Текст книги "Падение. Том 1"

Глава восьмая. Доброе утро, родной город

Поезд из Еревана прибыл в Баку вовремя, ровно в восемь утра по местному времени. Пассажиры высыпали на перрон, и каждый, выбрав свою незримую тропинку, шел по ней к своей цели. Алик пошел на стоянку такси, сел в первую попавшуюся машину и поехал в университет. Работал там старшим преподавателем кафедры азербайджанского языка и литературы, был на хорошем счету, недавно защитил кандидатскую диссертацию на ученую степень на тему: «Взаимовлияние русской и азербайджанской литературы девятнадцатого века и отражение его в творчестве М. Ф. Aхундова, М. Ю. Лермонтова, А. Бестужева (Марлинского) и Касумбека Закира». Защита прошла на ура, особенно были довольны московские специалисты; теперь же работал над докторской. В творческом плане тоже все складывалось хорошо: к этому времени у него уже вышли два сборника рассказов, повесть и роман. Его творчество вызывало интерес как у читающей публики, так и у критики, и немаловажно – у собратьев по перу. Все отмечали оригинальность характеров его героев, их самостоятельность и независимость мышления. У него были грандиозные творческие планы, всегда твердил себе: «Нужно найти свою тропинку и идти по ней, не поддаваясь влиянию авторитетов прошлого, а среди современных – я сам авторитет».

Пока ехал в такси, думал о поездке в Ереван и, самое главное, о встрече с дядей. Его напутственные слова тогда не смог осмыслить из-за переполнивших его чувств, а теперь вот, наконец-то оставшись наедине с собой, вспоминал каждое его слово и пытался дойти до глубины их смысла. О каких изменениях в верхах говорил дядя? И вообще, во всем этом и особенно в его отношениях с Зорданом скрывалась непостижимая таинственность. «Почему дядя так плохо отзывался об азербайджанцах, не то что плохо, даже оскорбительно? Почему в каждом его слове сквозила ненависть к азербайджанцам? В конце концов, его сестра, то есть моя мама, в свое время вышла замуж за азербайджанца. И почему же азербайджанцы плохие? Я сам наполовину азербайджанец!!!» – при этой мысли поймал себя на том, что впервые подумал о половинчатости своей национальности, до этого такие мысли его не посещали никогда. Всегда в различных анкетах (ох уж этот богатый на анкетирование советский режим) в графе «Национальность» каллиграфическим почерком не задумываясь выводил: «Азербайджанец». Мама тоже никогда не говорила ничего о его национальности, прекрасно знал, что она армянка, но об этом в их маленькой дружной семье не принято было говорить, а на улице – тем более. Да, она очень хотела, чтобы тот нашел дядю, это одно, но никогда не оскорбляла память об отце, более того, всегда говорила, чтобы он вырос достойным сыном своего народа.

Когда учился в седьмом или в восьмом классе, мама устроилась уборщицей в какую-то контору, так и работала там почти до конца своей жизни. Вставала рано утром, уходила на работу, чтобы успеть вернуться ко времени, пока тот проснется. Готовила завтрак, подавала ему на стол и отправляла в школу. Затем начинались у нее домашние дела; ждала, пока сын вернется из школы, накормив его обедом, снова уходила на работу и возвращалась уже поздно вечером. Это продолжалось изо дня в день, долгие годы. Она продолжала работать даже тогда, когда уже сам начал работать, и это делала не оттого, что все еще не хватало денег на жизнь, нет, просто не могла сидеть сложа руки и все твердила: «Человек живет, пока работает, в остальное время он существует». Он тоже не оставался в стороне, старался помочь ей во всем, при возможности находил даже временные работы, как говорили тогда – «шабашки».

Он извлекал из глубины памяти слова дяди и пытался осмыслить их и понять. Чем больше думал над ними, тем больше терялся и не находил ответа. Но в данной ситуации не находить ответа на вопрос было не так страшно, потому что когда-нибудь этот ответ, может, и найдется, а вот неумение или нежелание возразить дяде было гораздо страшнее.

Ему трудно было понять, почему армяне должны воспитывать своих детей на чувстве ненависти к туркам или азербайджанцам. «Ведь вся мировая литература, все философии мира призывают к гуманизму, разве что исключением был (чего таить – и есть) фашизм. И что же получается, армянские писатели должны отказываться от идеи гуманизма и примкнуть к фашизму? Какие идеалы мы вообще должны исповедовать? Ладно, я себя тоже на время причислю к армянам». От этого неожиданного «мы» встрепенулся. «Что это, почему такое лезет в голову? Я не армянин – азербайджанец я, азербайджанец, точнее, турок, – думал про себя. – Мы все турки, азербайджанцами стали по воле Мир Джафара Багирова; впрочем, и тот не виноват: не записал бы нас тогда азербайджанцами, выселили бы из этих мест, как месхетских турков из Грузии». Так сильно задумался, что даже не заметил, как таксист остановился. Оторвался от мыслей только тогда, когда услышал: «С вас два рубля», молча протянул «трешку» шоферу, вышел из машины, захлопнул за собой дверку и пошел ко входу. Даже не заметил, как вошел в здание и поднялся на третий этаж, на кафедру.

Когда вошел в приемную, приветствовала его еще от порога, не отрываясь от пишущей машинки, секретарша Гюльшен по прозвищу «длинный язык».

– Доброе утро, Орхан муаллим, с приездом вас! – Не успел опомниться, чтобы ответить, та продолжила: – Вам нужно связаться с издательством по поводу выхода нового вашего романа.

Ну, это его уже сразило наповал. «Ведь об этом мало кто знает, и она тем более не должна была знать, – подумал и продолжил свою мысль: – Не зря тебя прозвалидлинный язык“, оправдываешь полностью». Чтобы как-то по-доброму ее зацепить, спросил:

– Гюльшен, а ты не знаешь, когда председатель ООН собирается приехать в Москву с визитом?

Продолжая непринужденно отстукивать на машинке, та ответила:

– В этом году точно не приедет. Собирался, но потом почему-то передумал. Говорят, в Москве что-то не то делается.

– А что в Москве не то делается? – с волнением и даже некоторым испугом в голосе спросил ее. Испуг его был вызван тем, что не скажет ли она то же самое, что дядя Мелкон про «ожидаемые изменения в верхах!»

– Ой, Орхан муаллим, откуда мне знать, у них там семь пятниц на неделе, а у меня не семь пядей во лбу.

Отстукивала она на машинке сказать, что по-мастерски, значит ничего не сказать. Можно было сравнить с виртуозом– пианистом, даже студенты (в большей части первокурсники) часто приходили, чтобы посмотреть, как она печатает: невозможно было видеть пальцы рук. Она могла, держа плечом трубку телефонного аппарата на ухе, разговаривать на русском языке и печатать при этом текст на азербайджанском и наоборот, и не было случая, чтобы кто-нибудь находил у нее ошибки. Ее, наверное, прозвали бы Цезарем, если бы не родилась девушкой.

– Да, ты права, у тебя не семь пядей во лбу, а гораздо больше, – сказал он и улыбнулся.

Она, немного опустив голову, тоже улыбнулась, и на ее щечках образовались ямочки. «Вот где одно, и самое главное то ли из семи, то ли из восьми чудес света. А вообще-то несправедливо, – продолжал размышлять, – назвать чудом не то, что создано самой природой, а то, что какой-то архитектор, наверное, с бодуна построил кривую башню». От этой мысли ему стало еще смешнее, еще раз улыбнулся Гюльшен и прошел в кабинет к заведующему.

Решив все вопросы, вышел из университета. Хотел поехать домой, немного отдохнуть с дороги, но потом решил сходить на кладбище, посетить могилу матери.

Когда умерла мама, у него возникла проблема с похоронами – где хоронить? На каком кладбище? Во избежание кривотолков сразу решил: только не на армянском, а на азербайджанском тоже не хотелось. Поехал специально на одно из элитных кладбищ, заранее зная, что откажут. Это ему и было нужно, потому как поехал с одним из близких друзей. Специально не представился, кто он есть, и, естественно, получил отказ. Оттуда поехали на другое, можно сказать, смешанное кладбище: здесь, недалеко от Ясамал, были похоронены и мусульмане, и христиане, и даже евреи, и разделение границ между участками было чисто символическое.

Так получилось, или, видимо, желая что-то получить, кладбищенский смотритель указал место на условной границе между мусульманским и армянским участками, можно сказать, на тропинке между ними. Друг хотел было «договориться» со смотрителем, но тот придержал его руку со словами: «Очень хорошо, мы жили как раз в селе, где армяне и азербайджанцы жили вместе, пусть и здесь будет так же, как при ее жизни».

Похоронили ее, конечно, по мусульманским правилам, и в этом была некая своя справедливость. Конечно, она была армянкой, но жизнь прожила как азербайджанка, и после ухода в мир иной, найдя покой на стыке двух кладбищ, как бы пыталась соединить их или хотя бы примирить. Ее могила как бы напоминала всем об одинаковости будущего каждого человека, а также о бренности этого мира. В ее хрупком женском, а точнее, материнском теле вместились два мира, два духа – армянский и азербайджанский. Первый – по рождению, а второй – по материнскому долгу.

Перед глазами представилась картина, как мама, раскинув руки, звала его в свои объятия, когда он был еще очень маленьким, но сегодня видел ее распятую на кресте, будто она пыталась соединить, стянуть воедино расколотое надвое человечество хотя бы в потустороннем мире.

Отчетливо помнил последние минуты ее жизни. Мама позвала его к себе, еле слышно прошептала: «Возьми у меня под подушкой листок». Он взял листок: это был пожелтевший, вчетверо сложенный тетрадный листок в линейку. Развернул его и увидел написанное. Там было стихотворение в два куплета, разделенные тремя значками «+», видимо, из-за того, что являлись отрывками из разных стихов, возможно, даже были написаны просто как куплеты, рубаи.

 
Говорим часто двусмысленно,
Лжем, обманываем осмысленно;
Наступает час, становится ясно —
Как все это было бессмысленно.
+ + +
Путь праведный камнями нагроможден.
Идущий по нему – Им самим награжден.
Не ищи путей обходных, живи правдой,
Следующий правде – от правды рожден.
+ + +
 

Она продолжила: «Пусть эти строки высекут на моем могильном камне. Я не знаю, кто написал, но, когда в первый раз прочитала, очень понравились. Значки между куплетами тоже оставь как есть, они есть суть моей жизни. Как я жалею о многом, но уже ничего не изменить». С этими словами она закрыла глаза на этот мир и встретила вечность.

Конечно же, он исполнил ее просьбу: и строки, и разделительные значки между куплетами были высечены на могильном камне из черного мрамора, и многие азербайджанцы и армяне, которые приходили сюда навещать могилы своих близких, обязательно останавливались ненадолго и читали эти строки, и что характерно – делали то же самое на обратном пути. Неизвестно только одно: эти строки заставили кого-нибудь задуматься или нет? Хорошо бы, если да!

Сегодня почему-то стоял гораздо дольше, чем обычно, ведь часто навещал могилу матери. Ему вспомнилось, как они жили на Советской, общим двором. Мама была помощницей всех соседок. Двери, конечно, закрывали чисто символически, все знали, где лежат соседские ключи, а мама знала место нахождения ключей всех соседей и имела свободный доступ ко всем. Если кто куда уходил, обязательно просили маму о чем-нибудь, например, встретить со школы ребенка, накормить его, проследить, чтобы несильно увлекался гулянием; кто-то поставил белье кипятиться – выключить газ, когда нужно будет. Она же, когда позволяло время, не только снимала белье, но и полоскала, и вывешивала, потому и была для всех любимой тетей Наргиз.

Однажды ночью проснулся и услышал, как тихо всхлипывая плачет мама, постучался и зашел к ней. Она действительно плакала и на его вопрос: «Почему плачешь, не из-за папы?» – быстро ответила утвердительно. У него тогда, конечно, возникли сомнения, но быстро отогнал их и принял на веру слова мамы.

Снова направил свой взгляд на могильный камень, и его осенило: словно в первый раз увидел высеченные значки между куплетами. «Ах вот оно что, – подумал он. – До сих пор эти значки служили как бы для разделения куплетов, как говорится, из разных опер. Сейчас же они приобрели иной смысл, вырастая до размеров креста над куполом армянской церкви, находящейся в центре города, недалеко от ГУМ!» Теперь ему все стало понятно. Ее угнетало то, что приходилось скрывать свою национальность безо всякой на то причины. Зачем она сделала это в свое время, чего было бояться? Все армяне жили и живут в Баку, и не только в Баку, а по всему Азербайджану припеваючи. Для чего нужна была эта ложь?

Ему вдруг показалось, что стоит возле могилы чужого, а не самого родного человека. Ведь в самом деле, кто есть Ибрагимова Наргиз? Может, где-нибудь и жил такой человек, но для него этот человек был и будет чужим. Конечно, его маму звали Наирик, и он это знал очень давно, однако по непонятным, выдуманным причинам был вынужден молчать. Почувствовал непонятную тяжелую боль в голове, словно некая сила разделяла полушария мозга под черепом. «Вот что такое раздвоение личности – это когда видишь одно, а знаешь, что увиденное вовсе не то, и вынужден смириться с положением, в котором находишься». Ведь точно знал, что в этой могиле лежит его любимая мама, единственный родной ему человек, но, судя по надгробию, – совершенно чужой. От тяжести этих мыслей у него закружилась голова, и чуть было не упал, но в последний момент каким-то чудом ему удалось удержаться за гранитный памятник. Видимо, к нему протянулись руки мамы, как не раз бывало в детстве. Молча стоял и смотрел, выросшие до огромных размеров маленькие крестики пришли в движение вокруг него, но, придерживаясь за памятник, продолжал стоять. Сколько длилось такое состояние, невозможно было определить; ему этот промежуток времени казался вечностью. Наконец, все встало на свое место, пришел в себя, и все вокруг стало отчетливо видно. «Надо поставить точку в этом вопросе, – подумал про себя, но тут же задал себе вопрос: – Как и с чем ты собираешься покончить, когда видимое и невидимое есть объективная реальность, которая держит тебя мертвой хваткой, когда она имеет не одно лицо, а два? Когда ты сам состоишь из двух половинок, которые имеют линию шва, склейки. Тебе эту линию никогда не убрать, она всегда будет проявляться, и с течением времени все сильнее».

Наконец собрался с силами и ушел из кладбища, однако мысли все еще находились там, возле одинокой, чужой для обеих сторон могилы, расположенной посреди условной границы двух участков городского кладбища. «Я напишу о тебе, мама, – говорил про себя, – напишу произведение, достойное твоей памяти. Там ты будешь армянкой, под своим именем, и будешь делать такие же добрые дела, какие при жизни, только под чужим именем. А дела твои придумывать не нужно будет: опишу то, что видел в течение всей своей жизни. Мама, пойми меня правильно, я хочу навещать твою могилу, а не какой-то чужой женщины по имени Наргиз. С этим невозможно мириться, в этой могиле я похоронил тебя, мама, но прихожу к другому человеку. Прошу тебя, не суди строго. Да, был у меня отец, ты о нем много рассказывала, но я его не помню, меня растила ты, ближе и роднее тебя у меня никого не было».

Глава девятая. Новый этап. Здравствуй, школа

Наверное, пришло время нам познакомиться с братьями. Старшего звали Невраз, а младшего – Реван. В год приезда из Казаха старший был уже школьником, учился или в третьем, или в четвертом классе, не так важно, потому как учился и учился очень хорошо, а Малому как раз нужно было по осени идти в первый класс. Однако, когда его спросили, хочет ли в школу, спокойно сказал: «Нет», и, как ни странно, его оставили в покое. Но к тому времени благодаря старшему Малой уже очень хорошо читал и даже писал, только буквами как в книге, а не как старший в тетради, но поскольку наш герой пропустил год школы, для безделья времени было еще больше.

Однажды старший принес ему небольшую книжку для чтения. Отметим, что у Малого интерес к чтению был огромный: таскал книги старшего всюду с собой, несмотря на регулярно получаемые от него тумаки. Книга называлась «Кот в сапогах», и когда старший улыбаясь протянул книгу Малому со словами: «На, читай, тут про твоего Мастана написано», не было предела радости у него. Сколько раз перечитал эту книжку, невозможно сказать, но каждый раз гордо смотрел на Мастана и был уверен, что тот поступит так же, как и Кот в сапогах из сказки. А думать так у него было основание: Мастан уже успел проявить свои способности и верность дружбе.

На окраине села, где жила семья Малого, постоянно паслись стада овец. Пастухов сопровождали, а точнее, помогали им собаки, которые были натренированы на защиту стада. Однажды Малой случайно оказался недалеко от стада, и собаки погнались за ним. Естественно, он изо всех сил начал бежать в сторону дома. Когда ему оставалось не так много до дома, а своре собак (там было их шесть или семь) еще меньше до него, произошло невероятное. Откуда-то взявшийся Мастан оказался между Малым и этой сворой и, привлекая внимание собак на себя, побежал в сторону. Вся эта свора погналась за ним. Конечно, смельчаку Мастану ничего не стоило добежать до ближайшего дерева и взобраться на него. Собаки окружили дерево, начали ходить вокруг него и гавкать на Мастана, а тот, в свою очередь, переходя с ветки на ветку, фыркал на них. Малой отошел на безопасное расстояние и начал наблюдать за происходящим. Немного походив по веткам, Мастан сел и смотрел на собак сверху вниз и, видимо, «философствовал».

«Эх, до чего же глупые вы, собаки, еще вам доверяют сохранность стада! Вы называетесь по-разному: гончие, алабаи, овчарки, волкодавы, просто псы и не знаю еще как, но все вы одинаково глупы. Было бы нас двое котов, мы бы украли все ваше стадо. Что вы сидите тут, прекрасно зная, что ничего не сможете со мной сделать? Хотите понравиться своему пастуху, наверное. Чего побежали-то за безобидным ребенком, затем за мной? А в это время стадо без охраны! А эти овцы и бараны тоже мало что соображают. Действительно, безмозглые бараны и овцы, что доверили свои жизни вам и не менее глупому пастуху. Вам не дано понять, что такое самостоятельность. Умение думать, быть независимым, свободным – это привилегия котов. Вот я живу в доме, но позволяю любить себя только одному из этой семьи. Вы же, в отличие от нас, виляете хвостом перед всеми. Мне вас искренне жаль: будучи гораздо умнее пастуха, позволяете ему помыкать вами».

Был уже подготовлен план действий для проявления Мастаном своего таланта и умения в очередной раз: возвращаются в ближайшее время в Казах с Мастаном, все проблемы на дороге решает Мастан, а ему останется только заступаться за него перед нехорошими мальчиками. Однако этому плану не суждено было сбыться: Мастан исчез. Малой искал его всюду, но не мог найти.

Недалеко от дома находилась птицеферма, там было много цыплят, и все одинаково белые, противные. Каждый раз, проходя мимо нее, Малой думал, как было бы здорово, если бы все эти цыплята подохли, и вместо них Мастан бы жил долго-долго. Там все время ходил какой-то мужик с ружьем и, как говорили родители, его звали краснощекий Исмаил.

В поисках Мастана Малой оказался возле птицефермы, и, когда увидел мужика с ружьем, его словно осенило. «Этот убил Мастана», – безошибочно определил он. Все именно так и оказалось: краснощекий Исмаил признался, что убил Мастана из-за того, что тот якобы убивал цыплят. Это было неправдой, Мастан никого не обижал, ведь дома у матери были всегда куры и цыплята, их же не трогал, разве что игрался с ними – это всегда. Исмаил указал место, где закопал Мастана. Малой сдержал себя, не плакал и краснощекому ничего не сказал, боясь, что тот может и его убить. Только в мыслях просил Аллаха, чтобы наказал того, и, когда вспомнил слова дедушки Ибода о том, что кошек нельзя обижать, потому что Аллах наказывает тех, кто обижает их, немного успокоился, будучи уверенным в скорой смерти этого противного человека. Малой молча ушел домой и все время ждал, когда же умрет краснощекий Исмаил, и сильно просил об этом Аллаха.

Однако он не забывал слова дедушки Ибода и о том, что Аллах не убивает одних людей по просьбам других. Если бы он слушал людей, то никого бы не осталось в живых, потому что всегда одни просят Аллаха убить других, и при этих словах дедушка Ибод засмеялся и сказал, что такие вопросы Аллах решает сам, никого не спрашивает. Поверить в это трудно, точнее, невозможно, но не прошло и месяца, как умер краснощекий Исмаил. Конечно, радости Малого не было предела. Однако радость его по случаю смерти самого противного человека была омрачена одним обстоятельством. Когда услышал о его смерти, начал плясать в прямом смысле слова, наигрывая при этом какую-то простую мелодию. Мать, узнав причину его радости, дала ему пощечину и к тому же крепкую. Это был первый случай в жизни Малого – получить пощечину от матери, конечно же, легкое постукивание тапкой или еще чем-нибудь по сидячей точке при молитвах не в счет. Он заплакал и сказал матери, что она тоже радуется смерти Мастана. Далее продолжил, что радуется вовсе не смерти этого поганого человека, ему наплевать на него, а радуется тому, что Аллах услышал его и отомстил за Мастана красномордому (именно так сказал специально), потому что тот убил Мастана ни за что. Кажется, мать начала что-то понимать, ведь до этого почти и не интересовалась, где же Мастан, и наверняка пожалела, что ударила Малого. Он же, в свою очередь, смотрел на нее со злобой, пытаясь походить своим взглядом на Мастана, когда тот злился. Мать наконец собралась с мыслями, подошла и обняла его, он заплакал еще сильнее, навзрыд, и долго не мог успокоиться.

Вскоре мать принесла откуда-то маленького котенка, отдала его Малому и сказала:

– Пусть у тебя будет теперь маленький Мастан.

Все пошло своим чередом: кусочек масла на лапку Мастанчику, игры с Малым и, конечно же, священные молитвы Малого в случаях обиды и так, без обиды, за долгую жизнь Мастанчика за счет кур и гусей матери.

В сентябре того года Малой наконец-то пошел в школу. Двоюродный брат Наиб, его ровесник, уже учился во втором классе. Он и в этот год не пошел бы, наверное, но старший Невраз, взяв его за руку, повел в школу. Конечно же, по этому торжественному случаю надел свою почти новую (очень мало ее носил) черную с красным крестом на макушке папаху. Все школьники построились перед школой. Поднялся на крыльцо красивый дяденька и начал говорить о всяком разном, малопонятном для Малого, потому и спросил у Наиба:

– Кто этот человек?

На что услышал:

– Директор школы, Гудрат муаллим, фамилия его Сулейманов, он здесь самый главный.

Малой продолжал свои вопросы:

– А зачем он здесь нужен, что, без него нельзя учиться, что ли?

На этот вопрос Наиб не ответил, но сказал, что нельзя разговаривать. Своим разговором и, видимо, еще папахой Малой привлек внимание Гудрат муаллима. Он спустился с крыльца, продолжая говорить, и пошел в сторону Малого.

– А это кто такой у нас, прямо Гачаг Наби, в такой красивой папахе?

Малой не растерялся и спросил его:

– Откуда ты знаешь Гачаг Наби, ты что, знаешь дедушку Ибода? Он тебе тоже рассказал о нем?

Гудрат муаллим засмеялся и сказал:

– Конечно, знаю дедушку Ибода, он и мне рассказал о нем. А ты думаешь, что только тебе рассказал? Ничего подобного.

Потом подошел близко, взял папаху у Малого, внимательно разглядел и сказал тихо, еле слышно и ни к кому не обращаясь: «Надо же, и крест равный на месте». Что означали эти слова, Малой не понял, хотя очень старался. Вернул папаху Малому и добавил:

– Послушай: главное, чтобы у каждого человека в жизни был свой дедушка Ибод, который рассказал бы ему о твоем Гачаг Наби.

Малой, когда вспомнил о дедушке Ибоде, вспомнил и о краснощеком Исмаиле: «Наверное, у него в жизни не было его дедушки Ибода, а так, может быть, был бы добрее, не убил бы Мастана!»

ГАЧАГ НАБИ, о котором так много рассказывал дедушка Ибод. Видимо, был ему родственником. Точно в такой же папахе, как у него, Малой пошел в первый класс