Текст книги "Дом Евы"

Глава 10
Дурной вкус
Элинор

Элинор и еще одна продавщица, стройная девушка по имени Арлин, дежурили в секции женской одежды в «Уэр», когда колокольчик на стеклянной двери звякнул. В отдел вплыла Роуз Прайд в ярко-зеленой накидке с широкими рукавами, а с ней так же хорошо одетая женщина ее возраста. Когда Элинор увидела миссис Прайд на расстоянии нескольких метров, у нее засосало под ложечкой. Мать Уильяма она не видела с того неудачного знакомства на бранче несколько недель назад, но часто о ней думала.

– Возьми их, пожалуйста, – прошептала она Арлин. Та поправила бедж с именем и незамедлительно поприветствовала клиенток.

– Добро пожаловать в «Уэр», меня зовут Арлин, – пропела она.

Пока посетительницы изучали новинки возле входа, Элинор спряталась за вешалкой с пальто, чтобы они не могли ее видеть, а она их могла. До нее донесся разговор Роуз с подругой.

– Мы столько работаем ради этих детей, что, казалось бы, им лучше просто делать, как велено. – Роуз взяла в руки атласную матросскую шапочку.

– Да, у меня часто ощущение, что я превратилась в заевшую пластинку, – поддержала ее подруга.

– Представляешь, в прошлом месяце Уильям привел на бранч оборванку со Среднего Запада. Когда я ее спросила, чем занимаются ее родители, она сказала, что отец работает на заводе, а мать печет пироги.

Элинор похолодела и застыла. Это они о ней разговаривали. Из своего укрытия она видела, как подруга Роуз повернулась к ней и поморщилась.

– У Уильяма с ней примерно столько же общего, сколько с садовником.

– Никакого воспитания. Господи, да она, наверное, до сих пор ест свиные желудки и требуху, – насмешливо сказала Роуз.

– Грета что‐то такое упоминала, – отозвалась ее подруга. – Похоже, это тот бранч, который я пропустила.

– Знаешь, Дини, мы в этом возрасте делали, что велели родители. Особенно в том, что касалось выбора супругов.

– Верно. Но нынешней молодежи объяснять бесполезно. Они думают, до их рождения и не было ничего. Все традиции для них старомодные.

– А что Грета насчет Уильяма говорит? Она что‐нибудь знает про эту Элинор со Среднего Запада?

– Ну, она не думает, что это серьезно, Уильям просто приятно проводит время.

Дини – как поняла Элинор, это была мать Греты Хепберн – перешла от юбок к блузкам.

– Ума не приложу, почему Уильям и Грета не встречаются. Мы сделали все, что могли, только что дом им не построили.

Дини пожала плечами.

– Все вопросы к Уильяму, дорогая. Грета‐то давно готова. Весной она заканчивает Говард, и у нее уже есть кавалеры, хотя ни один ей не подходит так, как Уильям.

Элинор напряглась.

Роуз протянула Арлин несколько блузок, и та отнесла их в примерочную.

– Нехорошо, что милой Грете приходится ждать. Попробую привести в чувство моего глупого сына.

Роуз и Дини двинулись за Арлин в салон мерить выбранные наряды. Элинор не выходила, пока они не ушли.

Как только двери за ними закрылись, она нашла своего начальника в отделе мужской обуви, где пахло кремом для обуви и кожей.

– Можно я схожу пообедаю? – спросила она.

– Вообще‐то рановато, – отозвался он, постучав по циферблату часов.

– У меня голова кружится, я сегодня не завтракала, – умоляюще сказала Элинор.

Наконец он кивнул, и она отправилась в комнату отдыха, правда, влезло в нее всего несколько морковных палочек. Роуз Прайд назвала ее оборванкой и оскорбила ее родителей. Элинор в жизни не чувствовала себя настолько униженной, а то, что все это говорила негритянка возраста ее матери, делало обиду еще сильнее. Это неправильно. Их послушать, так Уильям принц, связавшийся с жалкой служанкой.

Ну да, папа всегда просил на новогодний обед требуху, а еще вигну и листовую капусту, и что с того? И почему они так нервничают из-за Греты? Она же красавица, ей достаточно пальцами щелкнуть, чтобы заполучить любого мужчину в Говарде. Чем дольше Элинор сидела и обдумывала услышанное, тем больше злилась.

К тому времени, как перерыв закончился, она собралась и заставила себя улыбаться. В переднее окно ей видны были Роуз и Дини, которые неторопливо шествовали с пакетами по 14‐й улице. Шел небольшой снег, и Элинор пожалела, что не захватила галоши. На ней были приличные туфли, не хотелось их испортить.

Остаток смены тянулся вечно. Когда рабочий день наконец закончился, Элинор схватила сумочку и торопливо выскочила на зимний холодок. Морозная свежесть воздуха ни капельки не остудила накопившееся в ней нервное возбуждение.

– Элинор! – позвал ее Уильям, высунув голову в окно машины.

Она не ожидала, что он за ней заедет, и не хотела быть пятном на его репутации. Раз его мать не хочет, чтобы они были вместе, Элинор облегчит ей задачу. Она зашагала по тротуару, не отвечая Уильяму.

Но к тому времени, как она дошла до угла, он припарковал машину, вышел и догнал ее, потом схватил за локоть.

– Элли, что случилось?

От ласкового прозвища и тревоги в его взгляде Элинор почувствовала, что ведет себя глупо, и ее решимость расстаться с ним испарилась.

– Ничего. – Она опустила голову.

– Что‐то явно не так. Давай я отвезу тебя домой. – Он взял ее под руку и повел к машине.

Не спрашивая у нее разрешения, Уильям отвез ее к себе. По выходным они обычно именно там проводили время между сменами Элинор и комендантским часом в общежитии. У Уильяма был сосед, но она только раз его встретила. Он открыл дверь квартиры, потом стал снимать с нее пальто.

– Иди сядь, малышка, я сделаю тебе чаю.

На журнальном столике у Уильяма был целый ворох журналов «Эбони» и «Лайф», и она принялась листать один из номеров «Эбони», толком не глядя на страницы. Через несколько минут вернулся Уильям и принес на бамбуковом подносе кружку теплого мятного чая со сливками и сахаром. Он определенно умел себя вести.

– Ну как, ты готова мне рассказать, почему ты сейчас меня игнорировала? – Уильям осторожно поднял ее ступню себе на колени. Пока Элинор дула на кружку с чаем, он начал массировать сквозь колготки подъем ее стопы, нажимая на все чувствительные точки. Она чуть не застонала.

– Детка? – Уильям посмотрел на нее снизу вверх. – В чем дело? – Он явно встревожился, а взгляд у него был такой ласковый, что она чуть не бросила эту тему. Но ей все‐таки хотелось все выяснить. Она оглядела просторную квартиру, где обстановка вполне подходила для съемок в журнале, который Элинор сейчас держала в руках.

– Тебе мать квартиру обставила?

– Как ты догадалась?

– Чувствуется тот же вкус, что и в доме твоих родителей. Совсем не так, как в моем. – Последнюю фразу она проговорила очень тихо.

– Ну, маме только дай волю, – Уильям кивнул в сторону картины на стене.

Элинор посмотрела в кружку, пытаясь набраться мужества.

– Слушай, мне с тобой было очень хорошо все прошедшие месяцы, просто сказать не могу, как хорошо. Но людям твоего круга не нравится, что мы вместе.

– Людям моего круга?

Она кивнула.

– Состоятельным. Важным шишкам, как сказала бы моя мать. Я совсем не из такой семьи. – Элинор сжала кружку крепче. – Я выросла в «прострельном» доме. Ты хоть знаешь, что это?

Он покачал головой.

– Это значит, что когда ты открываешь входную дверь, то видишь весь дом насквозь до самой кухни. Одним выстрелом можно прострелить. Мой папа всю мою жизнь работал в «Ридж тул компани». Это самая крупная фабрика в округе. Когда он дослужился до оператора третьей категории, то сказал маме, чтоб уходила с работы в школьной столовой. Но долго мама без дела не сидела.

Пальцы Уильяма перестали двигаться.

– Мама решила, что я должна поступить в колледж. Печь она всегда любила, но тогда решила сделать из этого бизнес. Ночью она замешивала тесто и пекла, а днем развозила заказы. Вот так я и попала сюда, в Говард. У меня нет красивой фамилии, которая открывала бы передо мной двери. В эту дверь меня протолкнули мамины пироги и папина работа на заводе. И мои собственные занятия и старание.

– Я рад, что ты поделилась со мной частью себя настоящей. Это много для меня значит.

– Я тебе все это рассказала потому, что считаю, что Грета тебе лучше подходит.

Он фыркнул.

– Грета? С чего вдруг?

– В прошлом месяце, когда мы были у твоих родителей, она меня отвела поговорить и сказала оставить тебя в покое. Сказала, ты не моего уровня.

Он нахмурился.

– Наши с Гретой родители нас со второго класса пытаются свести.

– И?

– И ничего. Между нами нет искры. – Он отпустил ее левую ступню и взял правую. – Я ее воспринимаю скорее как кузину.

– Из тех, с которыми нежничаешь по-семейному?

– С чего ты вообще вдруг об этом заговорила?

Осторожность не позволила Элинор рассказать Уильяму, что в магазине она подслушала разговор его и Гретиной матерей.

– Ну просто если тебе полагалось встречаться с кем‐то другим, понимаешь, с кем‐то из девушек, с которыми ты вырос… – Она не договорила. У нее не было сил сказать «с кем‐то богатым, светлокожим и со связями».

Уильям помолчал.

– Малышка, меня не волнует вся эта чепуха с классами и оттенками кожи. Мне не важно, откуда ты родом. Я просто хочу быть с тобой.

Элинор прикусила губу. Когда она услышала его слова, ее накрыло волной облегчения. И все же Элинор постаралась не поддаться этому чувству – не была уверена, насколько в это можно верить.

– Элли, посмотри на меня.

Она наконец подняла голову от кружки и встретилась с ним взглядом.

– У моей семьи свои идеи и убеждения, но я никогда не жил по их команде. Я тебя люблю и хочу, чтобы мы с тобой были вместе. – Уильям опять погладил ее ногу, передвигая пальцы от пятки к лодыжке. Он впервые произнес эти слова, и от облегчения Элинор пробрала дрожь.

– Ну, это если ты чувствуешь ко мне то же самое, конечно.

– Да, то же самое, я просто не хочу, чтобы мне разбили сердце, – хрипловато сказала она.

– Никогда. – Уильям размял ей икру, добрался до колена, и вот он уже целовал ей шею, щеки, подбородок. Наконец он добрался до ее рта и впился в ее губы таким голодным поцелуем, что этот его голод докатился у Элинор до кончиков пальцев ног.

Тут надо было бы его оттолкнуть, но после попыток Роуз Прайд и Греты их развести Элинор хотелось только стать к нему ближе. Прилив гнева, который она ощутила чуть раньше, превратился в томление внизу живота.

Руки Уильяма двинулись дальше, поглаживая нежную кожу там, где сходились ее бедра, и она ахнула.

Он отодвинулся, тяжело дыша.

– Прости. Ты такая неотразимая, что я потерял контроль над собой.

Они еще никогда так далеко не заходили, но Элинор устала сдерживаться. Особенно после сегодняшнего дня. Она впилась в его губы и положила его руку обратно себе между бедрами. От нажатия его пальцев она вся дрожала, а после очередных жадных поцелуев чувствовала, что ей трудно дышать. Она так сильно хотела сделать его своим, будто была расплавленной лавой в вулкане, который вот-вот извергнется.

– По-моему, твоя спальня нам лучше подойдет, – выдохнула она.

В его угольно-черных глазах вспыхнула искра удивления, но ее быстро сменило желание.

– Ты уверена?

Она взяла его за руку, заткнула голос хорошей девочки, звучавший у нее в голове, и ответила очень просто:

– Да.

Подхватив Элинор на руки, Уильям пронес ее по коридору мимо ванной в свою спальню и положил на большую кровать. Элинор здесь еще никогда не была; в спальне везде чувствовался его бергамотовый запах.

– Мне нужно тебя видеть, малышка, – проговорил он, тяжело дыша.

Фонарь за окном лил в комнату слабый свет. Элинор села и медленно расстегнула хлопчатобумажную блузку, потом спустила ее с плеч. Уильям стоял перед кроватью и смотрел, как она нащупала застежку сзади юбки, потом спустила юбку и отбросила в темноту. Оставшись в комбинации ниже колен, отделанной кружевом, она слегка застеснялась.

– Ты невероятная. – Уильям расстегнул брюки, и те упали на пол, стукнув пряжкой ремня. Потом он лег рядом с ней и спустил лямки с ее плеч. Груди Элинор свободно скользнули ему в ладони, и он зарылся лицом между ними, вдыхая запах талька. Они прижались друг к другу, перекатываясь по кровати. Элинор казалось, что каждая пора ее тела широко раскрылась, отчаянно желая принять его, и наконец Уильям достал из прикроватного столика жестянку с надписью «Мимоза» и открыл. Внутри был презерватив.

Накрыв ее тело своим, Уильям стал двигаться очень медленно. От его нежности Элинор чувствовала себя драгоценным тюльпаном, который он боялся раздавить.

– Ты когда‐нибудь это уже делала?

Элинор закрыла глаза, притянула его голову к себе и поцеловала его.

– Я всегда буду тебя защищать, – проговорил Уильям, входя в нее глубже. – Ты моя девочка.

После нескольких толчков и рывков их тела слились в единое целое. Уильям, волнуясь о ней, временами замедлял движение. Но она чувствовала себя прекрасно – в тот момент для нее существовало только желание, и когда Уильям начал судорожно вздрагивать, Элинор еще сильнее прижала его к себе.

Пока пот, склеивший их тела, остывал, Уильям запустил пальцы в ее спутанные волосы. Она была вся мокрая.

– Я это последние несколько месяцев каждую ночь себе представлял.

– И как? – Элинор думала, что от близости засмущается, но нет. Она подперла голову рукой и повернулась к нему лицом.

– Было даже лучше, чем я воображал.

Она поцеловала его в губы, теперь пересохшие и потрескавшиеся, а потом вдруг осознала, сколько времени прошло. Элинор хотелось остаться с Уильямом навечно, но она сказала, что ей пора в общежитие – комендантский час.

– Выходной же – ты не можешь что‐нибудь придумать и остаться на всю ночь?

– И испортить себе репутацию? Хватит того, что я оказалась с тобой в постели. – Она постучала его по носу, потом откинула простыни, но он схватил ее за талию и прижал к себе.

– Ну скажи, что ночуешь у подружки на другом конце города.

– Я боюсь, – сказала она, но потом вспомнила, что Надин все время так делала и у нее получалось.

Элинор взяла халат Уильяма, висевший с обратной стороны двери, и прошлепала по коридору до телефона.

Надин от восторга аж взвизгнула ей в ухо.

– Я все устрою!

Когда она вернулась в постель, Уильям снял с нее халат и толкнулся бедрами о ее бедра – это движение уже казалось ей знакомым. Она раскрылась ему навстречу, чувствуя, что доказала свою правоту.

Глава 11
Весенняя лихорадка
Руби

Я получала в школе сплошь отличные оценки, а во «Взлете» успешно сдала и зимние, и весенние экзамены. Заняла второе место после Джонатана Дрейпера, всезнайки из Южной Филадельфии, который был бы ничего, если бы избавился от круглых очков и прыщей на лбу. Наградная церемония «Взлета» была назначена через три недели, на первую субботу мая. Там предполагалось чествовать тех десятерых из исходной группы в двенадцать человек, кто продолжит участвовать в программе. Теперь для получения стипендии мне требовалось обойти только восьмерых. Я подбралась так близко, что уже чувствовала в руке письмо о приеме в колледж.

На церемонии должны были присутствовать члены совета директоров фонда Армстронга, который спонсировал «Взлет», а также канцлер университета Чейни, и мне полагалось выглядеть достойно. Я уже не первую неделю выпрашивала у тети Мари чулки – первые в моей жизни, до сих пор я носила только гольфы. Мы сели ужинать – печенка, лук, рис, горох и горячие галеты, – и я снова взялась за свое.

– Ты слишком юна для чулок. – На краешке губ у тети была капля соуса.

– Ну пожалуйста, тетя, уже сорок девятый год, а не тридцать девятый. Все старшеклассницы носят чулки.

– Чулки провоцируют. Не хочу, чтобы ты ходила по улице и демонстрировала себя всем напоказ, чтобы мужчины считали, что ты созрела и доступна.

Я перевернула вилку и задумалась, почему именно я вечно отвечаю за то, что считают взрослые мужчины. Мне это всю жизнь говорили. Даже когда я жила с Нини, было мне лет восемь и грудь у меня еще не выросла, мне все время напоминали о скромности. Не выходить из ванной без халата, если в доме сидит дядя, кузен или друг семьи, курит и пьет пиво. Когда Нини еще не потеряла зрение, она садилась так, чтобы смотреть мне прямо в глаза, и говорила: если тебя кто будет лапать, скажи мне. Я всегда тебе поверю.

Но я не рассказывала Нини про то, что Лип меня трогал, – стыдно было, что я позволила ему так далеко зайти. И Инес, похоже, тоже не рассказывала, поскольку поверила Липу, а не мне. Если бы моей матери было не наплевать на мое будущее и она каждую неделю давала мне деньги на автобус, ничего не случилось бы. Но двое ребят уже вылетели из программы, а у меня до сих пор оставался шанс, и мне нужно натянуть чулки, чтобы показать руководству программы, что я серьезно отношусь к делу и буду хорошо их представлять.

Когда тетя Мари говорила «нет», это обычно значило «нет». Но я не успокаивалась и обещала ей все на свете, лишь бы она согласилась. Перед сном я оставляла у нее на ночном столике фотографии чулок, которые вырезала из журнала «Джет».

На следующий день была суббота, и тетя Мари разбудила меня, принеся стакан томатного сока.

– Иди надень что‐нибудь приличное, отвезу тебя в даунтаун.

Она наконец согласилась! Я вскочила и поцеловала ее в щеку.

– Все ради тебя, милая. Бог знает, как я ненавижу иметь дело с этими пижонами в даунтауне.

Я нарядилась – выбрала лучшую свою юбку в складку и светло-зеленую блузку, которую завязала на поясе. Интересно, заметит ли Шимми, когда я надену новенькие нейлоновые чулки. Проведенное с ним время было для меня лучшими моментами недели, а когда я не пряталась с ним на темных парковках, слушая музыку и поедая шоколад, то вспоминала, как мы сидели рядом, как я чувствовала щетину у него на подбородке. Как он дышал мне в ухо, как его руки поглаживали меня под блузкой.

Мы непрерывно разговаривали, и я не уставала слушать его рассказы про семью. По сравнению со мной у Шимми была сказочная жизнь, даже несмотря на пьющего отца: родители жили вместе, у него были младшие брат и сестра, которые его, похоже, обожали. Мы сидели на переднем сиденье их прекрасной машины, и он развлекал меня рассказами о том, как ездил к дядям и теткам в Бруклин, веселил, изображая их выговор – высоким голосом растягивал слоги, потом понижал интонацию к концу фразы.

Меня пленяли его описания небоскребов, проезда через туннель Холланд, дороги через Чайна-таун, переезда через мост Уильямсбург со стальными башнями в Бруклин, лоскутное одеяло культур, где бок о бок жили ирландцы, итальянцы и евреи. Я-то никогда дальше Атлантик-Сити не ездила.

– Готова? – в гостиную, прервав мои размышления, вошла тетя Мари.

Я посмотрела на нее и ахнула.

– Ты выглядишь…

– Как женщина? Это мой костюм для выходов к белым пижонам. – Она встала в позу, а я так и таращилась на ее летящую юбку и светло-розовую блузку с оборками. Тетя закрыла тюбик помады и уронила его в темно-коричневую сумочку.

– Ты особо не привыкай, это просто спектакль. Пойдем, пока мои псы не начали лаять, – сказала она, указав на свои туфли на каблуках.

Меня так разволновала поездка в универмаг, что я безостановочно болтала, хотя по напряженному лицу тети Мари я понимала, что она меня не слушает.

– В чем дело? – спросила я ее, пока автобус объезжал здание городского совета, за которым начинался ряд модных магазинов и универмагов. Слева был «Джимбелс», справа «Уанамейкер», а «Вулворт» на углу выходил на обе стороны.

– Ни в чем, – ответила она и дернула за шнурок, чтобы остановить автобус.

На улице сновали туда-сюда толпы людей. Большинство мужчин были одеты в темные костюмы и шляпы-пирожки. У женщин были блестящие светлые или каштановые волосы, они носили жакеты разных оттенков зеленого, синего, коричневого и красного с подбитыми плечами и шуршащие юбки в складку чуть ниже колена. В руках они сжимали украшенные фестончиками сумки, которые подходили по цвету к их ярким перчаткам. Я прошла за тетей Мари два квартала, предполагая, что мы идем в «Уанамейкер», но она двинулась дальше, пока наконец мы не добрались до магазина «Все по пять и десять центов».

– А как же универмаг?

– Может, на твой день рождения.

Я уныло опустила руки.

– Тут продается все то же самое, только дешевле. И потом, эти зазнайки-продавщицы не умеют себя с нами вести. Мне сегодня ни к чему попадать в полицию за то, что я врезала белой женщине.

И тут я осознала, что тетя делает для меня больше, чем моя собственная мать. Вся эта поездка в даунтаун заставляла ее покинуть обжитое и безопасное пространство, надеть костюм как для представления, и все это в субботу утром, когда она могла бы отдыхать после долгой ночи в «У Кики». Когда светофор переключился и мы шагнули с тротуара, я взяла ее под локоть и сжала ее руку.

– «Пять и десять» отлично подойдет, – сказала я, заставив себя улыбнуться. – Спасибо.

Она похлопала меня по руке.

– Как купим чулки, можем пройтись по «Джимбелс», полюбуешься на их нарядные витрины.

Это подняло мне настроение. Так я хоть посмотрю, из-за чего туда все так рвутся.

Магазин «Пять и десять» находился на углу следующего квартала. Мы зашли внутрь и поднялись на эскалаторе на второй этаж. Женские бюстгальтеры, панталоны, корсеты и пояса для чулок находились в дальнем углу, и там же была стойка с чулками. Стоявшая за прилавком женщина с кожей цвета ирисок продемонстрировала все доступные мне варианты. У меня голова пошла кругом. Я и не ожидала, что все так сложно. Чтобы подобрать нужные чулки, нужно было знать мои пропорции и выбрать количество ден, принять решение насчет цвета и того, нужен ли шов, выбрать или укрепленные пятку или носок, или вариант для босоножек, цельное полотно или сетчатое. Тетя Мари куда‐то отошла, оставив меня делать выбор в одиночестве.

– А вы что посоветуете, мэм?

Она оглядела меня сверху донизу, потом надела перчатки и открыла коробку с чулками. Каждую пару отделяла тонкая оберточная бумага. В конце концов мы остановились на поясе из нейлоновой тафты и трикотажных чулках с укрепленными носком и пяткой. Тетя Мари вернулась, когда продавщица положила чулки в пакет из хрусткой белой бумаги с золотыми буквами.

– Дайте еще вторую пару, вдруг у нее стрелка пойдет.

На улице, преисполнившись благодарности, я обняла тетю. Она не отличалась излишней любвеобильностью, особенно на людях, так что похлопала меня по плечу и отодвинула.

– Чтобы отплатить, когда каникулы начнутся, пару раз поможешь мне прибраться в «У Кики» с утра в понедельник. Для меня это отличный способ слегка подработать, чтобы свести концы с концами.

– Конечно! – сказала я, сияя и сжимая пакет. Я не могла сдержать свой восторг. Какой там «Джимбелс», это уже как Рождество и мой день рождения одновременно. Я болтала про то, какая из моих юбок будет хорошо смотреться с новыми чулками, и вдруг, сойдя с тротуара, задела чье‐то плечо. Я подняла голову и увидела худую белую женщину, которая скривилась, глядя на меня. Рядом с ней стояла девочка в сером шерстяном пальто.

– Смотри, куда прешь, черномазая, – прошипела она, крепко схватив дочь за руку.

Я отшатнулась, будто получила пинок в живот. Меня еще никогда никто так в лицо не называл, и на секунду у меня отшибло дар речи.

– Я… нечаянно, – пробормотала я наконец.

Женщина поправила шляпку-таблетку.

– Теперь придется душ принять!

– Да уж не помешает. Я отсюда чувствую, как от вас пахнет, – сказала тетя Мари спокойно.

Женщина посмотрела на нас обеих и закричала:

– Сидите лучше в своем районе!

– Я плачу налоги точно так же, как и вы. В следующий раз смотрите, куда идете, – отозвалась тетя Мари, потом схватила мня за руку и увела в противоположном направлении. Я пошла за ней к городскому совету, потом в «Джимбелс», но голова у меня была как свинцовая.

В универмаге пахло сладкими духами и нежной косметикой. Повсюду на витринах висели великолепные блестящие украшения. Красивый стеклянный эскалатор, поднимавшийся на три этажа, был как приглашение на небеса. Но я не чувствовала никакого волшебства. Вместо того чтобы ходить по залам в восторге и изумлении, я чувствовала, как на меня оглядывается каждый проходящий мимо белый. Мне трудно было дышать. Впереди справа я увидела двойные двери на выход и протолкнулась сквозь них наружу, на тротуар.

Какой‐то автомобиль сердито загудел на шедшего через улицу прохожего, свет светофора переключился с красного на зеленый, а в ушах у меня все звенел голос той женщины. «Черномазая!» Надо мной нависло гневное лицо мистера Гринуолда. «Ты не можешь с такими дружить!»

Сжатые зубы миссис Томас. «Множество негритянских школьников мечтали бы оказаться на вашем месте».

А потом я снова вспомнила вещи, известные мне с того самого момента, как Шимми постучался в дверь к тете Мари. Чувство между нами не сможет выжить. Мир не даст нам света, который позволил бы ему расти. Мы с Шимми вечно будем шнырять по темным парковкам, прятаться в вонючих аллеях, и я вечно буду пригибаться на заднем сиденье. Наши отношения с самого начала были обречены. Надо расстаться с ним и с выдуманным миром, который мы создали, прежде чем мне станет больно.

Белый пакет с желанными чулками выскользнул у меня из рук и упал на грязное пятно на мостовой. Тетя Мари наклонилась и, подняв его, отряхнула. Но я не потянулась за пакетом.

– Не давай никому украсть у тебя радость, милая, а то проживешь всю жизнь несчастной. Я такое уже видела. Покажи этой невежде что к чему – выучись. Не забывай про свою цель, а про нее забудь.

Я кивнула, делая вид, что поняла, но боль разбилась на тысячу осколков, которые кололи и резали меня. Одно дело знать про расизм, а другое – на себе почувствовать напор подобного гнева. Я машинально пошла за тетей к автобусной остановке, откуда нам предстояло поехать обратно в нашу клетку в Северной Филадельфии. В место, где нам предписано было находиться. Нас загнали как свиней в слишком тесный загон, и там нельзя было мечтать или дышать. Нам каждый день приходилось сражаться за еду, за деньги на проезд. А эта поездка в даунтаун показала мне, что бороться приходится даже за то, что должно быть бесплатным, – за наше достоинство.