Текст книги "Похождения Павла Ивановича Чижикова"

Глава 10
Строительство новой империи

Предприятие Чижикова стремительно и крупно разрасталось вокруг себя и постепенно стало превращаться в империю не только своими размерами, но и названиями служб – без изысканной фантазии, но вполне традиционными для русского духа и слуха. Ресторан он так и назвал – «Империя», бани – «Имперскими», продуктовый магазин для сотрудников и разборчивых посетителей – «Империал № 1», соответственно, намекая на будущую сеть назло бюджетной «Пятерочке», гостиницу для командировочных и гостей – «Имперские палаты», детский сад для детей сотрудников – «Наследник», а спортзал для охраны – «Гвардейский», с боксерским рингом и различными снарядами для поддержания физической формы и атлетической фигуры. Сам Чижиков мечтал победоносно побороться в зале с коварным животиком, но каждый раз было не с руки, и живот, не встречая сопротивления, всё больше уплотнялся и рос.

Планировалось еще построить небольшой «Имперский театр» мест на пятьсот для выступления звезд и самодеятельности, зал приемов с таким же названием, где Чижиков вознамеривался проводить ежегодно «Имперский бал», а также учредить для малоимущих гастроном «Имперский Народный» для «секонд-фуда». Забегая сильно вперед, скажу: после его открытия юмористы метко переименовали магазин в «Ходынку № 2» из-за давки и нехватки продуктов на всех желающих. Консервы закончились через два часа раздачи, что вновь подтвердило основной закон благодеяния: хочешь всех осчастливить, а выходят исключительно беда и позор.

К сожалению, подобные недоразумения с Чижиковым стали случаться сплошь и рядом. Он захотел, как тогда было модно среди преуспевающих дельцов, увековечить строительство империи в словах и пригласил для этого писателя Ивана Лермонтова-Толстого, но тот вместо панегирика ударился в ложную юмористику, и получилось совсем не то, что задумал Павел Иванович, – не гимн, не акафист, а совсем обидное и полностью наоборот.

Упоминать всуе и не привести в качестве примера этот текст было бы не совсем правильно. Однако с тем необходимым предисловием, что он не отражает реальной картины и объективного положения вещей.

Один день Павла Ивановича Чижикова

Ежик – птица гордая, не пнешь – не полетит.

Основной закон Чижиков-ленда

Чижиков-ленд – это такое место на Руси, где жизнь протекает по своим законам, которые так динамичны, что меняются каждый день, однако остаются при этом исконно русскими.

Здесь никто ничего не знает, не делает и не помнит до тех пор, пока кто не скажет магические слова «Павел Иванович», и тогда знание, жизнедеятельность и память мгновенно возвращаются.

Только тут человек погружается в пучину новостей о себе, потому что здесь о нем знают больше, чем знает о себе он сам.

Здесь единственное место в мире, где архитектор – он же декоратор, он же изобретатель новых блюд, где дровосек по совместительству еще и скульптор и палач, а телефонистка клеит коробочки по ночам.

Это единственное место, куда приходят, чтобы сфотографироваться с деревянными персонажами русских сказок, позировать на фоне богато сервированного стола или возле аквариума с голодными пираньями.

Это здесь тропические хищники могут погибнуть в результате уборки помещения безобидной и скромной уборщицей.

Сюда с любопытством заглядывают прохожие, а наевшись от пуза, уходят изумленные, с широко открытыми глазами.

Сотрудники с гордостью говорят всем: «Добро пожаловать в наш Чижиков-ленд, в наш рукотворный заповедник истинно русской жизни и отечественного бизнеса в самом центре России».

1. Утро.

Доброе утро, Павел Иванович!

Чижиков, как всегда, деятельный с утра:

– Так, лифт сегодня провести до четвертого этажа.

– У нас всего три.

– Достроить! Сколько вам надо дней?

– Год.

– Даю один.

– Год?

– День.

– На лифт?

– Нет, на четвертый этаж.

Чижиков:

– Ты кто такой и куда бежишь?

– Я новый сотрудник.

– Куда тебя взяли?

– В ресторан.

– Ресторан в обратную сторону.

– А я в туалет.

– Ты еще на туалет не заработал.

– Бегу обратно.

Чижиков:

– Кто эти грабли к лампе приделал?

– Вы сами велели.

– А почему не выпрямили?

– Вы не сказали.

– Придет Валуев, встанет из-за стола, ему голову поцарапает.

– Хорошо, выпрямим.

– А почему у бокалов края острые?

– Такие купили. Самые дешевые.

– Посади кого-нибудь, пусть рашпилем края затупит.

Чижиков:

– Ты сколько белого вина в бокал налила?

– Двести!

– Ты или расплескаешь, или ножка переломится. Скажи, пусть проволокой ножку обмотают, чтобы крепче была.

Чижиков:

– Так. А вы почему рекламный ролик снимаете без камер? – Так ведь вы сами сказали, что с камерой каждый сможет. – После обеда придете – покажете, что получилось.

– Нам надо еще озвучить.

– Озвучите при мне. Живьем.

2. День.

Добрый день, Павел Иванович!

Чижиков:

– Где этот, который?

– Я здесь.

– Дай задание работягам. Вот тут надо прорубить окно, а тут окно заделать.

– А можно наоборот?

– Можно наоборот.

– Короче, тут заделать, а тут прорубить.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Позвать работяг и оставить всё как есть.

Чижиков:

– Надо сделать большие рамы с укосинами.

– Зачем, Павел Иванович?

– Я хотел на крыше написать большими буквами «Чижиков-лeнд». Чтобы было издалека видно.

– Тогда лучше на горе.

– А где ты тут гору видел?

– Так у нас во дворе гора мусора. На нее и поставим.

– Из Кремля будет видно?

– Постараемся.

Чижиков:

– Так, рассказываю неприличный анекдот. Дамы могут не слушать, если хотят, если не хотят, могут слушать.

– Слушаем, слушаем!

– Один хохол…

– А что сразу хохол?

– Тогда один еврей, хохол и русский…

– А что как анекдот, так сразу…

– Ха-ха…

– Я уже рассказывал?

– Нет.

– А что тогда «ха-ха»?

– А у вас, Павел Иванович, все анекдоты очень смешные.

3. Вечер.

Добрый вечер, Павел Иванович!

Чижиков:

– Ты куда бежишь?

– В туалет. Я уже на туалет заработал.

– Ты у нас сколько получаешь?

– 3000.

– У нас таких цифр нет. У нас есть две.

– Но…

– Тогда 1650.

– А можно 3000, а я в туалет бегать не буду?

Чижиков:

– Почему у вас звук такой х***?

– Вы же сказали, чтобы мы сами озвучивали.

– Ну и что? Что, нельзя было другими голосами?

– У нас других нет.

– А что там за шорохи?

– Без студии и монтажной шум убрать нельзя.

– Я вас не пойму. Снять без камер смогли, а озвучить без студии – нет. Короче, шорохи убрать, голоса сменить.

Чижиков:

– Что это у вас?

– Четвертый этаж.

– А где лифт?

– Еще не построили.

– Я же сказал – лифт!

– А мы подумали, сначала четвертый этаж.

– Слушать надо, а не думать, разбирайте свою самодеятельность нax***.

– Лифт?

– Четвертый этаж. На*** нам четвертый этаж, когда туда лифта нет.

Чижиков:

– Все пришли?

– Все.

– Все уволены.

– Хорошо, Павел Иванович.

– А что у вас с голосом?

– Вы же сказали голоса сменить.

– Завтра всем к 10 на планерку.

– Хорошо, Павел Иванович.

– И чтобы никто не опаздывал.

– Слушаемся, Павел Иванович.

– А то опять уволю.

4. Ночь.

Доброй ночи, Павел Иванович!

Тишина. В аквариуме плавают две последние оставшиеся в живых пираньи.

Первая:

– Не понимаю, зачем ему это всё надо.

Вторая:

– Кому ему?

– Павлу Ивановичу.

– Дура, тебе дают говяжье сердце на обед?

– Дают.

– Регулярно?

– Да.

– Вот и молчи, дура!

Согласно этому, с позволения сказать, произведению Павел Иванович выходил каким-то самодуром, уродцем, то есть вполне типичным экземпляром среди неокапиталистов того времени. Сдается, Лермонтов-Толстой писал такие зарисовки под копирку, мало справляясь об истинном положении вещей. И хотя Чижиков был среди коммерсантов чуть ли не праведником с очень легким авторитарным уклоном, тем не менее ему не удалось избежать модного в то время обличительного мейнстрима. Обиженный Чижиков прогнал борзописца взашей, предварительно разукрасив автора словесно в пух и прах, однако полностью рассчитался с ним за труд.

В этом был весь Павел Иванович, даже в глубоких противоречиях принимавший сторону добра и справедливости, – Лермонтовым-Толстым была проведена определенная работа, а к работе этого дебила, не способного к творческому воспроизводству и сочинению панегирика, выбрал и привлек сам Павел Иванович.

– Стало быть, сам и виноват, – говорил себе в таких случаях Чижиков.

Конечно, сам виноват. Никто не спорит.

В действительности уже готов проект надстройки империи известного архитектора Притягина не из четырех, как у так называемого писателя, а из многих десятков этажей. Количество, правда, еще не было окончательно утверждено и постоянно менялось в зависимости от настроения хозяина. Тем не менее здание обещало превратиться в подобие «Башни Федерации» с вертолетной площадкой, предусмотренной с одной лишь целью: чтобы президент, увидев такой диапазон строительных работ и рост империи, оказался потрясен умом Павла Ивановича, позвал его к себе на разговор и прислал бы за ним державный геликоптер. А может, наградил бы орденом или сменил бы Кудрина на Чижикова, чтобы скроить новый бюджет на базе экспорта газа, нефти и родового стресса и наконец-то осчастливить весь народ, а не одну ее часть с уголовным прошлым, удачно сменившую нары на кожаное кресло. С этой одной целью и строилась вертолетная площадка – Павел Иванович летать не любил и не летал, если только не по сильнейшей надобности туда, куда не ходят пароходы, автомобили и поезда.

Свою охрану он стал называть имперской гвардией, а всем сотрудникам назначил чины и звания согласно табели о рангах. Себя же скромно нарек гвардейским полковником, что, кстати, соответствовало коллежскому советнику гоголевского Чичикова, и никогда с тех пор не повышал себя в звании, несмотря на успехи и ощутимые заслуги как финансового стратега, крупного воротилы, благодетеля и главнокомандующего империи.

В целом всё было внутри так ловко устроено, что в империи можно было автономно существовать независимо от того, что происходило вокруг, в глобальном мире, и куда неслась вся остальная не на шутку разогнавшаяся Русь. Павел Иванович велел обнести территорию со всеми вспомогательными службами от посторонних глаз глухим железобетонным забором, усилил численно охрану и установил камеры внешнего наблюдения по всему периметру стены. Прохожие между тем без всякой зависти смотрели на строительство, позолоченные надписи и двуглавого орла на воротах, полагая, что здесь скрывается солидное государственное учреждение, как и все госслужбы, нацеленное исключительно на добро, справедливость и пользу обществу. Никого не смущало название «ЧИЖИКОВ и К^о», выставленное огромными и заглавными буквами на всеобщее обозрение на крыше, как раньше «СЛАВА КПСС» – в назидание простым гражданам и напоказ.

Павел Иванович, проезжая по городу в своем фешенебельном авто, частенько поглядывал в сторону империи и с удовольствием констатировал, что надпись отчетливо виднелась из центра, чуть ли не из Кремля и многих прочих городских мест. Было очевидно – в его существовании наступали, а главное, накрепко утверждались другие, сытые, времена как компенсация за скромные, бесцельно прожитые молодые годы, единственные ботинки за 12 рублей и мясные продукты не каждый день. И прием в Кремле уже не за горами.

Павел Иванович хоть и был человеком относительно малообразованным, но его знаний хватало на то, чтобы понимать психологию значения званий табели о рангах в Российской империи, с которой он умышленно брал пример, создавая свою. Чины и чинопочитание имели свой сакральный смысл, и он ввел специальные обращения «ваше благородие», «высокоблагородие», чтобы каждый сотрудник подчеркивал положение собеседника при разговоре.

Исследуя у себя в кабинете старинные книги по геральдике, чтобы заказать для империи герб взамен пресловутого двуглавого орла, он с удивлением узнал, что Акакий Акакиевич Башмачкин, при его ничтожности, был «вашим благородием», по чину соответствовал званию гвардейского лейтенанта, пехотному капитану Копейкину, соседу по книжному тому в одном юбилейном издании Гоголя, или Александру Сергеевичу Пушкину, тоже титулярному советнику, примерившему мундир придворного камер-юнкера.

Обладая живым умом, Павел Иванович вывел, что это совпадение неспроста, потому что лейтенант гвардии – не очень высокое звание, но и ничтожным его не назовешь, когда есть еще шесть чинов пониже, от девятого до четырнадцатого класса. И если служивый не пропойца, не мот и не игрок, и не Александр Сергеевич, живший не по средствам, а за Башмачкиным таковое не наблюдалось, то заветную шинель пошить для него было делом доступным, без героизма, если не сказать – относительно пустяшным.

А как же тогда другие жили, чином скромнее и жалованием поскуднее? – простите за неуместный вопрос. Значит, загнул, напустил тут туману Николай Васильевич. Зачем? Может, тонко хотел уязвить одного своего великого современника, не называя по имени, почившего к тому времени в Бозе, за акцептацию сомнительных почестей и звания и таким образом высказать свое отношение к его поступку? Важно тут, очевидно, только одно: шинель эта – всего лишь не по Сашке шапка, а потому нечего было ее на себя кроить и примерять, как нечего было коронованному богом поэту прикидывать на себя двор и камер-юнкерский мундир, который стеснял и опошлял душу. Пушкин мундир не надевал и являлся при дворе во фраке. Так и Башмачкин только раз надел свою шинель. Правда, ее у него украли. Но и у того, и у другого титулярного советника украли жизнь.

«Придворная Контора честь имеет уведомить, что умерший 29-го прошедшего Генваря титулярный советник Александр Пушкин состоял при Высочайшем Дворе в звании камер-юнкера» – вот и весь сказ.

Но дальше мысль Чижикова не пошла, показав тем самым свою бесплодность. Ведь никто из великих после Гоголя не удосужился задать вопрос: а почему все-таки титулярный советник 9-го, а не коллежский регистратор последнего, 14-го, класса, убедительно более ничтожная и жалкая личность в табели о рангах и по разнице в жаловании?

И почему он жил «не по средствам» наоборот, то есть ниже своих жалованных и имущественных возможностей? Или Гоголь жизни не знал, знать не хотел и не вникал ни в какие мелочи? Что, кстати, для великого сочинителя совсем обыкновенно, как для аутиста или прочего гения. Ведь Эйнштейн, говорят, тоже не знал, что почем.

Что касается капитана Копейкина, то вся его история – сплошное очернительство пенсионной реформы и действительности великой Российской империи, помощи инвалидам и ветеранам, из которой пехотный капитан – кстати, по благородию и по чину ровня Акакию Акакиевичу и Александру Сергеевичу Пушкину – физически выпал, пропав из реестров, не числился и как бы фигурально не существовал.

В итоге Чижиков не только утвердил у себя табель о рангах, но и обязал всех обращаться друг к другу соответственно должности «ваше превосходительство», «ваше высокородие», «ваше высокоблагородие», «ваше благородие» с целью, как встарь: «Дабы тем охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам получать». Однако он в созидательной эйфории не учел одного исторического факта: что однажды пришли безродные товарищи и мгновенно разнесли Российскую империю с самодержавием вместе с православием и народностью в пух и прах, и никакой политес их не спас, а народ отдал предпочтение нахалам, тунеядцам и босякам.

Об этом обстоятельстве руссийской истории, то есть одновременно России и Руси, Чижиков, находясь в эйфории первоначального строительства империи, как-то позабыл.

Глава 11
Конкуренты и надомники

Одновременно с модернизацией здания под империю, заботами о коллективе и производительности труда, уже и без того самой высокой в отрасли одурачивания простаков, Чижиков думал дальше, как возможно еще более расширить свою коммерцию, чтобы идти на шаг впереди конкурентов, адептов и эпигонов, коих наплодилось довольно с единственной целью растащить по углам рынок и пожить за его, Чижикова, лавровый счет.

Так уж в бизнесе повелось – стоит одному человеку что-нибудь путное придумать, как тут же появляются последователи, адепты, эпигоны, готовые своровать идею и нажить на ней денег. И нет чтобы усовершенствовать, улучшить, преобразовать концепт, включить мозг и фантазию – наоборот, начинают тупо копировать и, как следствие, массово опошлять. Однако именно это успокаивало Чижикова, потому что, в отличие от него самого, все адепты неукоснительно требовали деньги вперед за снятие стресса, в то время как нашему герою люди несли деньги сами, добровольно, отчего и был у него громоподобный успех.

В мире число огромное тому примеров, как надо правильно общаться с народом. Надо ему не усложнять жизнь и решение, а упрощать путь к цели. Первые идеологи христианства отменили обрезание, и к ним повалили толпы для новообращения. Разрешили есть свинину – почти всё Средиземноморье перешло в христианство, за исключением немногих фанатиков, кто до сих пор гнет свою кошерную линию и остается в оскорбительном меньшинстве.

Но всё равно ухо следовало держать, как говорится, заточенным востро и принимать превентивные меры.

На следующий день после того, как он об этом подумал, Павел Иванович сам пошел в ближайшую поликлинику, чтобы проверить, реально ли уговорить бюджетных докторов направлять пациентов к уполномоченным по вопросам снятия родового стресса на местах, в каждом населенном пункте, где наряду с поликлиниками уже действовали новейшие станции, клубы, кружки пропаганды здорового образа жизни в отсутствие родового стресса. Здесь посетитель не мог не восхититься культурой обслуживания населения и современной обстановкой, мог мгновенно оздоровиться, а при желании – выпить стакан фильтрованной воды, пару раз отжаться на зеленом коврике, совпадающем с кооперативным цветом головной конторы, или воспользоваться гантелями либо гирями, причудливо расписанными по заказу Чижикова под хохлому.

Для начала Павел Иванович решил сам поговорить с первым встречным врачом в поликлинике, чтобы выработать аргументацию в разговоре с таким затейливым и экстравагантным населением, как лекаря. У него была привычка сперва всё проверять всегда самому. Но для начала, для усиления убедительности, каждому доктору за направление в приемный оздоровительный пункт Чижиков решил положить два доллара за полную семью пациентов и доллар за одинокого бобыля.

Доктор Орест Роттенкройс нисколько не удивился родовому стрессу, будто знал о нем с младых институтских ногтей. Что сперва показалось нашему герою весьма странным и подозрительным. Сначала он усомнился в образованности и осведомленности доктора, будто тот купил диплом в переходе у трех вокзалов – тем более что голова у него была как у дикого льва и руки толстые и волосатые, какие в лучшем случае бывают у гинекологов, но никак не у терапевтов. Но потом Чижиков всё же подметил некоторую эрудицию в познаниях и пришел к заключению, что среди лечащего персонала произошли значительные, однако весьма шокирующие перемены: если раньше доктор был заинтересован в результате лечения по мудрому социалистическому принципу «вас много, а я один, и нечего тут ходить, и отправляйтесь вперед на работу во имя светлого завтра, которого из-за таких никогда не дождешься», то теперь, при сновакапитализме, его интересовали исключительно заработок и процесс плавного перехода одного хронического заболевания в другое, вызванное чрезмерным употреблением таблеток от первого и побочным эффектом от их приема в пользу другого. По этой практике ишемическая болезнь сердца плавно и неукоснительно переходила в воспаление мочевого пузыря, а далее – в цирроз печени или панкреатит – на выбор, в зависимости от осложнений, записанных в инструкции к пилюлям. Эти заболевания не лечатся до конца жизни и в принципе, но не скоропостижны, а затяжные и долгие, как телесериалы. Доктора стали теперь зарабатывать на выписке лекарств и получать за это поощрение от фармацевтических корпораций, и прежде всего – от концерна олигарха Дренцалова, поэтому государственная зарплата их не смущала: они или не брали ее со счетов вовсе, как Пугачева – свою пенсию, или копили, чтобы потратить по мелочам детям на кино и мороженое.

А вот дополнительные заработки их интересовали не меньше, чем гонорары от фармацевтов. Они были открыты к новым, совсем неизвестным или малоизвестным заболеваниям, способствующим распахнуть нехоженые просторы для созидания достойного личного капитала. Как говорил Роттенкройс, если не было бы лихорадки Эбола, ее обязательно стоило придумать. Он знал, о чем говорил, подозревая, что 23 тысячи заболеваний, известных в цивилизованном мире против нескольких десятков в СССР, свидетельствовали именно о том, что чем либеральнее, прогрессивнее и демократичнее страна, тем длиннее список болезней. Это как сто сортов сыра против одного, чтобы человек платил за лечение, причем за экзотическую импортную хворь, вдвойне, как за пармезан. Поэтому новшество Чижикова пришлось доктору по душе.

Более того, Орест Петрович с таким воодушевлением стал вносить свои предложения, дополнения и коррективы, что Павел Иванович даже слегка испугался – а не перехватит ли эскулап как-нибудь инициативу, не прикарманит ли себе пиратским макаром животворную идею Чижикова и не займется ли доходным делом на контрафактной основе? Говоря проще, не сопрет ли эскулап идею?

Впрочем, подумал наш герой, навряд ли у Роттенкройса будут время и возможность конкурировать с ним на достойном уровне. Чижиков был всё равно на несколько шагов впереди, а это в любой коммерции играет передовую и убедительную роль. Кроме того, он уже стал подумывать о том, как бы распространить на другие страны и континенты свой бизнес. Особенно на такие, где население огромно и относительно непросвещенно, как в Индии, или невежественно, как в Пакистане. Преимущество он отдавал народам с сознанием землепашцев, запасающимся всем подряд впрок и чтобы всё было как у соседа. Там достаточно одному в деревне втюхать идею, и пойдет она стремглав от дома к дому, как огонь в засуху. И тогда конкурентам за ним будет не угнаться. Полтора миллиарда, помноженные на двадцать-тридцать, – это какие же гигантские деньжищи получаются, даже благородным, не то чтоб обывательским умом не сосчитать!

Да, это, конечно, раздражительный факт, что у Чижикова уже появились последователи, эпигоны – например, те, кто снимал родовой стресс за деньги по телефону, – но, судя по всему, дела у них шли не очень успешно, поскольку в их предложении отсутствовало магическое слово «бесплатно», волшебным образом располагающее людей расставаться с накопленными деньгами, неся их в финансовую пирамиду, пытаясь обыграть наперсточников или картежников в поезде Сочи – Тольятти, будто специально придуманном для обогащения шулеров. И хотя всякий и разный накрепко знает про мышеловку и бесплатный застарелый сыр в ней, но это знание всё равно не может устоять перед сладким и заманчивым словом «халява».

Находясь в своем кабинете на этой лирической волне, он не поленился позвонить одной даме, назвавшейся в газетном объявлении у Зряченского экстрасенсом Серафимой.

– Алле, – не представилась она Чижикову.

– Это Серафима?

– Она. А что надо-то?

– Вы тут пишете, что снимаете родовой стресс. Я прочел.

– Да.

– Вот мне как раз и надо.

– Зачем?

– У меня болезнь.

– Какая?

Чижиков ничего лучше не придумал и ответил:

– Медвежья. С детства осталась.

– Присылайте фотографию в конверте с деньгами.

– В конверте?

– Да.

– А если вынут?

– Это не моя забота.

– А можно как-нибудь иначе? – поинтересовался Павел Иванович.

– Можно. Присылайте с людьми.

– Как это?

– Чего не понятно-то? Привозите фотографию и деньги, – Серафима назвала адрес, куда Павел Иванович должен был явиться на прием, и, хотя это был не ближний свет, любопытствующий Чижиков туда всё же поехал.

Дверь в трехкомнатную квартиру открыла сама хозяйка, дама третьей молодости – когда замуж уже поздно, но можно с успехом строить из себя вдову. Она была грубо и наспех декорирована под цыганку цветастым платком, завязанным узелком на затылке.

– Вы ко мне?

– А вы кто будете?

– Серафима.

– Тогда к вам.

– Фотографию принесли?

– С собой.

Она провела Чижикова в комнату, заваленную всякой гадательной ерундой, какой пользуются для убедительности труженицы этого ремесла: круглый столик на ноге с завитушками, стеклянный шар, карты Таро, восковая рука ладонью вверх, поделенная на сектора и подписанная, как туша свиньи в мясной лавке, руны и немытая кофейная чашка, оставшаяся от предыдущего клиента. Зеркало, однако, было занавешено, как будто кто-то недавно помер и хозяйка справляет траур в сорок дней.

– Фото давай, – сказала Серафима, оставив Чижикова стоять в метре от дверного проема.

– Нате, – протянул он детскую фотографию младенца попкой вверх. Такими снимками родители обычно с умилением дразнят своих чад в переходном возрасте или на свадьбе и ржут.

– Разве ты это?

– А кто?

– Не ты это. Да мне всё равно.

– В младенчестве все похожи, на одно лицо, – сказал Павел Иванович, однако удивился проницательности хозяйки.

– Бу-бу-бу, – произнесла Серафима и провела ладонью три круга над якобы черно-белым Чижиковым во младенчестве. Это был еще один оригинальный способ снятия родового стресса, до сих пор не зафиксированный на фирме «Чижиков и К^о», где вели спецучет по всей стране. Фотография была действительно не его, а совсем случайная, из огромного архива невостребованных соискателей чуда. Подозрительный и мнительный, он не хотел никаких экспериментов над собой.

– Всё?

– Всё, – и она назвала сумму, превышающую таксу самого Чижикова на целых 10 у. е. в пересчете на рубли.

– Это грабеж, – сказал Павел Иванович, – у конкурентов было бы дешевле. Знал бы, пошел к Чижикову.

– Чего ты там забыл? Там поток, конвейер, как на фабрике, а у меня кустарный, штучный товар.

– Или как у Чижикова по цене, или никак, – Павлу Ивановичу вообще не хотелось платить за такую рукоблудную халтуру без печати и свидетельства, тем более переплачивать целую десятку.

– Грабить будете? Все господа теперь такие.

– Ну зачем же грабить? Я за порядок и справедливость, за политику единых, так сказать, цен.

– Какой-то ты подозрительный, – сказала Серафима, – комиссии антимонопольной на тебя нет. У меня ни с кем нет сговора.

– А какие гарантии, что стресс снят?

– Гарантии самые что ни на есть натуральные. Перемены начнутся сразу, как за порог выйдешь.

– Ладно, – сказал Павел Иванович, – но больше двадцатки дать не могу, нету. На больше я не рассчитывал и не взял. Могли бы предупредить.

– В машину спустись, у водителя своего займи, если что.

Чижиков смутился. Врать, что приехал на трамвае, он не стал.

– Хорошо, давай так, раз не предупредила, – сказала Серафима, – только потом не обижайся, если что не так.

– Сдается мне, батенька, что ты пройдоха и аферист, каких свет не видывал, – сказала она на прощание.

– Да и ты, мать, не проста.

Чижиков спустился во двор. Водитель Данилыч, Перловкин шурин, крутился вокруг лимузина Чижикова, разводил руками и чертыхался. Средь бела дня, пока Данилыч отлучился на пару минут по потребности в кусты, все четыре колеса были проколоты, а по всему периметру черного лака, в том числе и по капоту, пролегла волнистая, омерзительно белая черта. На крыше, к счастью, не тронутой, аккуратно по центру лежало старое сапожное шило с замусоленной деревянной рукояткой.

Павел Иванович, пока водитель возился с колесами, достал фотографию младенца и спросил:

– Это не ты ли?

– Вроде нет, – ответил Данилыч, глядя через плечо и не отрываясь от ремонта резины.

После посещения Серафимы Павел Иванович призадумался непременно заняться качеством производства, повысить цену и открыть кабинеты для индивидуального приема посетителей в центре и на местах. Он уже размышлял о том, что биологически чистый, как у Серафимы, – самый эффективный способ, что немецкий – самый надежный способ снятия родового стресса из промышленных, после него идут израильский и канадский. Наш, новосибирский, где-то в серединке, на месте приблизительно 38–40-м, рядом с Эквадором и Бангладеш. Бразильскому он бы не стал доверять на сто процентов, а украинскому не верил бы вообще из-за коррупции, сомнение к тому же вызывала и неустойчивость местной валюты, гривны.

«Поэтому, если у кого появится желание снять родовой стресс за рубежом, – думал Павел Иванович, – милости просим: это увеличит технологическую цепочку, почтовые расходы и дивиденды, само собой». Было очевидно, что эти нехитрые нововведения способствовали бы увеличению заработка в разы.

Чижиков уже сам верил в то, что фотографии отсылаются и будут отсылаться за рубеж и проходить таможню. Главное, чтобы для немцев работал отшельник-канадец, на поляков – австралиец-абориген, а боливийцы посылали фотографии в Косово, о существовании которого они не подозревали и путали с космосом. Обнадеживало и то обстоятельство, что, в отличие от российской почты, в остальном мире корреспонденция функционировала относительно исправно и совсем не требовались уполномоченные на местах в таком безумном количестве.

Сначала Павел Иванович задумал на самом деле посылать письма за границу, из Боливии в Косово. Он полагал, что можно это делать курьерской или дипломатической почтой, но столкнулся с такими невероятными трудностями и грабительскими накладными расходами, что решил отказаться от этой затеи и всё же открыл представительства по всему миру по типу посольств с гербом, флагом и охраной у входа, однако наделил канцелярии автономными полномочиями, дополнительно дав на два года послабления в отчислениях в пользу головной фирмы в рамках десяти процентов с дохода, чтобы они вошли во вкус и покрылись за это время изрядным финансовым жирком. Он даже на досуге выбирал, куда послать полпредом Крамского – в Северную Америку или Китай, подсчитывая, где тому будет выгоднее, – или всё же не оголять возглавляемые им губернии…

Он заказал печати и свидетельства на разных языках и строго наказал новой сотруднице, коллежскому регистратору Валентине Зарубежновой, ответственной за международные отношения, не перепутать печати и предупредить на местах, чтобы отправляли свидетельства не ранее чем через полтора месяца после получения фотографии. Он разъяснил, что действие наступает в процессе снятия родового стресса, а не в день возвращения фото назад, поэтому к моменту получения позитивные перемены уже заметно ощутимы и налицо.

И всё было бы хорошо, если бы Павел Иванович, глядя на проколотые колеса, не задумался о том, какой ящик Пандоры он приоткрыл и каких демонов в лице той же Серафимы выпустил на свет в новый промысел. Но мысль его ушла в коммерческую сторону, в то время как стоило бы пофилософствовать о бытии, ведь далеко не каждому в жизни удается повыпускать столько чертей собственными руками.