Текст книги "Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2"

Глава 17. Возвращенный Рай (1926)

В конце июля 1924 года Лавкрафт писал Артуру Харрису: «Сейчас я нахожусь в Нью-Йорке, хотя однажды надеюсь все-таки вернуться в Провиденс – этот город обладает тихой гордостью, которой я нигде больше не встречал, не считая некоторых прибрежных поселений Массачусетса»¹. Такой ранний комментарий о желании уехать домой, вероятно, опровергает традиционное утверждение о том, будто «медовый месяц» Лавкрафта в Нью-Йорке длился как минимум полгода. Его возвращение в родной город предположительно подразумевало и переезд Сони. Первые намеки можно увидеть в его письме к Лиллиан за апрель 1925 года:

«Что касается поездок… Мне невыносимо будет снова видеть Провиденс, если я не смогу остаться там навсегда. Когда я все-таки приеду домой, я уже буду сомневаться, ехать ли мне в Потакет или Ист-Провиденс, а от мысли о том, чтобы пересечь границу Массачусетса и отправиться в Хантс-Миллс, мне и вовсе поплохеет! Но оказаться дома лишь на время – это все равно что моряку попасть в шторм неподалеку от родной бухты и быть смытым бесконечными черными волнами чуждого моря»².

Лиллиан однозначно приглашала Лавкрафта в гости, возможно желая развеять его скуку и подавленность из-за отсутствия работы, убогой квартирки на Клинтон-стрит и нестабильности брака. Обратите внимание на ответ Говарда: он пишет не «если я приеду домой», а «когда я приеду домой», хотя он прекрасно понимал, что на тот момент его возвращение было невозможно по финансовым соображениям. Примечательно и упоминание «чуждого моря»: под этой метафорой он наверняка имел в виду Нью-Йорк. Несмотря на его постоянные жалобы о «чужаках» в городе, в обстановку не вписывался именно сам Лавкрафт. «Я был там неприспособленным чужаком»³, – писал он в 1927 году, даже не подозревая, что заглянул в самую суть проблемы.

Лавкрафт вовсе не преувеличивал, когда в ноябре 1925 года заявлял: «Мыслями своими я на самом деле живу в Провиденсе»⁴. На протяжении всего периода жизни в Нью-Йорке он был подписан на Providence Evening Bulletin, а по воскресеньям читал Providence Sunday Journal и New York Times (у Bulletin не было воскресного приложения). Однажды он даже сказал Лиллиан, что Bulletin – «единственная достойная чтения газета из всех мне известных»⁵. Лавкрафт старался поддерживать мысленную связь с Провиденсом и другими способами, например без конца читая книги по истории родного города. В феврале 1925 года он приобрел «Провиденс: современный город» (1909) под редакцией Уильяма Кирка, а также новый экземпляр книги Генри Манна «Наша полиция: история полиции Провиденса от первого стража до последнего новобранца» (1889) – более раннее издание из его коллекции было утеряно. Примерно с конца июля Лавкрафт почти полтора месяца регулярно посещал читальный зал Нью-Йоркской библиотеки, посвященной литературе по генеалогии, и изучал «Провиденс в колониальные времена» Гертруд Селвин Кимбал (1912), всестороннее за семнадцатый и восемнадцатый века, написанное знакомой Энни Гэмвелл, которая умерла в 1910 году.

Впрочем, одного только чтения книг ему явно не хватало. Я уже приводил здесь недовольное высказывание Сони о том, что Лавкрафт не желал расставаться со своей мебелью из Провиденса и держался за нее «с ненормальным упорством». Именно эту тему затрагивает один из наиболее примечательных отрывков из писем Говарда к тетушкам, в котором отчетливо прорисовывается его характер в худшие дни пребывания в Нью-Йорке. Лиллиан писала (возможно, в ответ на многословный рассказ Лавкрафта про покупку его выходного костюма), что «наши вещи – это бремя», и в августе 1925 года он использовал против тетушки ее же слова:

«У каждого человека свой смысл жизни… поэтому для каждого есть какая-то своя вещь или группа вещей, на которой сосредоточены все его интересы и эмоции. Без этой вещи сам процесс выживания окажется не только бессмысленным, но просто невыносимым и мучительным. Те же, для кого старые вещи и воспоминания не представляют такого необычайного интереса и жизненной необходимости, вполне могут заявлять о безрассудстве „рабства земных благ“ – лишь бы не навязывали свои взгляды другим».

Каково же мнение самого Лавкрафта по этому вопросу?

«Так получилось, что я не способен получать удовольствие или проявлять интерес к чему-либо, кроме мысленного воссоздания старых добрых деньков, ведь, честно говоря, я и не надеюсь когда-либо очутиться в соответствующей моему духу обстановке или пожить среди цивилизованных людей, которые помнят историю Новой Англии, поэтому, чтобы избежать безумия, которое ведет к насилию и самоубийству, я вынужден цепляться за немногие оставшиеся обрывки давних лет и традиций. Так что пусть никто даже не надеется, что я избавлюсь от громоздкой мебели, картины, часов и книг, помогающих мне оживить в памяти дом номер 454. Когда они исчезнут, не станет и меня, поскольку именно благодаря им я нахожу силы открывать глаза по утрам или с нетерпением встречаю новый день бодрствования, а не бьюсь в истерике и не стучусь головой о стены и пол, желая поскорее очнуться от кошмара „реальности“ и моей комнаты в Провиденсе. Да, подобная чувствительность причиняет немало беспокойства, когда у тебя нет денег, но критиковать ее легче, чем как-то помочь. Когда несчастный дурак, владеющий этими вещами, позволяет на время отвлечь себя посредством ложной перспективы и невежества всего мира, остается только один выход – пусть цепляется себе за жалкие обрывки, пока еще может их уберечь. Для него в этом и заключается вся его жизнь»⁶.

На основе этого невероятно трогательного отрывка можно было бы написать целый трактат. Здесь уже не встречаются уверенные фразы вроде «когда я приеду домой», напротив, теперь Лавкрафт «и не надеется» вернуться домой. Как Лиллиан отреагировала на такое серьезное и полное горечи послание единственного племянника – неизвестно. В последующих письмах данная тема, как ни странно, больше не поднималась.

Настало время обратиться к одному любопытному факту, касающемуся этой проблемы. По словам Уинфилда Таунли Скотта, ссылавшегося на Сэмюэла Лавмэна, во время проживания в Нью-Йорке Лавкрафт «носил с собой пузырек с ядом» (как утверждал Лавмэн), чтобы в любой момент положить конец собственному существованию, если жизнь станет совсем уж невыносимой⁷. Если честно, мне эта история кажется совершенно нелепой, и я более чем уверен, что Лавмэн все это выдумал – то ли с целью испортить репутацию Лавкрафта, то ли по какой-то другой причине. Спустя многие годы Лавмэн обрушился с критикой на наследие Лавкрафта, в основном по причине антисемитских взглядов Говарда (о них он узнал от Сони еще в 1948 году, а из других источников, вероятно, и ранее), из-за которых в глазах Лавмэна он представал лицемером. Могло быть и так, что Лавмэн просто неправильно понял какие-то слова Лавкрафта – например, некую циничную шутку. Никакого независимого подтверждения данного факта, естественно, не существует, и никто из остальных друзей или знакомых Лавкрафта по переписке о нем не упоминал. Когда речь шла о таком деликатном вопросе, Лавкрафт скорее признался бы в своих намерениях Лонгу, а не Лавмэну. Даже в те нелегкие времена мысли о самоубийстве были несвойственны его характеру, да и общий тон его писем к тетушкам за тот период, даже с учетом приведенных выше отрывков, нельзя назвать абсолютно мрачным и подавленным. Лавкрафт изо всех сил старался приспособиться к обстоятельствам жизни и находил отдушину в поездках по старинным городкам и общении с близкими друзьями.

А что же Соня? Слова о «ложной перспективе и невежестве всего мира» из процитированного выше письма почти наверняка относятся к браку Лавкрафта, который он к тому моменту практически признал неудачным. Как раз в то время (или, быть может, чуть позже) Джордж Кирк как бы между делом упомянул в письме к невесте шокирующую новость: «Не стоит относиться к миссис Л. с неприязнью. Она ведь, как я сказал, лежит в больнице. Г. открыто намекал на скорое расставание»⁸. Письмо не датировано, но предположительно было написано осенью 1925 года. Никакой другой информации о пребывании Сони в больнице в то время нет. В посланиях к тетушкам Лавкрафт ни словом не обмолвился о проблемах в браке, даже перед самым отъездом из Нью-Йорка. Заговаривая о возможном возвращении в Новую Англию, он почти всегда подразумевал, что уедет домой вместе с супругой. В июне Лавкрафт писал Моу: «Суматоха Нью-Йорка и толпы людей ее угнетают, как и меня, поэтому со временем мы надеемся навсегда вырваться из этого вавилонского столпотворения. Мне… хотелось бы вернуться в Новую Англию и прожить там всю жизнь…»⁹

В сохранившихся письма к Лиллиан эта тема не затрагивалась вплоть до декабря:

«Что до постоянного места жительства – черт бы его побрал! СХ с удовольствием помогла бы мне устроиться там, где мне было бы спокойно и эффективно работалось! Под „угрозой возвращения в Нью-Йорк“ я имел в виду вопрос промышленных возможностей, как, например, в Патерсоне, ведь при моем скромном финансовом положении разумно будет ухватиться за любую прибыльную должность. Если б я по-прежнему находился в Нью-Йорке, то, пожалуй, мог бы отнестись к этому по-философски смиренно, но если бы я вернулся домой, то даже не стал обдумывать вероятность очередного отъезда. Попав в Новую Англию, я должен суметь там остаться – поэтому теперь я просматриваю вакансии в Бостоне, Провиденсе, Салеме и Портсмуте, игнорируя Манхэттен, Бруклин, Патерсон и другие далекие и малознакомые места»¹⁰.

Судя по этому отрывку, данный вопрос уже обсуждался, хотя ни в одном из дошедших до нас писем не упоминается «угроза возвращения в Нью-Йорк». Вероятно, Лиллиан предложила Говарду на время перебраться в Новую Англию, однако временного переезда он бы не выдержал. Далее Лавкрафт добавляет: «СХ полностью поддерживает мою задумку насчет окончательного переезда в Новую Англию и сама планирует заняться поиском вакансий в Бостоне в промышленной сфере» – и трогательным образом продолжает восхвалять Соню, хотя и делает это с излишней напыщенностью:

«СХ очень доброжелательно и великодушно относится ко всем вопросам такого рода, поэтому любые мысли о временном уединении с моей стороны покажутся чуть ли не грубостью и пойдут вразрез с принципами, которые заставляют нас признавать и уважать такую бескорыстную преданность и необычайную силу чувств. Я никогда не встречал более достойной восхищения позиции, лишенной эгоизма, зато полной заботы. Она смиряется со всеми моими неизбежными финансовыми неудачами, она высказывает согласие даже с моими утверждениями… о том, что одна из важнейших составляющих моей жизни – это определенная доля спокойствия и свободы для литературного творчества… Преданность, с которой вопреки всем ожиданиям безропотно принимают такое сочетание деловой непригодности и эстетического себялюбия, – это явление столь редкое и столь похожее на святость, что человек, обладающий хоть каплей таланта, обязательно откликнется взаимным почтением, уважением, восхищением и привязанностью…»

Полагаю, что эти многословные заявления родились в ответ на предложение Лиллиан не волноваться о Соне и просто вернуться домой, из-за чего Лавкрафт и возражал, что не может позволить себе «временное уединение» от супруги, которая проявляла по отношению к нему такое безграничное терпение и понимание. Если данное предположение верно, значит, Лиллиан действительно с самого начала была настроена против брака племянника.

Правда, после декабря вопрос о возвращении Лавкрафта домой на время отложили, поскольку все вовлеченные стороны ждали решения насчет его возможного трудоустройства в музей Мортона в Патерсоне. За следующие три месяца ему так и не удалось найти работу, не считая временной должности подписчика конвертов, так что двадцать седьмого марта Лавкрафт наконец-то получил письмо с приглашением вернуться в Провиденс.

Кто стал инициатором возвращения Говарда и по какой причине? Было ли это единоличное решение Лиллиан? Или Энни тоже высказалась в пользу подобной идеи? Может, к этому причастен кто-то еще? Вот что по этому поводу писал Уинфилд Таунли Скотт после разговора с Фрэнком Лонгом:

«Как утверждает мистер Лонг, “Говард становился все более несчастным, и я опасался, что он потеряет контроль над собой… Вот я и отправил длинное послание миссис Гэмвелл, в котором убеждал ее как можно скорее организовать переезд Говарда обратно в Провиденс… в Нью-Йорке ему было очень плохо, и у меня гора свалилась с плеч, когда двумя неделями позже он садился в поезд до Провиденса»¹¹.

Пятнадцать лет спустя Лонг поведал то же самое Артуру Коки¹², однако в его мемуарах 1975 года мы находим немного другую историю:

«Моя мать быстро осознала, что, если еще хоть месяц он протянет в таких мучениях без надежды на спасение, его рассудок помутится, и отослала теткам Говарда длинное письмо, подробно описав всю ситуацию. Соня, полагаю, совсем ничего не знала об этом письме. По крайней мере, она никогда о нем не говорила, вспоминая тот период жизни. Через два дня в бруклинский пансионат с утренней почтой прибыло письмо от миссис Кларк вместе с билетом на поезд и чеком на небольшую сумму»¹³.

Так кто же все-таки написал тетушкам, Лонг или его мать? Второй вариант тоже вполне возможен, ведь пока в декабре 1924 и январе 1925 года Лиллиан гостила в Нью-Йорке, вместе с Лавкрафтом она частенько бывала в гостях у Лонгов, и между двумя женщинами в возрасте, чьи сын и племянник так близко дружили, установилась некая связь. При этом первый вариант рассказа Лонга кажется, пожалуй, более правдоподобным, хотя на самом деле они оба – и Лонг, и его мать – могли отправить Лиллиан по письму.

Впрочем, в одной детали из мемуаров Лонг явно ошибается: в мартовском письме от Лиллиан к Лавкрафту не мог лежать билет на поезд, поскольку понадобилось еще около недели, чтобы решить, куда именно переедет Говард. С первоначальным приглашением Лиллиан, судя по всему, предлагала рассмотреть не только Провиденс, но и Бостон или Кембридж, ведь там у Лавкрафта было больше шансов найти работу в литературной сфере. Лавкрафт неохотно признал, что в ее словах есть здравый смысл («Человеку из литературной среды, естественно, больше подойдет Кембридж, так как Провиденс – это торговый порт, а Кембридж – культурный центр»), но продолжал утверждать: «Будучи отшельником, я в любом месте не стану много общаться с людьми», а затем изложил трогательную и немного печальную просьбу устроиться в Провиденсе:

«По большому счету я изолирован от всего человечества даже больше, чем Натаниэль Готорн, который был одинок среди толпы и о котором узнали в Салеме только после его смерти. Поэтому очевидно, что люди какого-то города не имеют для меня никакого значения, они лишь являются элементами ландшафта… Жизнь моя протекает не среди людей, а среди мест – и интерес я проявляю не к личным отношениям, а к топографии и архитектуре… Я всегда остаюсь изгоем – для всех мест и людей, – однако и у изгоев имеются свои сентиментальные предпочтения к окружающей обстановке. Категорически заявляю только одно: в той или иной форме я должен заполучить Новую Англию. Провиденс – это часть меня, а я есть Провиденс… В Провиденсе мой дом, и именно там я окончу свои дни, если сумею создать видимость мира, достоинства и уместности… Провиденс всегда будет целью, к которой я стремлюсь, раем, куда наконец-то необходимо вернуться»¹⁴.

Не знаю, помогло ли именно это письмо добиться желаемого эффекта, но вскоре Лиллиан решила, что племянник должен переехать не в Бостон или Кембридж, а в Провиденс. Когда в конце марта она впервые предложила ему вернуться, Лавкрафт предполагал, что сможет поселиться в одной из комнат пансионата Лиллиан на Уотерман-стрит, 115, однако Лиллиан сообщила, что нашла для себя и Говарда отдельное жилье на Барнс-стрит, 10, к северу от кампуса Брауновского университета, и спрашивала у племянника совета – стоит ли им там поселиться. В ответ еще одно необыкновенно радостное, чуть ли не истеричное письмо:

«Ого!! Бам!! Ура!! Ради всего святого, скорей хватайся за эту комнату без лишних раздумываний!! Прямо не верится!.. Разбудите меня кто-нибудь, пока сон не стал таким волшебным, что я не захочу просыпаться!!!

Брать ли? Конечно!! Не могу даже связно писать, но немедленно начну собирать вещи. На Барнс, рядом с университетом! Наконец-то я вздохну полной грудью после адской убогости Нью-Йорка!!»¹⁵

Я уже приводил подробные цитаты из такого рода писем – в некоторых Лавкрафт не унимался на протяжении многих страниц, и это еще раз доказывает, что на тот момент он был на пределе. Два года он старался делать вид, будто все нормально, старался убедить Лиллиан и, пожалуй, себя самого, что приезд в Нью-Йорк не был ошибкой, но как только появилась возможность вернуться домой, Лавкрафт ухватился за нее с необычайным рвением, за которым скрывалась безысходность.

Оставалось решить главный вопрос – а как же Соня? В письме от первого апреля Лавкрафт между делом заметил: «СХ полностью одобряет переезд – вчера получил от нее невероятно великодушное письмо», а пять дней спустя коротко добавлял: «Надеюсь, она не станет рассматривать мой переезд в меланхоличном свете и не будет критиковать его с точки зрения преданности и хороших манер»¹⁶. Точный контекст и смысл этого комментария мне не очень ясен. Примерно через неделю Лавкрафт сообщил Лиллиан, что «СХ отказалась от идеи с Бостоном, но наверняка составит мне компанию в Провиденсе»¹⁷ – правда, это означало, что Соня просто приедет в Бруклин и поможет Говарду упаковать вещи, а затем доберется вместе с ним до его нового места жительства и проследит за тем, как он устроился. О том, чтобы она осталась жить и работать в Провиденсе, речи не шло.

И тем не менее в какой-то момент такой вариант развития событий точно рассматривался как минимум самой Соней, а может быть, и Лавкрафтом. Она приводит цитату из рассказа «Он» – «Я… не приполз обратно домой, дабы никто не пристыдил меня за поражение», – которую Кук процитировал в своих мемуарах, и с сарказмом добавляет: «Это лишь часть правды. Больше всего на свете ему хотелось вернуться в Провиденс, но чтобы при этом я поехала с ним, а это было невозможно, поскольку там я не смогла бы найти должность, соответствующую моим способностям и потребностям»¹⁸. Именно к этому переломному периоду относится, пожалуй, самый драматичный отрывок из воспоминаний Сони:

«Когда жизнь в Бруклине стала для него невыносимой, я сама предложила ему вернуться в Провиденс. „Если б только мы вместе могли жить в Провиденсе, благословенном городе, где я родился и вырос, я непременно был бы счастлив“, – сказал он. Я согласилась и ответила: „Я бы тоже с удовольствием поселилась в Провиденсе, если б могла найти там работу, однако моя сфера деятельности там совершенно не представлена“. Он отправился домой один, а я приехала намного позже.

Г. Ф. тогда жил в большой комнате-студии, кухню делил с двумя другими жильцами. Его тетя, миссис Кларк, снимала комнату в том же доме, а миссис Гэмвелл, младшая тетушка, жила где-то в другом месте. Потом я с ними встретилась и предложила снять просторный дом, найти хорошую горничную, оплатить все расходы – пусть тетушки живут с нами, в хороших условиях, и им это ничего не будет стоить. Мы с Г. Ф. обсуждали такую возможность: думали снять дом и впоследствии купить его, если он нам понравится. Одну половину дома Г. Ф. взял бы под кабинет и библиотеку, а в другой половине я могла бы открыть свое деловое предприятие. На этот раз тетушки деликатно, но твердо отказали, заявив, что ни они, ни Говард, проживая в Провиденсе, не могут себе позволить, чтобы его жена зарабатывала на жизнь. Вот и все. После этого я поняла, как обстоят дела. И моя гордость, и их тоже предпочитала молча страдать»¹⁹.

В рассказе Сони многое не сходится. Во-первых, «предложила ему вернуться в Провиденс» точно не она, иначе Лавкрафт не повторял бы в письмах к Лиллиан, что Соня «одобряет» его решение. Во-вторых, трудно сказать, когда именно состоялась ее «встреча» с тетками Лавкрафта в Провиденсе. Соня добавляет, что сначала согласилась на должность в Нью-Йорке (отказавшись, вероятно, от места в «Халле» в Кливленде), чтобы быть поближе к Лавкрафту и приезжать в Провиденс на выходные, но затем ей предложили отличную работу в Чикаго, от которой она не могла отказаться. В связи с этим она попросила Лавкрафта приехать на пару дней в Нью-Йорк и проводить ее, и в сентябре он действительно ненадолго возвращался туда, хотя, по словам Сони, в Чикаго она уехала еще в июле. Тогда встреча в Провиденсе могла состояться в начале лета. Разумеется, Сонины слова о том, что она приехала в Провиденс «намного позже», могли относиться к более позднему периоду, например к 1929 году, когда по настоянию Сони начался бракоразводный процесс.

Важно отметить упомянутую Соней «гордость». Здесь отчетливо прослеживается столкновение культур и поколений: с одной стороны выступает динамичная и, возможно, отчасти властная деловая женщина, желающая взять все в свои руки и спасти собственный брак, а с другой стороны мы видим благородных викторианских матрон, которые не могут «позволить себе», чтобы супруга их единственного племянника открыла магазин и содержала их в городе, где фамилия Филлипс по-прежнему намекала на принадлежность к аристократии, – для них это стало бы настоящей социальной катастрофой. Обратите внимание на слова Сони: судя по всему, реши она открыть свое дело где-то за пределами Провиденса, тетушки вполне бы ее поддержали.

Стоит ли критиковать Лиллиан и Энни за такую позицию? В наши дни многие люди, считающие, что деньги – это высшее благо человечества, несомненно, назовут поступок тетушек абсурдным, непостижимым и даже оскорбительным с классовой точки зрения, однако в Новой Англии 1920-х годов моральные стандарты были весомее дохода, так что Лиллиан и Энни всего лишь следовали привычным нормам поведения. Если кого и стоит критиковать, так это самого Лавкрафта. Неважно, соглашался он в этом вопросе со своими тетками или нет (полагаю, что, несмотря на викторианское воспитание, Говард все же придерживался другого мнения): ему следовало высказать свою точку зрения и выступить в качестве посредника между тетушками и Соней, чтобы найти какой-то компромисс. Вместо этого Лавкрафт просто пассивно наблюдал за происходящим и предоставил тетушкам возможность принимать за него все решения. Если честно, я сомневаюсь, что уже тогда он хотел закончить отношения с Соней или желал поддерживать их лишь в переписке, как на самом деле и происходило в течение следующих нескольких лет. Ему просто не терпелось вернуться домой, а Соня могла сама о себе позаботиться.

Что можно сказать о двухлетнем опыте жизни Лавкрафта в браке? Отчасти в его крахе виноваты все вовлеченные стороны: тетушки вообще довольно холодно отнеслись к этой затее и в трудный период не смогли поддержать пару ни финансово, ни морально; Соня старалась изменить Лавкрафта на свой лад, а Говард в целом вел себя безрассудно и оказался человеком безвольным, эмоционально замкнутым и несведущим в финансах. Поведение тетушек подтверждается лишь косвенными доказательствами, поэтому давайте подробнее рассмотрим поступки самих супругов.

Из воспоминаний Сони становится ясно, что в Лавкрафте она нашла своего рода «сырой материал», из которого можно вылепить мужчину в соответствии с собственными желаниями. Да, многие женщины вступают в брак с такими же намерениями, но не думаю, что стоит считать это смягчающим фактором. Я уже приводил в пример трагикомическую ситуацию, связанную с одеждой Лавкрафта: Соня заставила его купить новый костюм, потому что прежние ей не нравились – мол, покрой у них чересчур старомодный. Вспомним также, что она усердно пыталась откормить Говарда, так как, по ее мнению, он выглядел слишком худым и казался вечно голодным. В более широком смысле Соня стремилась переделать его и как личность – якобы из добрых побуждений, хотя на самом деле с целью удовлетворения своих запросов. Она откровенно заявляла, что решила познакомить Лавкрафта с Лавмэном, чтобы «исцелить» Говарда от расовых предрассудков. Намерения, разумеется, похвальные, однако Соне такое оказалось не по плечу. Рассказывая о происхождении прозвищ Сократ и Ксантиппа, она говорит, что приписывала Лавкрафту «мудрость и гениальность Сократа», после чего добавляет:

«Именно это я в нем и почувствовала и надеялась со временем его очеловечить, особенно если он ступит на путь истинной любви посредством супружества. Боюсь, мой оптимизм и излишняя самоуверенность сбили с толку и меня, и его, наверное, тоже. В людях я всегда больше всего восхищалась высокой интеллектуальностью (которой мне, видимо, недоставало) и думала, что сумею вытащить Г. Ф. из бездонных глубин его одиночества и психологических комплексов»²⁰.

Здесь Соня практически признает, что в неудачно сложившемся браке отчасти есть и ее вина. Не решусь судить, насколько верен ее импровизированный психоанализ Лавкрафта – возможно, она и права, говоря о его склонности к уединенности и неспособности (или нежелании, если выражаться иначе) выстроить тесные отношения с кем-либо, кроме близких родственников.

И все же Соня наверняка знала, с кем связывается. По ее словам, «в самом начале нашего романа»²¹ Лавкрафт прислал ей книгу Джорджа Гиссинга «Личные бумаги Генри Райкрофта» (1903). Соня не рассказывает, почему он выбрал эту книгу, хотя можно предположить, что Говард таким образом пытался намекнуть ей на свой характер и темперамент. Насколько мне известно, Лавкрафт, как ни странно, не обсуждал эту книгу ни в одной переписке, однако она, несомненно, содержит множество намеков.

В романе Гиссинга повествование ведется от первого лица бедствующего писателя, который уже в пожилом возрасте неожиданно получает наследство и уезжает жить в деревню. Время от времени он делает записи в дневнике, и Гиссинг в качестве «редактора» представляет читателям тщательно отобранные отрывки, соответствующие смене четырех времен года. Книга получилась и правда очень трогательной, но только для тех, кто согласен с высказываемыми Райкрофтом мнениями. Многим современным читателям его убеждения, скорее всего, показались бы отвратительными или как минимум устаревшими. Сама Соня утверждала, что в этом романе описывается такое же отношение к меньшинствам, которое выражал и Лавкрафт, хотя суть книги не в этом. Взгляды Райкрофта на искусство и, как следствие, общество достойны куда больше внимания.

Райкрофт долгое время зарабатывал на жизнь написанием статей, однако ненавидел такое положение вещей и теперь начал относиться к этой работе с презрением. Писательство не должно быть «профессией»: «Ах ты, уставший бедняга, что в такой час мучительно садится за проклятое перо и пишет не ради того, чтобы сбросить груз с души, чтобы поделиться мыслями или что-то выразить. Пишет он лишь потому, что перо – единственный инструмент, которым он владеет, единственный способ заработать на хлеб!»²² В результате герой начинает испытывать отвращение и к аудитории, которая читает такие безжизненные творения, и откровенно заявляет: «Я людям не друг», – эту строчку как раз цитирует Соня в своих мемуарах²³. «В демократии полно угроз для самых высоких надежд цивилизации…»²⁴, – заявляет Райкрофт в отрывке, который наверняка нравился Лавкрафту.

Размышляет Райкрофт также о самом себе и своей способности испытывать чувства. Будучи вдовцом, у которого есть взрослая дочь, он тем не менее говорит: «Считаю ли я себя человеком, хоть когда-нибудь заслуживавшим любви? Вряд ли. Я всегда был слишком погружен в себя, слишком требователен ко всему окружающему, слишком горд без причины»²⁵. Далее встречается еще один отрывок, где Райкрофт высказывается в защиту чопорности, – Лавкрафту, думаю, он тоже приглянулся:

«Если чопорным называть порочного втайне человека, который старается сохранять внешние приличия, такая чопорность нам не нужна, пусть уж лучше будет бесстыдство. Если же чопорным считать того, кто живет порядочной жизнью и развивает в себе, в соответствии либо со вкусом, либо с принципами, немного излишнюю деликатность мысли и речи по отношению к основам человеческой природы, то это решительно хороший недостаток, и я не желаю, чтобы он искоренялся»²⁶.

Как тут не вспомнить о письме Лавкрафта к Соне, где он называл секс кратковременной и иррациональной страстью молодости, от которой «взрослым людям» следует отказываться? Как не подумать о его щепетильной реакции на само слово «секс»? Как справедливо заявляла Соня, роман «Личные бумаги Генри Райкрофта» отлично помогает понять Говарда, ведь главный герой – привязанный к дому и презирающий общество любитель книг – поразительно напоминает самого Лавкрафта. Можно представить, с каким удивлением Говард читал произведение, в котором высказываются его самые сокровенные мысли.

Суть в том, что Соня тоже читала «Райкрофта» и заранее знала о непригодности Лавкрафта в мужья. Она, если верить ее собственным словам, переоценила свою «самоуверенность» и не сомневалась в том, что поможет Говарду избавиться от «комплексов» и сделает из него пусть не традиционного добытчика и кормильца (на такое и не стоило надеяться), а хотя бы более общительного и любящего супруга, а также более талантливого писателя. Соня искренне любила Лавкрафта, в этом я не сомневаюсь, и выходила за него замуж с наилучшими намерениями, желая вытащить наружу все то прекрасное, что она нашла в Говарде, однако тот оказался куда менее податливым.

При таком стечении обстоятельств, думаю, нет смысла винить Лавкрафта в том, что муж из него получился неважный, – поучениями все равно ничего не добиться, – однако многие его поступки не имеют оправдания. И самым непростительным из них можно назвать само решение жениться, которое он с легкостью принял, совершенно не подозревая о возможных трудностях (не считая неожиданно возникших финансовых проблем) и не осознавая, что он абсолютно не подходит на роль супруга. Будучи человеком с пониженным сексуальным влечением, глубоко заложенной в него любовью к родным местам и серьезными расовыми предрассудками, он вдруг надумал вступить в брак с женщиной на несколько лет старше, которая стремилась к физическому и интеллектуальному союзу, и сорваться с места, променяв родной город на суету расово неоднородного мегаполиса, где он не мог найти работу и, казалось, вполне довольствовался жизнью на обеспечении супруги.

Женившись, Лавкрафт стал уделять Соне на редкость мало внимания. Почти все вечера и даже ночи ему было намного интереснее проводить с «ребятами», и он довольно скоро перестал волноваться о том, чтобы прийти домой пораньше и лечь спать вместе с женой. В 1924 году Говард все же пробовал найти работу, хотя попытки его были довольно неумелыми, но уже в 1925–1926 годах он забросил эту затею. Как только Лавкрафт осознал, что жизнь в браке ему не подходит, он был рад довольствоваться перепиской и поддерживать отношения на расстоянии, когда в 1925 году Соне пришлось уехать на Средний Запад. Конечно, необходимо учитывать и некоторые смягчающие обстоятельства. Едва очарование Нью-Йорка рассеялось, как душевное состояние Лавкрафта начало стремительно ухудшаться. В какой момент он понял, что совершил ошибку? Возможно, стал считать Соню виновницей своего затруднительного состояния? Неудивительно, что в подобной ситуации Лавкрафт находил утешение в компании друзей, а не жены.