Текст книги "Гёте. Жизнь как произведение искусства"

 
Внемли, кому повем,
Как невещь, быв всем,
В глухой вражде стихии взметала
И силою силу, гневясь, побивала —
Без вражеских уз, без дружеских уз,
Все созидая, все разнимая[414]414
  СС, 5, 101.


[Закрыть].
 

Козлоногий Сатир поносит своего благодетеля Отшельника, не брезгуя, впрочем, его угощением, и принимает горделивую позу:

 
Ничто не ставлю выше себя!
Бог – это бог, я – это я[415]415
  СС, 5, 93.


[Закрыть].
 

Он не только превозносит «вожделений родник» как высший принцип мироздания, но припадает к этому роднику, соблазняя нежную девушку, которую зовут Психеей (именно это в первую очередь и дало повод полагать, что в образе Сатира Гёте изобразил Гердера, чья невеста в кругу «чувствительных душ» в Дармштадте тоже носила имя Психея). Когда, прикрыв чресла набедренной повязкой, он плетет свои обольстительные сети, на какое-то время ему удается завлечь в них и собравшийся народ. В его речах звучит подлинный пафос и искреннее волнение, как будто в него действительно вселился некий высший дух. Он грезит о «родной груди природы», которую можно чувствовать повсюду и в себе самом, если только скинуть «нарядов чуждый гнет» и наконец «землею усладиться»[416]416
  СС, 5, 99.


[Закрыть]. О том же мог бы говорить Прометей или любой другой гётевский пророк. Сатира же вскоре разоблачают и изгоняют, но остается чувство, что религиозный восторг не так далек от религиозного безумия. В этих вещах подделку сложно отличить от оригинала. Только сатира выводит персонажей и читателей из лабиринта обмана. В финале пьесы, в отличие от реальной жизни, все ясно: здесь – обманутые, там – обманщик.

Перекроить под свой рост «одеяние титана»[417]417
  СС, 3, 541.


[Закрыть] – этой метафорой Гёте описывает свои отчасти патетические, а отчасти сатирические литературные опыты на тему (бого) вдохновения и обольщения. У истинного пророка есть доступ к высшим мирам, и он приносит людям учение, направляющее их в их жизни. Пророк может сказать: ты должен изменить свою жизнь! Поэт так сказать не может. Единственное, что он дает людям, – это он сам. Однако и это может иметь сильнейшее воздействие и жить в человеческой памяти еще долгие годы.

Глава девятая

«Поэтическое применение» собственной жизни. Путь к «Вертеру». Какая стихия? Отвращение к жизни. Любовь Вертера и судьбы воображения. Что мы теряем, когда теряем себя. Влияние «Вертера»

В феврале 1774 года Гёте, не имея отточенного замысла или плана, начинает писать «Вертера». Он пишет на одном дыхании – произведение, очевидно, уже сложилось в его голове. Через три месяца роман готов.

Об этой эпохе своей жизни Гёте вспоминает в «Поэзии и правде»: «Моя тяга творить была беспредельна»[418]418
  СС, 439.


[Закрыть]. Темы и сюжеты не иссякают. Стихотворения на случай, сатиры и фарсы, как, например, «Ярмарка в Плундерсвейлерне», «Фастнахтшпиль о патере Брее», «Сатир, или Обоготворенный леший». Уже готовым сочинениям он не придает особого значения и не ищет славы: «…любовь к этим произведениям вновь вспыхивала во мне лишь после того, как я их прочитывал друзьям, а значит, и себе»[419]419
  Там же.


[Закрыть]. То, что «Гёц» вышел за пределы узкого круга друзей и вызвал огромный интерес общественности, что Гёте в одночасье стал важной фигурой на литературной сцене, ничуть не повлияло на его подход к работе. Им по-прежнему руководит спонтанная «тяга творить». У него появляются грандиозные замыслы. Он работает одновременно над драмами о Магомете, Прометее и Фаусте. Однако его не оставляет чувство, что своими произведениями он еще недостаточно приблизился к собственной жизни, что они еще не могут считаться подлинными «плодами»[420]420
  WA IV, 2, 127 (конец ноября 1773).


[Закрыть] его опыта. Об этом он пишет в конце 1773 года, незадолго до начала работы над «Вертером» – романом, о котором в «Поэзии и правде» Гёте говорит, что он повторил в нем «недавнюю свою жизнь» и впервые нашел ей «поэтическое применение»[421]421
  СС, 3, 496.


[Закрыть].

Речь идет о любовной истории в Вецларе. С тех пор прошло уже полтора года, боль от безответной любви утихла. Остались лишь меланхоличные воспоминания. Прошлые страдания порой дают о себе знать, но в целом все улеглось, успокоилось. Надрывная вертеровская интонация исчезла из писем Кестнеру – как правило, Гёте пишет ему, предполагая, что читать его послания он будет вместе с Лоттой. Исполненные любви упоминания о Лотте не выходят за рамки приличий. Чувствуется, что Гёте получает удовольствие от собственных удачных формулировок и остроумных шуток. Его письма буквально напичканы иронией. Так, например, он пишет, что весьма обеспокоен, сохранилась ли у Лотты ее «кофта в голубую полосочку»: его бы очень огорчила ее утрата, ибо кофточку Лотты он «любил едва ли не больше, чем ее саму»[422]422
  WA IV, 2, 92 (июнь 1773).


[Закрыть]. Волнения по такому поводу говорят лишь о том, что волноваться за самого Гёте нет причин.

Когда в «Поэзии и правде» Гёте называет роман о страданиях Вертера «исповедью» и добавляет, что ему «эта вещь, более чем какая-либо другая, дала возможность вырваться из разбушевавшейся стихии»[423]423
  СС, 3, 496–497.


[Закрыть], то под стихией он, очевидно, имеет в виду не историю своей влюбленности в Лотту, а нечто другое, что случилось с ним за прошедшие полтора года.

Осенью 1772 года по пути из Вецлара во Франкфурт в доме Софи фон Ларош в Эренбрейтштейне Гёте познакомился с ее дочерью Максимилианой и увлекся ею. Восемнадцатилетняя Максимилиана была помолвлена с состоятельным франкфуртским купцом, вдовцом Пьетро Антонио Брентано, который был старше ее на двадцать лет. За несколько недель до того, как был написан «Вертер», они поженились. Гёте, который уже успел по-настоящему влюбиться в Макс, постоянно гостил в их доме, блистал остроумием, играя уже знакомую ему роль неравнодушного друга семьи, поддерживал молодую жену, которая находилась в растерянности, не понимая толком, что произошло: в одночасье она стала не только супругой Брентано, но и мачехой его детей от первого брака, а лет им было примерно столько же, сколько и ей самой. Для нее это оказалось непростой задачей. Выдумщик и острослов Гёте стал для нее утешением: они вместе музицировали, он приносил ей книги и читал вслух собственные сочинения. Мерк по этому поводу язвительно замечал, что Гёте должен найти слова утешения также в связи с резким запахом олифы и сыра и манерами супруга[424]424
  Gespräche 1, 88 (14.2.1774).


[Закрыть]. Супруг ревновал. Дело дошло до ссор. Неизвестно, был Гёте изгнан из этого дома или он решил уйти сам. Матери Максимилианы, Софи фон Ларош, он пишет: «Если бы Вы знали, что творилось в моей душе, прежде чем я покинул этот дом, дорогая мама, Вы бы не стали зазывать меня обратно. В эти ужасные минуты я исстрадался на многие годы вперед»[425]425
  WA IV, 2, 140 (21.1.1774).


[Закрыть].

Слухи о конфликтах в доме Брентано дошли и до Франкфурта. Какое-то время Гёте и Максимилиана встречались тайно. В эти дни, когда волнения еще не улеглись, Гёте начинает писать «Вертера». Стало быть, «разбушевавшуюся стихию», из которой родился этот роман, нужно искать именно здесь, а не в уже отзвучавшей истории с Лоттой. Впрочем, источник перепадов стремительных взлетов и депрессий в романе лежит, вероятно, не только во внешних обстоятельствах, но и во внутренних движениях души.

Ранее уже говорилось о том, как Гёте предавался «вздорной идее самоубийства»[426]426
  СС, 494.


[Закрыть] и держал у кровати остро отточенный кинжал, но затем отбросил «свою дурацкую ипохондрию», решив, что «надо жить»[427]427
  СС, 3, 618.


[Закрыть]. Оглядываясь назад, Гёте подчеркивает, что избавился от мыслей о самоубийстве еще до того, как приступил к роману о самоубийце. Выходит, он уже преодолел свой личный кризис. Зачем тогда писать? Чтобы не просто жить дальше, но делать это «с достаточной бодростью». Литература как инструмент подбадривания, даже если приходится работать с не очень веселым материалом. Новость об убийстве Иерузалема, подробный отчет о котором по просьбе Гёте написал и отправил ему Кестнер, дал ему сюжетную основу, фабулу, вокруг которой он мог собрать воедино свои мысли и пережитые и выстраданные чувства, увиденные «с высоты птичьего полета». И в этот момент «составные части целого устремились со всех сторон, чтобы слиться в плотную массу»[428]428
  СС, 3, 619.


[Закрыть].

По прошествии лет сам Гёте понимает, что в центре этой истории находятся не любовные переживания, а «отвращение к жизни». По сути, это и есть главная тема романа. Но что кроется за этим отвращением? Насколько серьезным, насколько опасным для жизни оно было в переживании самого Гёте? Поначалу Гёте отстраняется от этой проблемы и говорит об ее идейных истоках в исторической перспективе, об английском сплине, который тогда только входил в моду, о культе Гамлета, о почитании Оссиана. В пользу английской меланхолии, с точки зрения Гёте, говорит то, что возникает она не из каких-то житейских стесняющих обстоятельств, а, скорее, как тень великих деяний или упущенных возможностей – это настоящая вселенская тоска, тоска в космических масштабах. В таких переживаниях вполне можно увидеть нечто «импозантное»[429]429
  СС, 3, 490.


[Закрыть]. Совсем иначе выглядит «мрачная пресыщенность жизнью» среди немецких юношей. «Здесь мы говорим о тех, кому в глубоко мирное время надоело жить из-за отсутствия настоящего дела и преувеличенных требований к самому себе»[430]430
  СС, 3, 493.


[Закрыть]. Такие страдания проистекают не от требований жизни, а от представлений, взятых из литературы, вследствие чего весь этот феномен был и остался всего лишь литературной модой.

Относится ли это и к нему самому? Много лет спустя в беседе с Эккерманом он это отрицал: «К тому же мне не было нужды свою юношескую хандру заимствовать из общих веяний времени или из книг некоторых английских писателей. Личные, непосредственно меня касающиеся треволнения подстегивали меня к творчеству»[431]431
  Эккерман, 467.


[Закрыть].

Какие же это были треволнения? Ни влюбленность в Лотту, ни отношения с Максимилианой, ни ссоры и конфликты в доме Брентано не подстегивали его к работе. Все это был внешний повод.

В те дни им овладело taedium vitae[432]432
  Отвращение к жизни (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть] – об этом он сорок лет спустя напишет Карлу Фридриху Цельтеру после самоубийства его сына. Люди, страдающие этим недугом, достойны сочувствия, а не порицания. «В том, что все симптомы этой удивительной, столь же естественной, сколь и противоестественной болезни когда-то бушевали и в моей душе, не даст усомниться “Вертер”»[433]433
  MA 20.1, 294 (3.12.1812).


[Закрыть].

Стало быть, это болезнь, а не мода или поветрие.

И не знак метафизического провидения, как утверждает Гундольф, видя в Вертере «титана чувств»[434]434
  Gundolf, 169.


[Закрыть] в «противостоянии переливающейся через край полноты жизни с ограничениями мгновения»[435]435
  Gundolf, 163.


[Закрыть].

В своем ретроспективном самоанализе Гёте описывает taedium vitae весьма прозаично, языком клинической картины. В случае болезни изъян следует искать не во внешнем мире, а в субъекте. Отвращение к жизни, понимаемое как болезнь, ничего не говорит о ценности жизни, а свидетельствует лишь о душевном разладе внутри больного, который, очевидно, не в состоянии найти должного подхода к реальности. Понятие болезни означает отказ видеть в отвращении орган познания. Отвращение, как учит нас пессимистичная философия и эстетика, якобы раскрывает подлинную, а именно отвратительную природу жизни. Другими словами, тот, кто испытывает отвращение к жизни, прав в своих ощущениях. Но и спустя годы Гёте категорически отказывается разделять эту позицию. Все что угодно, только не осуждение жизни! Именно поэтому в мемуарах он называет свои приступы отвращения к жизни болезнью.

Наслаждение жизнью, читаем мы в «Поэзии и правде», основывается на предсказуемом и привычном «чередовании явлений внешнего мира»[436]436
  СС, 3, 488.


[Закрыть] – смене дня и ночи, времен года, занятий и людей, устоявшихся образцов поведения и рутинных действий. Все это позволяет сформировать устойчивое, упорядоченное отношение к миру. Но может случиться так, что именно это повторение одного и того же превращается в муку. То, что должно давать опору в жизни, вызывает отвращение. Человек «открещивается» от внешних перемен. Он становится глух к «сладостным зазываниям»[437]437
  Там же.


[Закрыть] ритмично повторяющейся жизни. Есть люди, пишет Гёте, которых раздражает необходимость каждый день одеваться и раздеваться или тот факт, что каждое утро восходит солнце.

Любовь, которая сначала раскрывается перед нами как нечто неповторимое и непредсказуемое, тоже со временем входит в этот повторяющийся ритм. Только первая любовь – единственная, а во второй и третий раз высший смысл любви теряется. «Понятие бесконечного, вечного, то есть того, что ее возвышает и возносит, оказывается разрушенным: она становится преходящей, как все, что повторяется в нашей жизни, в мире»[438]438
  Там же.


[Закрыть]. Богатство любви не бесконечно, ее репертуар ограничен. Любовь, которая, едва зародившись, меняет все вокруг, со временем вырождается в милую привычку. И тот, у кого такой сценарий вызывает отвращение, отвергает предложение, сделанное ему жизнью, замыкается в себе и чахнет. Все становится ему в тягость. Поэтому нужно решиться выйти за собственные пределы и обосноваться в жизни, какой бы она ни была. Стало быть, единственное средство против taedium vitae – это открытость жизни и внешнему миру.

Но как достичь этой открытости? На это Гёте в «Поэзии и правде» дает двоякий ответ: нужно выйти из уединения и поступать так, как того требует устройство этого мира, т. е. просто выполнять свои каждодневные обязанности; предъявляя чрезмерные требования к самим себе, мы лишь готовим почву для нескончаемой череды неудач и лишаем себя удовольствия от жизни.

Эти более поздние размышления об отвращении к жизни как о болезни, которой Гёте, по его собственному признанию, страдал по молодости лет, выводят на первый план аспект искаженного отношения к миру, когда отдельный человек настолько поглощен своими чувствами, что уже не видит реальной жизни и не воспринимает задачи и возможности каждого нового дня. Исцелить от отвращения к жизни может только дея тельное участие в ней. Для позднего Гёте понятие «участия» является ключевым в описании его самолечения. Оно предполагает сознательное стремление к объективному восприятию действительности. Только так можно найти живительные силы во внешнем мире. «Хочешь радоваться собственной ценности, придавай ценность миру»[439]439
  MA 9, 127.


[Закрыть]. Этот свой жизненный принцип Гёте в 1814 году записал в альбом юному Артуру Шопенгауэру, которому он в те годы тоже был крайне необходим.

Однако на страницах романа о страданиях Вертера, написанного в 1774 году, отвращение к жизни выражено по-другому: отвращение к жизни здесь – не тема и не объект для рассуждений, а питающий их источник. Спустя десятилетия в мемуарах появляется понятие, вскрывающее самую суть отвращения к жизни, и это понятие – «парализующее воображение»[440]440
  СС, 3, 489.


[Закрыть].

Вертер, как и придумавший его автор, – молодой человек, весьма привлекательный в глазах женщин и детей; он обладает даром красноречия и с почти софистической изворотливостью способен безнадежное дело представить в выгодном свете; у него много свободного времени и мало профессиональных обязательств; он взволнован и чувствителен, или, как позднее об этом скажет Шиллер, «сентиментален»; он не просто влюблен, но влюблен в собственную влюбленность, воспринимает свое восприятие и упивается наслаждением – настоящий виртуоз подобных удвоений. Но при всем при этом он еще и человек воображения. История Вертера, рассказанная в форме писем к другу (а также к Лотте и Альберту), – это история любви, но вместе с тем повествование о том, что воображение способно сделать с объективными обстоятельствами и реальными людьми.

Ранней весной Вертер приезжает в провинциальный городок. Здесь этот состоятельный молодой человек должен уладить некоторые наследственные дела, а кроме того, он бежит от своей собственной запутанной любовной истории. «…я буду наслаждаться настоящим, а прошлое пусть останется прошлым»[441]441
  СС, 6, 8.


[Закрыть], – читаем мы уже в первом письме, где сразу же затрагивается главная тема романа. Вертер призывает самого себя не давать волю «воображению». Оно не должно возвращать его в прошлое и терзать его совесть, а должно обратиться к настоящему. Поначалу Вертеру это удается. Окрестные пейзажи и деревни, цветущие деревья и играющие дети – все радует его и восхищает. При этом он читает Гомера, и на сцены, пережитые им у источника в деревне, ложится золотое сияние поэзии. Он пробует себя в рисовании и замечает, что природа гораздо прекраснее любого своего изображения. На загородном балу он знакомится с Лоттой. Тогда же он узнает, что она «просватана за одного очень хорошего человека». Начинается гроза. Вертер и Лотта невольно вспоминают стихотворение Клопштока, и это сближает их сердца: для Лотты – на мгновение, для Вертера – навсегда. Позже он наблюдает за тем, как Лотта режет хлеб и раздает его своим младшим братьям и сестрам. Незабываемая сцена для Вертера. Он знакомится с Альбертом, женихом Лотты, и даже становится его другом. Они спорят о безумии, об убиении младенцев, об искусстве и самоубийстве. Альберт всегда на стороне правил и рассудка, Вертер – на стороне сильных чувств и частных обстоятельств. Однако вскоре само существование соперника начинает раздражать Вертера: «И все же, когда она говорит о своем женихе, и говорит так тепло, так любовно, я чувствую себя человеком, которого лишили всех почестей и чинов, у которого отобрали шпагу»[442]442
  СС, 6, 33.


[Закрыть].

Вертера одолевает уныние, он срывается с места и покидает город: где-то вдали от Лотты он получает дипломатическую должность. И хотя здесь он тоже пользуется расположением женщин и высокопоставленных коллег, он недоволен. Мысль о самоубийстве неотступно преследует этого талантливого и избалованного судьбой молодого человека. Он думает об этом, разбирая скучные служебные дела. В унылом дворянском обществе ему приходится терпеть унизительную обиду, и у него снова возникает мысль о самоубийстве. Поэтому когда он некоторое время спустя действительно лишает себя жизни, это уже никого не удивляет, потому что это желание уже давно в нем сидело и ждало лишь повода, чтобы стать реальностью. Через несколько лет он снова возвращается в тот маленький город. Лотта и Альберт тем временем уже поженились. «Я содрогаюсь всем телом, <…> когда Альберт обнимает ее стройный стан»[443]443
  СС, 6, 63.


[Закрыть], – пишет он другу, но при этом по-прежнему подолгу сидит в гостях у супругов, чистит овощи и перебирает горох. Его присутствие в тягость. Лотта Вертеру: «Ох, боюсь я, боюсь, не потому ли так сильно Ваше желание, что я для Вас недоступна?»[444]444
  СС, 6, 85.


[Закрыть]

У Вертера не получается завоевать Лотту. Но еще хуже то, что теперь его мучает не безудержная страсть, а страх, что воображение, которое до сих пор служило ему верой и правдой, может притупиться. Его пугает возвращение к «трезвому, холодному сознанию»[445]445
  СС, 6, 76.


[Закрыть]. Лотта ускользает, но гораздо страшнее то, что иссякает его воображение, что он теряет самого себя. «У меня больше нет ни творческого воображения, ни любви к природе, и книги противны мне. Когда мы потеряли себя, все для нас потеряно»[446]446
  СС, 6, 45.


[Закрыть]. Это чрезвычайно важно. Он теряет не столько любимую женщину, сколько себя самого. Что это означает? «…исчезла священная животворная сила, которая помогала мне созидать вокруг меня миры»[447]447
  СС, 6, 71.


[Закрыть], и поэтому молодой человек решает убить себя.

События последних дней жизни Вертера рассказываются от лица вымышленного издателя. В преддверии своего поступка Вертер еще раз усилием воли достигает желанной силы чувств. Затем, взяв у Альберта пистолеты, он пускает себе пулю в лоб. Его хоронят тихо, без огласки.

Безусловно, «Страдания юного Вертера» – роман о несчастной любви. Большинство читателей именно так его и воспринимали. Но в то же время он рассказывает о судьбах и власти воображения, которое Вертер называет своим «сердцем»: «оно одно источник всего, всей силы, всех радостей и страданий»[448]448
  СС, 6, 62.


[Закрыть].

«И тогда я, – пишет Гёте Лафатеру, – одолжил его истории свои чувства, что вместе сложилось в удивительное целое»[449]449
  WA IV, 2, 156 (26.4.1774).


[Закрыть]. Автор, однако, не тождественен Вертеру, хотя они и очень близки: неслучайно Гёте пишет не о нем, а от его лица. Если бы Гёте хотел продолжить столь успешную (с момента появления «Юлии, или Новой Элоизы» Руссо) традицию эпистолярного романа, то он изложил бы эту историю в виде переписки с предполагаемым взаимным влиянием двух ее участников, что позволило бы более объективно представить происходящее. Однако роман о страданиях Вертера, если не считать заключительного пассажа от лица вымышленного издателя, состоит из писем самого Вертера, которые, за исключением нескольких посланий к Лотте и Альберту, адресованы его другу Вильгельму, никак себя не проявляющему на страницах романа. Это создает у читателя ощущение, будто обращаются непосредственно к нему и будто он, хочет он того или нет, втянут во внутренние переживания персонажа.

В «Поэзии и правде» Гёте объясняет, что выбрал эту форму эпистолярного монолога потому, что свои собственные размышления он часто облекал в форму «беседы»[450]450
  СС, 3, 486.


[Закрыть]. Беседы? Но с кем, если никого рядом нет? Что ж, сгодится и воображаемый собеседник. Мучительные раздумья и самокопание ему не свойственны. То, что его волнует, он хочет обсудить, проговорить. Проговаривать что-то – означает искать себя. В высказанном и затем записанном слове он создает и представляет себя, в том числе и для себя самого. О том, кто он, он всегда может узнать лишь тогда, когда скажет это. Или напишет. Здесь уместно вспомнить об экспрессивных, исступленных письмах, которые Гёте в годы учебы в Лейпциге писал Беренсу. Именно тогда он почувствовал в этом процессе творящую, самотворящую силу. Это были обычные письма, но в то же время это была уже литература. Тогда окольная дорога к себе проходила через реального человека – Беренса. Письма Вертера адресованы вымышленному получателю – публике.

Автор создает персонажа, который проявляет себя в том, что пишет. Автор пишет и заставляет писать своего героя. Он возвышается над ним, и он же сидит у него внутри. Гёте – это Вертер, но Вертер – не Гёте: автор изначально шире своего героя. Порой это приводит к парадоксальным несовпадениям. Так, по воле автора Вертер жалуется на то, что, созерцая природу, не может «перекачать в мозг хоть каплю воодушевления»[451]451
  СС, 6, 71.


[Закрыть], хотя несколькими строками ранее он подробно описывает свои впечатления от соприкосновения с природой. Вертер оказался загнанным в угол, не автор, но по воле автора Вертер пишет так, как не смог бы никогда писать в том оцепенении, в каком он находился: «Теперь я смотрю в окно и вижу, как солнце разрывает туман над дальними холмами и озаряет тихие долины, а мирная река, извиваясь, бежит ко мне между оголенными ивами, и что же?»[452]452
  Там же.


[Закрыть]

Как правило, такие несоответствия остаются незамеченными, однако они указывают на одну важную проблему. Эмоциональное описание может и в самом деле проистекать из соответствующего чувства и выражать его, но, с другой стороны, оно может просто представлять это чувство в его отсутствие. Вертер создает этот образ тихой долины, чтобы сказать: смотрите, какую гамму чувств можно было бы испытать, глядя на этот пейзаж, но как жаль, что я теперь совершенно ничего не чувствую! По воле автора Вертер описывает те чувства, которые он переживает, и те, которые он хотел бы, но не может пережить, ибо утратил самого себя. В «Вертере» Гёте пишет об «обессилевшем <…> создании»[453]453
  СС, 6, 72.


[Закрыть]. Выше уже говорилось о том, что теряет человек, теряющий себя: единственный животворящий принцип – воображение.

Воображение могущественно, но не всесильно. Оно нуждается во внешней реальности. Невозможно, как Вертер, бесконечно расписывать «стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами»[454]454
  СС, 6, 13.


[Закрыть]. К тому же герой романа расписывает свои стены не только по собственному разумению, но и по образцам, взятым из литературы. Вертер – человек с богатой внутренней жизнью, но он также очень начитан, и его жизненный опыт накладывается на его читательские впечатления. То, что он чувствует и думает и что рисует его воображение, проистекает не только от него самого, но и из литературы. Картины простой сельской жизни он видит через призму Гомера, идиллию в доме амтмана – через Голдсмита, весеннюю грозу – через Клопштока. А во время последней встречи с Лоттой он читает вслух Оссиана. Здесь особенно очевидно, что, когда возникает угроза внутренней пустоты, заполнить ее можно с помощью литературы. Когда есть опасность принудительного возвращения к «трезвому, холодному сознанию»[455]455
  СС, 6, 76.


[Закрыть], то спасти положение может книга.

В «Вертере» есть что-то от «Дон-Кихота» – этого классического романа на тему власти литературы. Вертер, конечно, не борется с ветряными мельницами, но, вооружившись сильными впечатлениями от прочитанного, воюет против невозможности своей любви. Этот роман реалистичен не только в изображении характера героя, но и в описании той культурно-литературной среды, которая этот характер сформировала. Вертер – литературный персонаж в двояком смысле этого слова. Во-первых, он герой романа, а во-вторых, он персонаж с характером, сложившимся под влиянием литературы. Вертер – это то, что он прочитал. Чувствительная натура, вышедшая из века бездарных борзописцев, как называл современную ему эпоху Шиллер. Это роман о власти литературной моды, впоследствии сам вошедший в моду и вмешавшийся в жизнь современников, которые стали думать и жить «по Вертеру». Хотя сведения о подражательных самоубийствах были не более чем слухом, слух этот упорно держался с момента выхода книги до наших дней. Сам Гёте в своей автобиографии тоже не мог оставить его без внимания: «Но если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность, разыграть такой роман в жизни и, пожалуй, еще и застрелиться»[456]456
  СС, 3, 498.


[Закрыть]. Все, что нужно было сказать по поводу этих слухов, в 1775 году сказал философ Кристиан Гарве: «Весьма сложно кого бы то ни было соблазнить на самоубийство»[457]457
  HA 6, 531.


[Закрыть].

Но и помимо самоубийств в подражание Вертеру роман имел оглушительный успех у читающей публики и был прочитан едва ли не всеми любителями изящной словесности. Его сразу же перевели на все европейские языки. Только за первый год он выдержал семь переизданий в Германии, не считая огромного числа незаконных перепечаток. Градом посыпались пародии и опровержения. Многими роман был прочитан как оправдание самоубийства, что заставило вмешаться духовенство и других официальных блюстителей морали. В Лейпциге богословский университет добился того, что книга была запрещена. Это, разумеется, еще больше подогревало интерес читателей.

Корифеи литературной сцены, которые довольно сдержанно отнеслись к «Гёцу», – Клопшток, Виланд, Лессинг, теперь не скупятся на похвалу, но при этом находят повод и для критики. Так, к примеру, Лессинг сообщает, что книга доставила ему «удовольствие»[458]458
  VB 1, 74 (26.10.1774).


[Закрыть], однако характер Вертера, по его мнению, не вызывает симпатии. Он слишком мягкий, изнеженный, и хотя его натуре присуща определенная поэтичность, в ней совершенно отсутствует нравственная красота.

Роман положил начало новой эпохи, что до него не удавалось сделать ни одному литературному произведению. Он привнес в мир новое звучание, новое стремление к субъективности. «Я ухожу в себя и открываю целый мир»[459]459
  СС, 6, 13.


[Закрыть], – пишет Вертер, и многие вслед за ним поступают так же. При этом не каждый обнаруживает внутри себя такой мир, который заслуживает, чтобы о нем рассказали другим. Гёте излил свою душу, тем самым совершив революцию в литературе. До этого душевные откровения регламентировались церковью и общественной моралью. Теперь эти строгие правила относительно раскрытия душевных переживаниях были сняты. Каждому хотелось, как Вертер, свободно и оригинально судить и говорить обо всем – о любви, браке, нравственности, религии, искусстве, воспитании детей, безумии и государственных делах. У человека должна быть возможность говорить обо всем, что его заботит и тяготит. Внутренняя природа, чувства человека, его индивидуальность – все это должно быть услышано. Индивидуальный разум отныне ставится выше коллективного. Правда отдельного человека – истинная правда, утверждает Вертер и добавляет, что «несноснее всего слушать ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца»[460]460
  СС, 6, 40.


[Закрыть].

Когда разум высвобождается из своего коллективного, отвлеченного существования и становится индивидуальным, он погружается в живую стихию бытия, погружается в бессознательное, иррациональное, спонтанное, или, другими словами, проникает в тайну свободы. Почему тайну? Потому что свободу нельзя объяснить – ею можно только жить. Любое объяснение приводит к тому, что свобода исчезает, и остаются лишь причинно-следственные связи. Достаточные основания. Так было в просвещенный век Гёте, и так остается до сегодняшнего дня. Свободу нужно проживать, и Вертер показал, как можно жить свободно. С тех пор придумавшего его автора также считали гением свободы. Читатели были уверены, что он в своей жизни делает все, что ему заблагорассудится. Он служил примером независимости, которому хотелось подражать. Нам известно, что эта независимость тоже имеет свои границы. Так, Вертер зависит от литературы. Поэтому для него это тоже выражение свободы, когда он пишет в одном из первых писем: «Ты спрашиваешь, прислать ли мне мои книги. Милый друг, ради бога, избавь меня от них! Я не хочу больше, чтобы меня направляли, ободряли, воодушевляли, сердце мое достаточно волнуется само по себе!»[461]461
  СС, 6, 10.


[Закрыть] Никаких книг. Но в этом же пространном объяснении он приходит к тому, что не расстается с Гомером. Однако в нем присутствует воля жить своим умом и своими чувствами, и публика воспринимает это как призыв действовать так же.

У читателей появляется вкус к независимости, они обнаруживают, что у каждой вещи, у каждого явления и у каждого индивида есть своя правда и свое право. Больше всего это, вероятно, импонировало тем, кто не хотел быть винтиком в огромном механизме, а стремился донести до окружающих что-то свое. Внутри каждого, как утверждает Вертер, заложен талант, но система общественного устройства не дает ему вырваться наружу. «Друзья мои! – восклицает Вертер. – Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком, потрясая ваши смущенные души?»[462]462
  СС, 6, 15.


[Закрыть] Гений – это жизнь, достаточно сильная для того, чтобы не позволить внешним обстоятельствам воспрепятствовать ее росту, выходу, выражению. В глазах Вертера каждый человек – гений, по крайней мере, в тот момент, когда он любит.

В движении «Бури и натиска», начало которому Гёте положил своим «Гёцем», чтобы затем дать ему новый импульс «Страданиями юного Вертера», культ гения был настолько распространен, что еще одним названием для этой эпохи стало «век гениев». Многие годы спустя Гёте довольно неласково отзывается об этом времени: «Такое взаимное подстрекательство и науськивание вливало в каждого из нас радость творчества, и из этого бурного коловращения, из этой взволнованной и до краев полной жизни, одаряющей жизнью других, дающей и принимающей, которую, дыша полной грудью и не ведая теоретического руководительства, вели юноши разной стати и разного характера, возникла та прославленная и ославленная литературная эпоха, когда множество молодых, богато одаренных людей со всей отвагой и дерзостью <…> прорвались вперед без оглядки и, не щадя своих сил, создали много радостного и доброго, но – злоупотребив этими силами – также немало досадного и злого»[463]463
  СС, 3, 438.


[Закрыть].