Текст книги "Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей"

– Заберите ее у этих «бравос», – кричала она.

«Бравос» на сленге именовали фанатов реалити-шоу; термин остался в ходу, хотя телесеть «Браво» уже прекратила работу: всевозможные фейки, выдававшиеся за актуальные факты, наводнили кабельное телевидение в таком преизбытке, что первоначальный производитель этих программ сделался лишним. Все усвоили, что всегда имеет смысл пожертвовать укромностью даже ради призрака славы, а старинная идея, будто истинно свободен и независим лишь частный человек, растворилась в статическом треске эфира. Итак, Малютку Бурю собирались отбравурить, и мэр Фаст была в ярости, но вышло так, что на следующий же день приемный отец будущей телезвезды вернул младенца в агентство по усыновлению. Заберите ее, сказал он, она заразная, и буквально выбежал из кабинета, однако все успели разглядеть на его лице болячку, гноящуюся, отваливающуюся плоть, словно часть щеки отмерла и разлагалась. Малютку Бурю отправили в больницу на дообследование, но все анализы снова оказались в норме. Зато на следующий день одна из нянечек, ухаживавших за младенцем, тоже начала гнить, на обеих руках появились зловонные пятна гангрены, и, когда ее везли на каталке в реанимацию, она с истерическими рыданиями призналась, что воровала рецептурные средства и передавала их пушеру в Бушвике ради небольшого дополнительного заработка.

Первой в этом разобралась Роза Фаст, она же и перенесла небывалость в ту сферу, о которой можно говорить, то есть в сферу новостей. «Это чудесное дитя распознает коррупцию, – заявила она ближайшим помощникам. – Как только она соприкоснется с гнилым человеком, признаки морального разложения проступают на его теле». Помощники предупреждали, что такие речи, более уместные в архаической Европе с ее диббуками и големами, едва ли приличны в устах современного политика, но Роза Фаст не отступалась. «Мы обещали провести в мэрии чистку, – напомнила она, – и случай вручил нам живую метлу, чтобы подмести тут начисто». Она была из тех атеистов, кто способен уверовать в чудо, не признавая за ним божественного происхождения, так что на следующий же день найденыша, остававшегося на попечении социальных служб, вновь принесли в кабинет мэра.

Малютка Буря возвращалась в мэрию в роли человека – минного мини-тральщика или вынюхивающей наркотики овчарки. Мэр заключила ее в крепкие бруклинско-украинские объятия и шепнула: «За дело, Дитя Истины». Все, что произошло после этого, сделалось легендой: они обходили кабинет за кабинетом, один отдел мэрии за другим, и на лицах гнилых коррумпированных людишек, тех, кто мухлевал с командировочными, брал откаты по господрядам, не отказывался от «ролексов», перелета на частном самолете, пакета от «Эрме» с пачкой банкнот внутри, у всех, кто втайне злоупотреблял своей чиновничьей властью, гниль проступала на лице, и преступники спешили сознаться прежде, чем чудесное дитя доберется до них, или же опрометью бежали из мэрии, а по пятам за ними уже гнался Закон.

На самой Фаст не появилось ни пятнышка, и это кое-что доказывало. Ее предшественница выступила на телеканале, высмеяла эти «танцы с бубнами», на что Роза ответила кратким заявлением, пригласив Флору Хилл в гости, «познакомиться ближе с этой милой лапочкой». Почему-то мисс Хилл приглашение не приняла. Когда Малютку Бурю внесли в зал городского совета, там тоже началась паника и многие опрометью кинулись к выходу. Остались те, на кого чары младенца не действовали, то есть – честные люди. «Теперь мы знаем наконец, кто тут кто», – подытожила мэр Фаст.

Нашим предкам повезло иметь в тот страшный час такого руководителя, как Роза Фаст. «Любое общество, которое не имеет единого представления о себе, не знает, как в нем идут дела, в чем, собственно, дело, находится в опасности. Совершенно очевидно, что сейчас на наших глазах происходят – объективно и неопровержимо – события нового порядка, события такого рода, которые мы еще недавно сочли бы невероятными и фантастическими. Нам нужно понять, что это значит, и встретить грядущие перемены лицом к лицу, разумно и отважно». Она обещала принимать на номер 311 любые сообщения о странных феноменах. «Соберем все факты, – сказала она, – и двинемся дальше». Что же касается Малютки Бури, мэр решила сама ее удочерить. «Она будет мне и отрадой, и гордостью, а сверх того – секретным оружием, – заявила она. – Даже не пытайтесь подставить меня, а то моя крошка напустит на вас средневековую хворь».

Быть приемной матерью чудесного дитяти не так-то просто, призналась она согражданам на утреннем телешоу: «Стоит мне в ее присутствии допустить самую маленькую невинную ложь, и – вот оно! Все лицо так и чешется, кошмар!»

Через двести один день после Великой бури британский композитор Хьюго Кастербридж опубликовал в «Нью-Йорк Таймс» статью, возвестившую о формировании группы интеллектуалов, чья задача – разобраться в катастрофических изменениях на глобальном уровне и найти способ им противостоять. Эта группа, над которой в следующие после публикации дни все вдоволь наиздевались – да кто они, малоизвестные, хоть и телегеничные биологи, безумные профессора-климатологи, авторы, пишущие в духе магического реализма, какие-то идиоты-актеры и богословы-отступники, – тем не менее придумала и распространила термин «небывалости», который, сколько над ним ни смеялись, быстро прижился. Кастербридж давно уже сделался довольно-таки противоречивой фигурой – он пламенно осуждал внешнюю политику США, льнул к неким латиноамериканским диктаторам и агрессивно восставал против любых форм религии. Ходил и слушок, так и неподтвержденный, насчет того, как завершился первый брак композитора – слушок столь же упорный и зловредный, как пресловутая история о песчанке, прилипшая к знаменитому голливудскому актеру в восьмидесятые. Юный, еще только пробивавший себе путь виолончелист (в ту пору Кастербридж крепко подсел на опасные наркотики) быстро охмурил красавицу, тоже музыкантшу, которой прочили звездную карьеру. Вскоре она приглянулась некоему промышленному магнату, тот ухлестывал за ней, нисколько не смущаясь ее замужним статусом, и – вот о чем шептал слушок – как-то раз явился к Кастербриджу, в его крошечную квартиру в квартале Кеннинтон-Овал, и спросил в упор: «Сколько тебе дать, чтобы ты испарился?» Кастербридж, то ли обкурившись опиумом, то ли чем похуже, брякнул: «Миллион фунтов», – и отключился. Пробудившись, он обнаружил, что жена исчезла, не оставив записки, а на банковском счете у него прибавился миллион фунтов.

Жена после этого отказалась с ним объясняться, по-быстрому развелась и вышла за своего магната. Кастербридж с тех пор к наркотикам не притрагивался и достиг славы, а в брак больше никогда не вступал. «Он продал жену, точно виолончель Страдивари, и живет припеваючи на эти денежки», – шептались у него за спиной. Кастербридж обладал крепким ударом и взрывался быстро, так что в лицо ему это никто не повторял.

Небывалости множатся, писал он в этой статье, хотя наш мир и прежде был странным местом и подчас трудно понять, попадает ли явление в категорию прежних, нормальных странностей или же это новая, экстраординарная их разновидность. Суперураганы разорили Малайзию и Фиджи; сейчас, когда я пишу эти слова, по Австралии и Калифорнии распространяются пожары. Возможно, эти экстремальные погоды – новая норма, повод для очередного спора между теоретиками климатических изменений и их оппонентами. Или же это свидетельство чего-то пострашнее. Наша группа занимает позицию, которую я назвал «постатеистической». Мы полагаем, что бог создан людьми и существует лишь благодаря принципу «Если верите, хлопайте в ладоши»[8]8
  Призыв из пьесы Дж. Барри «Питер Пэн». Фея Динь-Динь, как и любая фея, умрет, если в нее перестанут верить.


[Закрыть]. Если бы нашлось достаточно разумных людей, которые отказались бы хлопать, этот бог Динь-Динь умер бы. Но, к моему прискорбию, миллиарды все еще готовы отстаивать свою веру в богофей, и в результате бог существует. Хуже того, сейчас он окончательно рехнулся.

В тот день, когда Адам и Ева изобрели бога, продолжалось рассуждение, они сразу же утратили власть над ним. С этого началась тайная история мира. Мужчина и женщина изобрели бога, который выскользнул у них из рук и сделался могущественнее своих создателей, а к тому же и злее. Словно суперкомпьютер из «Терминатора»: что Скайнет – «Небесная сеть», что небесный бог – итог один. Адам и Ева перепугались, потому что было ясно: теперь до конца времен этот бог будет преследовать их, чтобы наказать за страшное преступление, за то, что они его создали. Они возникли одновременно с садом – Ева и Адам, оба совершенно взрослые и нагие, и это и был Большой Взрыв, Большой Трах-Тарарах, Большой Трах, и они понятия не имели, как оказались там, пока змей не привел их к древу познания добра и зла, и когда они отведали плод, оба одновременно выдумали бога-творца, того, кто отделяет добро от зла, бога-садовника, который создал сад – потому что иначе как объяснить, откуда взялся сад – и воткнул их в этот сад, словно растеньица без корней.

И опаньки! Явился бог и он был в ярости. «Как вам взбрело в голову придумать меня? – загрохотал он. – Кто вас вообще просил?» И он вышвырнул их из сада в – куда бы вы думали – прямиком в Ирак. «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным», – сказала Адаму Ева, и хорошо бы весь род человеческий усвоил эту мысль.

Имя «Кастербридж» он придумал себе сам. Великий композитор происходил из семьи иммигрантов, испанских евреев, и был поразительно красивым мужчиной со звучным, богатым голосом и царственной осанкой. Самая необычная примета этого племени тоже не обошла его стороной: отсутствовали мочки. С таким человеком шутки плохи, но в дружбе он был столь же неистов, как и в ненависти, и был способен на глубочайшую верность и привязанность. Улыбка его несла в себе угрозу, хищная ласка-оскал: того гляди, голову откусит. Его любезность повергала в дрожь. Самым трогательным в нем были упорство ротвейлера и шкура, толстая, как у носорога. Вцепившись зубами в идею, он шел до конца, и никто не сумел бы вырвать ее у него из пасти – смейтесь над постатеизмом сколько хотите, его это не остановит. На ночном канале американского телевидения его спросили, уверен ли он в самом деле, что Высшее Существо – фикция и что это вымышленное божество ныне надумало, по неизвестным причинам, преследовать род человеческий.

– Вот именно, – убежденно ответил Кастербридж. – Так и есть, торжество деструктивного иррационализма проявляется в этом иррационально-деструктивном божестве.

Ведущий присвистнул сквозь знаменитую щелочку между центральными верхними резцами.

– Фью-ю! А я-то думал, англичане образованнее нас.

– Представьте, – продолжал Хьюго Кастербридж, – как однажды бог нашлет бурю, такую бурю, что сотрясутся основания земли, и мы уже ничего не сможем принимать как заведомую данность – ни правительство, ни цивилизацию, ни законы, потому что если природа способна переписывать собственные законы, нарушать границы, менять свою природу, то и наши конструкции, столь жалкие в сравнении с природными, обречены. Вот великое испытание, которое нас ждет: наш мир, его идеи, его культуру, знания, законы атакует иллюзия, которую мы коллективно породили, сверхъестественный монстр, которого мы сами и спустили с цепи. Будут насланы казни, подобные египетским, но на этот раз не прозвучит «Отпусти мой народ». Этот бог – не освободитель, а крушитель. Он не пишет для нас заповеди. Ему все это приелось. Надоели мы ему, как во времена Ноя. Хочет показать на нашем примере, что почем. Покончить с нами.

– И мы вернемся снова, – сказал ведущий, – после рекламной паузы.

Местами уже началась охота на козлов отпущения. Нужно же было свалить на кого-то вину. Разобраться, пойдут ли дела на лад или станет еще хуже. Глядишь, удастся выявить определенных людей, деструктивных личностей, которые каким-то образом ухитрились дестабилизировать весь мир. Может быть, это вроде генетической мутации: из-за нее у кого-то появились паранормальные способности, эти люди и вызывают сверхъестественные явления, подвергая угрозе все нормальное человечество. Заметьте: Малютку Бурю подкинули, завернув в индийский флаг. Стоит присмотреться к южноазиатской общине, может, там и найдутся ответы. Может быть, этот недуг – на тот момент небывалость относили к социальным недугам – занесли в Америку мигранты, все эти индийцы, пакистанцы, бангладешцы, ведь так и губительная эпидемия СПИДа началась где-то в Центральной Африке, а к началу восьмидесятых накрыла Штаты. Поднялся всеобщий ропот, американцы южноазиатского происхождения всерьез тревожились за свою безопасность. Многие таксисты обклеивали машину стикерами: «Я не из тех», или «Нормальность – американский путь», или даже: «Небывалостям – не бывать». Уже появились первые, пока редкие, сообщения о физических нападениях. Но тут обнаружились новые козлы отпущения, лазерный луч публичного внимания скользнул прочь от темнокожего люда. Членов этой новой группы не так просто было уличить: то были пережившие удар молнии.

Во время Великой бури молнии умножились и количеством, и силой. Это были какие-то необычные молнии, не электрические, но эсхатологические. Вычислительные машины сообщили нашим предкам, что на квадратную милю пришлось в среднем четыре тысячи ударов, и тут предки сообразили, какой подверглись опасности – какой опасности подвергались до сих пор. Обычно в городе за год приходится меньше четырех ударов молнии на квадратную милю, и практически всегда разряд поглощается громоотводами и радиомачтами небоскребов. Четыре тысячи с лишним молний на квадратную милю – это без малого девяносто пять тысяч на одном только Манхэттене. Оценить долгосрочные последствия подобной атаки не представлялось возможным. В руинах на улицах подобрали приблизительно три тысячи трупов. Никто понятия не имел, сколько уцелевших бродило среди людей и как высоковольтный удар изменил их. Внешне-то они не изменились, выглядели в точности как все остальные, но уже не были такими, как все остальные – во всяком случае, все остальные этого опасались. Может быть, они сделались врагами для всех остальных. Может быть, если их обозлить, они попросту вытянут руки и выпустят поглощенные ими молнии, десятками тысяч ампер поразят нас (то есть наших предков), зажарят в чипсы. Такие казались способными убить невинных детей наших предков или президента. Почему они все еще живы?

Паника надвигалась. Но никто не присматривался к мужчинам и женщинам со странной формой ушей. Всех волновали недобитые молниями.

Слух о том, что Сет Олдвилл, глава хедж-фонда, набоб или «активный акционер», как он сам себя называл, связался с известной распутницей, охотницей на богатых мужчин Терезой Сака-Квартос, огорчил и даже шокировал его многочисленных друзей. Такой парень, как Олдвилл, здоровенный любитель клубов, человек, всегда знавший, чего ему надо, сколько мир ему задолжал и как Вселенная должна подстроиться под тот вид, который он пожелает ей навязать, имел заведомое преимущество перед прочими, и хотя на одних президентских выборах за другими упорно отвергали консервативного кандидата, которого он бы предпочел (вот уж чего он никак понять не мог, это противоречило его представлению о любимой стране), Сет все так же агрессивно добивался своего и в политике, и в экономике. Спросить ребят из «Тайм Уорнер», «Клорокс», «Йаху» или «Делл» о его методах, и много чего можно было услышать в ответ, по большей части непечатного. Что же до политики, он, как и покойный друг и наставник, великий, хотя малость мошенничавший Бенто Эльфенбайн, списывал всю последовательность «неправильных» президентских выборов на глупость электората, «индейки голосуют за Рождество», и пока что продвигал будущих кандидатов, там поддерживая будущего мэра, тут губернатора или подающего надежды конгрессмена, придерживая до времени резервный полк, готовясь к грядущим битвам. Себя он позиционировал как еврея-атеиста и сетовал, ему бы, мол, петь в опере или сделаться великим серфером, вот была бы жизнь – в пятьдесят с лишним он все еще отправлялся каждое лето на поиски высокой волны, а угостив гостей обедом в городском особняке, угощал их и арией – у него, как у Джойса, был неплохой тенор. «E lucevan le stelle», – заливался он, или же: «Ecco ridente in cielo», и все соглашались, что и в музыке он никогда не сбивается со счета.

Но Тереза Сака! С ней уже много лет никто не связывался с тех пор, как она заловила Элиана Квартоса, легендарного президента «Эдвенчер Капитал». Это произошло в его закатные годы, когда старик хотел одного: оставить компанию своим ставленникам и поразвлечься малость сверх отпущенного. Тереза добилась и кольца на палец, и ребенка родила – чудеса ин-витро – и мужа схоронила. Итак, старик Элиан помер, и она, само собой, заработала денежки, но заодно и дурную репутацию. Финансовый титан Дэниэль «Мак» Арони приударил было за ней – «просто чтоб разобраться, из-за чего весь этот шум», – но удрал через две недели и всем жаловался, что столь свирепая и злоязычная баба ему прежде не попадалась. «Она бранила меня такими словами, каких я не слыхивал, а у меня, вообще-то, и собственный список ругательств немалый, – делился он направо и налево. – Она так и норовит сожрать твое сердце, сырым, прямо на ходу, а я, я что, я был воспитан как мужчина, я женщинам в таком духе не отвечаю, как бы ни напрашивались, но эта баба – стоит ей открыть рот, и ты забываешь про ее тело и про секс с ней, да, и то, и другое круто, спорить не стану, вот только дурной характер все перевешивает, хочется выпихнуть ее из машины посреди хайвея и гнать домой, кушать котлетки с женой».

У Сета Олдвилла, вообще-то, дома тоже была самая что ни на есть прекрасная жена, Синди Сакс, которой все восхищались за красоту и вкус, благотворительные труды и великую доброту души. Она могла бы стать балериной, талант у нее был, но, выйдя замуж за Сета, все свое честолюбие она обратила на него. «Вот Истер Уильямс, – приводила она подругам пример, – отказалась от голливудской карьеры ради любимого, ради мужчины, которому она была нужна дома». Большая ошибка, пошучивал Сет, бросить карьеру ради меня, но в последнее время в ее ответной улыбке не замечалось особого веселья. Они поженились рано, быстро обзавелись кучей детей и оставались, надо сказать, ближайшими друзьями. Но Олдвилл был человеком определенного типа и круга, для него любовница – что-то само собой разумеющееся. Тереза Сака, наверное, показалась ему идеальным вариантом: обзаведясь своими деньгами, она не должна была зариться на его, она долгое время вынуждена была соблюдать осторожность, так что понимала, как опасно болтать лишнее, и она была одинока, а значит, капелька внимания от такого заметного мужчины порадует ее и побудит тоже сделать ему приятное. Но Олдвиллу пришлось на своей шкуре убедиться в том, о чем уже порассказал его приятель Арони: Тереза, черноволосая флоридская фурия, полыхала гневом на всех мужчин – причины этого гнева остались невыясненными, – и ее виртуозный поток ругательств мог любого довести до изнеможения. К тому же, сообщил он ей в прощальном разговоре, уж слишком она была ко всему пристрастна: ужинать соглашалась только в пяти определенных ресторанах, одежду носила исключительно черную, друзей Сета не признавала, современное искусство, современные танцы, фильмы с субтитрами, современная литература и любые разновидности философии внушали ей отвращение, зато она обожала средней руки американский неоклассицизм, выставляемый в музее Метрополитен; Диснейленд она любила, но когда Сет пригласил ее в Мексику, на романтический выходной в «Лас Аламандас», она заявила: «Это не для меня. Да и Мексика – опасное место, все равно что в Ирак на выходные отправиться». Вот такое без капли самоиронии несла дочь испанских иммигрантов, которая провела детство в одном квартале от трейлерного парка в Авентуре, штат Флорида.

Через полтора месяца Сет распрощался с ней на лужайке перед своим домом на Мидоу-лейн, в Саутгемптоне (Синди не любила море и даже летом безвылазно сидела в городе). Какой-то человек косил лужайку на садовом тракторе, человек в ветровке с нашивкой «Мистер Джеронимо», но ссорящаяся парочка его не замечала.

– Думаешь, плакать стану? У меня получше есть, – восклицала Тереза. – Я и слезинки из-за тебя не пролью. Знал бы ты, кто меня звал на свидание хоть сейчас, ты бы помер.

Сет Олдвилл затрясся от с трудом сдерживаемого смеха.

– Кому-то снова четырнадцать лет, – фыркнул он, но она не слушала, полыхая обидой.

– На следующей неделе у меня липосакция, – сказала она. – Доктор говорит, я идеальная пациентка, ему особо ничего и делать не придется, а после этого у меня будет просто охренительное тело. Я собиралась сделать это для тебя, стать совершенной, но мой новый дружок сказал, он не может ждать.

Олдвилл двинулся прочь.

– Я пошлю тебе фотографии! – крикнула она вслед. – Ты просто помрешь.

На том дело не кончилось. В следующие недели Тереза, полыхая местью, многократно звонила жене Сета, и хотя Синди сразу же вешала трубку, на голосовую почту поступали сообщения столь откровенно эротические и столь подробные, что Олдвиллы оказались на грани развода. Суперадвокаты уже точили перья перед битвой, ожидалось, что речь пойдет о суммах тех же масштабов, что при разводе Вильденштейнов. Зрители занимали места. При таком поединке всем охота поглазеть. Сет Олдвилл в те дни был сам на себя не похож. Не из-за денег – из-за того, что обидел жену, от которой ничего, кроме добра, не видел. Он не хотел воевать, но теперь войну объявила она. Всю жизнь она закрывала глаза, говорила она подругам, но теперь надела очки и видит все очень ясно, и с нее, по чести, довольно этого дерьма от альфа-самца, каким вообразил себя ее супруг. «Сдери с него шкуру!» – подхватил хор подружек.

В выходные накануне урагана Сет отправился в свой пляжный домик один и задремал в шезлонге на лужайке. Пока он спал, кто-то подкрался и нарисовал ему на лбу красное перекрестье мишени. Указал Сету на это садовник, мистер Джеронимо, когда Сет проснулся. В зеркале это выглядело похоже на укус клеща – разносчика болезни Лайма, но то был не укус, а неприкрытая угроза. Охрана была смущена: да, мисс Тереза попросила ее пропустить, и они разрешили ей пройти. Убедительная женщина. Да, это было испытание, и они с ним не справились. Больше никогда.

А потом налетел ураган, валились деревья, молния за молнией, электричество отключили, все сразу. «Каждому из нас в те дни собственных проблем хватало, – скажет Дэниэль Арони на заупокойной службе в Обществе этнической культуры, – и никто не догадывался, что она способна осуществить свои угрозы на деле, тем более в разгар бури, когда весь город думал только о том, как выжить. Право же, этого никто не мог ожидать. Мне стыдно, что я, его друг, не разглядел угрозы, не предостерег и ему не посоветовал остерегаться». Когда заупокойные речи закончились и все хлынули на Сентрал-парк-Уэст, на уме у каждого был один и тот же образ: промокшая до костей женщина на пороге особняка, первого охранника смело сразу, второй бросается к ней и улетает вверх тормашками, женщина врывается в дом, бежит на второй этаж, к кабинету, вереща: «Где ты, засранец?!», он выходит ей навстречу, жертвуя собой, чтобы спасти жену и детей, и она убивает его прямо там, он падает на покрытые красным ковром ступени, словно подрубленный дуб. Она опустилась на колени рядом с ним – всего на одно мгновение – промокшая, как уже сказано, насквозь, зарыдала, не сдерживаясь, а потом вскочила и выбежала вон – никто не остановил ее, никто не осмелился.

Но вот главный вопрос, на который в ту пору, во время заупокойной службы, никто не знал ответа: какова природа этого оружия? Ни в одном из трех трупов не осталось пулевых ран. Все тела к тому моменту, когда приехала полиция и скорая помощь, сильно воняли горелой плотью, обуглилась и одежда на них. Показания Синди Олдвилл едва ли можно было принимать в расчет, и многие склонны были отмахнуться от них – простительное заблуждение женщины в состоянии крайнего ужаса, – но она была единственной очевидицей, и не слишком разборчивая часть СМИ ухватилась за то, что, по ее словам, ее очи видели, и раздула это до заголовков пятисантиметровым кеглем: из кончиков пальцев Терезы Сака вылетали молнии, белая высоковольтная дуга истекала из ее тела, творя смертоносную работу. Один таблоид поименовал Терезу «Мадам Магнето». Другой предпочел отсылку к «Звездным войнам»: «Императрица наносит ответный удар». Дошло до того, что лишь научная фантастика хоть как-то помогала людям разобраться с тем, что прежняя реальность неоцифрованного мира попросту не вмещала в себя.

И тут же обрушились новые «молнии» о молниях: на остановке шестого трамвая Пелем-бей-парк восьмилетняя девочка упала на рельсы и сталь расплавилась под ней, точно мороженое, а девочку подняли невредимой. В депозитное отделение банка поблизости от Уолл-стрит проникли грабители, неведомым оружием «прожгли» дверь в хранилище и дверцы сейфов и скрылись с суммой во «много миллионов долларов», как без дальнейших уточнений заявил представитель филиала. Мэр Роза Фаст, вынуждаемая политической ситуацией действовать, созвала вместе с комиссаром полиции пресс-конференцию и мрачно заявила, что все, кто выжил после удара молнией, «представляют особый интерес», каковое заявление, к ее стыду и прискорбию (ясно проступавшему на лице мэра), означало, по сути, измену принципам прогрессивного либерализма. Вполне предсказуемо это заявление осудили различные группы, отстаивавшие гражданские свободы, политические конкуренты Розы и многие журналисты. Но старая либерально-консервативная оппозиция лишилась всякого значения, когда реальность утратила рациональность или, по меньшей мере, диалектику и сделалась причудливой, непоследовательной, абсурдной. Если бы мальчишка, потерев лампу, вызвал джинна и заставил его выполнять приказы, в том новом мире, куда переселились наши предки, это было бы вполне правдоподобное событие. Но их чувства притупились от давней привычки к повседневности, и им было нелегко даже признать, что они вступили в век чудес, а уж тем более сообразить, как существовать в этом времени.

Им столькому еще предстояло научиться. Например, не называть джиннов «джинни», не представлять себе при этом слове дурацкую пантомиму или Барбару Иден в розовой гаремной пижамке, блондинку «Джинни», влюбленную в Ларри Хэнгмена (астронавта), который сделался ее «хозяином». Очень неразумно было думать, что такие мощные и изворотливые существа признают над собой хозяев. И никакие это не «джинни» – могущественная сила, начавшая вторжение на Землю, звалась «джиннами».

Дунья и сама знала любовь к смертному человеку (а вот «хозяином» он ей никогда не был), и от этой любви родилось множество детей, меченных отсутствием мочек. Дунья выискивала повсюду своих клейменых потомков. Тереза Сака, Джинендра Капур, Малютка Буря, Хьюго Кастербридж и еще многие и многие. Все, что она могла для них сделать, – пробудить в них природу джинна и направить ее к свету. Не все они были хорошими людьми. Во многих человеческие слабости взяли верх над силой джинна, вот в чем беда. Щели в стене между мирами разошлись, и козни темных джиннов распространялись по всей земле. Они обратили мир в хаос, ибо такова их натура. Без малейшего сострадания они учиняли в мире и проказы, и беды посерьезнее, потому что как большинство людей не верит в джиннов, так и для джиннов люди почитай что и не существуют, им плевать на человеческие страдания, как ребенку – на боль игрушки, которую он с размаху швыряет в стену.

Джинны действовали повсюду, но в те начальные дни, пока джинны полностью не раскрыли себя, многие наши предки не замечали их скрытого участия – в аварии на ядерном реакторе, в групповом изнасиловании молодой женщины, в лавине. В румынской деревне женщина стала откладывать яйца. Во французском городе жители превращались в носорогов. Старики-ирландцы переселялись в контейнеры на помойку. Бельгиец глянул в зеркало и увидел, что там отражается его затылок. Русский чиновник лишился носа, а потом встретил собственный нос, самостоятельно разгуливающий по Санкт-Петербургу. Узкое облачко пересекло полную луну, и некая дама в Испании, глядя на это, почувствовала острую боль: бритва разрезала пополам глазное яблоко, и стеклистая жидкость, студень, наполняющий пространство между сетчаткой и роговицей, вытекла наружу. Из дыры в мужской ладони выползли муравьи. Как с таким справиться? Проще убедить себя, что это Случай, извечно скрытый принцип Вселенной, соединился с аллегорией, символизмом, сюрреализмом и хаосом и правит делами людей, чем смириться с истиной, то есть с растущим вмешательством джиннов в повседневную жизнь мира.

Когда повеса, ресторатор и прожигатель жизни Джакомо Доницетти в тринадцать лет впервые покидал родную Венецию, отправляясь в свои странствия, его мать, чернокожая еврейка из Кочина, которая вышла за его отца, итальянского католика, в ашраме Шри Ауробиндо в Пондичерри (оба они были тогда юны и духовно богаты, а церемонию провела самолично Матушка, Мирра Альфасса, в девяносто три года!), вручила ему прощальный подарок, прямоугольник шагреневой кожи, сложенной в конверт и перевязанной алой лентой. «Здесь твой город, – сказала она ему, – никогда не разворачивай: твой дом всегда будет с тобой, внутри, целый и невредимый, где бы ты ни блуждал». И он носил Венецию с собой по всему миру, пока его не настигла весть о смерти матери. В ту ночь он достал сложенный кусок кожи из того места, где тот хранился, и развязал алую ленточку – она распалась у него в руках. Он развернул шагреневую кожу и ничего не увидел внутри, потому что любовь не имеет видимой формы. В тот момент любовь, бесформенная и невидимая, выпорхнула и улетела прочь, и больше он не мог ее обрести. И сама идея дома, ощущение, что он всюду дома, куда бы ни приехал – эта иллюзия тоже испарилась. С тех пор он жил с виду как и прочие мужчины, но не мог ни влюбиться, ни осесть на одном месте, и в конечном счете стал воспринимать свои утраты как преимущества, потому что сумел покорить многих женщин во многих странах.

Он специализировался на замужних и несчастливых в браке. Почти каждая замужняя женщина, попадавшаяся на его пути, была так или иначе несчастлива в браке, хотя большинство и не собиралось разводиться. А Джакомо был твердо намерен вовеки избегать матримониальных сетей. Итак, у них было нечто общее, у синьора Доницетти и Malmaritate, как он мысленно обозначал их на итальянском, у этой не знающей границ нации брачных неудачниц. Дамы были ему благодарны за внимание, и он неизменно отвечал им благодарностью. «Благодарность – ключ к успеху у женщин», – писал он в тайном дневнике. Он вел счет своих побед в книжечке, подозрительно смахивающей на бухгалтерский журнал, и если этим записям можно доверять, в список входили многие тысячи. И вдруг, в один день, счастье изменило ему.