Текст книги "Тревожные воины. Гендер, память и поп-культура в японской армии"

Однако с Силами самообороны ситуация более сложная, поскольку военные по-прежнему ведут постоянную борьбу за то, чтобы отличать свою профессиональную жизнь от жизни гражданских служащих3737
  Однако в последнее время исследователи, анализирующие состояние германской армии, заметили изменение, которое, похоже, уводит в сторону от имевшей место ранее трансформации. Я имею в виду радикальное сокращение числа офицеров с высшим образованием, начавшееся с середины 1980-х годов, – это можно считать показателем консервативной, изоляционистской, антиинтеграционной тенденции в бундесвере и нового понимания солдата как человека с «правильными установками», а не с академическим образованием. Еще один показатель – сокращение контактов между военными и обществом, отмеченное уже в начале 1990-х [Bald 2000: 122–123, 127].


[Закрыть].

Писаные и неписаные правила Сил самообороны подталкивают военнослужащих к тому, чтобы они уподоблялись наемным работникам или по крайней мере максимально сливались с гражданскими служащими и обществом в целом. Как подчеркивал майор Катаока Хиро*, начальник Отдела по связям с общественностью СССЯ в МОЯ, одним из основных пожеланий к кандидатам на службу является их «нормальность»: «Мы ищем нормальных граждан. Нам не нужны уроды или радикалы независимо от того, правые они или левые». Платье, прическа и другие аспекты внешности управляются определенными, но не особенно жесткими требованиями. Рекламная машина Сил самообороны присвоила систему построения образа служащего, чтобы подчеркнуть «нормальность» своих солдат (см. Рис. 5), изображая Силы самообороны как организацию, состоящую из обычных мужчин, которых можно встретить в любой японской фирме, государственном учреждении или организации, где такие мужчины доминируют. Главным критерием, впрочем, является самоощущение, что они работают на очень специфическую организацию.

Рис. 5. Обложка отчета 2001 г. с изображением Саларимена Кинтаро на ярко-розовом фоне в расчете на привлечение внимания молодежной аудитории. Этот герой бестселлера-манги, адаптированного для телевизионного и кинофильма, говорит: «Что значит оборона? Мне необходимо это прочитать!!!» Образ намекает на превращение Кинтаро из хулигана-мотоциклиста в героя-саларимена, что указывает на потенциал радикального преображения человека в рядах Сил самообороны

Согласно неписаному правилу, военнослужащие переодеваются в гражданскую одежду всякий раз, когда покидают базу. Например, я как-то встречалась с тремя офицерами за ланчем прямо через дорогу от МОЯ, и только для нашего короткого разговора они переоделись в обычные штатские костюмы. Сотрудники и аспиранты НАС, которые носят униформу на занятиях, всегда появлялись в повседневной одежде, неотличимой от одежды других молодых и средних лет мужчин и женщин, когда мы с ними шли обедать в Йокосуке, Токио. Попытки слиться с гражданским обществом наиболее заметны в крупных городах, где антивоенные настроения считаются особенно сильными, – там редко можно увидеть на улице форму Сил самообороны. Принимая во внимание то, что Японию можно назвать «сообществом униформы» [McVeigh 2000a], в котором такую униформу носят многие люди, в том числе мужчины – «белые воротнички», женщины-клерки, банковские служащие, лифтеры, водители такси, школьники и многие другие, нежелание военных из Сил самообороны носить форменную одежду за пределами базы привлекает особое внимание. В то время как, по мнению сторонников школьной формы, она символизирует «молодость, трудолюбие, чистоту, правду, добро и красоту» и считается положительно влияющей на учащихся [McVeigh 2000a: 54], форма Сил самообороны изначально вызывала негативные ассоциации с насилием и войной, а также с вооруженными силами США. После окончания эпохи оккупации ношение военной одежды вызывало у некоторых солдат дискомфорт, потому что первая форма Сил самообороны была похожа на форму вооруженных сил США. Сына одной женщины подозревали в том, что он был отпрыском уличной проститутки, обслуживавшей прежде всего армию США, в связи с чем его подвергали преследованиям на улице. Двадцать лет спустя мать этого человека все еще помнила, как много раз они с сыном плакали из-за этого обвинения [Sase 1980: 58].

Однако Силы самообороны предприняли попытку разорвать этот круг ассоциаций – как с войной, так и с вооруженными силами США – путем изменения своей униформы и общего внешнего вида. В отличие от школьной формы для мальчиков средней и старшей школы, чей жесткий дизайн изначально был заимствован у европейской армейской одежды, мундир Сил самообороны кажется довольно свободным и относительно непринужденным по стилю. Недавно введенный обычай носить бейсболки, которые заменяют теперь привычные береты, также указывает на попытку создать облик, который сделает военнослужащих похожими на гражданских лиц в повседневной одежде. Сегодня курсанты-первокурсники – единственные, кто должен носить униформу за пределами кампуса. Предполагается, что ношение формы должно вызывать у военнослужащего чувство гордости за его принадлежность к Силам самообороны и способствовать созданию его идентичности как таковой. Однако некоторые кадеты считают, что обязательное ношение формы введено, чтобы помешать нарушениям правил, например возвращению к родителям или попытке спрятаться у подруги [Ishikawa 1995a: 104–105]. В отличие от поколения их отцов, столкнувшихся с достаточно враждебной социальной средой, современные кадеты уже не ожидают нападения на улице только по причине того, что их сочтут военнослужащими. Однако некоторые кадеты, опасаясь носить униформу за пределами кампуса, признаются, что снимают в Йокосуке комнату, в которой переодеваются перед выходом в город в обычную одежду. Иногда их принимают за железнодорожников, чья форма, на взгляд постороннего, похожа на форму кадетов, но все же последние не хотят «выделяться» или быть сразу опознанными как учащиеся НАС. Напротив, когда зимой 1999 года я ездила на базу на окраине Нагои, сержант, встретивший меня перед железнодорожной станцией, был в камуфляже, и никто на улице не обращал на это особого внимания. В другой раз, когда летом 2001 года я сделала перерыв в полевых исследованиях в военном лагере и отправилась на велосипеде на короткую экскурсию по окрестностям в компании двух сержантов, оба они остались в форме. Другие военнослужащие сообщают, что, например, в отдаленных районах Кюсю или Хоккайдо, где присутствие Сил самообороны часто приносит региону значительную экономическую выгоду, старики на улице окликают их и советуют тренироваться усерднее. Например, в городе Надзаки на Хоккайдо, где проживает примерно 26 000 жителей, военные и члены их семей составляют шестую часть населения; их совокупная заработная плата примерно равна городскому бюджету [Endö 1993: 33]. Поэтому выплачиваемый ими подоходный налог является для города значительным экономическим благом, и это, по мнению военных, способствует положительному отношению к ним гражданского населения.

Когда военные носят штатскую одежду, только определенный дресс-код и общий стиль может свидетельствовать об их принадлежности к вооруженным силам. В то время как другие армии строго ограничивают длину волос и диапазон допустимых причесок, в Японии такие ограничения не являются жесткими. Иногда можно встретить стрижку ежиком, столь характерную для других вооруженных сил, однако те японские военные, которые служат в городах, предпочитают заметно более длинные волосы. Они словно и не знают о каких-либо конкретных ограничениях, кроме тех, которые касаются татуировок, окрашивания волос, пирсинга и бороды. То же самое касается телосложения. Некоторые военнослужащие рассказывали, что сразу после поступления в Силы самообороны их высмеивали за то, что они были невысокими и худощавыми, но во время моих многочисленных посещений баз я почти не замечала усилий по наращиванию мышечной массы, которые бросаются в глаза в ряде других армий. Во время учебы в НАС кадетам приходится участвовать в деятельности спортивных клубов – от менее популярных клубов дзюдо, карате и альпинизма до весьма популярных бейсбольных и теннисных клубов3838
  Кадетам доступно большое разнообразие клубов, от 12 различных «культурных клубов» до 34 спортивных, клуба почетного караула и 14 клубов, основной целью которых является занятие разными хобби. Подробнее см. на сайте НАС: URL: www.nda.ac.jp (дата обращения: 11.09.2022).


[Закрыть]. Рядовые и сержанты видят главную задачу подготовки в «закалке тел». Оба класса военнослужащих, однако, сообщают, что на более позднем этапе их карьеры акцент в обучении делается на выносливость и кардиотренировку, а не на наращивание мышечной массы. Этот акцент можно частично объяснить неудовлетворительным состоянием многих имеющихся на базах спортивных сооружений, которые оставляют мало возможностей для улучшения физической формы, кроме бега трусцой и игры в гольф, – специальных тренажеров или оборудования для поднятия тяжестей там просто нет. В целом наращивание мышечной массы не входит в число приоритетных задач фитнеса японских мужчин, и чрезмерно мускулистые тела не считаются привлекательными в японском обществе, где худощавые черты лица являются идеальными как для мужчин, так и для женщин [Miller 2003]. Отвечая на вопрос о пользе физической силы для солдат, некоторые мои собеседники заявляли сразу, что для солдат физическая сила важна, но «как японцы» они особенно преуспеют благодаря «духовной силе», которая дает им возможность выстоять в трудных условиях. Это обращение к «духу» определенно является отсылкой к той другой военной организации, с образом которой до сих пор борются старые военнослужащие – к Императорской армии.

ТЕНЬ ИМПЕРАТОРСКОГО СОЛДАТА

Военнослужащие Сил самообороны не могут полностью избежать пассивного или активного участия в тихих, но настойчивых дебатах об истоках Сил самообороны, берущих начало в Императорской армии. Это неизбежно, потому что их внутренняя связь с Императорской армией влияет на то, к какой мужественности они стремятся, на их чувство собственного достоинства, на то, как они относятся к японскому государству и Силам самообороны в целом, на их представления о своей роли в японском обществе. Это участие в дебатах напрямую проявляется в языке, который они используют. Слияние с широкими кругами общества позволяет им часто переключаться с откровенно военного языка на гражданский. Между собой военнослужащие используют язык, типичный для военных всего мира. Однако в разговоре с посторонними они обращаются к формам речи, почти полностью созданным после окончания Второй мировой войны. Этот особый военный язык был предназначен для того, чтобы сломать традицию и разорвать связи как со старыми имперскими структурами [Humphreys 1995], так и с формулировками, заимствованными у немецких военных [Low 2003: 83]. Силам самообороны были придуманы новые термины для обозначения званий, родов войск, воинских подразделений и т. п. Часть этих новых терминов пришла из американской военной лексики. Различные метафоры и эвфемизмы призваны приблизить Силы самообороны к гражданским организациям [Hook 1996: 152]; аналогичный процесс изобретения для вооруженных сил новых терминов происходил и в Германии. Например, на официальном языке военнослужащие называются не солдатами (хэйси, сэнси или гундзин), а просто «специальными государственными служащими» (токубэцу сёку кокка комуин) или «членами группы или отряда» (тайин). Соответственно, когда в публикациях МОЯ упоминаются солдаты других стран, используется термин хэйси, например Бэйгун хэйси («американский солдат») или Росия-гун хэйси («российский солдат»), в то время как японские солдаты последовательно именуются тайин («член группы»). Это различие непреднамеренно подчеркивает проблематичный статус военнослужащих, поскольку они одновременно похожи на других государственных служащих (и наемных работников), но в то же время являются особенными и отличными от них. Та же логика применима к военной технике, званиям и названию подразделений. Практически не используются такие слова, как «военные самолеты», «истребители» или «боевые самолеты». Их называют «особыми самолетами» (токубэцу хикоки). Ранг обычно обозначается такими причудливыми числовыми определениями, как «наземная помощь первого ранга» (итто рикуса) для армейского полковника, «наземная помощь второго ранга» (нито рикуса) для подполковника и «наземная помощь третьего ранга» (санто рикуса) для майора. Пехотное подразделение называется «общим подразделением» (фуцука). Сознательное дистанцирование языка Сил самообороны от языка Императорской армии также выражается в ссылках на место дислокации как на рабочее место (сёкуха), а не как на армейскую часть, батальон, бригаду или дивизию. Лексическое обращение к повседневному опыту помогает военному сообществу чувствовать себя в своей профессии более комфортно. Кэрол Кон [Cohn 1987: 704] писала о языке американских военных интеллектуалов, что он изобилует эвфемизмами, которые «забавно выговаривать»: «“яркий, секси, резкий”. Их можно мгновенно и последовательно произнести. Они быстрые, четкие, легко слетают с языка. Вы можете проговорить десятки таких словечек за считаные секунды, забыв о том, что одно из них может просто быть помехой другому, не говоря уже о том, что за ними стоят живые люди». Японские военные эвфемизмы, напротив, длинные, громоздкие и имеют бюрократическое, объективированное звучание. Они требуют медлительности, пока их произнесешь, сломаешь язык. Они сложны и трудны для понимания гражданскими лицами, что несколько противоречит поставленной перед ними цели – обозначить явный разрыв между ЯА и Силами самообороны.

Кон [Cohn 1987: 705] сделала еще одно важное замечание об использовании гражданского языка в организации, обвиняемой в государственном насилии: «Это просто изучение нового языка, но к тому времени, когда вы закончите с ним, содержание сказанного вами будет радикально отличаться от прежнего, поменяется и ваша точка зрения на предмет». Таким образом, использование подобного профессионального языка «предлагает дистанцию, ощущение контроля и альтернативный фокус внимания; оно также предлагает бегство» [Cohn 1987: 706] – в данном случае бегство от мысли о себе как потенциальном виновнике войны и насилия. Несмотря на то что Силы самообороны уже дистанцировались от ведения боевых действий, они не скомпрометировали другую важную функцию корпоративного языка: исключение тех, кто не входит в профессиональное сообщество, или отказ им в праве голоса. Японские гражданские лица, не связанные с Силами самообороны, скорее всего, не знают, что означают те или иные специальные термины.

Военнослужащие, с которыми я разговаривала, похоже, прекрасно знали о существовании официального языка, и некоторые из них выражали недовольство необходимостью его использования. Но в целом они усвоили сложные переключения кодов языка, одежды и других аспектов облика и поведения. Тем не менее остаются уголки их существования, в которых уцелел условный солдат ЯА.

Фигура императорского солдата является в мыслях военнослужащих всякий раз, когда они участвуют в международных операциях, именно потому, что эти операции наполнены символикой, усиливающей постколониальный образ Японии. Как пояснял мне полковник Осаки Тэцу*, «для нас международное развертывание в контексте операций по поддержанию мира или ликвидации последствий стихийных бедствий важно не только для накопления опыта, но и как способ убедить ранее находившиеся под японским колониальным господством соседние страны в том, что у нас нет ничего общего с Императорской армией».

По словам Осаки и других офицеров, надежда на хорошие результаты работы за границей переплетается с желанием избавиться от вины за ассоциации с прошлым и окончательно оборвать связи Сил самообороны с их империалистическим предшественником. Как заметил полковник Тэраока Нобухиро*, «страшно сказать, но идеальной ситуацией для репутации Сил самообороны и нашей предполагаемой связи с Императорской армией было бы стихийное бедствие где-нибудь здесь, поблизости, в Восточной Азии. Это дало бы нам возможность показать японскому населению, нашим соседям и международному сообществу, что мы изменились, что мы больше не армия их отцов (и дедов)». Полковник Тэраока выразил надежду, что благодаря более активному участию в международных миссиях Силы самообороны будут признаны отличными от ЯА и их перестанут подозревать в том, что они способны на зверства, совершенные их предшественниками. После первой международной миссии Японии по оказанию помощи во время стихийных бедствий в Гондурасе в ноябре и декабре 1999 года и японских газетных сообщений, признающих ее успех, один старший офицер, участвовавший в планировании этой миссии, заявил: «Теперь все изменится!» Он предполагал, что развертывание за границей продемонстрирует в глазах японцев и их союзников возможности Сил самообороны как функциональной, опытной, заслуживающей доверия и технологически современной организации более эффективно, чем какая бы то ни было операция по оказанию помощи на территории самой Японии.

В воображении Тэраока и других офицеров «императорский солдат» является краеугольным камнем их гендерной идентичности как военнослужащих. Он представляет собой важную конфигурацию милитаризованной мужественности, с которой борются военнослужащие, но он не архетипичен в том смысле, какой Джордж Моссе [Mosse 1996] приписывает идеалу мужественности, якобы зародившемуся во время Наполеоновских войн в Европе. Он также не маргинализирован, как та «неудавшаяся и нездоровая мужественность», обнаруженная исследованием Ангуса Макларена [McLaren 1997] о понятии мужественности в Европе и Северной Америке.

Там, где Мосс обнаруживает, что на протяжении современной эпохи «гегемонистская мужественность» вновь утверждает себя в западном мире, императорский солдат служит одновременно амбивалентной и двусмысленной конфигурацией мужественности милитаризованной. Укрепление репутации Сил самообороны как учреждения высшей мужественности и прогрессивной современности в сравнении с мужественностью императорского солдата, запятнанного войной и поражением, милитаризованной мужественностью героя дома и в меньшей степени за границей сходится там, где встречаются риск, насилие, военный профессионализм, национальная идентичность и гордость. Императорский солдат важен в риторике, чтобы военнослужащие могли дифференцировать и сопоставлять виды риска, на который они готовы пойти при оказании помощи при стихийных бедствиях или в миссиях по поддержанию мира за границей, и насилие, ассоциирующееся с их предшественниками.

В этих схемах императорские солдаты олицетворяют для многих нападение, агрессию, войну, разрушение, смерть и даже массовые убийства. Эти понятия переформулированы с точки зрения риска, который может грозить Силам самообороны. Военнослужащие считают себя обязанными идти на риск, будь то в месте стихийного бедствия ради гражданских лиц или в постконфликтной зоне – чтобы предотвратить дальнейшую эскалацию вражды и вместе с солдатами из других стран поддерживать мир. С первых же послевоенных лет военнослужащие Сил самообороны, такие как Иноуэ Эйсун*, были мобилизованы на восстанавление зданий, разрушенных бомбардировками японских городов, дорог, пострадавших от стихийных бедствий, – такие задачи были предельно далеки от тех, что стояли перед Императорской армией. Иноуэ подчеркивал различия между служебными специальностями: «Мы в инженерных войсках никогда не чувствовали себя бесполезными или недооцененными. Ребята из пехоты – другое дело. Они были разочарованы и злились, но мы, инженеры, были там, где был самый центр событий, мы восстанавливали Японию». Оглядываясь назад на замечательную военную карьеру, которая началась против его воли, Иноуэ, пожалуй, более вдумчив, чем большинство ветеранов Сил самообороны первого поколения. Его отец, офицер ЯА, не вернулся с китайского фронта. Молодой человек был с детства настроен на инженерную карьеру, но когда он собрался поступать в университет, мать вручила ему завещание отца, в котором говорилось: «Наш сын во что бы то ни стало должен стать военным офицером». Сначала опустошенный требованием отца, Иноуэ поступил в НАС, изучал инженерное дело, а позже присоединился к инженерному корпусу СССЯ, удовлетворив таким образом в некоторой степени как желание отца, так и свое собственное. Даже после выхода в отставку из Сил самообороны в чине трехзвездного генерала он поддерживал тесные связи с военными аналитическими центрами и политиками. Для Иноуэ ЯА – это армия его отца и, таким образом, по определению, очень мало связанная с Силами самообороны сила из другой эпохи. На самом деле, он с некоторой гордостью отметил, что был «одним из первых высокопоставленных офицеров СССЯ, предложивших полную реформу Сил самообороны в конце холодной войны», ознаменовавшейся для СССЯ исчезновением российской угрозы национальной безопасности Японии.

Не все офицеры так просто и однозначно оценивают историю своей профессии. Адмирал Хирота Ватару*, например, сказал, что никогда не забудет, как в 1960-х годах двое молодых людей вытащили его из поезда и избили, когда он ехал на работу в форме НАС. Чувствуя смутное опасение, что ему придется лично заплатить за войну, в которой участвовало и которую проиграло поколение его отца, он способен понять, что некоторые военнослужащие обретают решимость, сравнивая свое собственное, неправильно понятое существование с положением военных ЯА и Императорского флота Японии, используя общее понятие «героическая жертва», доминировавшее в сознании большинства японцев после Второй мировой войны [Orr 2001; Watanabe Morio 2001; Standish 2000]. Эти военнослужащие считают себя принадлежащими к «сообществу страдающих» [Kühne 1996b: 189]. Примирение с ощущением страдания и жертвенности военного поколения влечет за собой принятие беспомощности, а также прощение, а не желание разбираться в ситуации, принимать на себя ответственность, искать правду. Ощущение страдания и жертвенности также переосмыслено как неправильно понятое, недооцененное и нелюбимое, несмотря на приверженность военнослужащих идеям обороны страны и обеспечения безопасности японского народа. Те из них, которые чувствовали себя наиболее недооцененными в качестве защитников японского населения, обычно предполагали, что значительная часть народа настроена пацифистски и однозначно против военных действий. В ресторане недалеко от базы в Токио военнослужащие, с которыми я беседовала, понизили голос, когда рассказывали мне, что местное население не обрадуется, если узнает, что мои товарищи по обеду являются военными. «Многие из них – коммунисты», – объяснил один майор3939
  Как противники Второй мировой войны коммунисты подвергались в первой половине ХХ века масштабным репрессиям. Усилившийся в эпоху оккупации, относительно незапятнанный империалистическими устремлениями, коммунизм был мощной интеллектуальной силой, особенно в школах и университетах в 1950-х и 1960-х годах, однако ко времени комментария этого майора уже давно утратил свой пыл [Steinhoff1989].


[Закрыть].

Символическая связь между военнослужащими Сил самообороны и представлением об императорском солдате основывается также на противоречии между попытками отмежеваться от Императорской армии, демонизируя ее, и желанием воссоздать военную традицию и выстроить непрерывную историю, что позволило бы военным отождествлять себя с предшественниками и гордиться ими. В жизни военнослужащих акты сознательного отмежевания от Императорской армии перемежаются моментами, когда сходство и преемственность признаются и принимаются. Такие моменты неоднозначного и амбивалентного притяжения чередуются с моментами отторжения на индивидуальном и институциональном уровне, что можно заметить и в столичных штабах, и в подразделениях, размещенных в сельских регионах.

Оставив в стороне различия между тремя родами войск, Моримото Дзюн*, военный исследователь и преподаватель Штабного колледжа в Токио, признает, что некоторые военнослужащие представляют себе империалистическое прошлое как более простое время, когда место и статус солдата не подвергались сомнению, его роль была совершенно ясна и мужественность, к которой он стремился, была уникальной и определенной. Но для большинства имперская ностальгия на этом заканчивается. Размышляя о восприятии роли Японии во Второй мировой войне, преобладающем в центрах военного обучения, Моримото объяснил, что в конце 1950-х и в 1960-х годах ветераны Императорской армии сначала исключались из Сил самообороны, а затем выборочно интегрировались в них, создавая преемственность, которая в то время казалась необходимой для построения функциональной армии. Он видел главное препятствие для рассмотрения Императорской армии как модели Сил самообороны в поражении ЯА, то есть в провале в главной профессиональной области: «Вот причина, по которой было невозможно положительно относиться к Императорской армии и создавать как позитивную военную историю, в которую можно было бы включить историю Сил самообороны, так и модель солдатской жизни, которую военнослужащие могли бы принять и отождествить с ней себя».

Отказ от ЯА как модели может быть далеко не полным и не слишком последовательным, но он решительно утверждается в СССЯ именно потому, что ЯА не смогла защитить родину. Более того, ЯА было предъявлено обвинение в военных преступлениях и сексуальном рабстве, и это наследие отбрасывает на СССЯ мрачную тень. Отношение большинства военнослужащих к ветеранским организациям ЯА весьма прохладное или просто негативное. Полковник Цуцуи Киёси*, например, говорил, что не чувствует связи с ветеранами Императорской армии и считает, что его отношение вполне характерно для других офицеров: «Разговоры с ветеранами Императорской армии о военных преступлениях ЯА всегда вызывают напряженные перепалки. Каждый раз, когда я говорю им, что считаю военные преступления признаком отсутствия дисциплины в войсках, большинство ветеранов Императорской армии приходят в ярость». Есть еще один важный аспект позиции Цуцуи. Он сам и Силы самообороны в целом должны признать военные преступления ЯА, чтобы заявить о своем радикальном отличии от Императорской армии. Но есть и другие, они указывают на трагический системный сбой в ЯА. По словам полковника Фудзивары Тосио*, «они были убеждены, что могут положиться на свою дисциплину. Ходят легенды о том, как жестоко с ними обращалось начальство. Некоторые военные так ненавидели командиров, что стреляли им в спину во время боя». По сей день ветераны ЯА не заинтересованы в том, чтобы вспоминать о битвах, в которых они участвовали, предпочитая обмениваться историями о том, как они боролись в армии за выживание [Buchholz 2003: 287]. Некоторые, как полковник Като Сэйго, настаивают на том, что «у Императорской армии были и хорошие стороны: она давала достойное образование людям, которые при других обстоятельствах не смогли бы его себе позволить».

Тем не менее даже офицеры, которые время от времени произносят примирительные комментарии, чувствуют себя неловко в общении с ветеранами Императорской армии. Некоторые ветераны Сил самообороны с беспокойством отмечали, что кое-кто в их рядах связан с ревизионистским Обществом реформы учебников истории, другие военнослужащие посещали храм Ясукуни, который стал домом для духов осужденных военных преступников класса А, третьи же идеализируют Мисиму Юкио и поддерживают связи с правыми организациями4040
  Существует значительное количество литературы о том, как Вторая мировая война представлена в японских учебниках истории. Тема получила очередной импульс в связи с выходом нового учебника истории, подготовленного ревизионистским движением за реформу учебников истории, – он был одобрен Министерством образования в 2001 году. Анализ более раннего материала см. в [Inoue Kyoko 1991; Gendai Shisa 1997]. Обзор недавних дебатов см. [Kimijima 2000; Hein, Selden 2000; McCormack 2000b; Nelson 2002b].


[Закрыть]. Особенно легко втянуться в политику на базе Итигая в центре Токио. Впрочем, один ветеран указал мне, что политически мотивированные новобранцы обычно служат недолго и вскоре увольняются. Для них повседневная трудная работа Сил самообороны «слишком приземленная и не имеет ничего общего с их представлениями о том, как круто было бы носить форму и все такое. Ведь мы крестьяне в униформе (гунфуку о кита нёмин)» [Nezu 1995: 87–88].

Тем не менее героизм – это нарративная конструкция, поэтому «военные» истории нынешних японских военнослужащих прочно опираются на риторику предыдущих военных историй, фронтового опыта, прославляющего, возвышающего внутренний опыт солдат Императорской армии. Основным нарративом милитаризованной мужской идентичности служат, конечно, международные миссии, связанные со спасением, а не с отнятием жизней. Таким образом, помимо базовой подготовки и, возможно, обучения сил специального назначения, а также миссий на территории Японии, военнослужащие, в первую очередь мужчины, стремятся расширить свои возможности, и в этом качестве для них привлекательны именно операции за границей. Они представляются событиями, открывающими глаза, об участии в них солдаты и офицеры рассказывают в контексте личного мужества, военного профессионализма и национальной идентичности. Дополнительную ценность таким миссиям придает оценка их как передового опыта, и тут пригодны риторические рамки героизма и самопожертвования, которые с энтузиазмом пропагандировались в первой половине ХХ века [Ohnuki-Tierney 2002; Kushner 2006] и которые хорошо подошли для восстановления Японии и создания правильного настроя после окончания Второй мировой войны [Griffiths 2002]. Во многом подобно идеалистам Императорской армии, которые воображали, что война изменит их самих и все общество [Ohnuki-Tierney 2002], служащие Сил самообороны добровольно отправляются в международные миссии, потому что желают обрести свой, аутентичный опыт. Стремление получить подлинный опыт проявляется в том, что сама цель миссии и характер конкретной работы в процессе ее выполнения оказываются для респондентов не слишком важны.

Согласно идеологии того времени члены Императорской Армии сражались в бою, убивали и умирали за «Великую Японскую империю» (Дай Ниппон Тэйкоку). В Силах самообороны воля к самопожертвованию трансформировалась в гуманитарное представление о выполнении разнообразных задач на благо общества, и в основе военного поведения лежит это новое определение целей насилия. Так, вместо боевого клича офицерам приказано «ценить и уважать свою жизнь, личность и жизнь других» [Oka 1998: 146]. Другой пример: закон об операциях по поддержанию мира требует, чтобы Силы самообороны выводились из этих операций в случае возникновения ситуации с применением насилия, и тщательно ограничивает использование ими оружия4141
  Существует 25 положений, регулирующих использование оружия должностными лицами и подразделениями Сил самообороны. Статья 4 регулирует использование оружия во время операции по поддержанию мира следующим образом: «Персонал Корпуса (в том числе Сил самообороны), выполняющий задания по международному сотрудничеству в области поддержания мира, может применять оружие в той мере, в какой это считается уместным и необходимым в свете ситуации, при наличии разумных оснований для применения оружия для защиты своих жизни и физической целостности, жизни и физической целостности других сотрудников Корпуса и персонала Международного миротворческого корпуса, которые находятся с ними на месте происшествия, или тех, кто попал под их контроль при исполнении своих обязанностей. Применение оружия не должно причинять вреда лицам, за исключением случаев, подпадающих под действие Статьи 36 (самооборона) или Статьи 37 (необходимость) Уголовного кодекса» [Bōeichō 2005: 513].


[Закрыть]. Хотя, придерживаясь принципов милитаризованной мужественности, военнослужащие и сегодня принимают участие в операциях, предполагающих риск их безопасности и целостности, акцент делается на спасении других, а не на причинении им вреда. Капитан МССЯ Абэ Сусуму* сказал, что важность такого рода рискованного опыта невозможно преувеличить. Он провел шесть месяцев в Мозамбике во время проводившейся там в 1993–1995 годах миссии ООН и описывал свой опыт как глубоко удручающий, но одновременно формирующий его как личность. Абэ заявил, что бедность страны и полная бездеятельность местной администрации, а также катастрофические санитарные условия в Мозамбике позволили ему лучше оценить достижения Японии и побудили его гордиться своей страной: «Разница между жизнью в Японии и жалким состоянием страны третьего мира, такой, как Мозамбик, – сказал он, – заставила меня понять, что существует Япония, которую стоит защищать». Вместе с другими участниками миссии он был прославлен как герой, его фотографию вывесили в местном штабе Сил самообороны его полка, он получил продвижение по службе быстрее, чем его товарищи [Akiyama I. 2003; Securitarian 2003b]. Военнослужащие вроде капитана Абэ пользуются большим уважением как люди с реальным опытом, но он сам и его товарищи интерпретируют международную миссию не как альтернативу фронтовому опыту, а, скорее, как особый вид боя.