Текст книги "Темный ангел"

После рождения Стини пунктуальные еженедельные визиты мужа в ее комнату прекратились окончательно. Вместо этого Дентон с той же пунктуальностью наносил такие же еженедельные визиты в Лондон, где, как Гвен предполагала, у него появилась какая-то женщина. Правда, он не любил Шоукросса и даже не утруждался скрывать свою неприязнь, но с его стороны, считала Гвен, это было всего лишь проявлением снобизма. Дентон не испытывал симпатии к Шоукроссу из-за его сословной принадлежности, из-за школы, в которую тот ходил, из-за того, что тот был писателем, профессия, к которой Дентон питал откровенное презрение. Но этот снобизм определенным образом шел только на пользу ситуации: Дентону не могло прийти в голову, что такой человек, как Шоукросс, может оказаться его соперником.

Так что Гвен чувствовала себя почти в безопасности и поэтому позволила себе стать не такой осторожной. Она осмелилась с неприязнью относиться к своему браку с Дентоном, она начала выражать свое недовольство его грубостью. Ей было тридцать восемь, Дентону шестьдесят пять. И когда она наконец решилась заявить, что в этот уик-энд Эдди будет почивать в Королевской спальне, и лицо ее мужа побагровело от ярости, она поймала себя на том, что задает себе новый вопрос: неужели ей придется быть связанной с Дентоном до конца жизни?

Вопрос этот она придержала. Она не осмелилась намекнуть на такие мысли даже своему любовнику. Ибо какой же у нее выбор? Развод? Об этом даже не шла речь! Она потеряет детей, положение в обществе, она окажется без средств. Такой путь к свободе немыслим, и Гвен подозревала, что Эдди не одобрил бы его. Единственным источником его доходов было писательское ремесло, он выяснил, что нелегко обеспечивать даже Констанцу, на что часто жаловался. И кроме того, он был не тем человеком, который согласился бы обречь себя на такую судьбу. Когда Гвен впервые встретилась с Шоукроссом, он уже пользовался репутацией дамского угодника, питая особое пристрастие к представительницам аристократии. Шоукросс, как говорилось, не может уложить в постель кого-нибудь меньше герцогини, и его друзья откровенно подшучивали о методах, которыми он завоевывал себе место в высшем обществе.

При таких обстоятельствах Гвен не могла отделаться от постоянного удивления, чем она вообще привлекла Шоукросса и чем держит при себе? Их роман длился уже четыре года. Гвен не осмеливалась спросить, но думала, что для Шоукросса – это рекорд. Тем не менее он никогда за все это время не признался, что любит ее, с ним Гвен никогда не чувствовала себя стабильно и надежно. Развестись? Нет, она не могла себе позволить даже намекнуть Эдди на такие мысли: стоит только проскользнуть предположению, что она пытается как-то давить на него, и он может оставить ее. Вместо этого в последнее время ей пришла в голову другая идея: в сущности, она в первый раз осенила ее, когда Гвен настояла, что Эдди будет спать в той комнате, а Дентон побагровел, гаркнул и вылетел из комнаты. И, подобно струйке дыма, в голове у нее скользнуло: «А что, если муж умрет?»

Гвен устыдилась такой мысли, но, однажды появившись, мысль не покидала ее. Если ее муж отойдет в мир иной, она станет богатой, действительно богатой – и этот факт может решительно изменить отношения Эдди к ней. Гвен гнала от себя эти размышления, но ведь Дентон куда старше ее. Он слишком много ест, он позволяет себе выпить. Он грузен, у него подагра, врачи не раз предупреждали, что такой холерический темперамент может представлять для него опасность. Он может умереть, он должен умереть… его может хватить удар, апоплексия…

Гвен не желала смерти Дентону, на деле даже мысли о его кончине расстраивали ее, ибо рядом с Дентоном Гвен чувствовала себя защищенной. Учитывая, что он был не лишен чувства юмора, существовать с ним было нетрудно. Он любил своих сыновей и откровенно гордился ими, он мог быть с Гвен вежливым и даже внимательным. Большей частью они ладили с мужем; Гвен была достаточно умна, чтобы понимать, насколько стабильность брака устраивает ее.

С другой стороны, существовал Эдди. С другой стороны, ей так хотелось обрести независимость… Она всегда стремилась к свободе как таковой. Но для того ли, чтобы соединить жизнь с Эдди? Нет! Шоукросс – изобретательный любовник, но Гвен далеко не была уверена в его качествах мужа.

А тем временем и там, и там все было как нельзя лучше: Дентон ничего не знал; Шоукросс ни на что не сетовал, а требования, которые он предъявлял к ней, – о, какие требования! Они возносили Гвен на вершину блаженства, хотя все имело свои пределы. «Не раскачивай лодку, Гвен», – как-то сказал он ей, и хотя ее обидело это замечание и она сочла его грубым, но позже признала, что в словах Эдди был смысл. Самое главное, что им ничего не угрожает.

Была ли в этом Гвен права? Увидим. Конечно, она была права, учитывая, как на нее смотрит старший сын. Мальчик, благородный, преданный матери и уважающий отца, не мог представить в роли любовников никого из своих родителей. Он не сомневался, что его отец и мать должны любить лишь друг друга, поскольку они муж и жена, а что же до Шоукросса, он хороший, верный и преданный друг. Мальчик не мог понять ни смысла его книг, ни его шуточек, они лишь заставляли его смущаться.

А теперь, расставив треножник, подкрутив последний винт, он видел перед собой лишь комнату, изображение которой должно порадовать отца: ни раньше, ни потом он не чувствовал никаких подводных течений. Это всего лишь спальня. Он оценил складки на покрывале ложа, тяжесть портьер, которые отделяли спальню от гардероба; нахмурившись, он посмотрел на тяжелые занавески на окнах и нервно отдернул их, чтобы впустить больше света. В комнате может что-то скрываться, подумал Мальчик, но тут ничего не увидеть – после чего сразу же забыл эту мысль, занявшись своей техникой.

В помещении, где нет яркого естественного света, надо поставить большую выдержку. Две минуты, решил Мальчик, надеясь, что никто не войдет и не помешает. Две минуты.

* * *

– Почему тебя называют Мальчиком?

Он удивленно оторвался от камеры. В комнате бесшумно оказалась девочка и, наверное, уже какое-то время наблюдала за ним. К счастью, снимки уже сделаны, и Мальчик, аккуратно собирая свой «Видекс», думал, что продолжает оставаться в одиночестве. Девочка стояла в комнате около дверей, и казалось, ее совершенно не интересует, что он ответит на ее вопрос, ибо она уже отвела от него глаза и слегка нахмурилась. Взгляд ее обвел комнату; он упал на королевские гербы, на пухлую кровать, на картину, на которой еле можно было разобрать шотландские владения Дентона, и на портьеры. Мальчик замялся, и она снова взглянула на него.

– Ты не мальчик. Ты – мужчина. Ты выглядишь как взрослый. Так почему тебя называют Мальчиком? – говорила она раздраженным, едва не обвинительным тоном. Мальчик, который вообще легко смущался, почувствовал, что краснеет. Он склонил голову, пытаясь скрыть это и надеясь, что девчонка уберется, не получив ответа.

Откровенно говоря, Мальчику не нравилась Констанца. Это заставило его устыдиться, ибо он был великодушен и понимал, что ведет себя неблагородно. Кроме того, Констанца была сиротой. Она даже не помнила свою мать Джессику, которая умерла от туберкулеза в швейцарском санатории, когда Констанце едва исполнилось два года.

Да, у Констанцы не было матери, а отец обращался с ней холодно, едва ли не жестоко. Мальчик, видя, как Шоукросс высмеивает дочь перед друзьями, говорил себе, что Констанца, должно быть, вызывает у него болезненные воспоминания, ибо напоминает о потере жены… Но даже если были основания для такого отношения, оно было недобрым, и Мальчик не сомневался, что Констанца чувствует себя очень одинокой. Он не должен относиться к ней с пренебрежением! Констанца достойна жалости. Кроме того, она не собирается надолго оставаться в Винтеркомбе. Так что, естественно, во время ее кратких визитов он должен относиться к ней дружелюбно.

С другой стороны, дружить с Констанцей было нелегко. Она упрямо сопротивлялась любому проявлению жалости к себе. Как только Мальчик начинал ощущать прилив сострадания, она, казалось, тут же догадывалась об этом и становилась невыносимой. Похоже, она с инстинктивной безошибочностью подмечала слабости окружающих и сразу же била в самое уязвимое место, а Мальчик никогда не мог сообразить, специально ли она так делает, или же это у нее такая манера поведения. Он убеждал себя в последнем: ведь Констанца не может вот так взять и изменить свой характер, просто дело в том, что ее никогда толком не воспитывали. Она должна была бы иметь няню или гувернантку, которые помогали бы ей, но в Винтеркомбе таковых рядом с ней никогда не видели, и скорее всего Эдди Шоукросс не мог позволить себе подобную роскошь.

Гувернантка, подумал Мальчик, глядя на маленькую фигурку перед собой, обязательно занялась бы внешним видом Констанцы. Волосы у нее вечно растрепаны, лицо, руки и ногти грязные, она носит дешевые уродливые мешковатые одеяния. Да, Констанца заслуживала доброго отношения; ее грубость объяснялась отсутствием воспитания, а не плохим характером. Кроме того, Констанце всего лишь десять лет от роду.

А теперь Констанца ожидала ответа – снова она попала в самое его больное место. Мальчик не знал, что ей сказать. Он терпеть не мог свое прозвище и хотел, чтобы его мать и все члены семьи забыли его раз и навсегда. И боялся, как выяснилось, совершенно справедливо, что этого не произойдет. Загнанный в угол, он должен был что-то ответить. Он пожал плечами.

– Да ничего оно не означает. Когда я был маленьким, так меня звала мама… Вот и осталось… У многих есть прозвища…

– Мне это не нравится. Это глупо! – Девочка помолчала, а потом твердо сказала: – Я буду звать тебя Френсис.

К удивлению Мальчика, Констанца улыбнулась ему. Улыбка озарила ее неизменно хмурое, напряженное личико, и Мальчика пронзило чувство вины и стыда. У Констанцы тоже было прозвище, хотя она скорее всего и не догадывалась о нем. Ее отец предпочитал называть ее просто Альбатрос. «Интересно, где сейчас Альбатрос?» – игриво будет обращаться Эдди к собравшимся, жестом показывая, как держит на весу за горло злосчастную птицу.

Мальчик и его братья называли ее по-другому: Крест. Это было идеей Окленда. «Она – наш вечный крест, – объяснил он. – Крест, который мы должны нести несколько недель в году».

Констанца. Крест… Альбатрос… Очень плохо! Мальчик решил, что так или иначе он должен исправить положение. Он застенчиво улыбнулся Констанце и показал на свой «Видекс».

– Хочешь, я сфотографирую тебя? Много времени это не займет.

– Ты же с самого утра этим занимаешься.

Недвусмысленный ответ. Его предложение, как обычно, отвергнуто. Но Мальчик не отступился.

– Да, но я занимался другими портретами. А это будет только для тебя. Твоим собственным…

– Прямо здесь? – Ее лицо внезапно оживилось.

– Ну, если тебе хочется… наверно, можно и здесь. Но света маловато. Я бы предпочел снаружи…

– Не снаружи. Здесь. – Тон голоса у нее стал решительным, едва ли не требовательным.

Мальчик уступил. Раздвинув треножник и водрузив на него камеру, он стал подравнивать ножки штатива. Когда он снова поднял глаза, то испытал удивление, если не потрясение. Девчонка уже позировала для него. Она взобралась на королевскую кровать и сейчас сидела на ней, болтая ногами и слегка поддернув юбку. Опасливо посмотрев на нее, Мальчик перевел глаза к дверям.

Дело было не только в том, что она сидела на священной кровати, смяв стеганое покрывало, отчего Дентон Кавендиш мог взорваться гневом. Дело было в том, как она сидела.

Мальчик опасливо воззрился на пару грязных ботинок на пуговках, доходивших до лодыжек, выше их он увидел полоску мятых белых хлопчатобумажных носков и оборки не слишком чистых панталончиков. Констанца откинула назад копну длинных черных растрепанных волос, и они упали ей на худые плечи. На бледном сосредоточенном лице застыло выражение легкой насмешливости. Когда Мальчик посмотрел на нее, она сначала закусила нижнюю губку мелкими белыми зубами, а затем облизала губы, чтобы они выделялись ярко-красным пятном на бледной коже. Мальчик отвел взгляд в сторону и занялся своим «Видексом». Аппарат был настроен, и, накинув черный капюшон, он приник к видоискателю.

Теперь перед ним было четкое изображение Констанцы Шоукросс, которую он видел вверх ногами. Он проморгался. Он не мог отвести взгляда от ее лица, не обращая внимания ни на поношенное платьице, ни на панталончики. Откашлявшись, он постарался придать голосу уверенность:

– Ты должна сидеть абсолютно неподвижно, Констанца. Свет плохой, и мне придется поставить длинную выдержку. Немного поверни голову влево.

Девочка повернула голову и вздернула свой маленький упрямый подбородок. Мальчик в ее осанке увидел самоуверенность, словно она опасалась, что фотограф может ей излишне польстить. Она была истым ребенком, и Мальчик растрогался. Не снимая капюшона, он поправил диафрагму и приготовился снимать. Но за полсекунды до того, как он собрался это сделать, когда ничего уже нельзя было изменить, девчонка сменила положение. Две минуты прошло в молчании, которое нарушало только стрекотание камеры.

С раскрасневшимся лицом Мальчик вылез из-под накидки. Он раздосадованно смотрел на Констанцу, и она в упор уставилась на него. В эти полсекунды она развела бедра и изменила положение рук. Левую руку с растопыренными и обращенными вниз пальцами она положила на левое бедро. Взгляду предстала подвязка и полоска обнаженной кожи. Этот жест можно было счесть совершенно невинным и в то же время – учитывая нахальную откровенность ее взгляда – самым похотливым жестом, который Мальчик когда-либо видел в жизни.

К его стыду, к его ужасу, тело его напряглось. Он продолжал стоять за камерой, радуясь тому, что она его прикрывает, говоря себе, что он гнусное исчадие ада. Констанца всего лишь десятилетняя девочка, она сирота, без матери, она совершенно невинна… Констанца спрыгнула с кровати. Видно было, что теперь она откровенно развеселилась.

– Спасибо, Френсис, – сказала она. – Ты дашь мне снимок, да?

– О, да… то есть, конечно. Если получится. Я не уверен, правильную ли я взял экспозицию и…

Врать Мальчик не умел. Он уже решил разбить пластинку, хотя потом, увидев ее, передумал.

– О, пожалуйста, Френсис…

К ужасу Мальчика, Констанца привстала на цыпочки – Мальчик был примерно шести футов роста – и, когда тот неловко пригнулся, детским поцелуем клюнула его в щеку. Мальчик, дернувшись, запнулся об одну из ножек штатива, даже не заметив этого, поскольку был предельно смущен. Покатившись по ковру, винт крепежа остался лежать под столом – откуда Мальчик извлек его несколькими часами позже. Одарив его поцелуем, Констанца выскочила за дверь.

– Я покажу его моему отцу, – сказала она, в последний раз глянув на него из-за плеча. – Как ты думаешь, папе понравится?

2

– Поставим капканы. – Дентон сделал большой глоток кларета. – Черт с ним, с законом! Это моя земля. Поставим их – и посмотрим, как они понравятся разным там бродягам. Капканы без дела только ржавеют в сарае – какой с них толк? Поставим их – я скажу Каттермолу. Проверить все леса. Отрядить на это дело четверых человек. Шестерых, если понадобится. Не собираюсь больше терпеть! За прошедший месяц я потерял, должно быть, пятьдесят птиц. Пятьдесят! Трех только за прошедшую ночь. Понятия не имею, как они сюда пролезают, но я собираюсь выяснить, и тогда кое-кому придется крепко пожалеть! Заряд дроби в задницу – они понимают только такое обращение. Слава Богу, на судейской скамье до конца года будет сидеть старый Дикки Пиль, а он-то знает, как обращаться с этой публикой: максимальные сроки, на всю катушку. Хочу сказать… – Еще один основательный глоток. – Тюрьма – слишком мягкое для них наказание. Браконьеры… Знаете, что бы я делал, будь у меня право? Высылал бы их – вот что. На корабль и в колонию – в Америку, Австралию. Избавлялся бы от них – ко всеобщей пользе. Никакого уважения к чужой собственности! У меня прямо кровь в жилах кипит…

Дентон в самом деле выглядел так, словно кровь у него в жилах дошла до точки кипения: лицо его обрело цвет перезрелой сливы; толстый указательный палец был предостерегающе поднят; он угрожающе покачивал им, переводя взгляд с лица на лицо, словно бы гости, собравшиеся за столом, были виноваты в похищении его фазанов, но он готов выслушать их оправдания.

Он остановил взгляд на каждом из своих сыновей, уставился на невысокого мужа миссис Хьюард-Вест, отличавшегося вежливыми манерами, ухмыльнулся Джарвису, приятелю Шоукросса, приглашенному по его просьбе. Джарвис занимался каким-то искусством, хотя никто толком не знал, каким именно. Галстук Джарвиса был, скорее всего, несколько ярок; в Лондоне это украшение полностью устраивало Джарвиса, но теперь, когда к нему был прикован взгляд Дентона, Джарвис усомнился в качестве его расцветки. Он моргнул, и Дентон наконец отвел взгляд: теперь он смотрел на Эдди Шоукросса, сидящего слева от Гвен в дальнем конце стола. Не отводя взгляда от Шоукросса, Дентон, как ни трудно это себе представить, побагровел еще больше.

– Браконьеры! Нарушители! Проходимцы! – произнес Дентон с подчеркнутой яростью, и Шоукросс, который больше, чем остальные гости, привык к этим вспышкам ярости и у него хватало юмора отмечать все подробности этих вспышек злобы в своих дневниках, ответил ему вежливой улыбкой. Дентон издал горловой звук, который дал понять его семье, что он на пределе ярости, и у Гвен предательски упало сердце. Приступ? Апоплексический удар? Прямо сейчас, за накрытым ею столом, перед ее гостями? Нет, это просто из него выпаривается ярость, в которую он впал утром, после того, как осмотрел окрестные лесные угодья. В нем говорит искреннее возмущение человека, который незыблемо верит в святость частной собственности. Она не была направлена непосредственно на Эдди Шоукросса, да и вообще пошла на убыль.

Гвен инстинктивно поняла, что ей пора возвращаться к своим обязанностям хозяйки. Дентон, похоже, забыл о присутствии женщин. Им уже пришлось вынести упоминание о заднице, и не подлежит сомнению, что Дентон был готов произнести «засранцы», но, спохватившись, употребил «бродяги»; и более чем вероятно, что, пока пройдет приступ ярости, Дентон может позволить себе еще и богохульства.

Гвен наклонилась вперед, чтобы вмешаться, но Окленд оказался проворнее.

– Одно небольшое уточнение, сэр, – сказал он в наступившей тишине. – Поскольку Декларация независимости была подписана в 1776 году… это означает, что Америка давно уже не является колонией…

– Ну и что? И что? – Дентон, похоже, снова стал заводиться.

– А то, что бродяг высылать туда не так просто. Даже браконьеров. Американцы могут возразить – вам не кажется?

Голос Окленда был подчеркнуто вежлив; его отец, наклонив голову, как бык, готовый ринуться в атаку, с подозрением уставился на него и фыркнул, услышав эту ересь, но почтительный тон Окленда ввел его в заблуждение.

– Только тебя тут не хватало. Вечно ты любишь выставляться.

Наступило неловкое молчание. Очаровательная своей тактичностью миссис Вест пришла на помощь. Она сидела справа от Дентона и, склонившись к нему, погладила по руке хозяина дома.

– Америка! – своим глубоким голосом сказала она. – Как я люблю эту страну! И самих американцев – они такие доброжелательные и очень-очень милые. Я вам рассказывала, мой дорогой Дентон, о нашем последнем посещении Америки? Мы были в Вирджинии, у наших друзей, которые выращивают просто потрясающих лошадей. Да-да, Дентон, я знаю, что вы собираетесь сказать. Вы хотите сказать, что у меня нет права оценивать лошадей, и не сомневаюсь, что вы правы, но вот что в самом деле может вас заинтересовать…

Чудо состоялось: миссис Хьюард завладела всеобщим вниманием. Дентон еще пытался таращить свои выцветшие голубые глаза, но наконец и он уставился на нее. Все расслабились, даже Джарвис в своем галстуке цвета лаванды, и в дальнем конце стола Гвен и Шоукросс обменялись взглядами.

Драматический момент остался позади, и с этой минуты общение за столом обрело непринужденный приятный характер. Гвен удалось раздобыть хорошую кухарку, и закуска, по стандартам эдвардианского времени, носила легкий характер, предполагающий, что настоящее пиршество начнется вечером, когда на лицезрение кометы соберется все общество. Эдди Шоукросс просто очаровал свою пожилую глуховатую соседку с другой стороны, старую деву, последнюю из некогда знаменитой Уилтширской династии. Он обсуждал работы Бернарда Шоу – Эдди никогда не опускался ниже столичных запросов. Соседка никогда не слышала о Шоу, что было совершенно очевидно и неважно – Эдди рассыпался в остроумии.

Справа от Гвен сидел Джордж Хьюард-Вест, невысокий человечек, державшийся всегда с большим достоинством, которого, казалось, совершенно не затронул давний скандал касательно взаимоотношений его жены с королем. Он объяснял сложности рынка акций сестре Дентона – Мод, импозантной молодой женщине. Мод – Гвен не без удовлетворения отметила, что та несколько потолстела, – поймала свою звезду, выйдя замуж за какого-то итальянского князька. Сей итальянский князек, по сути, никогда не показывался, да и сейчас его не было; Мод утверждала, что он играет в Монте-Карло.

В сущности, Мод и сама обладала неплохими знаниями о рынке акций, но, будучи женщиной до мозга костей, она решила доставить удовольствие мужчине, который терпеливо объяснял красивой женщине разницу между обыкновенными акциями и облигациями. Гвен увидела, что оба вполне довольны общением, и не стала прерывать их. Вместо этого она с удовольствием позволила себе погрузиться в мечты. В комнате было тепло, несколько глотков вина привели Гвен в мягкое, расслабленное состояние, все ее гости оживленно болтали, и она могла немного заняться сама собой.

За столом собрались четырнадцать человек. Все ее сыновья сидели тут, кроме Стини, который остался наверху, и – слава Богу! – Констанцы. Няня получила твердое указание, что дети должны оставаться на месте весь день. Стини был хрупким мальчиком и нуждался в отдыхе, а Констанце придется уединиться вместе с ним. Чего Гвен больше всего не любила в Констанце – она вечно отиралась рядом, словно шпионя за своим отцом, с которым, едва только обнаружив его, не хотела расставаться. Этот ребенок прилипал к нему словно банный лист.

Четырнадцать человек за ленчем, сорок будет за обедом. Гвен была удовлетворена меню обеденного стола: черепаховый суп, устрицы и – что было всегда моментом ее триумфа – рагу из лобстера. Обилие блюд всегда приводило Дентона в хорошее настроение, и дальше последуют жареные гуси, жареное седло барашка, копченая сельдь. Кстати, не забыла ли она дать указание приготовить цесарку, которую так любит Эдди? Да, все в порядке. Затем, конечно, пудинг, который всегда выглядит столь соблазнительно, желе с шампанским в хрустальных розетках, лимонная вода со льдом – ее особенно любит Стини, и не забыть послать ему наверх в детскую… И наконец – десерт. Гвен, у которой были отличные зубы, любила эту часть застолья, когда на уже смятой скатерти искрами сверкает столовое серебро, красуются пирожные и кексы, пурпурные карлсбадские сливы под сахарной пудрой, горки мороженых вишен и винограда, орехи и фиги из теплиц, высокие стаканы с ледяным сотерном. О, это будет просто прекрасно!

Потом она и ее гости соберутся снаружи на террасе, и, осиянная славой, по небу пройдет комета.

По такому случаю Гвен облачится в меха. Дентон еще не видел ее новую котиковую шубку с воротником из горностая – как и счет за нее. (Когда он увидит его, то, конечно, не придет в восторг, потому что Дентон скуповат и прижимист.) Тем не менее она может смело надевать ее – Дентон будет так пьян, что ничего не заметит.

Затем они вернутся в дом. Позволят себе немного музыки; Джейн Канингхэм, одаренная пианистка, обещала поиграть для них; сама Гвен может спеть пару сентиментальных баллад, которые она так любит. После этого наступит расслабление, никакой спешки. Пусть все идет своим чередом, как говорит Эдди; люди должны следовать своим наклонностям.

Дентон исчезнет – это уж точно. Он куда-то завалится со своими приятелями – курить сигары и набираться портвейном, несмотря на подагру; затем он взгромоздится на постель – неважно, как поздно это произойдет, и Гвен не придется слушать его храп. Да, Дентон напьется и исчезнет, как он всегда поступает. Пронырливая Констанца будет крепко спать, гости будут заняты друг другом, и, наконец, Эдди и Гвен получат возможность обрести свободу в обществе друг друга где-нибудь в укромном месте.

Гвен предалась мечтам, и по мере того, как они все отчетливее обращались к тому сладостному моменту, который ждал ее, она не могла справиться с охватывавшим ее острым нетерпением. Она жаждала Эдди, она нуждалась в Эдди; стремление к нему было столь неодолимым, что ее бросало в жар и у нее перехватывало дыхание, словно она была на грани обморока.

* * *

Этим утром в Каменном домике, когда дети оставили их, Эдди взял ее руку и сунул в карман своего пиджака. Пальцы ее коснулись чего-то мягкого, и она вытащила длинную черную шелковую ленточку. Она молча смотрела на нее, и знакомая слабость овладевала ее телом. У нее не было необходимости спрашивать о предназначении этих ленточек, она уже видела их в воображении – то ли в Королевской спальне, то ли на поляне в лесу, где они с Эдди порой встречались. Эти места отчетливо представали у нее перед глазами, когда она рассматривала черные ленточки и помнила, с какой целью Эдди их использует.

Гвен теперь смотрела на Шоукросса. Похоже, он не думал о ней так, как сейчас она размышляла о нем. Напротив, его поведение было раскованным, веселым и несколько рассеянным. Он переговаривался через стол со своим приятелем Джарвисом, рассуждая о каком-то художнике. Джарвис, насколько Гвен могла понять, был посредником. Он выражал надежду, что может обеспечить Дентону приобретение нескольких картин у своего знакомого художника: мастер отличный, сказал Джарвис, поскольку посвящает свое творчество единственным темам, которые Дентон считал достойными для искусства, – пирушкам, собакам, лошадям, оленям и лисам.

А теперь Эдди говорил о какой-то картинной галерее, о которой Гвен и не слышала. И в кармане у него должны лежать те черные ленточки, пока он говорит – страстно и убежденно, темно-серые глаза поблескивают, рыжеватая бородка лоснится от бриолина; он жестикулирует своими маленькими, как у женщины, белыми руками… «Мой дорогой друг, – говорит он. – Прошу вас. Меня не интересуют ваши мазилы. – Как романист он сразу же улавливал суть дела и бил в точку. – Все искусство вдохновляется требованиями, выработанными литературой, а не вашими унылыми холстами и скульптурами. Если мы хотим следовать своим путем, то должны жить как монахи: обилие книг и голые стены». Произнося эти слова, Шоукросс бросил невинный взгляд на стены кавендишевской столовой, которые были завешаны огромными викторианскими полотнами: два величественных оленя, стая гончих рвет добычу, и несколько выцветших изображений морских сражений, приобретенных еще отцом Дентона.

Гвен на мгновение забыла о черных ленточках, исполнилась вниманием, забыв, что она не столько любовница Эдди, сколько хозяйка дома.

Она обеспокоенно обвела взглядом стол. Что случилось? Что-то произошло. Дентон снова заливался пурпуром, собираясь громыхнуть раскатами грома. Окленд не сводил с него взгляда. Как всегда рассеянный, Фредди с трудом удерживался от смеха. Мальчик стал пунцовый от смущения. Джейн Канингхэм старательно изучает содержимое своей тарелки, а миссис Хьюард-Вест, самая красноречивая из женщин, растерянно хмурится.

Не последнее ли замечание Эдди было тому причиной? Но нет – что бы ни было сказано или сделано, оно имело место раньше. Гвен обеспокоенно замялась, и тут, к ее ужасу, муж, перегнувшись через стол – серебряная тарелка звякнула о стакан, – снова вскинул толстый палец и обвиняющим жестом ткнул им прямо в замолчавшего Шоукросса.

– Вы, сэр! – рявкнул Дентон. – Да, вы, сэр! Вам следовало бы задуматься о своем поведении. И запомнить, если вас не затруднит, что вы собой тут представляете. Не забывайтесь, вы – гость в моем доме. В моем доме, сэр. – Казалось, что на этот раз Дентон мог пойти еще дальше в своем негодовании – он поднялся. Не дожидаясь, пока женщины поднимутся из-за стола, не утруждая себя даже намеком на вежливость, Дентон повернулся к присутствующим спиной и грузно вышел из помещения. Хлопнула дверь. Гвен была настолько ошеломлена, что ей захотелось заплакать или хотя бы потерять сознание. Такое поведение невозможно было ни простить, ни пропустить мимо ушей. Внезапно она поняла, что вечер, которого она так ждала, ее прекрасная вечеринка, – все рухнуло. Спасти ее выпало на долю Окленда.

Он оглядел смущенные и растерянные лица вокруг стола; когда Шоукросс начал извиняться, он остановил его презрительным взглядом: «Не стоит волноваться, Шоукросс. Ничего такого вы не сказали. Убыток в фазанах всегда приводит моего отца в крайнее волнение. Попадись ему в руки сейчас какой-нибудь браконьер, он бы его придушил. Может, даже голыми руками. Да, мама?»

Раздались нервные смешки. Окленд повернулся к ней, и Гвен воспользовалась представившейся возможностью. Она встала; вслед за ней поднялись и другие женщины. Гвен постаралась удалиться из-за стола, сохраняя достоинство.

* * *

Только через полчаса, когда все снова собрались на террасе и гости придумывали планы времяпрепровождения, Гвен успокоилась. Ситуация разрешилась. Большинство присутствующих были друзьями дома, они знакомы с припадками плохого настроения Дентона. И в самом деле, когда он удалился, все испытали облегчение и нервное напряжение разрядилось весельем.

– Не волнуйтесь, дорогая. Мой братец Дентон – сущее животное, что я потом ему обязательно выложу, – мягко успокоила ее Мод.

– Дорогая Гвен, вы не должны беспокоиться, – заверила ее пожилая глуховатая соседка по Уилтширу, принимаясь за свое вышивание. Самой ей пришлось в течение шестидесяти лет выносить присутствие отца-тирана, и теперь она ободряюще потрепала Гвен по руке. – У мужчин всегда будут такие перепады настроения, и нам, женщинам, нужно привыкать к ним…

Супруги Хьюард-Вест выразили желание прогуляться до озера, Мод объявила, что будет писать письма в Монте-Карло; Мальчик согласился поиграть в теннис с Джарвисом, Оклендом и Джейн. Фредди куда-то исчез, а остальные гости разбрелись по комнатам. Вскоре Эдди и Гвен остались одни на террасе, если не считать глухой соседки, которая клевала носом, засыпая над вышивкой.