Текст книги "Темный ангел"

4

Это был Каттермол, который первым узнал, что произошел несчастный случай. Каттермол, который проснулся в половине шестого утра, маясь жаждой и похмельем. Он выкарабкался из постели и спустился на кухню своего коттеджа.

Покончив с завтраком, он решил прогуляться, чтобы окончательно выветрить из головы последствия вечерней дозы портвейна. Снаружи туман уже рассеивался, воздух был прохладным и свежим, земля отсырела от обильной росы, и в воздухе ощутимо пахло весной. Собаки, как и ожидалось, уже были наготове. Он зашел в загон и поманил двух черных гладкошерстных ротвейлеров – Танцора и Молнию. Каттермол свистнул, и вся компания, человек и собаки, углубилась в лес.

Огибая деревню, Каттермол посмотрел на дом Хеннеси, пытаясь понять, встало ли семейство Хеннеси так же рано, как и он. Предыдущим вечером Джек Хеннеси основательно набрался. Он исчез где-то в середине празднества, даже не докончив обеда. Чтобы встретиться с той девчонкой, Дженной, – таково было мнение его жены Розы, но, даже согласившись с ней, Каттермол все же сомневался. Прошлым вечером Джек Хеннеси был пьян еще до того, как все сели за стол, – слишком пьян, чтобы волочиться за девчонками, да и дальше продолжал пить с таким отупевшим видом, словно хотел довести себя до беспамятства.

Тропа раздваивалась; Каттермол повернул налево и углубился в заросли. Теперь он старался двигаться бесшумно: никакого посвистывания.

Эти прогулки совершались по определенному ритуалу, которому Каттермол старался не изменять. Пройдя лес насквозь, он выбрался на поляну по другую сторону от деревни, где минут на пять остановился покурить. Затем двинулся обратно, отмечая гнездовья фазанов, открывая кормушки и подсыпая птицам их порции зерна.

Когда он добрался до поляны, солнце уже стояло высоко в небе. Каттермол прислонился спиной к дубу, извлек жестяную табакерку и квадратик бумаги, из которой скрутил толстую ароматную сигарету.

Танцору и Молнии было предоставлено пять минут свободы, и они стали носиться и прыгать на полянке, обнюхивая и метя ее территорию. Играя, они весело дрались друг с другом, катаясь по сырой траве, свободные от своих обязанностей. Какое-то время Каттермол наблюдал за ними. Он сидел, раскинув ноги, роса не могла пробиться сквозь плотный харрисовский твид, сигарета была душистая. Он снял шляпу и поднял лицо к солнцу, вспоминая комету. Его отец видел ее, когда был совсем малышом, году в 1834-м, и скорее всего с того же самого места, что и он.

Он в последний раз пыхнул сигаретой, от которой остался только маленький окурок, и растер его. Встав, он заметил рядом какой-то странный маленький холмик, которого не было прошлым утром. Он осмотрел его – скорее всего его сделали детские руки, судя по внешнему виду, но он подумал, что детей не должно быть в этой части леса, им тут нечего делать… и тут собаки залились лаем.

Каттермол выпрямился. Ни одного из псов не было видно, но они находились где-то рядом, он отчетливо слышал их голоса. Каттермол знал, что они издают такие звуки, когда нападают на след лисы или кролика.

Он подождал, но никто из собак не появился, а лай усилился. Удивившись, Каттермол пересек полянку и тут остановился как вкопанный.

Каттермолу и раньше доводилось видеть мертвецов. Он знал даже, как выглядит человек, получивший в лицо заряд дроби, и, хотя это было тридцать лет назад, он не забыл ужас этого зрелище. Но он совершенно не был готов к тому, что его могут призвать к ответственности и обвинить. Он продолжал смотреть. Все, что было съедено за завтраком, поднялось к горлу, и он кинулся в кусты. Он расстался с завтраком; лоб покрыла испарина, его колотило. Лишь когда он выпрямился, то услышал стон. Он крутанулся на месте.

«Боже милостивый, – подумал он, – столько крови, и все еще жив. Не может быть».

* * *

– Несчастный случай! Ужас, какой несчастный случай!..

Новости принес Артур, когда, влетев в комнату Фредди, принялся возбужденно отдергивать шторы.

Фредди вынырнул из глубин сна и удивленно воззрился на Артура. В нормальном состоянии тот тщательно следил за своим произношением, но сейчас он был так взвинчен, что к нему вернулся акцент кокни.

– В лесу. Прошлым вечером. Мистер Каттермол только что нашел его. Послал Джека Хеннеси в дом. Доктору уже позвонили, и его положили на носилки. Кровь повсюду, говорит Джек. Ее столько, что представить невозможно. Вам бы лучше вставать, господин…

– Кто, кто?

Однако Артур не мог ничего толком объяснить. Джек Хеннеси не знал или не говорил, а несчастье привело Артура в такое состояние, что он казался пьяным: весь дом стоит на ушах, повариха в истерике, все вокруг сходят с ума…

– Кровь, кровь, – продолжал повторять Артур сдавленным голосом, выкатив глаза от драматичности всего происходящего, пока Фредди выпутывался из простыней и боролся с одеждой.

К возмущению Фредди, Артур умчался на кухню за новостями, оставив его в одиночестве разыскивать свою рубашку и галстук. Он тратил драгоценные минуты, в течение которых слышал звуки бегущих ног, отдаленные крики, кряканье автомобильного клаксона и скрип шин по гравию. Пальцы у него дрожали и путались; Артур все не возвращался. Выглянув из высокого окна, Фредерик увидел группу людей, собравшихся на подъездной дорожке. Взгляду его предстали Мальчик, Окленд, мать, тетя Мод, он увидел, как дворецкий Росс – вот только тут он понял, что случилось нечто действительно ужасное, – неизменно степенный, неторопливый и невозмутимый, размахивает руками, как испуганная гусыня. Похоже, он шикал на горничных, чтобы те вернулись в дом, но безуспешно. Они все высыпали наружу, и отвороты их чепчиков трепетали; они пугливо жались кучкой, переходя с места на место. Дженна плакала.

Издав яростное рычание, Фредди со сбившимся набок галстуком, с развязанными шнурками ботинок кинулся вниз по лестнице. Вниз – мимо чучела оленя, через холл, по ступеням портика. Представшая перед ним сцена была адом кромешным.

Джек Хеннеси исчез – кто-то сказал, он побежал помогать тем, кто тащит носилки. Никто толком не знал ни что случилось, ни с кем. Со всех сторон Фредди слышал обрывки разговоров, сдавленные вздохи, слова и их опровержение. Он переводил взгляд с одного лица на другое; растерянный Мальчик старался держаться поближе к матери; Окленд с мертвенно-бледным лицом стоял в стороне, вглядываясь в сторону леса. Старшая горничная всхлипывала; Росс потребовал «все прекратить», и быстро; няня Темпл пыталась поймать Стини и отвести его в дом, а Стини в диком возбуждении носился по гравию, увертываясь от рук няни, и вопил.

Мать тоже, как заметил Фредди, одевалась в спешке. Волосы ее были в беспорядке, выбиваясь из-под заколок на затылке. Она выбежала наружу, даже не накинув пальто.

– Но что случилось? Что случилось? – снова и снова спрашивала она. Она повернулась. Фредди видел, как ее взгляд обежал террасу. Она отметила, что и он здесь, и Мальчик, и Окленд, и Стини. На мгновение лицо ее было разгладилось, но тут она закричала: «Дентон! Где Дентон?»

Все головы повернулись, стайка горничных раздалась. Дворецкий торопливо обратился к одному из слуг, и тот бегом кинулся в дом. Не было ни следа хозяина дома, и тут, привлеченные голосами, на ступеньках стали появляться и другие гости: Монтегю Штерн, величественный в своем халате пурпурного шелка. Явно не понимая, что тут делается, он на несколько секунд застыл на верхней ступеньке, обозревая суету. Он повернулся к Окленду:

– Что случилось?

– Какой-то несчастный случай, – сдавленным голосом и с отсутствующим выражением лица ответил Окленд.

– За врачом послали?

– Врач, думаю, уже здесь.

С этими словами Окленд резко повернулся на звук подъезжающей машины. Она на полной скорости влетела на дорожку к дому и, заскрежетав тормозами, остановилась перед Фредди так резко, что из-под колес полетел гравий. Из кабины выбрался доктор Хэвиленд: лицо у него было красным и небритым, бакенбарды растрепаны, шляпа нахлобучена на лоб. Он держал при себе медицинский саквояж из крокодиловой кожи, и его появление среди хаоса – появление человека, знающего, что делать, – вызвало единодушный вздох облегчения в группке горничных.

Прибытие доктора привлекло всеобщее внимание; когда он подошел к Гвен и членам ее семьи, только Окленд остался в стороне, как и в предыдущий вечер, перед появлением кометы. Он держался в отдалении, и Джейн Канингхэм, вышедшая на ступеньки с миссис Хьюард-Вест, увидела, как Окленд вскинул голову, поднял руку, показывая куда-то, как и прошлым вечером.

Джейн повернулась, сощурив близорукие глаза. Сначала она ничего не могла разобрать, потом постепенно взгляду ее предстала группа, на которую указывал Окленд.

В долине внизу стоял плотный розовато-лиловый туман, как нередко бывает весенним утром. Он затягивал край озера и лес, и из-за его плотной завесы постепенно вырисовывалась группа людей. Их было человек девять, может, десять. Они двигались медленно и неловко, оступаясь и оскальзываясь, заглушенно доносились сдавленные возгласы и призывы смотреть под ноги, идти осторожнее.

Они что-то несли. Джейн прищурилась: люди теперь были ближе, и она видела, что четверо тащили носилки из веток. На носилках грудой тряпья лежали знакомые клетчатые пледы, которые в Винтеркомбе часто прихватывали с собой, когда предполагался пикник в лесу или ленч после стрельбы по фазанам.

– О, моя дорогая, – тихо сказала миссис Хьюард-Вест, вцепившись Джейн в руку. Среди стоящих на террасе воцарилось молчание. Джейн знала, что все пытаются разглядеть то же самое – лицо, которое оставалось прикрытым.

Группа, появившаяся из леса, приближалась. Джейн видела теперь, что даже лицо Каттермола, самого здорового из всех, стало зеленоватого цвета, и его трясет. Он стянул с головы твидовую шляпу и, приближаясь, крутил и комкал ее в руках, словно испуганный ребенок перед учителем. В пятидесяти футах группа остановилась, как бы не желая подходить ближе. Но все стоящие у дома застыли в неподвижности, и никто не проронил ни слова. Каттермол что-то сказал, и медленно, осторожно, отворачивая лица, они опустили свою ношу.

Горничные затрепетали; Монтегю Штерн затаил дыхание; Окленд напрягся. И Джейн, и Фредди не отрывали глаз от происходящего. Теперь они видели очертания тела под пледом, краешек белой рубашки, кровь и болтающуюся из стороны в сторону голову.

Гвен, отбросив в сторону руку Мальчика, сделала движение вперед. Подойдя к телу, она наклонилась и встала на колени прямо на гравий. Каттермол было поднял руку, как бы стремясь предостеречь ее, но потом позволил ей упасть. Гвен откинула в сторону клетчатый плед.

Она предполагала, что произошел несчастный случай с огнестрельным оружием, но никакое оружие не могло нанести такую рану. Гвен потрясенно уставилась на нее. Видно было, что она во власти шока. Лежащее перед ней тело было настолько залито кровью, что на первый взгляд невозможно было определить местонахождение раны, нельзя даже было узнать человека перед ней. Его кисти, предплечья, лицо – все было в рваных ранах, рот превратился в кусок сырого мяса, залитый кровью, губы были разорваны, зубы обнажены, ногти на руках сорваны, а подушечки пальцев черны от свернувшейся под кожей крови; руки, подобно когтям, вцепились в лохмотья одежды; кисти были неподвижны, а запах – на секунду Гвен пришлось отвернуть лицо, – запах был ужасен.

Гвен с изумлением подняла глаза на Каттермола. Каттермол замялся, а подошедший доктор Хэвиленд, поставив рядом свой саквояж, раздвинул обрывки. Гвен оцепенела. Из-за спины раздался стон и рыдания одной из горничных. От правой ноги человека остались лишь ошметки. Ниже выломанного колена ее просто не было. Ступня без обуви была подсунута под тело; обломок раздробленной кости, прорвав плоть, ярко и влажно блестел на солнце.

– Боже милостивый, – еле слышно пробормотал доктор Хэвиленд. Он повернулся к Каттермолу. – Господи, человече, что же случилось?

– Капкан, сэр, – понизив голос, сказал Каттермол. – Должно быть, он попал в него за несколько часов до того, как я его нашел. – Он замялся. – Он, должно быть, дико бился, стараясь освободиться, как делают дикие животные. Поэтому у него такие руки, сэр… и язык. – Он нагнулся к уху доктора Хэвиленда и, понизив голос, чтобы Гвен не могла расслышать его, прошептал: – Он прокусил его, сэр, начисто прокусил… Но он жив, сэр, вот в чем дело. По крайней мере, был жив, когда мы высвободили его…

Доктор Хэвиленд повернулся, и лицо у него помрачнело. Гвен рядом с ним не шевелилась. Врач нагнулся к ней – это зрелище не для леди.

– Мадам… – Он взял ее за руку, чтобы помочь подняться, и оглянулся на дворецкого. – Будьте добры, мадам…

Гвен по-прежнему оставалась неподвижной, и доктор беспомощно посмотрел на молчаливую группу поодаль. Наступило секундное замешательство. Мальчик, старший из сыновей, который мог прийти на помощь, был в ступоре. Наконец первым сделал шаг вперед Окленд. Он взял мать за руку и сжал ее.

– Давай уйдем, – тихо сказал он. – Уйдем, мама. Пусть Хэвиленд посмотрит, если…

Окленд так и не закончил предложение. Внезапно он встрепенулся, краем глаза заметив какое-то движение, какую-то метнувшуюся тень. Подняв глаза, он увидел, что это Констанца и что она бежит к ним. Она проталкивалась сквозь тех, кто стоял у носилок, проскользнула, уворачиваясь, и, прежде чем Окленд смог остановить ее, не даваясь никому в руки, кинулась к телу, лежащему на носилках. И тут она закричала. Она издала звук, которого Окленд никогда не забудет, которого не забудут все, кто слышал его в тот день, – ужасающий дикий вопль. Это был не крик ребенка, это был вопль гнева и скорби, пронзительный и резкий, как вскрик чайки. Высокой нотой он разнесся в воздухе, затем Констанца зарылась лицом в запрокинутое горло, в то, что некогда было аккуратной напомаженной бородкой.

– Папа! – закричала она и снова закричала, тряся его. – Папа…

Вокруг стояло полное молчание; тело Шоукросса дергалось, а его голова перекатывалась из стороны в сторону.

Констанца подняла глаза. Вскинув искаженное бледное лицо, она обвиняющим взглядом уставилась на тех, кто стоял вокруг нее: на Гвен, на Окленда, на Мальчика и Фредди, на врача и Каттермола.

– Вы убили его! – крикнула она в круг склонившихся к ней лиц. – Вы убили моего отца!

Окленд никогда раньше не слышал, чтобы в голосе звучала такая ненависть, от его злобы мурашки бежали по коже. Он продолжал смотреть на Констанцу, и ее взгляд стал успокаиваться – девочка перевела глаза на него. Бледное ее лицо было бесстрастным, черные глаза, казалось, затянулись пеленой и ничего не видели перед собой. «Каменное лицо», – успел подумать Окленд, и тут в одно мгновение выражение взгляда Констанцы изменилось. Что-то блеснуло в ее глазах, устремленных на Окленда, и он понял, что она увидела его. Доля секунды, но в это миг Окленд почувствовал, как что-то промелькнуло между ними, какая-то вспышка понимания. Окленд хотел отвернуться, но поймал себя на том, что не может этого сделать. Мысль, что этот ребенок и он в некоторой мере нашли нечто общее в ненависти к этой груде мяса, была ему отвратительна, но он чувствовал, что не может оторваться от ее глаз. Он продолжал стоять в том же положении, не в силах прийти в себя; никто за его спиной не пошевелился, и лишь Констанца нарушила напряжение момента.

Поднявшись на ноги, она покачнулась. На мгновение Окленду показалось, что она готова потерять сознание. Но тут она оправилась. Она стояла абсолютно неподвижно – худенькая, стройная, некрасивая девочка в мятой черной юбке. Глаза ее были как осколки кремня. Она прижала к голове стиснутые кулачки; на высокой ноте она стала снова и снова повторять одну и ту же фразу.

– Я любила его, – говорила она. – Я любила его. Я любила его.

«Куда уж трогательнее, – сказал себе Окленд, – мелодрама, проистекающая из распущенности и плохого воспитания». Тем не менее на глаза у него навернулись слезы, и он не смахивал их, ибо понимал, что происходящее нельзя оценивать с точки зрения принятых условностей, скорбь девочки искренняя.

Констанца прервалась на высокой ноющей ноте, издав последний вопль скорби. Затем она замолчала. И в тишине, пронизанной потрясением, произошли три вещи. Во-первых, тело Эдди Шоукросса издало булькающий стон. Во-вторых, Джейн Канингхэм сделала шаг вперед. Именно она взяла Констанцу за руку и с молчаливой решительностью увела ее. На верхней ступеньке Констанца остановилась перед сэром Монтегю в его кроваво-красном халате. Они уставились друг на друга – маленькая девочка в черном и высокий мужчина в красном, и затем Штерн сделал шаг в сторону. Случилось и третье: наконец, на ступеньках появилось и последнее лицо.

Это был Дентон Кавендиш, одетый с головы до ног; двигался он скованно, моргая от света дня, и его поведение ясно говорило, что он мучается похмельем.

Окленд видел, как его отец поднял руку ко лбу в полном смятении и оглянулся вокруг налитыми кровью глазами. Ничего не понимая, он смотрел на машину доктора, на группу людей внизу, на носилки. Рядом с ним появилась его старая собака, лабрадор Дейзи, и стала ластиться к нему.

– Хорошая собачка, хорошая собачка, – рассеянно сказал Дентон, не отрывая взгляда от людей внизу. Глаза его блеснули при виде сэра Монтегю, который, как всегда, предпочитал быть в роли наблюдателя. Взгляд Дентона скользнул в сторону, снова вернулся, растерянность сменилась подступающим раздражением.

– Что-то случилось? Что произошло? – проворчал Дентон, обращаясь к халату. Тон его дал понять, что такое одеяние в его доме можно позволить в случае наступления никак не меньше Судного дня.

Его абсурдный вопрос эхом повис в утреннем воздухе. Прежде чем кто-то смог ответить, Дейзи вскинула морду. Как и терпеливо наблюдающий Штерн, Дейзи поняла: что-то тут не так. Может быть, лишь потому, что почувствовала запах крови; с другой стороны, как и Штерн, она могла уловить запах вины и страха – кто-то в собравшейся группе был виновен и боялся. Как бы там ни было, у Дейзи встали дыбом волосы на загривке. Глотка у нее напряглась.

Дентон шлепнул ее по крестцу. Сука не обратила внимания ни на своего хозяина, ни на его похмелье. Она завыла страшным голосом.

* * *

Не подлежало сомнению, что Шоукроссу предстоит умереть. Он долгие часы находился в капкане, и потеря крови была более чем обильной. Но сколько он еще протянет? Час? Неделю? День? Гвен настойчиво требовала ответа от доктора. Тот ответил: «Боюсь, что не больше недели».

Ближайшая больница была примерно в тридцати милях отсюда. Доктор Хэвиленд предупредил, что путешествие убьет Шоукросса. Гвен практически не слушала его. В любом случае мысль о больнице даже не пришла ей в голову: Эдди должен остаться в Винтеркомбе. Его необходимо отнести в Королевскую спальню, на постель с купидонами у изножия. Он будет покоиться там под королевскими регалиями, под неустанным присмотром Гвен и Мод, надо нанять и ночную сиделку. От Шоукросса нельзя отходить двадцать четыре часа в сутки.

Доктор Хэвиленд предполагал, что его пациент не переживет и первых суток, но он сделал все, что был обязан. Раны были промыты антисептическим раствором; кости сломанной ноги подогнаны друг к другу и уложены в шину. Как только факт кончины будет установлен – он действительно понимает, как неприятно и тяжело им заниматься такими вещами, – необходимо сообщить в полицию. Должно состояться расследование, хотя это, конечно, чистая формальность.

Покончив с этим нелегким сообщением, врач погрузился в молчание. Леди Каллендер, заметил он, не ответила. Ее муж, горбясь у огня, перебирал край пледа, которым были закутаны его колени: старый растерянный человек, он старался не встречаться с врачом взглядом.

– Я не собираюсь обвинять Каттермола. – Это было все, что он сказал. – Не собираюсь – слышите? Это был несчастный случай… да, несчастный случай.

В самом ли деле? Констанца, например, так не считала. Ей не разрешалось заходить в комнату отца, и она не видела его с той минуты, как его внесли в дом. Она все время сидела в детской под присмотром няни Темпл. Ей казалось, что она заключена в тюрьму. Констанца не могла заснуть. Ночь за ночью она лежала без сна, глядя в потолок комнаты и слушая, как бьют крылья ее альбатроса. Ей хотелось плакать: глаза щипало, но слезы так и не появились. Через несколько минут наступит утро: она видела, что свет просачивается за портьеры, в саду уже раздавалось щебетанье птиц, и альбатрос покинет ее. Она снова останется одна.

Когда комната наполнилась сероватым рассветом, она откинула одеяло и тихонько подкралась к двери. Было еще рано, и если она будет двигаться совершенно бесшумно, пока ее тюремщица, няня Темпл, продолжает спать… Босая, на цыпочках, она выбралась из помещения, пересекла комнату Стини, миновала детскую и вышла на лестничную площадку. Ни звука, все тихо; она приободрилась. Они не поймают ее, им не удастся, этим Кавендишам, которые делают вид, что якобы не презирают ее.

Только не по черной лестнице; ее может перехватить какая-нибудь горничная, потому что в Винтеркомбе горничные поднимались спозаранку. Надежнее будет воспользоваться главной лестницей; а там – она уже была в холле, и каменный пол холодил босые ступни – в боковую прихожую по коридору и дальше еще по одному коридору. Мимо буфетной, где хранится столовое серебро и фарфор, мимо помещения экономки: комнат и переходов было множество, но Констанца знала их назубок. Самое главное – проскользнуть мимо кухни и мойки, откуда она слышала голоса, но стоит завернуть за угол, и она в безопасности.

Она толкнула дверь, обтянутую зеленым сукном, и с бьющимся сердцем оказалась по другую сторону. Здесь, справа от нее, располагалась маленькая пустая комната с железным остовом кровати и рукомойником. В свое время тут располагался камердинер короля, но теперь ею не пользовались. Сразу же напротив нее была лестница, которая вела в гардеробную короля. Осмелится ли она подняться по ней? Констанца знала: это запрещено, ну и пусть! Они не имеют права не подпускать ее к отцу!

Она бесшумно стала красться вверх по лестнице. Дверь наверху была закрыта, и Констанца прислушалась. Она слышала шаги, шорох одежды – наверно, сиделка в своей накрахмаленной форме. Звяканье стекла о металл, приглушенные голоса, а потом молчание. Но ее отец тут, рядом. Констанца знала это, и, хотя она не рисковала двинуться дальше, это успокоило ее. Опустившись на пол, она съежилась, как зверек. Она постарается силой воли дать знать отцу, что она здесь, пусть он почувствует ее присутствие – своего маленького Альбатроса, своей дочки, которая любит его. Она закрыла глаза; через несколько минут Констанца погрузилась в сон.

* * *

Гвен просидела у кровати Шоукросса всю ночь. Она видела, как меняется состояние Эдди, и больше не пыталась обманывать себя: она знала, что конец близок.

Сиделка ушла. Гвен осталась наедине со своим любовником, и тишину комнаты нарушало только потрескивание угля в камине и тиканье часов. Гвен глянула на циферблат: около шести – и попыталась понять, сколько еще минут осталось существовать Эдди Шоукроссу. Она стыдилась сама себя, но уже достигла такой степени усталости, при которой надеялась лишь, что все скоро кончится; как только она смирилась с мыслью, что Эдди предстоит умереть, она стала нетерпеливо ждать конца, и то, что смерть медлила, лишь раздражало ее. Она понимала, что это ужасно, но тем не менее невольно молила судьбу. Пусть это произойдет скорее, пусть случится как можно легче и незаметнее – ради его же блага.

Руки ее мяли шелк платья, она повернулась взглянуть в лицо своего любовника и поймала себя на том, что с трудом верит – неужели она любила этого человека? Губы его растрескались; некогда изящные руки беспокойно перебирали край простыни. Гвен отвела взгляд от сломанных ногтей и бинтов. Она смотрела куда-то в пространство, и перед ее мысленным взором – прежде чем она смогла отогнать их – предстали образы ее и Эдди, здесь, в этой комнате, всего несколько дней назад. Она увидела себя, с кистями, стянутыми черными ленточками; и хотя она была одна, лицо ее залила краска стыда. Она потерла кисти, вспоминая боль от перетяжки, запах гвоздичного мыла и очарование запретности. Пока она пыталась избавиться от этих воспоминаний, Шоукросс пошевелился.

Гвен повернулась к нему. На лбу у него снова выступила испарина, открытые глаза были неподвижны, губы почернели, и из них вырывались какие-то неразборчивые звуки, после чего они замерли в полуоткрытом состоянии.

Гвен схватилась за колокольчик, вызывающий сиделку. Откровенно говоря, теперь вид Шоукросса пугал ее. Прежде чем она позвонила, Шоукросс стал разговаривать – поток слов и фраз, некоторые из которых она могла разобрать.

– Черные ленточки! – выкрикнул Шоукросс, и, хотя голос у него был сдавленным, слова были четко различимы.

Гвен охватил ужас и отвращение. Ленточки, ленточки – о, почему он заговорил о них? Она с силой дернула за шнур колокольчика и заставила себя наклониться к нему, мягко успокаивая Шоукросса.

– Эдди, – прошептала она. – Эдди, дорогой мой. Ты должен отдыхать, тебе не надо разговаривать, прошу тебя, Эдди…

Голос Шоукросса перешел в неразборчивое бормотание, из горла рвались глухие булькающие звуки, на губах вскипели капельки слюны. Гвен испуганно смотрела на него. Неужели его сотрясает смертная дрожь? Она еще раз дернула шнур, и тут же глаза Эдди перестали метаться из стороны в сторону: казалось, они уставились ей в лицо. Глядя прямо на нее, он отчетливо произнес:

– Ты позвала меня. В лесу. Я слышал, как ты зовешь меня.

– Нет, Эдди, – начала Гвен, испугав сиделку, которая только что вошла и услышала разговор. – Нет, Эдди, ты ошибаешься, ты бредишь. Пожалуйста, успокойся…

Но ее слов он не расслышал, ибо в эту долю секунды пересек самый важный рубеж. Сиделка, склонившись, коснулась горла Эдди, вздохнула, посмотрела на часы и сказала:

– Он отошел.

Необходимо было произвести обмывание, снова уложить, сменить ночную рубашку, наволочки, простыни. Медсестра попросила передать через кухню, чтобы из теплицы доставили цветы, желательно лилии.

Они прибыли, и примерно к девяти настал черед других формальностей. По всему дому были опущены портьеры, и в сумеречном свете собрались все члены семьи Кавендиш, чтобы отдать последнюю дань уважения усопшему. Мальчик, Окленд, Фредди и Стини не скрывали своего страха перед обрядом, поскольку их подводили нервы, но только не Констанцу. Она вошла последней и застыла между Гвен и Дентоном Кавендиш в ногах кровати.

Она смотрела на херувимов, на позолоченный королевский герб, на ложе, на котором всего несколько дней назад позировала перед камерой Мальчика. Она видела перед собой отца – глаза закрыты, холщовая повязка стягивает подбородок. Протиснувшись мимо Гвен, она склонилась к телу и отпустила сухой поцелуй в воздух рядом с его щекой.

В комнате стоял густой аромат лилий, цветов, которые отныне и навсегда Констанца будет ненавидеть. Она не плакала; она не произнесла ни слова. Она прислушивалась к звуку птичьих крыльев; хотя стоял день, но она знала, что ее защитник здесь, при ней, в этой комнате.

Молчание Констанцы и отсутствие слез обеспокоило Гвен. Она отвела ребенка в ее комнату, усадила и стала говорить с ней тихо и мягко – насколько могла себе позволить. Гвен понимала, что слова, которые она произносит, банальны, тем не менее продолжала говорить. Она подумала, стоит ли упоминать о присутствии Констанцы на лестнице в гардеробную, где ее и обнаружила няня, но решила промолчать. «Этот ребенок способен на куда более глубокие чувства, чем можно представить», – сказала себе Гвен.

– Констанца, я хочу, чтобы ты знала, – наконец проговорила она, – что мы чувствуем ответственность за тебя. Это все необходимо обдумать, но, помни, у тебя всегда будет дом, тут, с нами, в Винтеркомбе.

Констанца ожидала этих слов. Она понимала, что, несмотря на слезы в глазах Гвен, ее приглашение продиктовано чувством вины, а не привязанностью к ней.

– Я понимаю, – со свойственной ей скованностью ответила она. Наступило молчание. Она не сводила глаз с Гвен. – Когда увезут моего папу?

Вопрос застиг Гвен врасплох.

– Сегодня попозже, Констанца. Днем. Но лучше не присутствовать при этом, моя дорогая…

– Когда его тут не будет… – Констанца коснулась маленькой шершавой ладошкой рукава Гвен, – тогда можно, я посижу в его комнате? Одна. Только немножко. Чтобы я могла проститься с ним.

– Конечно, Констанца. Я понимаю, – ответила Гвен, растроганная этой просьбой.

И во второй половине дня, когда Гвен убедилась, что катафалк отъехал, она сама привела Констанцу в Королевскую спальню. Она открыла дверь и зажгла лампы – она не хотела, чтобы маленькое сердечко ребенка разрывалось еще и от страха. Она убедилась, что кровать перестелена и лилии убраны, и усадила Констанцу в кресло.

– Ты уверена, что хочешь побыть тут одна, Констанца? Хочешь, я посижу с тобой?

– Нет. Мне хочется остаться одной, – со странной вежливостью ответила девочка. – Только немного. Полчасика. Я хочу вспомнить его.

– Я приду к четырем, – ответила Гвен и оставила ее.

Оставшись одна в комнате, Констанца из-за плеча бросила взгляд на ложе. Складки алькова пугали ее: они вздымались и опадали волнами.

Она осторожно подобралась к кровати. Выкинув руку, резко отдернула покрывало. Вид подушек успокоил ее. Они были чистыми и гладкими. Констанца вернула покрывало на место и разгладила его. Она отступила от кровати. Медленно обошла комнату, на ходу притрагиваясь к предметам мебели. Спинка стула, торчат колючие волоски набивки из конского волоса. Спинка другого стула, на этот раз обтянутая бархатом; она разгладила складки салфеточки в изголовье. Она прошла в гардероб, потом в ванную, включая всюду свет. Она уставилась на большую медную ванну, на ее ручки и рычаги, чудо немецкого производства. Из раковины она взяла кусочек гвоздичного мыла и сунула его в карман.

Она вернулась в спальню. Теперь ее действия стали более целенаправленными. На комоде лежали личные вещи отца, извлеченные из карманов вечернего костюма, когда его принесли сюда: несколько монеток; портсигар; коробка спичек; карманные часы на цепочке; чистый, неиспользованный носовой платок.

Констанца поднесла его к лицу, но он был недавно отглажен и не сохранил запахов отца. Она понюхала его, прижала к лицу и положила обратно на комод. Взяла часы с цепочкой. Она с трудом открыла крышку часов. Вгляделась в циферблат. Часы, которые не заводили несколько дней, стояли. Их маленькие черные стрелки торчали в разные стороны. Констанца щелкнула крышкой. И плотно сжала часы в руке. Еще раз из-за плеча бросила взгляд на кровать. Та по-прежнему была пуста.