Текст книги "Темный ангел"

Но сейчас, склонив голову, он раздвинул ей губы кончиком языка. По телу Гвен пошла дрожь, она потянулась к нему, но Шоукросс тут же отпрянул.

– Ты хотела меня… за ленчем. Ты думала об этом. Ты хотела меня, сидя напротив своего мужа, ты истекала желанием. Думаешь, я не видел? Что заставляло тебя вести себя так, Гвен?

Гвен не ответила. К раздражению Шоукросса, она опустила голову, хотя отлично знала, какой следует дать ответ: она не один раз повторяла его.

Шоукросс сжал рукой ее подбородок, пальцы его легли ей на рот, сминая его, и больно сжали.

– Давай же. Отвечай. Что заставляло так вести тебя, Гвен? – Он ослабил пальцы.

Гвен подняла на него глаза.

– Похоть, Эдди, – тихо сказала она. – Я чувствую себя порочной, похотливой… как шлюха.

Удовлетворившись, Шоукросс наградил ее короткой сдержанной улыбкой. Потребовалось три месяца подготовки, чтобы эти слова наконец вырвались из губ Гвен; случалось, что и теперь она впадала в непонятную застенчивость.

– И как это сказывалось на мне? – Он нагнулся к ней. – Давай. Ты же знаешь. Говори.

– Это… это заставляло тебя хотеть меня, Эдди.

– Точно. Я прямо дождаться не мог. Так. Быстрее. Готовься.

К его облегчению, Гвен потянулась к маленькой перламутровой пуговичке у горла и начала расстегивать одну за другой. Шоукросс тут же отвернулся: он отлично знал, что только две тактики могут убедить Гвен поторопиться с занятием сексом: он может проявить со своей стороны или полное бесстрастие, или дать ей понять, что его снедает мужское нетерпение. При этой спешке вторая была предпочтительнее. Быстрее, меньше занудства и в определенной мере более оправдано, хотя эта истина имела мало общего с Шоукроссом, когда он был с Гвен или с какой-то другой женщиной.

Но, как бы там ни было, сейчас он одержал победу. Гвен раздевалась. С чувством облегчения Шоукросс раздвинул портьеры алькова и, миновав гардероб, зашел в ванную. Здесь он вынул черные шелковые ленточки, которые показывал Гвен утром, и пропустил их между пальцев. Это были широкие плотные репсовые ленты, которыми подвязывают шляпы, и очень прочные. Он решил, что останется в одежде – вариант, который использовался пару раз, хотя, насколько он помнит, не с Гвен.

Это решение сразу же возбудило его. Шоукросс с удовольствием почувствовал, как чутко его плоть отзывается на картины, что рисует воображение, – она напряглась, готовая к удовольствию.

Он вспомнил запись в дневнике, которую сделал накануне своего отъезда в Винтеркомб. Шоукросс любил эти черные тетрадки, в которые выплескивал всю свою желчь и весь свой непризнанный талант. Иногда ему представлялось, как через много лет какой-нибудь алчный и лицемерный издатель будет корчиться в муках: публиковать ли эти откровения; но начнет упоительно читать, вбирая в себя яд и скепсис исписанных ровным почерком страниц. Иногда Шоукроссу казалось, что жизнь – самое лучшее его произведение.

* * *

Когда мужчины собираются в своей компании, они говорят о сексе; когда же встречаются женщины, они говорят о любви. Что можно извлечь из этого парадокса? Ну как же – женщины лицемерны.

В последний вечер я был с Джарвисом и двумя другими в клубе. После второй бутылки портвейна я задал им вопрос: повезло ли хоть кому-то из них встретить женщину, достойную уважения, не считая матерей, уточнил я.

Я обратил внимание, что никто не пытался выступать в защиту умственных способностей женщин. Джарвис красноречиво восхвалял особенности женского тела: они, утверждал он, вызывают у него самое искреннее уважение. Хитчингс, которого портвейн привел в желчное настроение, впал в чрезмерную страстность. Вскарабкавшись на стул, он объявил, что – и Бог ему судья – он уважает всех женщин. Их инстинкты более гармоничны и изысканны, чем наши. Разве изящество их мышления, их тонкая чувствительность и сердечность не противостоят нашей грубой похоти? Женщин губит их зависимость от наших желаний. И если уж придерживаться дарвинизма, исходя из которого мужчины являются сущими животными, ближайшими родственниками обезьяны, то женщины, таинственным образом выпавшие из цепи наших предков-обезьян, – их ангелы-хранители. Когда на этой фразе он свалился со стула, мы пришли к соглашению, что его аргументы можно не принимать во внимание.

Домой вернулся поздно. Поимел няню ребенка прямо у стола, при свете газовой горелки. В этом освещении кожа у нее была синеватая, как у трупа.

В самый критический момент в соседней комнате вскрикнул ребенок – голос у нее был, как у чайки, высокий и жалобный. Случалось, что ей и раньше снились страшные сны, но, когда я зашел к ней, она спала.

В девять утра отправляюсь в Винтеркомб для встречи с кометой и другими изысканными наслаждениями…

* * *

Бросив холодный взгляд на роскошество ванной, Шоукросс нагнулся над раковиной, чтобы помыть руки.

Эта процедура имела для него важное значение, и он исполнял ее с тщательностью хирурга, готовящего руки перед операцией. Он трижды пустил в ход кусок французского мыла, пахнущего гвоздикой, и трижды тщательно намылил их, почистил каждый ноготь. Шоукроссу случалось заниматься любовью с женщинами, не имея возможности помыть руки – например, в лесу, какой у него был выбор? – но он предпочитал другую обстановку. Вообще секс, по мнению Шоукросса, был грязен: вся его привлекательность для мужчины заключается в возможности унижать. В его извращенном восприятии женщины были воплощением грязи: даже когда он касался их, даже когда его плоть проникала в их тело, он испытывал к ним отвращение. Он презирал их влажные жаждущие вместилища, от которых несло солоноватым запахом водорослей, их липкие выделения. Представляют ли они сами себе, порой думал Шоукросс, насколько они отвратительны, эти женщины, с их грузными молочными железами, бледными мясистыми ягодицами, с их уродливыми потными складками плоти?

Похоже, что они ни о чем не догадывались в силу присущей им глупости, и вот за эту тупость Шоукроссу нравилось карать их. Способы наказания были бесконечны и разнообразны: он мог заставлять их ждать, пока они, маясь, не начинали обливаться потом и молить его не медлить; он мог хлестать их словами – занимаясь любовью, Шоукросс редко позволял себе молчать, но слова любви и нежности никогда не срывались у него с губ. Кроме того, он мог наказывать их и тем оружием, которое представляло в его распоряжение тело как таковое: руками, что могли щипать, бить, сжимать и царапать; зубами, которые могли кусать; тяжестью веса, когда Шоукросс любил наблюдать, как он входит в тело женщины и выходит из него. Как меч, думал Шоукросс, хотя это сравнение не казалось ему особенно оригинальным.

Чем выше оказывалось социальное положение женщины, тем большее удовольствие получал Шоукросс, издеваясь над нею. Проститутки не представляли для него интереса: их слишком часто унижали другие мужчины. Но замужние женщины, известные женщины, девственницы или те, у кого еще никогда не было любовников, – такие женщины были для него наградой. Дать понять эдакой добродетельной корове, что она собой представляет, заставить признать, что он ей необходим, – все это представляло для Шоукросса наслаждение более острое, чем секс. Соблазнение, говаривал он, с точки зрения мужчины, нечто вроде морального крестного похода.

Гвен, конечно же, считала, что любит его. Наверно, она была убеждена, что и он испытывает к ней такие же чувства, а во имя любви можно позволить себе любые эмоции. Ну, в свое время Шоукроссу придется ее разочаровать: когда их любовной связи придет конец, он продемонстрирует ей полное презрение, он даст ей понять, что всегда испытывал к ней отвращение и никогда не хранил верности, а это, как предвкушал Шоукросс, доставит ему последнее, самое изысканное и острое, наслаждение.

Но этот момент еще не настал. До него, как прикинул Шоукросс, вытирая руки, еще месяцев пять или шесть. Сменить в данный момент любовницу ему было не так легко, ибо на смену снисходительности, которой он пользовался во многих известных домах, которые он воспринимал как отличные охотничьи угодья, пришло бы отлучение от них. Пока Гвен его устраивала. Ему нравилась ее покорность, и к тому же, используя Гвен, он унижал ее мужа.

Гвен с ее ленивым умишком и мужем-деревенщиной – двойная радость. Лаская пальцами плотные ленточки, Шоукросс вернулся в спальню и только тут спохватился. В этих апартаментах была и другая дверь, которая из гардероба выходила на служебную лестницу. Ее также необходимо закрыть.

Шоукросс заторопился в гардероб. Открыв двери, он снова прикрыл их. В них не было ни ключа в замке, ни засова, который он мог бы задвинуть. Он помедлил, соображая: сомнительно, чтобы кто-то мог им помешать среди бела дня; если прислуга, приставленная к нему на этот вечер, явится, то предварительно, конечно, постучит. Повернувшись, Шоукросс направился в спальню. Для пущей уверенности он еще раз поддернул тяжелую бархатную портьеру алькова.

Гвен ждала его. Она сидела на пухлой оттоманке у изножия королевской кровати, откинувшись на пару позолоченных херувимов. Теперь она была достаточно сообразительна – точнее, Шоукросс научил ее, – чтобы не раздеваться полностью. Она сидела в туго зашнурованном корсете, тихая и терпеливая, сложив руки на коленях, как школьница; платье ее было аккуратно разложено на кресле.

Когда появился Шоукросс, ее глаза вспыхнули и она подняла к нему сияющее лицо. Поскольку он был полностью одет, на ее лице отразилось удивление.

Шоукросс остановился прямо перед ней и, засунув руки в карманы, стал раскачиваться с пятки на носок.

– Хочешь его? – начал он.

– Эдди, я… – смущенно начала она.

– Если хочешь, то так и говори – хочу.

– Я хочу тебя, Эдди. Я люблю тебя.

– Если хочешь, то вытаскивай его.

Гвен густо покраснела. Дрожащими пальцами – неловкая, неуклюжая Гвен! – она стала расстегивать ему ширинку, но Шоукросс не собирался помогать ей. Он ждал, глядя на нее сверху вниз и видя под собой на удивление тонкую талию и холмики ее груди. Ниже талии она была обнажена – все, как он неоднократно объяснял ей. Шоукросс мог видеть синеватые голубоватые веточки вен на ее бедрах, темный треугольник волос на лобке. Ее живот, скрытый от взглядов складками шелковой кисеи, нес на себе отметины родов, так же, как и верхняя часть полных бедер. Шоукросс порой щипал эти отметины и комментировал их происхождение, поскольку знал, что Гвен стыдится их.

– В рот! – резко приказал Шоукросс, когда она справилась с ширинкой и извлекла наружу его подрагивающую возбужденную плоть. – Откинь назад голову, – грубо сказал он, и Гвен, вымуштрованная Гвен, которая ненавидела эту, теперь уже обязательную, прелюдию, покорно подчинилась ему.

Даже сейчас, после месяцев обучения, она так и не достигла совершенства. Шоукросс, который продолжал стоять, засунув руки в карманы и теребя в них ленточки, стал испытывать нетерпение. Его капризная плоть не желала таких скучных процедур. Он резким движением остановил женщину. Гвен подняла на него расширившиеся от удивления глаза. Шоукросс испытал желание влепить этой дуре оплеуху. Ничто не доставило бы ему сейчас большего удовольствия, чем возможность одной пощечиной стереть с ее физиономии это глупое испуганное выражение. Тем не менее он сдержался, ему пришло в голову, как великолепно он может использовать черные ленточки. Его плоть в алчном ожидании не изведанных ранее удовольствий снова встрепенулась. Гвен издала тихий стон радости и потянулась к нему.

Шоукросс отбросил ее руки, приподнял ее и подтолкнул.

– Повернись, – почти грубо сказал он. – Встань на колени и нагнись.

Гвен послушно повернулась к нему спиной и вскарабкалась на оттоманку. Шоукросс накинул петли на концах ленточек на ее кисти, затянул их и привязал к деревянным колонкам по обе стороны ложа. Теперь он не видел лица Гвен – оно было прижато к крылу одного из херувимов. Вот и хорошо, подумал Шоукросс: когда он входил в нее, то предпочитал не видеть выражения ее соловеющих глаз.

Стоя между ее раздвинутых бедер, он стал возбуждать себя рукой. Его чистые, благоухающие гвоздикой пальцы двигались сначала неторопливо, потом все быстрее; воображение его воспламенилось. Наклонившись, он вжался в расщелину между ягодицами Гвен, с удовольствием отметив, что теперь она совершенно беспомощна и он может делать все, что ему захочется. Ощущение власти и силы еще больше возбудило его; он обдумал идею – достаточно новую для Гвен – выплеснуть семя ей на спину, затем передумал. Желание проявить насилие становилось все сильнее, как и неодолимое желание причинить боль; он ввел руку между бедрами Гвен и, почувствовав там влагу, брезгливо скривился.

Женщины – склизкие существа, мелькнула у него мысль, когда он входил в нее, как улитки, как черви; он терпеть не мог ни тех, ни других. Большим пальцем он почувствовал, как мягко открылись перед ним губы Гвен, и стал вращать палец. Как и ожидалось, Гвен задрожала телом; как и ожидалось, она застонала.

Настало время литании: Шоукросс заговорил механическим голосом, едва ли осознавая знакомые слова; чем плотнее он приникал к Гвен, тем меньше видел ее как таковую. Она превращалась для него в пустое место. По мере того как росла острота наслаждения, Шоукросс все отчетливее видел перед собой облик ее мужа, Дентона.

– У меня большой, Гвен?

– Большой. Очень большой.

– Больше, чем у твоего мужа?

– Да, куда больше.

– Что бы он сделал, если бы увидел нас, Гвен?

– Разгневался бы. Оскорбился. Захотел бы убить тебя.

– А так он когда-нибудь делал? А вот так?

– Никогда. Никогда.

– Он засаживал в тебя вот так?

– Не так, как ты. У тебя такой большой. Такой твердый. Он прямо пугает меня. Ты… Ты заполняешь меня всю. Я хочу, чтобы ты достал мне до горла… – Гвен запнулась, ей трудно было произносить требуемые слова, но Шоукросс уже слишком завелся, чтобы обратить на это внимание. Тело его сотрясала дрожь; потянувшись, он сжал грудь Гвен, защемив ей соски между большим и указательным пальцами. В то мгновение, когда Гвен по-идиотски отвлеклась от предписанного текста и опять стала бормотать, как она любит его, Шоукросс решился.

Разжав пальцы, сжимавшие ее грудь, он чуть отодвинулся и выпрямился, держа себя в готовности и глядя на нее сверху вниз. В нем полыхало гневное возбуждение: он видел, как черные ленточки врезались в белую плоть Гвен; он обонял ее влажные женские ароматы. Он видел перед собой ее раздвинутые ягодицы и два отверстия между ними. Желание проявить насилие и покарать росло в нем с каждой секундой. Глупая корова Гвен.

Наконец, пустив в ход небольшое количество слюны и приспособившись, он толчком подал тело вперед. Его плоть буквально врезалась в Гвен: никогда раньше он этого не делал, и Гвен даже не представляла себе, что такое возможно; ее пронзила резкая боль. Наполовину он уже был в ней; Гвен вскрикнула. Теперь он весь погрузился в нее: Гвен вскрикнула второй раз. Испытывая удовлетворение, Шоукросс заткнул ей рот ладонью. Гвен извивалась под ним. Все… кончилось.

Когда он наконец оторвался от нее, испытывая отвращение и к Гвен, и к сексу, Шоукросс понял, что сделал ошибку. Уже было двадцать минут пятого, и у него оставалось только десять минут, в течение которых он должен был успокоить Гвен и помочь ей одеться; он догадывался, что времени может не хватить. Отворачивая лицо, он развязал ленточки. Ничего другого теперь не остается: ему придется исполнить роль пылкого любовника. Так он и поступил, но его поведение не оказало никакого эффекта. Гвен трясло; лицо ее, залитое слезами, пошло пятнами; она даже не смотрела на него. Похоже, она не слышала лживых слов, которыми он старался успокоить ее; похоже, она не понимала его, когда он убеждал ее поторопиться.

– Моя дорогая, разреши мне помочь тебе. Быстрее. Мы должны поспешить. Приведи в порядок волосы… и лицо. Ты должна умыть его. Гвен, да соберись же. Уже поздно. Гости ждут…

Гвен медленно подняла голову.

– Ты не должен был так поступать, – убитым голосом сказала она. – Ты не должен был так поступать, Эдди. Ты унизил меня.

– Моя несравненная, я понимаю. Я не хотел… так получилось… в минуту крайнего возбуждения. Я так хотел тебя… Гвен, порой любовники так делают… мужчины и женщины… они могут себе позволить. Помнишь, я говорил, что есть многое другое, чего ты никогда не знала и не делала. Как раз вот это. Никакой разницы. Я знаю, ты обиделась; но ты должна понимать, Гвен, нет ничего запретного. Пусть даже порой больно. Желания мужчины отличаются от женских, ты же это знаешь. А теперь, слушай, просто встань… и пройдись немного. Гвен, попробуй…

– Это было неправильно, Эдди. Безнравственно. – Гвен закрыла лицо руками.

К разочарованию и раздражению Шоукросса, она снова залилась слезами. Будь у него побольше времени, он мог бы рискнуть проявить холодность: по опыту он знал, что ничто не приводит Гвен в себя быстрее, чем опасение оскорбить его. Решающим оружием был страх потерять его, но теперь Шоукросс медлил пускать его в ход. Пока он размышлял, Гвен встала, собрала одежду и двинулась из комнаты.

Шоукросс схватил ее за руку. Делать нечего, придется произносить все эти слова: иного пути не было. Он вперился в Гвен взглядом, в котором пылала страсть. Ломающимся голосом, полным страдания, он сказал:

– Гвен. Я люблю тебя. И потому, что я преисполнен любви к тебе, не стоит осуждать, что бы мы ни делали.

Это, к его облегчению, подействовало. Всхлипывания стихли; Гвен замерла. Опустив руки, она посмотрела на него. Никогда раньше Шоукросс такого не говорил. «Хорошо, что у меня кое-что оставалось в запасе», – подумал он. Он ждал, что Гвен бросится в его объятия, потом все пойдет куда легче. Но Гвен не растаяла, она просто долго и неотрывно смотрела на него, а затем ровным голосом, который категорически не нравился Шоукроссу, сказала:

– Так ли, Эдди? Я сомневаюсь.

Затем, к его несказанному удивлению, она легко поднялась. Отвернувшись, она одевалась, двигаясь спокойно и довольно быстро: весь ряд из тридцати пуговиц – каждая попала на место, в свою петельку, после чего она затянула корсаж и расправила воротник.

– Теперь я должна вернуться в свою комнату, Эдди. Увидимся внизу…

Шоукроссу явно не нравился тон ее голоса: Гвен и говорила, и двигалась словно во сне. Он догнал ее у двери и придержал за руку. Теперь им овладели опасения; эта новая Гвен, изменившаяся Гвен, производила впечатление, что она способна на любое. Она может решить покончить с их романом; она может пойти даже на то, чтобы во всем признаться мужу. Шоукросс был готов на что угодно, лишь бы избежать такого исхода. Перед его глазами возник образ Дентона Кавендиша с хлыстом в руке. Он страстно обнял Гвен.

– Моя обожаемая. Скажи, что ты не сердишься на меня. Скажи, что ты не изменила отношения ко мне. Гвен, прошу тебя, ты должна дать мне возможность объясниться…

– Я должна идти к гостям.

– Сейчас да, но чуть позже, Гвен, этим вечером… Нам следует встретиться. Обещай мне, моя дорогая. Поклянись, что ты это сделаешь. После обеда, после кометы у нас будет возможность остаться наедине. Ты знаешь, что мы сможем, ты сама говорила. Я приду к тебе в комнату…

– Нет, Эдди.

– Тогда здесь… нет, не здесь… – Заметив выражение ее лица, Эдди быстро сменил тему: – Ну, тогда в лесу. На нашем месте. На нашем излюбленном месте. Мы сможем ускользнуть по отдельности и встретиться там. В полночь под звездами… Дорогая моя, скажи, что ты придешь. Я хочу держать тебя в своих объятиях. Я хочу смотреть на тебя. Преклоняться перед тобой. Обожать. Гвен, умоляю. Скажи, что придешь!..

Ответом ему было молчание. Гвен открыла двери, выглянула и, убедившись, что коридор пуст, повернулась к нему.

– Очень хорошо. Обещаю, – спокойно сказала она.

Оставшись один, Шоукросс облегченно вздохнул. Скоро и ему придется идти к гостям, но первым делом следует умыться.

Он отдернул занавес в дверях. И заднее помещение, и ванная были пусты. И все же что-то не так: служебная дверь чуть приотворена. Он закрывал ее… уверен ли он в этом? Теперь она была чуть приоткрыта; даже когда он посмотрел на нее, она еще покачивалась на петлях, но тут же захлопнулась, словно от сквозняка.

Вероятно, он не закрыл ее, что было беспечностью с его стороны. Почувствовав прилив тревоги, Шоукросс пересек комнату, распахнул двери и выглянул.

Он сразу же почувствовал себя сущим идиотом: там никого не было и, конечно же, не могло быть. И на площадке, и на лестничном марше. Никаких оснований для тревоги.

Шоукросс вернулся в ванную, пустил струю чистой воды и вдохнул аромат гвоздичного мыла; затем он слегка напомадил бородку – Шоукросс гордился ее аккуратной формой; причесал волосы и освежил воротничок. Через несколько минут он будет готов.

* * *

Внизу на террасе стало зябко. Поддувал ветерок, и миссис Фитч-Тенч пила чай, натянув на руки перчатки-митенки; плечи у нее были закутаны в две шали, а колени укрыты пледом. Эдди Шоукросс с книгой под мышкой пересек террасу, чтобы присоединиться к группе гостей. Уже все собрались: Дентон, Мод, которая разливала чай, – Гвен еще не появилась; супруги Хьюард-Вест, Джарвис, который на этот раз тщательнее выбрал галстук; Джейн Канингхэм, трое старших сыновей и Стини.

С появлением Шоукросса – «О, прошу прощения, я так зачитался, что совсем забыл о времени» – из-за угла выдвинулась какая-то тень, и за спиной отца пристроилась Констанца. Шоукросс с раздражением посмотрел на нее.

– А, вот и ты, маленький Альбатрос, – небрежно сказал он, устраиваясь на свободном стуле. – Лети же куда-нибудь, будь хорошей девочкой. Только не висни на мне.

Констанца отступила на несколько футов; несколько улыбок встретили это замечание, но их было не так много. Шоукросс принял предложенную ему чашку чая; горничная положила рядом с ним салфетку в серебряном кольце, тарелочку с серебряным ножом и предложила сандвич. Шоукросс заколебался – у него решительно не было аппетита – и потерял нить разговора, в который ему не удалось включиться. Когда наконец в беседе возникла пауза, он восхитительно небрежным тоном спросил:

– А где же хозяйка дома? Неужели она бросила нас?

– Предполагаю, что отдыхает!

Ответил ему Окленд, Мод поддержала его каким-то замечанием, а Констанца, ко всеобщему удивлению, возразила им.

– Ничего подобного, – четко сказала она. – Я только что видела ее на лестнице.

– Мама поднималась ко мне, – вмешался Стини. – Она сказала, что уснула и забыла о времени. А теперь она переодевается.

И действительно, выяснилось, что Стини был прав, ибо тут же появилась Гвен, отдохнувшая, спокойная и еще более обаятельная, чем обычно. Она только что причесала волосы и заколола их серебряными гребнями с черепаховыми накладками в высокую прическу; на ней было новое платье с кремовыми брюссельскими кружевами, которые шуршали, когда она двигалась.

Мужчины поднялись, улыбнувшись. Гвен попросила их занять свои места. Сама она устроилась рядом с Мод и взяла чашку чая.

– Вы должны простить меня, – обратилась она к окружающим. – Я буквально провалилась в сон! А теперь вы все должны рассказать мне, как вы провели день. Мод, ты написала письма? Миссис Хьюард-Вест, вы нашли тропку к озеру? Вы должны были там видеть лебедей. Разве они не прелестны? Дентон, дорогой мой, ты оправился от своего приступа мрачности?

Последние слова были сказаны с подчеркнутой нежностью: задавая вопрос, Гвен забрала в ладони руку мужа. Она кокетливо улыбалась. Дентон потрепал ее по руке, погладил и хрипло сказал:

– Совершенно оправился, моя дорогая. Полностью пришел в себя. Я должен принести вам свои извинения. Всем и каждому. Надеюсь, вы простите меня. Я был в таком состоянии… Ну вы знаете, как это бывает. Так переволновался из-за этих чер… этих фазанов.

Раздался гул голосов, полных снисходительности; Мод засмеялась; Мальчик залился пунцовой краской; Эдди Шоукросс отвел глаза. До этой минуты ему не приходило в голову, что дурочка Гвен может оказаться такой неподражаемой актрисой. Открытие отнюдь не обрадовало его; не доставило удовольствия и зрелище общения Гвен с мужем.

Шоукросс вспомнил сцену, которая состоялась полчаса тому назад. Может, он недооценил Гвен? Может, она обвела его вокруг пальца, вырвав эти ужасные, унизительные и совершенно лишние признания? Шоукросс и без того часто впадал в плохое настроение после общения с женщиной: за сексуальным актом, как он выяснил, следовала мрачность и разливавшаяся в душе желчность. И теперь настроение у него отнюдь не улучшилось, причиной чему была то ли уверенность Гвен, то ли тот факт… неопровержимый факт, что, как это часто бывало в Винтеркомбе, его присутствия просто не замечали.

Гости оживленно болтали между собой. Они обсуждали поступки общих друзей, и даже Джарвис включился в эту болтовню – Джарвис, приглашенный по его, Шоукросса, настоянию, чтобы он не был тут единственным отщепенцем! Шоукросс переводил взгляд с одного лица на другое. Как он их всех ненавидит! Как он презирает их всех, с их бессмысленной болтовней, с их неиссякаемыми доходами, с их спокойной уверенностью, что им никогда не придется зарабатывать себе на жизнь поденным трудом. У них были деньги; у Шоукросса таковых не было. Они были хозяевами жизни, а Шоукросс относился к тем, кому они оказывали покровительство. Он знал, что выше их во всех смыслах; тем не менее они смотрели на него сверху вниз, и он это чувствовал. Его остротам они улыбались лишь из вежливости – а он мечет бисер перед свиньями. Они даже изображали внимание, слушая его повествования о литературной жизни Лондона, но Шоукросс понимал, что его истории никого не занимают. Они не знали, что такое быть несостоятельным должником, как наскребать себе на жизнь, выжимая из себя страницы книг, сочиняя статьи. Им не приходилось пресмыкаться перед этими ничтожествами – литературными редакторами, которых Шоукросс презирал до глубины души, потому что знал, что куда лучше мог бы справиться с их работой, если бы только ему предложили. Им не приходилось завоевывать себе репутацию в мире, где неподдельный талант и одаренность постоянно уступали требованиям моды.

Шоукросс знал уровень своего творчества; он знал, сколько пота он пролил над своими тремя романами – это были настоящие романы, ибо Шоукросс мог насыщать жизнью слова, как бы это ни было трудно. Правда, критики придерживались другой точки зрения, но Шоукросс презирал критиков – все они продажные шавки. Но была главная причина: Эдди Шоукросс – выходец из другого мира, чем эти самодовольные болваны, и пропасть, что зияет между ними, пересечь невозможно – разве что в постели, где он чувствует себя хозяином положения.

Он вглядывался в лица окружающих и чувствовал, как в душе нарастает знакомый прилив едкого раздражения. Он испытывал желание унизить их. Ему захотелось выложить им прямо в физиономии, что они собой представляют: дегенераты, обыватели и паразиты.

Он обвел взглядом оживленный круг гостей: Дентон, этот рогоносец; толстый глупый Фредди; Мальчик, который, несмотря на свое приятное имя, никак не может повзрослеть и остается нудным непроходимым болваном; сестричка Мод со своим распутным князьком и со своими драгоценностями; Джейн Канингхэм, которой явно уготована судьба старой девы; Окленд Кавендиш, которого Шоукросс ненавидел больше всего, ибо Окленд был умен, холоден и сообразителен, и он был единственным среди всех, кто и не собирался скрывать своего презрения.

Да, он испытывает желание унизить всех собравшихся, но у него хватит благоразумия не делать этого. Придет время, сказал себе Шоукросс, а пока можно использовать их поместья, их беспечность, их богатство, их приемы и даже их покровительство. С мстительным чувством, захватившим его с головой, Шоукросс разглядывал собравшихся; он яростно вцепился зубами в сандвич с сыром, отвел глаза в сторону и уловил взгляд своей дочери Констанцы. Как и обычно, она наблюдала за ним. Она сидела рядом со Стини, кроша в пальцах пирожное. На Стини были чистенькие вельветовые бриджи; Констанца, как отметил Шоукросс, была вся испачкана. Волосы у нее сбились; платье, разорвавшееся по шву, было в пятнах грязи; она не помыла руки, и Шоукроссу бросилось в глаза, что под ногтями у нее залегли черные каемки.

Он не выдержал; если он не может выдать гостям Гвен, что он о них думает, то займется Констанцей, ребенком, которого он никогда не хотел, который связывает его по рукам и ногам, ребенком, который постоянно вводит его в расходы. У общения с Констанцей были свои преимущества, основным из которых было то, что она не могла возразить.

– Констанца, дорогая моя, – наклонился к ней Шоукросс, мягко и доброжелательно обращаясь к дочери.

Констанца, которая знала этот тон и боялась его, мигнула.

– Констанца, я знаю, тебе нравится изображать из себя цыганочку, но не кажется ли тебе, что ты заходишь слишком далеко? Мы тут не среди жестянщиков, мы в Винтеркомбе, и я склонен думать, что, прежде чем почтить нас своим присутствием за чаем, тебе стоило бы помыться и переодеться…

Когда Шоукросс начал свою речь, вокруг стояла болтовня; к ее завершению воцарилось молчание, в застывшую поверхность которого его слова падали, как камни, производя максимальный эффект.

В кругу собравшихся возникло смущение, которое выразилось в перешептывании – некоторым из присутствующих не нравился ни Шоукросс, ни его грубость по отношению к дочери. Шоукросс, почувствовав осуждение, которое в том настроении, в котором он находился, уязвило его, продолжал:

– Ты когда-нибудь слышала о существовании воды и мыла, Констанца? Знакома ли ты со щеткой для волос? Чем ты занималась днем, дитя мое? Лазала по деревьям? Рылась в земле? – Шоукросс недобро засмеялся. – Да, судя по состоянию твоих ногтей, именно копалась в земле.

– Ничего подобного, – сказала Констанца. Она поднялась со своего места и посмотрела в глаза отцу. – Ничего такого я не делала. Я была в детской. Со Стини.

При этих словах она посмотрела на Стини, и тот, зная, что это неправда – когда он проснулся, Констанцы рядом не оказалось, – кивнул, подтверждая ее слова. Стини, единственный из сыновей Гвен, действительно любил Констанцу. Ему не нравился Шоукросс, который отнимал столько времени у мамы. И Стини давно решил: он будет на стороне Констанцы. Его поддержка еще больше вывела Шоукросса из себя; он резко поставил тарелку на стол.

– Констанца, прошу тебя, не ври, – сказал он. – Ложь лишь усугубляет твою вину. Я не потерплю неправды. А сейчас ты отправишься к себе в комнату. И пока ты будешь сидеть там, будь любезна, пусть твоей физиономии хотя бы коснется вода и мыло.

– Я отведу ее наверх.

К всеобщему удивлению, это был голос Джейн Канингхэм. Встав, она протянула Констанце руку, на которую та не обратила внимания.