Текст книги "Похождения Павла Ивановича Чижикова"

Глава 3
Злобный стяжатель и оппортунист

Когда наконец-то замысел был окончательно готов и рукописно оформлен, Чижиков пришел в редакцию газеты «Деловая Правда», к главному редактору Семену Зряченскому, мужчине среднего возраста с коротко стриженной аккуратной головой шаровидной формы, несколько крупноватой для его тощего тела, со сбившимся набок носом и вздернутой в противоположную сторону губой, точно они пустились в круговой пляс, и выложил на стол две страницы машинописного текста.

– Ну и что это будет? – уголок губы редактора задрался еще выше.

– А вот будет то, что это форменная революция и заработок до скончания лет!

– Теперь куда ни кинь – у всех сейчас революция, всеобщее воодушевление и заработок на века. Только жрать скоро будет нечего. Ладно, какая такая революция?

Как и многие редакторы, Зряченский был журналистом злым, но выражал свое недовольство исключительно в обхождении со знакомыми устно, а не в печатных статьях. В них он – душечка и форменный оппортунист.

– А вот такая. Вот скажи – ты родился?

– Ну, родился, – сказал Семен нехотя, будто не видя в этом большого проку.

– Это медицинский факт?

– Факт.

– Причем факт, замечу, неоспоримый. Рождаясь, ты перенес родовой стресс. При переходе из водной среды в воздушную. Это как пить дать.

– Допустим.

– А мы теперь бесплатно снимем тебе этот стресс!

– А зачем?

– А затем, чтобы ты был здоров, потому что родовой стресс может быть причиной множества твоих хронических заболеваний и неудач по будням и, заметь, по выходным. То есть родовой стресс не дает человеку нормально жить всю жизнь и круглые сутки. Пояснить?

– Поясни.

– Человек болеет, страдает, например, алкоголизмом или несварением желудка, потратил целое состояние на пирамидон, а это всё оттого, что у него был в детстве родовой стресс, а как следствие – нескончаемый понос.

– Пирамидон никогда от поноса не спасал.

– Это я так – образно выразился, – сказал Павел Иванович, – такая у меня фигура речи.

– Ну и что?

– Мы снимаем с него стресс, и человек потом будет всю жизнь здоров и нам благодарен от всей души.

– Ты проверял?

– Проверял, – легко соврал Чижиков, – эффект в наличности. В пятидесяти случаях из ста помогает, как любое плацебо. Половина возненавидит нас, но другая будет благодарна по гроб жизни. Но чтобы первая половина ненавидела нас тихо, мы будем снимать родовой стресс бесплатно.

– Как бесплатно?

– А вот так. Бесплатно!

– А где деньги-то? Ты же сказал, что светит обеспеченность на всю оставшуюся жизнь. Что-то я никак не догоню.

– А деньги – вот тут, умная твоя голова: я тебе еще не говорил, что они будут присылать нам свои фотографии. Мы будем снимать родовой стресс по фотографии, но, если им надо фотографии назад со свидетельством о снятии родового стресса, мы им станем высылать их за 20 долларов. Весь расчет на то, что большинство захочет получить фотографию назад. Вот ты бы захотел, чтобы твоя фотография или фотография твоего любимого дитяти валялась у постороннего дяди в аптекарском шкафу?

– Я ее вообще не пошлю. Кто тебе сказал, что я такой дурак?

– Ну хорошо, ты не пошлешь, я не пошлю, а миллионы-то пошлют. Один миллион пошлет – 20 миллионов денег. Минус накладные расходы – всё равно останется не меньше десяти.

– Это обман.

– Да где же обман?

– Никакого родового стресса нет.

– Ну как же нет, дурья твоя башка.

– Я об этом нигде никогда не читал.

– До Эйнштейна про теорию невероятности тоже никто не знал.

– Относительности, – поправил редактор Зряченский с дежурной иронической усмешкой при аттестации чужого невежества.

– Бога тоже нет. Если я его не вижу, значит, нет.

– Э, куда ты загнул. Это не факт.

– Как и не факт, что родового стресса нет.

– Есть родовая травма у ребенка. Есть послеродовой стресс у матери. Она может так возненавидеть своего ребенка, что даже убить.

– У матери, значит, есть! А у ребенка, получается, нет? Чем он ее хуже? Тем, что он свою мать убить не может?

– Нет!

– А ты спросил?

– Кого?

– Ребенка.

– Ты гонишь?

– Ладно, я увлекся.

– Тебя посадят.

– Не посадят. Я всё просчитал.

– Посадят.

– Ну смотри, мы за снятие родового стресса деньги брать не будем. Всё будет бесплатно.

– Тогда откуда 20 миллионов?

– Слушай сюда. Ты присылаешь фотографию, я снимаю стресс, потом фотографию посылаю назад. За это беру деньги. Понятно?

– А откуда они будут знать, что стресс снят?

– А мы им об этом напишем, а лучше на фото поставим печать.

– Надо подумать.

– Что тут думать? Ты даешь статью в газете, они присылают письма в редакцию, мы снимаем стресс, отсылаем фотографии назад, и все дела.

– Чую, нас посадят.

– Ну за что, дурья твоя голова?

– Ты лучше купи рекламу в газете. Заплати мне за статью.

– Купи! За деньги каждый дурак сможет. Где я такие деньжищи сразу возьму? Я тебе дело предлагаю, долю! Разбогатеешь, купишь себе «Нью-Йорк таймс» или «Гардиан», на худой конец.

– Мне надо подумать. Дело новое и не совсем обычное.

– Где оно необычное?

– Нешуточное.

– Не понимаю.

– Какое-то оно потустороннее. Темное это дело. А вдруг и вправду есть родовой стресс?

– Ну и что с того, что есть? Вернее, точно есть. Дошло?

– Может, мы какие нездешние силы затронем, а потом они в отместку как-нибудь преследовать нас начнут?

– Какие силы?

– Демоны.

– Ну, ты уже совсем.

– Это как с шаманами. Пока ты к ним не лезешь, они тебя не трогают. А залезешь, потом не отвяжешься.

– Какие, к черту, шаманы?

– Обыкновенные, монгольские. Надо подумать.

– Не хочешь, я в другую газету пойду. Я к тебе как к другу…

– Ну погоди, дай денек подумать. Уж больно дело непростое, необычное.

– Я пошел.

– Купи страницу. Дай две тысячи долларов.

– Я пошел.

– Дай хоть тысячу. По дружбе предлагаю. У меня страница рекламы стоит три.

– Двести – или я пойду в другую газету.

– Это грабеж!

– Дело новое, неизвестно, как пойдет. Я еще ничего не зара ботал, а ты свои двести уже имеешь.

– А сколько ты мне дашь как дольщику?

– Если письма будут приходить на твой адрес? Доллар с каждого полученного письма, но реклама бесплатная.

– Пять.

– Это почему же пять?

– Пять лучше, чем два.

– Я тебе и двух не дам. У меня расходы. Доллар.

– Можно я как-нибудь потом решу? Я сегодня не готов.

– Тогда я пошел.

– В другую газету?

– Да хоть куда.

На лице у Зряченского была мука не прогадать. Заманчиво было войти в долю, чтобы потом купить хотя бы «Гардиан», но и двести хотелось получить сразу. Так было надежнее.

– А триста? – вкрадчиво спросил он с лицом человека, страдающего пауперизмом, свойственным профессиональным уличным попрошайкам.

– На, – согласился разочарованный Чижиков и отсчитал зеленые сотенными.

Единственное, что нарушало теперь планы Павла Ивановича, – это то, что отказ Зряченского от сотрудничества и потеря желаемого компаньона означали утрату почтового и юридического адреса. Теперь надо было придумать место, куда страждущие могли бы посылать свои фотографии и ремиз.

К такому повороту наш герой не был готов, и это тормозило выход статьи. Дело откладывалось до неопределенного срока, но тут Чижикова осенило сходить на почту и попробовать договориться с тамошним начальством о получении мешков с письмами до востребования.

«Ай да Чижиков, ай да молодец», – подумал про себя наш герой, косвенно хваля себя за изворотливость быстрого ума, в чем ему приходилось неоднократно сомневаться во время длительного хождения по трехкомнатному приватизированному жилому фонду в поисках правильной формулировки его бизнес-идеи.

Глава 4
Чудеса ономастики

Если вспомнить Николая Васильевича Гоголя, то его вымышленный Чичиков оказался на поверку реальнее, чем сосед по школьной парте, лестничной площадке или по коммунальной квартире с пятью почтовыми ящиками на входной двери.

О печатном герое мы узнавали из книги больше, чем об однокласснике Васе Нелюбине, который годами мозолил глаза и всё равно оставался загадкой. Он неожиданно мог поставить в коридоре подножку своему лучшему другу с явным прицелом на чугунную батарею под подоконником, оставаясь при этом верным товарищем и одновременно, как говорится, вещью в себе.

Литературный же герой открыт и светится деталями, причем так убедительно и ярко, что вы охотнее верите сочинителю Гоголю, чем мемуарам Талейрана, а именно: Наполеон при всех его выдающихся для европейцев качествах на российской почве мог стать только мелким жуликом, а не императором Всея Руси и, по случаю, Франции, если бы ему пришло в голову пойти на Париж войной. И не только вы, а еще не одно поколение читателей вместе с вами будет так думать, потому что Чичиков, похожий на Наполеона, – обыкновенный прохвост и казнокрад.

Парадокс еще и в том, что через описание жизни Павла Ивановича или капитана Копейкина, где не было и доли правды, а исключительно фантазия или сочинительство, вы подспудно узнавали про государство российское в большей степени, чем из учебников истории ХIX века под редакцией многоуважаемых профессоров.

Если реальный Наполеон может посредством пера и фантазии Гоголя реинкарнироваться в литературного героя Чичикова, который на практике получился живописнее и убедительнее своего прототипа, то почему Чичиков не может проделать ту же дорогу превращения сперва в реального буржуа нового типа, а затем в литературный персонаж по фамилии Чижиков, по традиции более реальный, чем живой, исходный прототип?

Вы скажете, что это невозможно, как не бывать обратному превращению бабочки в куколку. Конечно, в биологии это нельзя, но в литературе – пожалуйста. Биолог наблюдает и описывает то, что видит, потому что он ученый, а писатель придумывает и видит мир обратным зрением, пропускает через себя и выводит на бумаге то, что отпечаталось в его ненаучно, подчас нелогично устроенной голове. И тогда вымышленное превращение человека в жука выглядит правдоподобнее, чем наблюдения всё того же Васи Нелюбина за одинокой крысой, сидящей в подворотне на куче мусора.

– Вон, смотри, крыса, – кричит Вася.

– Сам вижу, что крыса.

– Серая. Сидит и смотрит.

– Сам вижу, серая и сидит.

Записанный на бумаге разговор – еще не литература. Запачкать текстом бумагу еще маловато будет. Литература, искусство начнется, если Нелюбин скажет, например, что крыса, как человек, – самое древнее, чуть ли не первое млекопитающее и последнее из уцелевших на земле, отдаленная, если не прямая родня вершине творения по всеядности и адаптации к агрессивной окружающей среде, разве что человек еще пока не пристрастился к крысиному яду, как к сахару или кокаиновому порошку. Если крыса вообще не праматерь людям, по версии теории эволюции Дарвина, только не овладевшая чтением и письмом за ненадобностью, как цыгане или некоторые племена аборигенов в отдаленных джунглях, прожившие как-то без грамоты до сих пор, и ничего. И начнет Вася за нее мыслить с претензией на Платона или, на худой конец, на Виктора Гюго. И тогда Нелюбин наврет от имени крысы приблизительно так:

– Вот непонятно мне, с какой целью природой создан этот человек, который неукоснительно считает себя венцом природы? Он другой раз держит перед собой книгу, час держит, другой, а не ест, начиная с вкусных замусоленных краев. Думает и соображает. А что тут думать? Всё в мире существует для поддержания природного естества. Глуп человек, ведь всё, что не создано для поддержания естественных потребностей, – бестолковая забава ради пустой растраты нервов и физических сил, ну и так далее.

Сам Павел Иванович Чичиков новейшего образца не видел никакой связи с прототипом, считал свое имя курьезом ономастики, а все совпадения с почти полным тезкой – случайными. На ехидный и довольно частый вопрос остряков, особенно фамильных, для кого коверканье чужого наследственного имени является высшим проявлением юмора и поводом для гоготания до слез:

– А не родственник ли вы гоголевскому Чичикову? – наш герой отвечал с приятной улыбкой знатока потайного смысла:

– Даже не однофамилец, – чем вводил в замешательство всякого куцего остряка.

Так вот, в фальшивых размышлениях выдуманной крысы больше ума и смысла, чем в шутках невымышленного юмориста доморощенного образца.

Но вернемся к нашему нешуточному повествованию, лишенному поверхностной юмористики. В следующем номере воскресной газеты «Деловая Правда» должна была появиться целая полоса, посвященная новой авантюре Павла Ивановича.

Семен Зряченский не без изобретательности и таланта раскудрявил статью насколько мог. В ней теперь говорилось о том, что известный монгольский шаман Ойгюн Байтыр бесплатно снимает родовой стресс, а с ним – причину множества неизлечимых болезней, хворей, недугов, проказ и превратностей судьбы.

Это понравилось Павлу Ивановичу, потому что русский человек по традиции верит в шаманов, колдунов, провидцев, Вольфа Мессинга вкупе с мудростью генералиссимуса Сталина больше, чем в родного отца-батюшку. Все-таки Семен Зряченский был мастером пера.

Но в других местах Чижиков беспощадно правил красным фломастером, вычеркивая излишние художества и неистовую фантазию, относясь дотошно к каждому будущему печатному слову, чтобы, не дай бог, не нарушить закон, чтя Уголовный кодекс, к несчастью, необязательный и преимущественно избирательный на Руси. Но по некоторым деталям возник легкий дискусс.

– Где «Не заменяет традиционного лечения»? Куда пропало?

– Не вмещалось.

– Вмещай.

– Куда?

– Вот сюда, – Павел Иванович указал на место под фотографией фальшивого монгольского шамана с поддельным бубном из моржового желудка. Зряченский аккуратно вырезал его ножницами из путеводителя по Чукотке и приклеил к портрету неизвестного кочевника-степняка из учебника природоведения пятого класса средней школы. Получилось вполне натурально – кто знает, не отличит.

Тут Чижиков строго уставился на Зряченского: «Родовой стресс можно с успехом снимать пиявками», – прочитал он в тексте.

– Эта ерунда откуда взялась? Какие, к черту, пиявки?

– Это я нарочно приписал, – защищался зловредный сочинитель. – У людей должна быть альтернатива. Альтернатива – основа современной журналистики.

– Где тебя этому научили?

– В «Би-Би-Си».

Действительно, Зряченский проходил в Лондоне трехмесячную стажировку, где ему, как дикому саженцу, привили навыки честной британской журналистики, которые он неуклонно использовал где ни попадя, а еще внесли вирус-альбац, помесь антисоветского вольнодумства и прожженного демократического мышления вкупе с алчностью и доносительством по мелочам. Всем этим он весьма гордился до заносчивости.

– Что ты имел в виду с этими пиявками? Они будут прикладывать их к фотографиям?

– К телу.

– Думаешь, будут?

– Никогда.

– Это точно.

– Оставляем? – осторожно спросил Семен.

– Можешь, когда хочешь.

– Еще вот тут, – показал пальцем Зряченский. – «Медиумическая помощь тем, кто навсегда отчаялся жить».

– Это хорошо. «Начало новой жизни» – тоже неплохо.

– Добавь еще полтинничек, – стал вдруг клянчить Зряченский надбавку за качество и творческую новизну, – долларов.

Чижиков вытаращил глаза на продажную прессу и убедительно произнес:

– Таких денег вместе я отродясь в руках не держал, – и показал размашистую дулю.

Глава 5
Невосполнимая утрата

Газета чисто теоретически могла уже пойти в тираж, после чего оставалось только ждать поживы. Чижиков был доволен как человек, сделавший первый шаг на пути к новой жизни, и, хотя он не был окончательно уверен, что всё получится как надо, смотрел в будущее с воодушевлением и ушел от Зряченского на подъеме. Ему надо было сделать еще два предварительных дельца, способных повлиять на успех, и к вечеру он уехал в уездный город NN, где в банке служил его школьный товарищ Вальдемар Трефф. Павел Иванович хотел к утру быть у него, обговорить первое дельце и сразу же вернуться обратно, обделать второе и готовиться к предстоящему наплыву писем и, как следствие, денег.

Зряченский между тем подумал, что на всякий случай следует заготовить критическую отходную статью на тот замес, если дело у Чижикова пойдет как-нибудь косо и криво. Тогда он ее опубликует и, сославшись на свободу слова, дезинфицирует орган печати и стерилизует свое перо.

Но он даже не подозревал, в какое дело ввязался и сколько денег ему посчастливится заработать и не заработать, а Чижикову вместо зловредного друга придется на этой почве обрести лютого врага.

В банке провинциального города NN, где управляющим служил его давний знакомый, Чижикову надо было открыть на себя счет, но не на свою фамилию Чижиков, как это положено – хотя, впрочем, и на свою, но так хитро, чтобы деньги приходили с пометкой «Родовой стресс» как самостоятельному адресату, но на его, Павла Ивановича, счет. Обыкновенному человеку это трудно понять, поэтому у него и возникают проблемы с наживанием больших денег, поскольку даже такие простые, примитивные схемы не уживаются в его голове. Принимать на личный счет деньги с другим адресатом было нельзя, а не отправлять назад – и того хуже. Если деньги скапливаются на депозите как не имеющие правильного адресата, они рано или поздно становятся достоянием банка и архивируются навсегда, как сокровища КПСС, вывезенные тридцать лет назад генералами КГБ в чемоданах, не востребованные по причине естественной убыли курьеров в погонах и формальных владельцев.

В поезде – а он поехал именно поездом, в спальном вагоне высшего разряда с душем, халатом и белыми гостиничными тапочками с эмблемой РЖД, придуманной дизайнером-юмористом, отдаленно напоминающей каббалистическое קופ-фук, по смыслу похожее на неприятное действие в шашках, когда игрок профукал, прозевал, – облачившись в белый халат, Чижиков представлял себе пачки денег, роскошную жизнь и завидное для окружающих положение в обществе.

В машине за рулем он ездить не любил, потому что уже тогда понимал, что такому человеку, как он, не пристало возить себя самого, то есть работать шофером у собственного тела. Это, по его мнению, не только не соответствовало статусу успешного бизнесмена, но и отвлекало от вдохновенных мыслей – например, о том, как в кратчайшие сроки осуществить свою заветную мечту – сказочно разбогатеть.

Проводница в фартуке с вышитой эмблемой РЖД, больше похожая на домохозяйку или кастеляншу из правительственного санатория эпохи застоя, дородная и розовощекая, способная заменить заботливую мать и игривую жену заезжему партийному молодцу, заботливо принесла ему незатейливый ужин из ресторана и соточку «Столичной», после которой Чижиков, удовлетворенный, заснул. Утром его уже ждал завтрак: сырнички со сметаной и чай.

– Вставайте, Павел Иванович, через час ваша станция.

Чижиков по-детски открыл глаза – один за другим с длительным интервалом, потом снова зажмурился, как дети притворяются крепко спящими, и так пролежал еще пару минут, затем поджал ноги, отбросил одеяло и разом вскочил, и застыл в той нелепой позе с разведенными руками, в которой оказываются гимнасты после сальто. Тапочки оказались чуть левее, и он в них не попал. Наш герой отскочил в сторону, да так, что ловко в них влился, – эта процедура заменила ему утреннюю гимнастику и окончательно взбодрила.

Вечер, подумал Павел Иванович, закончился хорошо, ночь он провел замечательно, в непрерывном сне, день тоже начинался благоприятно, виды на остаток дня формировались положительные.

Чижиков приехал в банк с утра пораньше, благодушный, сел в приемной, на двери которой было золотом на черном, как на мемориальной доске, имя его приятеля, и стал ждать. Банкир, однако, не торопился и появился около одиннадцати. На лице его специально для секретарши было написано, что он задержался по важному делу, хотя было понятно, что никаких дел с утра не имелось – просто ленился.

– Чижиков, ты ли это? – спросил банкир Трефф с порога приемной.

– Я, – ответил Чижиков.

Они обнялись и три раза, по-московски, поцеловались.

– Какими судьбами, брателло, заходи. Чаю или сразу коньяку?

– Чаю.

– Давай по коньяку. Такое, понимаешь ли, событие.

– Я не пью с утра, – Павел Иванович не любил, когда ему навязывали алкоголь, потому что сам спаивал деловых партнеров во время переговоров.

– Ну да, новые веяния. Спорт, фитнес. Здоровье бережем. Не куришь, небось?

– Не курю.

– Молодец, а я вот по старинке и пью, и курю, и бабами увлекаюсь. Работа у меня нервная. А ты случайно не из этих теперь будешь, из модных, – третьего рода?

– Типун тебе на язык.

– Ладно, твое личное дело, можешь не говорить.

– Я жениться собираюсь. Есть у меня одна на примете, – соврал Павел Иванович и перевел разговор на другую тему: – Ты бы табличку, что ли, сменил.

– Зачем?

– Почто такой траур?

– Ты, я так понимаю, не за этим ко мне приехал.

– Я, – начал Чижиков, стараясь не терять больше времени и в расчете поскорее вернуться назад, – к тебе действительно по делу.

– Ха! Раз так, то сначала тебе придется со мной выпить, иначе никаких дел.

– Пощади.

– Не пощажу. Иначе какие дела? Вот если я к тебе когда приду по делу, тогда ты будешь устанавливать свои порядки.

– Хорошо, только немного.

– Пойдем в библиотеку, там у меня сигарная комната. Там расскажешь.

Они прошли в сигарную. Чижиков искренне удивился таким нововведениям в банках. В сигарной стояли низкий стол, зеленый диван и два под стать ему кресла. На стенах висели портреты Треффа в присутствии, в обнимку или в окружении знаменитостей.

– Все здесь были, – с подчеркнутой гордостью сказал банкир Трефф.

– И Ельцин тоже? – тогда он как президент был в ходу.

– Нет, у Ельцина был я, но это ничего не значит.

Они сели за низкий столик из красного дерева со стеклянной столешницей. Старый товарищ открыл ящик с сигарами. Достал одну и протянул Чижикову:

– На, закуривай!

– Я не курю.

– Сигары – это другое. От них вреда нет, – сказал он и заставил Чижикова взять сигару.

– Вот и молодец. Теперь налью коньяка, и можем приступать к разговору, как деловые, понимаешь ли, люди.

Чижиков нехотя прикурил, неумело причмокивая губами.

– Ну что у тебя, дело на миллион?

– Ну, не на миллион, – поскромничал наш герой. – Так, чтобы только штаны не спадали.

– Ну, ты молодец, я всегда знал, что из тебя будет толк.

– Мне нужен счет у тебя в банке.

– Признавайся, если бы тебе нужен был просто счет в банке, ты бы ко мне в такую даль не потащился.

– Это правда.

– Ну, ты точно жулик.

– Не более, чем все.

– Пройдоха ты, брат.

– Но ты ведь не знаешь, зачем мне надо.

– А я и знать не хочу. Потому что ты прохиндей.

– Но почему же?

– Сто раз прохиндей, и можешь меня не переубеждать. Вот, лучше выпей.

– Мне будет плохо, – нарочно капризничал Чижиков.

– От коньяка будет плохо? Давай научу, как надо. С сигарой – самое милое дело. Сначала дым подержи во рту, а потом глоток коньяку. Подержи, подержи, сразу не глотай. Вот так.

Чижиков с непривычки поперхнулся, и у него выкатились наружу покрасневшие глазищи.

– Возьми у меня кредит процентов под 20. Очень выгодный кредит.

– Ну зачем мне кредит?

– Как зачем, сейчас все берут кредиты. У тебя есть свой бизнес?

– Есть.

– Возьми у меня миллионов сто. Найми себе директора. Договорись с ним за 10 миллионов отступных, чтобы он годок-другой посидел в тюрьме. Остальные переведи себе за границу и живи потом припеваючи, загорай на Канарских островах. Это сейчас так стало модно.

– Мне так не надо. Это же форменный грабеж, – сказал Чижиков. – А тебе-то какой интерес?

– Я получу провизию с этих денег. Наберу таких, как ты, с десяток-другой, пущу банк под откос и присоединюсь к тебе на Канарах.

– На нарах ты присоединишься.

– Смешно сказал. Но я тебе смешнее скажу: в нашем государстве обманывать нельзя. Можно только грабить. Еще помянешь мое слово.

– Нет, я так не хочу.

– Даже под 19 процентов? Это я тебе как другу предлагаю. Другому кому – ни за что.

– Нет.

– А под 18? Неблагодарная ты свинья.

– Нет, не надо.

– Ну ты и жмот, – с явным огорчением сказал Трефф. – Тебе по дружбе предлагают сразу то, чего ты сможешь достичь лет минимум через десять, причем упорным, утомительным трудом и бессонными ночами – с целью нажить копейку и перегнать деньги за границу, чтобы там провести остаток своих дней. Наращивание оборотного капитала ему подавай вместо 90 миллионов в кармане уже сейчас. Ты не жмот, ты, приятель, дурак. Потом помянешь мое слово.

Чижиков покраснел, что было с ним нечасто. Он мужественно сносил оскорбления. Иной раз ему хотелось встать и уйти, но такое малодушие противоречило его убеждению: он всегда стремился довести дело до нужного ему финала, а для этого надо было стерпеть. И это вовсе не факт, что в другом банке его не ожидало бы то же самое. Но самое ужасное заключалось в том, что Трефф был прав. Все его собственные планы сводились к одному – заработать и зажить на широкую ногу за границей. Но не так примитивно и пошло, как предлагал ему банкир. Наш Павел Иванович был в какой-то степени романтиком.

– Так что тебе надо, если не кредит?

– Понимаешь, я хочу открыть счет на себя, но чтобы люди, перечисляя деньги, не знали, что они перечисляют их мне.

– Я же сказал, что ты жулик.

– Я никого не обманываю и не собираюсь. Это будут добровольные перечисления.

– Нашел дураков?

– Я бы сказал, это пожертвования.

– Как, например, на детей Анголы и Мозамбика?

– Ну, что-то вроде того, только без дальнейшего адресата, а будут накапливаться у тебя в банке, пока я их не заберу.

– Ага, имя свое светить не хочешь, чтобы потом не побили?

– Как раз не поэтому. Просто имя у меня не солидное.

Чижиков! Ты бы деньги Чижикову перечислил?

– Ни за что.

– Вот и я о том же. А если фамилия Добронравов или доктор Краснов – тогда другое дело.

– А еще лучше немецкая фамилия – Остерман, Мених, Вебер, Трефф.

– Именно.

– С каждого перевода три доллара, – подытожил банкир.

– Это грабеж!

– Жулик.

– Бандит.

– Аферист.

– Доллар.

– Два.

– Не могу. У меня большие накладные расходы.

– Два.

– Доллар.

– Доллар и кредит под 20 процентов.

– Доллар, кредит, но проценты с депозита.

– Доллар, но процент с депозита как со срочного вклада мой.

– По рукам.

– По рукам! Ну ты, брат, и аферист.

– От бандита слышу.

Они снова ударили по рукам, обнялись, расцеловались и пошли в соседний ресторанчик «Моцарт у Сальери» обмыть сделку, в результате чего Чижиков забыл свой синий шелковый шарф с золотыми огурцами, подаренный одной дамой с романтическими намерениями. Он носил этот подарок с благодарностью, как иной носит кольцо, что с ним бывало в исключительных случаях.

Обнаружив потерю уже в поезде, Павел Иванович в отчаянии стал метаться по красной ковровой дорожке вагонного коридора с криком:

– Профукал, всё профукал, – чем весьма смутил проводницу, перепугавшуюся насмерть, потому что вид у него был отчаянный, как у игрока, который спустил всё свое состояние в коммерческий штос и, не ровен час, пустит себе пулю в лоб.

Он отродясь был бережлив, подобные потери переживал мучительно и долго сокрушался тому, как это он не уследил, а потом целый день анализировал с дотошностью психоаналитика, что же могло повлиять на утрату, и приходил к выводу, что это – результат совокупности всех обстоятельств еще задолго до момента приобретения утраченного предмета, вплоть до того позорного случая, когда отец выпорол его за приклеенные намертво в альбом для рисования драгоценные почтовые марки раннего СССР, чем они были обесценены навсегда.

Зигмунд Фрейд был бы им весьма доволен за искренние рассуждения и глубокий самоанализ.