери, почему Мехралы носит с собой сахар, на что мать сказала примерно следующее: «Не хочет никого обижать и не хочет ни от кого зависеть». Малой, конечно, ничего не понял тогда, но и не стал дальше разбираться в этом.

Пока Малой плавал в быстротечной реке воспоминаний, машина пролетела мимо них к дому, и братья тоже рванули за ней. Медленно из кабины выгружался (именно выгружался, а не выходил) тот, который сидел рядом с Али (мысленно с Мамедом). Все успели сойти из кузова, даже у Али не хватило терпения, и он вышел из кабины. Наконец-то ему удалось выгрузить себя, и тогда Малой понял, почему важный человек узун Хабиб уступил ему место в кабине: потому что тот никогда не смог бы взобраться в кузов. Из кабины вышел огромный мужчина с большим животом, был он немаленького роста, однако из-за большого живота и широких плеч казался невысоким. Малой сразу про себя подумал, что это и есть тот самый толстый Мелкон. Вышел навстречу к ним отец, пожал руку каждому и пригласил пройти к дому. Один из гостей позвал к себе братьев, обнял их и поцеловал в лоб. Малой сначала не понял, за что же им оказывается такая высокая честь, но потом сообразил, что этот человек и есть дядя Муслим – старший брат отца, о котором раньше много слышал.

Расположились во дворе дома, в тени огромного дерева. Стол и скамейки под деревом были сооружены из досок и были застелены: стол – покрывалом, а скамейки – килимами. Килим – это самотканый палас, как раз предназначенный для таких целей. Никто за стол не стал садиться, разговаривали стоя. Узун Хабиб подвел к отцу одного из гостей, можно сказать, самого молодого, и спросил, узнает ли его, на что отец покачал головой отрицательно. «Это Сирадж – сын твоего лучшего друга, турген Касыма». Отец протянул ему руку и обнял, Малому показалось, что у отца прослезились глаза. Далее отец вздохнув сказал:

– С твоим отцом мы пребывали во многих переделках. Эх, Турген, Турген. Его так прозвали за ловкость и смелость.

Действительно, слово «турген» со старотюркского языка так и переводится. Кто его знает, может быть, в роду знаменитого писателя кто-то носил такое имя или прозвище, и отсюда пошла фамилия всего рода Тургеневых.

Прихрамывая на правую ногу, Мелкон прошел с узун Хабибом к столу. Все расселись, и мать поставила самовар на край стола, а рядом – большой чайник с заваркой. Братья остались в стороне: им, как всегда, с гостями за столом места не нашлось.

Не будем в подробностях описывать, как происходил процесс поглощения пищи, чтобы не отнимать времени, однако с гостями познакомиться надо. Взрослые разговаривали достаточно громко, и братья находились не так далеко, поэтому они слышали весь разговор.

Малой быстро выяснил имена незнакомых гостей. Помимо тех, кто был в первый день, добавились новые. Звали их Ходаноглу, Мехдиоглу, Микаил и Хан (дядя Муслим и Сирадж не в счет, их уже знаем). Шел добродушный разговор за столом. Гости кушали с аппетитом и запивали атламой. Атлама – это разбавленная холодной родниковой водой простокваша, в которую иногда добавляют еще покрошенную зелень, хорошо способствует утолению жажды и повышению аппетита. Никто не думал начать разговор о главном. На Кавказе принято так: за столом о просьбе не говорят, если, конечно, сам виновник торжества (тот, от кого зависит решение вопроса) не начнет разговор. К чести Мелкона, он недолго тянул с этим, сам спросил у Хана, не знает ли тот, на каком участке леса можно вырубить строительный лесоматериал, и затем, глядя на отца, продолжил:

– Ведь нужно же брату Исламу помочь обустроиться.

Отец посмотрел на Мелкона, и на его лице промелькнула улыбка благодарности, но почему-то эта улыбка Малому не понравилась. Даже не мог объяснить причину, может, детской непосредственностью уловил вынужденную необходимость, вымученность этой улыбки. Порешили на том, что Хан (стало ясно, что он тоже имеет отношение к управлению лесничества, но занимает подчиненное положение по отношению к Мелкону) покажет отцу место вырубки и сам же приведет рубщиков.

В этих местах Мелкона все знали и уважали, начиная от самого маленького ребенка, способного произносить пару связных слов, до убеленных сединой стариков; был вхож в каждый дом. Послевоенные трудности постепенно отступали, и люди начинали обустраиваться. Тогда, естественно, приобретение лесоматериалов для строительства дома зависело только от Мелкона. Кроме того, чтобы пережить зимние холода, требовалась заготовка дров, и опять же вопрос к нему. Он был почетным гостем на всех увеселительных мероприятиях, а на траурных стоял рядом с аксакалами. Никому не отказывал в помощи. Бывало такое, что кого-нибудь лесничие поймают на незаконной вырубке и приведут к нему, а тот, вместо того чтобы составить акт, оштрафовать, отчитывал и отпускал со словами:

– Зачем ты лезешь в лес? Как говорится, наломаешь дров в прямом смысле слова, потом греха не оберешься. Приходи, подумаем и решим все.

Никто при нем не остерегался удариться в воспоминания об Армяно-азербайджанской войне 1905–1906 годов и 1918–1920 годов. Дело в том, что он сам поощрял такие беседы, даже, можно сказать, первым начинал. Всегда выражал сожаление, что два народа-соседа воевали между собой. Особо подчеркивал свою принадлежность к партии коммунистов и всегда говорил, что, если бы не пришли тогда большевики, неизвестно, до какой трагедии дошли бы наши народы. Во время таких бесед всегда ругал дашнаков, мусаватистов и их лидеров. Честно говоря, многие особо и не разбирались, кто такие дашнаки или мусаватисты, а знали только одного врага – одноухого Андроника, командующего армией, уничтожавшей людей, против которого они и сражались. Мелкон, так же как и все, ругал и материл одноухого.

Однако никто не знал, что ругать, материть Андроника для Мелкона было то же самое, что святохульство, но у него была своя цель. Все годы пребывания в этих местах жил с одной мыслю – выяснить, кто тогда ранил его. Это было как наваждение, от которого не избавиться, потому вместе с местными и пускался в воспоминания о тех годах. Никто не знал о двойном дне его мыслей, почему тот помогал им обустраиваться.

Поскольку наступила развязка, то есть в принципе был решен вопрос с лесоматериалами, все чувствовали какое-то облегчение. Уже в ход пошли разговоры на свободные темы и попутные шутки. Конечно, при всем этом узун Хабиб был на высоте, пускал шутки в адрес каждого сидящего за столом, вызывая при этом смех у присутствующих. Постепенно темы беседы менялись, и собеседники смеялись все реже и реже, и, когда беседа перетекла в тему войны, смех прекратился вовсе.

Малой заметил в ходе беседы у взрослых одну особенность. Узун Хабиб, конечно, был как бы главный в компании, поскольку один поддерживал разговор и направлял его, однако к некоторым обращался со словом «леле», в том числе к отцу. Это было ему и интересно, и в то же время непонятно, ведь они с братом общались с отцом так же, но позже выяснил, что взрослые так обращаются друг с другом в знак уважения, то есть младший по возрасту (пусть даже всего на три-четыре года) так обращается к старшему.

Малой, показывая на Микаила, шепотом спросил брата:

– Смотри, какой у него большой и кривой нос. Интересно, какое у него прозвище?

Брат, вопреки своим правилам, тихо посмеялся и сказал:

– Не знаю, наверно, какой-нибудь «горбонос».

Позже выяснилось, что весь род Микаила в селе называли Калтенбуруннар, что означает в прямом смысле «нос из комка высохшей глины». Кто его знает, может, известная немецкая фамилия Кальтенбруннер имеет что-то общее с этим словом – конечно же, не в смысле родственных связей Микаила с какими-нибудь немцами.

Узун Хабиб, обращаясь к отцу, сказал:

– О тебе все время, как приезжает сюда, спрашивает огру Ильяс, сын Арменака из Мартуни. Помнишь, его семью уничтожили еще в восемнадцатом году андрониковцы? Говорит, что сидел с тобой в тюрьме. Дело в том, что из семьи Арменака в то время он остался один, был маленьким, всего-то пять лет было ему тогда. Когда пришли андрониковцы, он находился у соседей, и они пожалели ребенка – не выдали. Сейчас живет в Тутуджуре, семья большая, дом построил хороший.

Когда Узун Хабиб говорил об огру Ильясе, лицо отца стало серьезным, смотрел на Хабиба очень внимательно, и, когда тот закончил говорить, отец покивал головой несколько раз, видимо, хотел что-то сказать, однако его перебил Мехдиоглу.

– Как не помнить Арменака из Мартуни! Если не он, тогда все наши села были бы истреблены андрониковцами. Вовремя тогда предупредил нас о том, что Андроник направил большие силы на наши села. Мы тогда успели собрать отряд и занять оборону в районе Дарлыга, а люди из наших сел успели отойти к Мургузу, смогли задержать движение Андроникских дашнаков на целых три дня, даже тогда отбили у них пушку. Вот незадача – не знали, как обращаться с ней и ничего не могли придумать лучше, чем набить ствол камнями. Сломали в ней все, что можно было сломать. Хотя тогда их мы хорошо потрепали, однако они нас перехитрили, прозевали группу примерно из двадцати пяти – тридцати человек, которая обошла нас и направилась на преследование отходящих к горам людей, там-то были в основном женщины да дети со стариками. А все способные держать ружье были на Дарлыгском ущелье. Эта группа-то как раз и уничтожила семью Арменака из Мартуни. По сей день не могу понять, откуда же они узнали, что нас предупредил Арменак, и так жестоко отомстили ему. Другая сторона этого дела в том, что они, уничтожая сами армянские семьи, виноватыми выдавали нас. В Мартуни они отправили небольшую группу из пяти-шести человек, а основная группа преследовала наших людей, отходящих к горам. По плану наши должны были уходить в Тоуз и Гедабекский район Азербайджана. Это нам удалось совсем без потерь. Хорошо, мы тогда оставили троих человек на прикрытие: Турген Касыма, Ходаноглу и Ислама. Пусть они рассказывают, как им удалось тогда вывести людей и тем самым спасти их.

Ходаноглу провел несколько раз рукой по голове с глубокой залысиной и продолжил разговор:

– Эх, чего рассказывать, были славные времена. Тогда были понятия чести, а сейчас что… Измельчал народ. Тогда Касымхан оставил нас троих на прикрытие. Мы решили осуществить это в три этапа: первым должен был стоять Ислам, вторым я, а третьим Турген Касым. Ислам остался, мы же поднялись на гору. Под вечер, как было нам слышно, началась перестрелка. Я занял удобное место и стал ждать.

– Чего ты ждал-то? – спросил шофер Али.

– Как чего, ждал, когда они убьют Ислама и поднимутся ко мне, там бы задержал их я, насколько это возможно, а потом бы – Турген Касым. Таким образом мы планировали затянуть сопротивление. Однако Ислам долго продержался, до самого глубокого вечера. Когда прекратилась стрельба, я так и не понял, из-за чего: то ли они уже убили его, то ли из-за темноты, но все равно было все хорошо. Они бы начали двигаться на нас только на рассвете, а до этого люди уже успели бы перевал пройти. Ночью вернулся ко мне Турген Касым, решил, что вдвоем нам лучше будет, потому как люди уже были в безопасности. Я с его мнением согласился. Стали ждать рассвета и с ним – продвижения армянского отряда. Однако с рассветом возобновилась перестрелка, Турген радостно крикнул: «Он еще жив, идем к нему на помощь!» Мы сломя голову пустились вниз по склону. Я никогда в жизни так не радовался перестрелке, как тогда: ведь каждый выстрел говорил о том, что он еще держится. Прошло не знаю сколько времени; наконец мы добрались до него. Место он выбрал, конечно, удачное: стоял на высоте, и вся окрестность была видна как на ладони. Мы с Тургеном тоже расположились как можно удобнее и стали ждать очередную вылазку армян. Пусть теперь сам рассказывает, как у него прошла перестрелка вечером и утром, а мы послушаем. Ведь даже тогда нам ничего не рассказал, а положил там немало, стрелял ведь очень метко.

То, что отец хорошо стрелял, Малой знал и видел это собственными глазами. Однажды уже известные нам три закадычных друга – Кямал, Эбиш и Мамед – упражнялись в стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Они поставили какую-то банку на не очень высокий столб и стреляли по ней с расстояния примерно пятнадцати-двадцати метров. Стреляли по очереди, и никто не попадал в банку. Шел отец к дому; когда приблизился к ним, обращаясь к Мамеду, сказал, что слишком высоко берут, нужно взять пониже. Эбиш ответил отцу почти по-хамски и советовал ему уйти и попить свой чай. Мамед, в свою очередь, сказал, что будет лучше, если замолчит сам Эбиш, и передал винтовку отцу. Отец взял винтовку и выстрелил, банка разлетелась вдребезги. У стрелков глаза расширились, как ночью у кошки. Далее Мамед продолжил: «Не знаешь ничего, лучше заткнись». Видимо, Мамеду было известно что-то из жизни отца, ведь его родители тоже были из тех мест, откуда и отец.

– Да что там рассказывать? – продолжил отец. – Меня спасло то, что были у меня две пятизарядные винтовки. Занял место у трех скал и мог спокойно передвигаться за ними незамеченным, что я и делал. Стрелял из двух винтовок – это создавало видимость, что я не один, да и винтовки не перегревались. Когда увидел отряд всадников примерно из двадцати пяти-тридцати человек, понял, что это все, но надо держаться подольше. Они остановились на равнине и отправили вперед троих, видимо, для осмотра и проверки местности. Основной отряд стоял далеко, попасть невозможно было. Поэтому обрадовался, когда эти трое поскакали в мою сторону. Подпустил их как можно ближе и выстрелил, двое сразу свалились, а третьему выстрелил вдогонку, как минимум поранил, потому что тот сразу поник в седле. Потом они пошли так, пешими. Отстреливался как мог, не хвастаюсь, но за вечер, наверное, десяток положил. Когда стемнело, обрадовался, потому что они остановились. А под утро, когда снова разгорелась перестрелка, уже подошли вы. Вот и все, что рассказывать-то.

– Да, хорошо ты их потрепал тогда, – продолжил Ходаноглу, – но и утром еще перестрелка была долгой, закончилась только к полудню и то благодаря тому, что мы ранили у них, кажется, самого главного. Неизвестно еще, как закончилось бы все это. Значит, пошли они в очередную атаку, на конях, думали: «Все! Достигнут нас, если даже перестреляем некоторых». Я выстрелил, но заела винтовка, чего тут говорить, все прицеливались к тому, кто шел впереди отряда, то есть к ведущему. Тут выстрелили Турген и Ислам почти одновременно, и тот сник в седле и потом упал с лошади. Что тут началось! Все сошли с коней, быстро отнесли его назад и в своем окружении, видимо, чтобы уберечь. Конечно, мы еще сделали несколько выстрелов в их сторону, но это уже значения не имело, ушли за перевал. Только вот не знаю, кто из вас попал тогда в того гада, но это спасло нас. Наверное, ты, – продолжил Ходаноглу, не давая ответить отцу, – потому что Турген стрелял не так метко, как ты. Он хорошо орудовал кинжалом, как и ханджар Сулейман. Тот, конечно, был мастер, никто бы не мог справиться с ним в драках с кинжалом.

Тут узун Хабиб перебил Ходаноглу и добавил:

– Конечно, никто не мог бы сравниться в мастерстве владения кинжалом с ханджар Сулеманом. Не было таких и не будет, наверное. Помните, как он обработал пастуха из соседнего села, укравшего у него барана? Поймал его и давай кромсать его, отрезал ему нос, уши и при этом еще шутил, говорит этому бедняге: «У тебя уши оттопыренные и нос длинный, надо бы поработать!» – и работал как дохтор-косметолог.

– Ай Хабиб, что за косматолог или как ты его там называешь, откуда это слово-то знаешь? – спросил его Ходаноглу.

– Не косматолог, а косметолог, есть такие дохтора в Германии. Когда я жил там, слышал о них: они могут изменить лицо человека так, что никто не узнает, вот так вот.

– Ага, жил он Германии! Три года был в плену и говорит, что жил!

– Нет, Ходаноглу, нет. Это я и вы тоже здесь почти пятьдесят лет в плену, а там я жил. Вообще, мы все здесь в плену с восемнадцатого года.

Когда узун Хабиб рассказывал это, все смеялись, но Малому не было смешно.

В разговор вступил Мехдиоглу:

– Вот вы шутите о Ханджар Сулеймане, а я расскажу вот что: когда мы стояли в ущелье Дарлыг, он оказался в окружении трех армянских солдат, патроны кончились у него. Армяне решили взять его живым в плен. Пошли на него с кинжалами. С двоих из них голова слетела в одно мгновение, а третий с перепугу сам сдался ему в плен. Привел, значит, его к нам и спрашивает: «Он вам нужен? Если нет, то отправлю и его за теми двумя». Пленник нам, конечно, нужен был, хотели кое-что спросить у него.

– Хотели, чтобы показал вам, как из пушки стрелять? – спросил узун Хабиб.

– Да, но не получилось, только успел сказать, что сам не знает, что к чему, как Сулейман и ему отрубил голову, так и не удалось выяснить ничего.

– Ну вы даете. Разве можно пленного убивать? Если бы немцы убивали бы всех пленных, то возвратившихся с войны в три раза было бы меньше.

– Это твои немцы, а это Сулейман. Для него законы твоих немцев не работали, у него были свои законы – как для пленных, так и для тех, кто воровал у него барана, как тот пастух из соседнего села.

Мелкон все время сидел молча и внимательно слушал. Он тоже погрузился в воспоминания. Ему так-то не было необходимости слушать весь этот пересказ тех далеких событий, потому как сам был в центре их, все прекрасно помнил по сегодняшний день; не знал только одного – кто его тогда поранил, теперь знал и это. Как говорят, один из них уже давно сгинул в лагерях, а второй – вот он, вернулся и живой, сидит перед ним. «Они оба тогда попали, только один в меня, а второй в моего коня, – говорил про себя Мелкон. – Тот выстрел сделал меня инвалидом на всю оставшуюся жизнь, самое главное, я потом не мог продолжить свою войну, пришлось уйти от командарма и не быть рядом с ним в Зангезуре. Теперь же я должен помогать этому ничтожеству обустраиваться на моей армянской земле. Может встать, плюнуть на стол и уйти? Почему я согласился помочь ему, не выяснив сначала, кто он есть и откуда взялся здесь? И говорит чистую правду, ведь тогда и третий, помню, был, это Вазген – самый смелый из моих бойцов, вскоре тоже умер от раны. Да, правда и то, что он за вечер уничтожил не десять, а двенадцать человек из моих людей».

Мысли у него в голове крутились как пчелиный рой – отчетливо, упорядоченно, каждая доходила до логического конца, при этом негодные, неподходящие тут же отбрасывал. «А собственно говоря, почему бы не помочь ему обустраиваться здесь, пусть: все равно мы их отсюда выселим. Все, что они создадут здесь, останется потомкам армян. Меньше чем за сто пятьдесят лет мы многое сумели благодаря уму и способностям наших предков. Иреванское ханство теперь называется Армянской республикой, пусть пока Советской, но это тоже недолго, пока так нужно. Каких-то сорок лет назад произошла советизация Армении, их тогда было гораздо больше, чем нас, армян. Даже в первой Конституции Советской Армении одним из трех государственных языков наряду с армянским и русским был азербайджанский, что же теперь? Сейчас нас в два раза больше, чем их, мы так и будем продолжать. Поменяли названия всех населенных пунктов: Иреван стал Ереваном, и там почти не осталось ничего, что бы напоминало о них. Мы и дальше будем продолжать начатое дело. Эти недоумки нас, армян, считают пришлыми на этих землях; пусть так, мы пришлые, но они сами даже не догадываются, что скоро станут беженцами из этих земель. Будут подыхать от тоски по этим землям. Вот эти, которые за этим столом в большинстве своем подохнут до тех времен, их дети – от тоски, а внуки их ничего не будут знать и помнить. Турки не умеют передавать последующим поколениям любовь к родине и, самое главное, они не умеют ненавидеть врагов своих. Эти недочеловеки незлопамятные, обиды забывают быстро и прощают искренне. Но мы не такие, всегда их ненавидели и можем до определенного времени играть роль близкого друга, можем улыбаться в лицо и в нужный момент нанести решающий удар. Для нас большая роскошь быть гордыми или честными, как они, потому что нас мало, а их много. Как нам сохранить род свой по-другому? И потом, победителя не судят, победителями будем мы, потому что от мала до велика все армяне ненавидят турков. На этой ненависти растут наши дети, и она же поможет будущим поколениям армян выстоять в этой решительной судьбоносной схватке».

Мелкон оторвался от своих мыслей из-за оклика Мехдиоглу:

– Что, Мелкон, так задумался? Или жалеешь, что не воевал? Ничего хорошего нет в войне, так что хорошо даже, что ты не воевал.

Мелкон и Мехдиоглу находились в дружеских отношениях, знали друг о друге, можно сказать, все – конечно, в объеме того, что рассказывали друг другу. У них даже шутки были, как считали многие, запредельные.

– Да, воевал бы я, что не воевать-то против тебя, и убил бы тебя с удовольствием, только вот еще пацаном, в пятнадцатилетнем возрасте мне твои турки в Карсе ногу подстрелили, вот с тех пор и хожу почти на одной ноге. Я – ладно, одной ногой отделался, а вот за что они погубили сто тридцать тысяч армян?

– Ай, толстый Мелкон, брось ты это! Большинство из этих ста тридцати тысяч погубили люди одноухого Андроника. Ты что, не знаешь разве, как семью Арменака из Мартуни они уничтожили? Они уничтожали таких, как Арменак, а потом все валили на турков, попутно оплакивая уничтоженных ими же людей. Спасибо советской власти, остановила эту бойню между нашими народами.

На последние слова Мехдиоглу отреагировал Ходаноглу:

– Ай, Мехдиоглу, не надо хвалить свою советскую власть. Я от нее ничего хорошего лично не увидел, а про Ислама и Турген Касыма говорить нечего. Турген сгинул в лагерях, а Ислам десять лет отсидел – за что? Я хорошо, как-то не попался на крючок тройки НКВД, а сколько людей погубила твоя советская власть, и каких людей? Я уже ничего не боюсь, могу говорить все, что думаю: меня уже не посадят, Сталина нет, слава Единому Аллаху, да я и старый. Сколько раз обращался к властям оказать мне помощь денежную, писал даже о том, что воевал против дашнаков, и что? Даже на заявление не ответили. Оставь, пожалуйста, свои восхваления советской власти. Ты со своим Маузером, конечно, был грозой Андрониковских головорезов, но то, что ты был и ярым сторонником советской власти, мне никогда не нравилось.

До этого вся беседа была понятна Малому, но с этого момента она стала сложнее и малопонятнее, и оттого еще интереснее.

Тем временем Ходаноглу продолжал свой разговор:

– Вот скажи, за что же все-таки выселяли, сажали в тюрьмы и расстреливали людей? Ты посчитай, сколько из нашего не очень большого села людей погубили. А ты подумай, что творилось в больших городах. Сажали– то они в основном умных людей. Взять нашего Шамдан муаллима – до сих пор сидит и неизвестно где. Говорят, что где-то в России, что ли. А был самым грамотным человеком из нашего села, учился в России еще до Советов.

Почему-то Малому имя Шамдан муаллима запомнилось сразу. Своим детским умом решил узнать о нем больше, когда вырастет. Подумал, что нужно будет у кого– нибудь спросить – у отца или еще лучше у узун Хабиба, тот-то наверняка знает все об этом.