Текст книги "Темный ангел"

Джейн склонилась к клавишам. Она убедилась, что Окленда нет в комнате и что он не вернулся из сада, хотя, похоже, больше никто не обратил на это внимания. Неважно: никто ее не замечает, и она может позволить себе предаться мыслям об Окленде. Она вспоминала его рыжеватые волосы, которые в свечении, идущем с неба, ореолом вспыхнули вокруг головы. Она подробно перебирала в памяти черты его лица, которое вызывало у нее бесконечное восхищение. У Окленда была бледная, чуть ли не прозрачная кожа. Она выдавала его эмоции, как лакмусовая бумажка. Когда Окленд злился, а она частенько заставала его в таком состоянии, он бледнел; когда же радовался, восторгался или веселился, на скулы ложился легкий румянец. Думая об Окленде, она видела его в непрестанном движении. Он быстро соображал, быстро отвечал, стремительно выносил суждения. Он должен был постоянно двигаться – от одного места к другому, к другой идее, к другому человеку, проекту; общение с ним часто пугало Джейн. Окленд, чувствовала она, по натуре разрушитель; он блистателен, но безжалостен.

Когда Джейн наблюдала за ним в саду, она переживала в себе мучительное борение. Словно что-то жило в ней, дикое и неукротимое, какое-то существо рвалось наружу. Оно крылось глубоко в ней, и Джейн это чувствовала. Это существо – которого, конечно, не существовало, но так она называла одолевавшее ее искушение, – заставляло ее делать дьявольски опасные предположения. Оно распевало ей песни о мире диких страстей, в котором не существуют те нормы и правила, по которым Джейн жила. Там совсем другая Джейн может пренебречь такими скучными понятиями, как долг, благоразумие и повиновение. Она может забыть о страдающем отце и о надеждах, которые возлагает на нее овдовевшая тетя; она может быть… свободной. Помявшись, Джейн закрыла стоящие перед ней ноты. Опустив пальцы на клавиши, Джейн стала играть по памяти. На этот раз ту музыку, что она любила, ибо мелодия не давала успокоительных ответов и ее аккорды не убаюкивали. «Революционный этюд» Шопена. Явно не музыка для гостиной.

Свобода, свобода, свобода – вот о чем пели эти звуки. И по мере того как она все больше проникалась ими, она ощущала, что кто-то стоит у нее за спиной. Мужчина. Музыка продолжала литься, и она не сомневалась, что это Окленд.

Но это был не Окленд. За ней стоял Мальчик. Дождавшись окончания, он вежливо похлопал.

– Интересно, – сказал он, когда Джейн опустила крышку. – Хотите ли вы пройтись по свежему воздуху? Я предполагаю, мы могли бы дойти до концертного зала.

Поднявшись, Джейн отправилась с ним. Она догадывалась, что должно произойти в концертном зале, и понимала, что не хочет даже думать о предложении. Вместо этого она видела перед собой и музыкальные образы, и комету, и облик Окленда, показывающего не столько на небо, сколько на тропу, на тот путь, который должен отделить ее от всех прочих.

Ее руки коснулась ветка камелии; Мальчик встал на колено – в полном смысле слова. И смущенным жестом приложил руку к области сердца.

– Мисс Канингхэм… Джейн… – начал он.

Джейн не отрывала взгляда от кометы, от ореола ее хвоста, и тишина стала гулко пульсировать у нее в ушах.

– …прошу вашей руки.

Мальчик остановился. Джейн продолжала ждать. Наступило молчание, которое она несколько минут не осмеливалась нарушить. Долгие унылые годы в роли старой девы – этого ли она хочет? И того, что они уже принесли ей? Раз за разом ей приходилось ходить на крестины – других детей других женщин. Какое ее ждет будущее, когда умрет отец, когда умрет тетя и она останется в одиночестве перед ожидающей ее судьбой?

Жить старой девой – или Мальчик, ее последний шанс. Повернувшись к Мальчику, она приняла его предложение, хотя, едва переведя дыхание, она настояла, что период помолвки должен быть очень долгим. Она готова ждать, она вообще предпочитает подождать, пока ей не исполнится двадцать один год.

Мальчик осунулся, хотя глаза у него сияли. Он встал. Коленные суставы у него хрустнули. Джейн была готова засмеяться, ибо все это было так абсурдно; но вместо этого, испытывая жалость и к нему, и к себе, она протянула ему руку и улыбнулась.

Это была ночь, когда можно было делать предложения, и, может быть, ночь для любви. И пока Джейн и Мальчик договаривались, что могут считать себя помолвленными, в Винтеркомбе имели место и другие события и встречи.

* * *

В гостиной Фредди флиртовал с девчонкой по имени Антуанетта, которая, несмотря на свои четырнадцать лет, рано расцвела и охотно отвечала на его ухаживания. Фредди был вне себя от счастья.

На другом конце переполненной комнаты его тетя Мод, обвешанная своими знаменитыми сапфирами, выяснила, что у нее есть много общего с финансистом, сэром Монтегю Штерном. Пока они беседовали об опере, Мод не сводила глаз с его жилета, изящество и броскость которого восхищали ее. Она пыталась припомнить, что же ей известно об этом человеке, чье имя не раз упоминалось в светских кругах Лондона. Человек, который быстро взлетел, человек, обладающий большим влиянием, естественно; ходили слухи, что он пользуется правом доступа к премьер-министру; да, еврей, хотя об этом судачили лишь за его спиной, как правило, те, кто был ему должен. Какова его настоящая фамилия?

Только не Штерн, в этом она была уверена; он на несколько лет младше ее, прикинула она – около сорока, хотя трудно утверждать, может, он еще моложе. Влиятельный человек; несколько мрачноват и сдержан, хотя изысканно вежлив. Мод пришло в голову, что она еще никогда не была в постели с евреем, и, едва только об этом подумала, как поймала себя на том, что успела принять приглашение в ложу Штерна в «Ковент-Гарден».

– Восхитительно, – бормотала Мод, обводя глазами комнату. – А ваша жена? Она составит нам компанию? Она сегодня вечером здесь?

– У меня нет жены, – ответил сэр Монтегю, и выразительность, с какой он произнес эти слова, заставила сердце Мод учащенно биться.

Несколько подождав, как и полагалось, он склонил к ней голову:

– А ваш муж, князь?

– В Монте-Карло, – только и ответила Мод. Они улыбнулись друг другу. Обоим сразу же стало ясно, что с темой князя покончено: о нем вообще больше не стоит упоминать.

Сэр Монтегю взял ее под руку; сквозь толчею гостей он подвел ее к слуге, который держал серебряный поднос с бокалами шампанского. Они миновали пожилого герцога, который вежливо приветствовал сэра Монтегю, и политика, который с нескрываемой теплотой склонил голову. В поисках Гвен мимо проскочил Эдди Шоукросс, который уже был слегка пьян.

– До чего неприятная личность, – сказал Штерн, глянув в сторону Шоукросса. Эта оценка, пусть и похожая на небрежную шутку, удивила Мод, ибо она не ожидала от сэра Монтегю такой откровенности.

– Гвен симпатизирует ему, – сказала она, тут же пожалев и о замечании как таковом, и об интонации, с которой она его произнесла, – это было достаточно неосторожно. Мод, которой нравилась Гвен, не питала иллюзий по поводу того, каково быть замужем за Дентоном, и считала просто трогательным, как Гвен прятала свою личную жизнь, как стеснялась. – То есть, – неловко уточнила она, – Гвен интересуется искусством, как вы понимаете. Особенно литературой. А мой брат Дентон…

– О, конечно, – равнодушно ответил сэр Монтегю и сразу же сменил тему разговора.

Мод успокоилась, или, точнее, она хотела обрести спокойствие: инстинкт убеждал ее, что этот человек не станет болтать лишнего и с ним она может чувствовать себя в безопасности. Тем не менее у нее создалось впечатление, что эта случайно оброненная фраза не будет забыта. И в ту секунду, когда их глаза встретились, Мод почувствовала, что этот человек, голова которого набита тайнами и сведениями, возможно, бесцельными, возможно, полезными, готов поставить их на кон ради случайной встречи.

Он банкир, владелец банка; он обладает властью – это ли заставляет сэра Монтегю быть таким сдержанным? Мод не была уверена, но она чувствовала исходящую от него эманацию властности, и та носила эротический характер; у нее снова участилось сердцебиение.

Между ними воцарилось смущенное молчание; Мод посмотрела в темные глаза сэра Монтегю и отвела взгляд.

– В какой комнате вы будете спать сегодня? – спросил сэр Монтегю, и потому, что он задал вопрос таким образом, без вступлений и уверток, хотя прошло всего несколько часов после их знакомства, Мод сразу же ответила ему.

– Первая дверь налево, – тут же ответила Мод, – в восточном крыле.

– В двенадцать? – спросил сэр Монтегю, глянув на свои часы.

– Как вы нетерпеливы, – ответила Мод, касаясь его руки. – В половине первого.

* * *

– Через полчаса, – сказал Шоукросс. У него слегка заплетался язык. Он схватил Гвен за руку.

– Невозможно. Слишком рано.

– Тогда в полночь. Я удеру пораньше и буду тебя ждать. Ты придешь? Не испугаешься?

Гвен высвободила руку и огляделась. Конечно, она не испугается, она никогда не боялась. Ей уже доводилось встречаться с Эдди в лесу, в темноте, и если даже она боялась, прокладывая путь по неведомой во тьме тропинке, то страхи лишь усиливали удовольствие, которое она испытывала, оказываясь в объятиях Эдди.

– Безопасно ли там?

Гвен уставилась на Эдди, не понимая его вопроса.

– Безопасно ли там? – обеспокоенно повторил он. – А как же сторожа? Помнишь, твой муж говорил, что окрестности будут патрулироваться.

Это опасение вывело Гвен из себя: оно проистекало из робости, то есть того качества, которого Гвен предпочитала бы не видеть в своем любовнике.

– Не сегодня вечером, – сказала она. – Вся деревня вечером гуляет. Они будут смотреть на комету – и для них устраивается обед. Они уже так пьяны, что им не до браконьеров.

Эдди сжал ее руку.

– Значит, в двенадцать, – сказал он, удаляясь.

Гвен вернулась к другим гостям. За четверть часа до назначенного времени она увидела, как Эдди выскользнул на террасу, а через пять минут и она оставила гостиную.

Всего лишь час, сказала она себе. За этот час никто не заметит ее отсутствия. Остановившись на площадке, она прислушалась. Из бильярдной доносились мужские голоса. Она убедилась, что слышит среди них голос мужа. В нем были пьяные нотки.

* * *

Окленд, добравшись до конюшенного двора, продолжал ждать, тоже прислушиваясь. Подняв лицо к ночному небу, он слышал, как издали до него доносился гул голосов: рабочие в поместье, деревенские, кое-кто из приходящих слуг – все глазели на комету. Через несколько минут Дженна удерет от них к нему. Через десять минут, через пять – для него и одна минута тянулась невыносимо долго. Скорее, скорее, думал Окленд, глядя на темную громаду дома.

Там, на верхнем этаже, светилось только одно окно. На его светлом фоне вырисовывались силуэты двух маленьких фигурок – Стини и Констанцы. Пока он смотрел, Стини исчез из виду, и до него донеслись слабые звуки его протестующего голоса; Констанца осталась у окна. Окленду показалось, что она смотрит прямо на него – он отпрянул в темноту. Констанца Крест, птичка-альбатрос, – Окленд не испытывал к ней симпатии.

В ту же секунду он понял, что отсутствие симпатии – неточное выражение: Констанца вызывала у него настороженность, что злило его, ибо Окленд мало кого опасался. И чего ради ему беспокоиться в присутствии десятилетнего ребенка? Конечно, потому, что она вечно подглядывает; это была одна причина. Констанца обожала подслушивать под дверями, она вечно всюду совала свой нос и подсматривала, а когда ее ловили за руку – Окленд сам несколько раз накрыл ее за этим занятием, – она демонстрировала каменное спокойствие, которое удивляло его. «Ты никак возвела в привычку, Констанца, – как-то сказал он ей, – читать чужие письма?» Констанца, которой было тогда только девять и которую поймали за руку на месте преступления, когда она рылась в столе Гвен, только пожала плечами.

– Иногда. А почему бы и нет? Я хочу знать, что собирается делать мой отец. Ни он, ни твоя мать мне ничего не говорят.

Окленд невольно замолчал, тем более что, откровенно говоря, и он тоже был бы не против заглянуть в письмо Шоукросса. Кроме того, в голосе Констанцы была многозначительная понимающая нотка, которая глубоко поразила Окленда. Испытывать разного рода подозрения в адрес матери и Шоукросса было одно, но слушать, как о них намекает, почти утверждает, девятилетняя девчонка, – совсем другое. У Констанцы была паршивая привычка возлагать свою вину на других. Когда она с привычным каменным выражением лица смотрела на него, в глазах ее мелькнула насмешка, дававшая понять, что теперь и Окленд запятнан, впутавшись в эту историю. И тогда он здорово разозлился.

– Положи обратно! – Сделав шаг вперед, он схватил ее за руку и выдернул письмо. Наверно, он причинил Констанце боль, потому что она вырвалась от него с гримаской боли на физиономии, но не заплакала.

– Как ты разозлился, Окленд. Стал прямо белым. Ты всегда бледнеешь, когда злишься. – Ее черные глаза возбужденно блестели, словно Констанце нравилось доводить его. – И ты мне чуть руку не вывихнул. Не делай так.

С этими словами она подскочила к нему и, прежде чем Окленд успел отреагировать, расцарапала ему лицо. Одно стремительное точное движение – и ее ногти прошлись ему по щеке. Пустив ему кровь, она отскочила, и они застыли в таком положении, не говоря ни слова, не двигаясь, пока через секунду Констанца не залилась смехом и не вылетела из комнаты.

Никто из них больше никогда не упоминал об этом инциденте, но у Окленда остались о нем воспоминания, которые порой удивляли его, порой тревожили, ибо ему пришлось испытать ощущения, которых он не понимал и до сих пор терялся в догадках. Определенным образом Окленд даже уважал Констанцу: с ее лживостью, с ее непринужденным враньем и колючими репликами она выглядела сплошным противоречием всему, чем он восхищался, и все же по-своему она была честна.

«Констанца слишком много видит», – мелькнула у Окленда мысль. Она привела его в смущение. Были кое-какие вещи, о которых не стоило знать Констанце: одна из них – его ненависть к ее отцу. Он еще раз посмотрел на дом, но фигурка Констанцы исчезла, занавеси на окне были задернуты, и свет в нем померк. Окленд почувствовал облегчение. Он открыл двери, за которыми была лестница на сеновал, и поднялся наверх.

Свежий запах сена; снизу доносилось похрустывание соломы, которую пережевывали лошади в денниках. Окленд подошел к слуховому окну, выходящему на запад; ночь была тиха, сад окутан темнотой, свет кометы оставил по себе угасающий отблеск. Ох, лишь бы Дженна скорее появилась.

Он стал думать о Дженне, которая в темноте спешила к нему. Когда он с ней, то обо всем на свете забывает. Даже о своей матери и о Шоукроссе.

Окленд бросился ничком на охапку сена, вдыхая свежий запах травянистого сока. Закрыв глаза, он стал одну за другой вспоминать все подробности и черточки ее тела, словно перебирая четки: ее волосы, глаза, ее рот, шею. Когда он услышал шаги на лестнице, то вспрыгнул на ноги и, кинувшись к ней, заключил в объятия.

Они были полны резкости и отчаяния. Дженна почувствовала, что он еще переполнен болью, обидой и раздражением. Понимая, что является их источником, она ждала. Когда Окленд успокоился, она взяла его за руку.

– Все еще он?

– Он. Моя мать. Все, что угодно. Может, комета.

Дженна опустилась на колени. Окленд не посмотрел на нее. Его взгляд был прикован к слуховому окну, тело напряжено, лицо искривилось усмешкой.

– При чем тут комета? – спросила Дженна.

– Ни при чем. Причин сколько угодно. Может, я переволновался. Я чувствовал, как утекает время – по каплям. И ничего не меняется. Это место, этот дом, эти люди – они… выводят меня из себя. Я готов сделать… что-то из ряда вон. Убить кого-то. Пустить себе пулю в голову. Поджечь дом – стоять и смотреть, как вздымается пламя, пожирая картину за картиной, всю мебель, всю эту ложь, все недомолвки; все исчезнет в огромном величественном пожарище. – Он остановился. – Это сумасшествие?

– Да.

– Ну, может быть. Но это то, что я чувствую. Теперь оно ушло – почти ушло. Я обидел тебя? Прости, если ты огорчена.

– Как я могу заставить тебя забыть все это?

– А ты можешь?

– Если ты не будешь торопиться, смогу. Но ты будешь делать, что я тебе скажу, то есть…

Окленд повернулся. Он видел перед собой ее волосы, ее глаза, ее шею, ее грудь. В сумраке сеновала Дженна всматривалась в его лицо. В нем читалось незнакомое ей напряжение. Она положила руки ему на бедра. Окленд перевел дыхание и откинулся назад.

– Я верю тебе. Почти верю. Покажи мне.

* * *

Наверху Гвен дрожащими руками сменила полотняные шлепанцы на кожаные туфли. Она снова взяла котиковую шубку: если по возвращении она наткнется на кого-нибудь, то должна выглядеть совершенно естественно, и, держа шубку в руках, остановилась, глядя на свое отражение в высоком зеркале.

Ею овладела нерешительность. Что она скажет Эдди? Что сделает? Решится ли она сразу положить конец их связи или подождет до утра, когда успокоится – и вот тогда примет решение?

«Кто я?» – думала она, глядя на бледное, полное напряжения отражение. Несмотря на свои тридцать восемь лет, Гвен чувствовала себя сущей девочкой – но та, что глядела на нее из стекла, была отнюдь не девочкой.

«О, пусть я обрету мудрость», – подумала Гвен и со стоном отвернулась от зеркала. И тут же услышала легкий стук в дверь. Гвен застыла на месте. Это, должно быть, горничная, решила она, но что горничная подумает, увидев шубку? Она лихорадочно попыталась вернуть ее на вешалку, но мех запутался в вышивке платья. Она как раз успела высвободить его, когда дверь открылась. В комнату вошла Констанца.

– Там Стини, – без предисловий начала она.

Гвен побледнела, ее охватила холодная дрожь зловещего предчувствия.

– Я думаю, ему приснился страшный сон, – сказала Констанца, не спуская глаз с лица Гвен. – Он звал вас и плакал. Вроде у него жар. Я подошла к нему и потрогала. Он не проснулся. Мне показалось, что у него… лихорадка. – Констанца говорила четко и ясно, в глазах у нее появилось настороженное выражение, когда она перевела взгляд с бледного лица Гвен на шубку, которая теперь лежала на кровати. – Ага. Вы только что собирались уходить, – продолжила Констанца ровным голосом, словно намерение Гвен отнюдь не удивило ее. – Прошу прощения. Мне разбудить няню?

Гвен не стала терять времени на ответ. Ей было некогда обращать внимания на странность ситуации, потому что раньше Констанца никогда не показывалась у нее в комнате; она даже не заметила, что девочка только что извинилась – а ведь Констанца никогда не извинялась. Едва замерли звуки ее голоса, Гвен забыла о ее присутствии. Она уже устремилась к дверям.

Гвен пробежала по коридору, взлетела по лестнице к детской и кинулась к Стини, своему малышу, своему сыночку, которого она любит больше всех, – и пока бежала, она возносила молитвы: «Господи, прости меня, Господи, прости меня – но только бы со Стини все было в порядке!»

Она распахнула двери в детскую и кинулась к кроватке. Стини спал. Когда она опустилась на колени рядом, он свернулся калачиком, что-то пробормотал и почесал себе нос; с правого бочка он перевернулся на левый. Гвен склонилась над ним.

Констанца вошла в комнату вслед за ней, но Гвен отослала ее.

– Возвращайся в свою комнату, Констанца, – сказала она, не глядя на нее. – Иди спать. Я останусь со Стини. Он будет спокоен, пока я рядом.

Констанца выскользнула из комнаты, и дверь закрылась. Гвен осталась стоять на коленях у кроватки сына. Она положила руку ему на лоб и ощутила биение жилки на виске. Все старые страхи всплыли у нее в памяти: Хэвиленд, местный врач, качающий головой; специалист из Лондона, который, отведя ее в сторону, говорит, что он хочет быть с ней честным и надежд почти не осталось. Один из ее мертвых детей – кто это был? Маленькая девочка, вот кто; лежащая у нее на руках, как вылепленная из желтоватого воска, с посиневшими губками. Хрипы крупозного воспаления легких, ужас перед скарлатиной, когда у Стини так опухло горло, что он не мог сглатывать даже слюну, а лишь по каплям пил воду. Неделя кризиса, она ежечасно обмывала его тельце уксусом и прохладной водой в стараниях сбить температуру. Когда жар достиг предела, Стини перестал узнавать ее, он уже не мог говорить. Боже милостивый!

Гвен прижала голову к груди мальчика. Лобик у него был прохладным; дыхание ровным, сердце не частило. Гвен сосчитала частоту пульса и постепенно стала успокаиваться. Не было никаких признаков высокой температуры – Констанца, должно быть, ошиблась; все дело просто в плохом сне, вот и все. Стини здоров, и Бог проявил к ней милосердие. Но Гвен знает, насколько хрупка грань между жизнью и смертью: она не толще волоска, и прервать ее можно одним дуновением. Порой самые обычные детские заболевания, простые царапины способны стать убийцами. Гвен понимала, что получила предупреждение. На этот раз, думала она, уткнувшись лицом в ладони, ей явили снисхождение. Бог не стал карать ее, но Он недвусмысленно напомнил ей о Своем величии.

Сложив ладони перед грудью, она склонила голову. Она молчаливо каялась в своем романе с Шоукроссом: начиная с этой ночи, она будет стараться соответствовать тем идеалам, которые ей внушали с самого детства, будет верной женой и добродетельной матерью. К ее удивлению, решение не принесло ни боли, ни сокрушения, вместе с ним пришло успокоение. Еще этим утром ей казалось, что узы, связывающие ее с Шоукроссом, никогда не порвутся, а вечером они уже исчезли. Склонив голову, Гвен сказала себе, что сделала моральный выбор между истиной и ложью, между святым таинством брака и пороком. Но в глубине сердца она понимала, что это был выбор между сыном и любовником – и на этот счет сомнений у нее не было.

Вечер Гвен провела в комнате Стини, позволяя умиротворению овладевать ее душой; затем она спустилась к гостям.

Пламя в камине гостиной все еще пылало, прислуга сновала между гостями, но вечер уже достиг кульминации и начал сходить на нет. Пожилой герцог с супругой, которые уже давно давали понять, что собираются уходить, двинулись к выходу. Это стало намеком для других гостей, кто не оставался в Винтеркомбе. Пошел поток благодарностей, поздравлений и прощаний. Отъезжавшие гости находились в прекрасном настроении; слуги суетились, поднося шляпы, пальто и трости; к переднему крыльцу то и дело подъезжали моторные экипажи и коляски. Остающиеся тоже толпились у выхода, прощаясь с остальными, но и они, один за другим, стали желать Гвен спокойной ночи.

Справедливости ради Дентон должен был принимать прощальные поклоны и благодарности вместе с Гвен, но его не было. Гвен, привыкшая к поведению мужа, особенно не волновалась. К тому времени Дентон прикончил добрую долю бутылки портвейна и, возможно, позволил себе и бренди. Скорее всего он в курительной или бильярдной.

Даже выяснив, что его нет ни там, ни там, Гвен не обратила на это особого внимания. К ней подошел Мальчик, видно было, что он возбужден. Он сообщил, что целый час искал отца, но не мог найти. Ни в курительной, ни в бильярдной…

– Оставь его в покое до утра, – мягко сказала Гвен, целуя сына. – Твой отец пошел спать, вот и все. Ты же знаешь, как такие вечера утомляют его.

Мальчику не надо было объяснять смысл этого уклончивого ответа. Он вежливо проводил Джейн Канингхэм до дверей ее комнаты, столь же вежливо пожелал ей спокойной ночи и сразу же, едва только она закрыла дверь, заторопился в уединение своей комнаты. Тут он стал рассматривать свою коллекцию оловянных солдатиков, набор птичьих яиц, ряды книг с приключениями – знакомые и любимые забавы детства. Он сидел на постели, подперев подбородок руками, и смотрел на тлеющие угли в камине: он знал, что не заснет; понимал он и то, что его детству пришел конец.

Оказавшись у себя, Джейн позвонила маленькой горничной. Пока девочка распускала ей шнуровку платья и причесывала ее, Джейн подумала, какая она хорошенькая. У нее были умные руки, щеки ее раскраснелись, глаза блестели. «Я обручена и тоже должна так выглядеть, – подумала Джейн, глядя на свое отражение в зеркале, – должна, но не выгляжу». Она вздохнула. Щетка не менее пятидесяти раз прошлась по ее волосам, но никакие усилия не смогли сделать их столь же красивыми, как у этой девочки – блестящие, тяжелые, густые, несколько прядей выбились из-под чепчика – он слегка сдвинут набок, словно Дженна торопливо пришпиливала его в последнюю минуту.

– Ты видела комету, Дженна? – спросила Джейн, когда девушка закончила ее причесывать.

– Видела, мисс Канингхэм. Все слуги наблюдали за ней.

– Она красивая, не так ли?

– Очень красивая.

– Но страшновата, да?

Джейн посмотрела на отражение девочки в зеркале, та ничего не ответила.

– Мне казалось, что словно… ох, толком сама не знаю. Словно мир меняется. Что-то будет не так…. – Джейн прервалась, она не могла позволить себе обсуждать подобное с горничной, да и вообще, с кем бы то ни было. В голосе у нее появились суховатые нотки. – Наверное, я себе вообразила Бог знает что. Очень глупо. И все же зрелище было прекрасным. Забыть комету невозможно. Спокойной ночи, Дженна.

* * *

Внизу в гостиной последние гости расставались с хозяйкой. Оставшись одна, Гвен повернулась к окну, пригладила темные волосы, отметив, что принятое ею решение отразилось на лице: в нем теперь читалась собранность и серьезность.

Она тронула изумрудное ожерелье, которое, подобно струйке воды, холодило шею: подарок в день помолвки от Дентона, врученный, когда ей было восемнадцать лет и она впервые явилась в Англию со своей овдовевшей матерью; одна из тех американских девушек, что прибывали в Англию в поисках аристократических покровителей. Как давно это было: тогда она считала Дентона аристократом; теперь она была куда меньше уверена в этом. Надо выйти на свежий воздух, решила она, посмотреть на звезды.

У балюстрады террасы лицом в сад стояла чья-то мужская фигура. Издали Гвен показалось, что это Шоукросс. Она уже готова была отпрянуть – сейчас ей не хотелось встречаться со своим любовником, их разговор мог подождать до утра, – когда человек повернулся. Она увидела, что это Окленд.

Гвен с облегчением улыбнулась и двинулась к нему. Конечно, это не Эдди, подумала она. Эдди давно уже расстался с надеждой встретиться с ней и в плохом настроении вернулся к себе в комнату.

Она положила руки сыну на плечи и притянула его к себе, чтобы поцеловать.

– В чем дело, Окленд? – спросила она. – У тебя вся одежда отсырела. Где ты был? Ты должен вернуться в дом, мой дорогой, пока окончательно не простудился.

– Я приду через минуту, мама.

Окленд не ответил на поцелуй, холодно высвободившись из-под ее рук.

Гвен вернулась в дом. В дверях она повернулась. Окленд продолжал стоять на том же месте, облокотившись на перила.

– Окленд, иди в дом, – настоятельно потребовала она. – Уже больше часу ночи. Все ушли. Чем ты тут занимаешься?

Окленд снова повернулся.

– Ничем, мама, – сказал он. – Думаю.