Текст книги "Конец"

Она не понимала, почему Демократической партии позволено существовать; шла война, и полмиллиона смертей были необходимы, чтобы разоблачить демократов? И все же они живут среди нас.

Наконец она позволила себе прокрасться на Восемнадцатую улицу. Но в лачуге Монтанеро (бывшей конюшне) не горел свет, и она зашагала обратно вверх, в горку.

Имя женщины было самым обычным, той женщины, чей запах обрушился на нее на перекрестке. И бедственное положение ее было ничем не примечательным, как и покрой пальто, акцент и манера говорить, выбрасывая часть звуков, что сразу заставляло предположить: все слова, которые она произносит, ужасная глупость. Но сформированная за годы работы привычка мыслить чисто немедленно напомнила миссис Марини, что это несправедливое предположение; оно никоим не образом не относится к женщине с перекрестка, а лишь к ее, миссис Марини, склонности считать, что уж в ее особняке палат побольше, чем у всех остальных.

Женщину звали Джакома. Листок из картотеки лежал на дне хранилища мозга, а тут вот нашелся: больна сифилисом из-за увлечений мужа; последние двое детей рождены мертвым и слепым соответственно; в подростковом возрасте жила в Бразилии, где научилась петь приятным и заунывным голосом на португальском.

Где ее добыча, ее ягненок, горшок, куда будет складывать золото?

Вот же она.

Видите? Девушка порхала над мостом через канализационную траншею из старых досок. Ступая, Лина махала руками, словно тоже кого-то искала, может, тоже хотела встретить миссис Марини.

– Я здесь! – выкрикнула миссис Марини, ощутив прилив самоуважения.

– Нарцисс, – послышался рядом голос Нико. – Королева солнца.

Она не желала снисходительно признавать, что его слова помогали выплеснуть эмоции и сосредоточиться на работе ума. Она тихо сказала себе: «Сожми кулаки и покажи мне, где твои мозги».

Шляпа Лины закачалась так энергично, что перо фазана на ней съехало набок.

Серая мышь в своей фланелевой одежке. Один неверный шаг повергнет ее вниз на десять футов, в ужасную жижу.

«Сюда, сюда, малышка», – шепнула снизу бездна, и доска сломалась.

Пусть сегодня и она испытает счастье, что однажды разделили все существа, живые и мертвые. Дымоходы, и шоры на ломовых лошадях, и трубы, такие широкие, что сквозь них можно было пройти, ожидающие того момента, когда их погребут в мерзлой земле, и она сама, просто девушка на улице – все они в этот миг и в этом месте разделят судьбу всего сущего. Она так долго ждала у двери человека, которым обязательно станет, как собака, пережидающая под крыльцом снегопад. Сегодня наступил тот миг, когда прошлое и будущее сошлись в настоящем. Результат ее стремлений, живший за этой дверью от начала начал, он сформировался, и наконец слышны за дверью шаги, приближается то, чего она ждет. Она встретится взглядом с тем, другим, кем станет, сделает Лину своей и сотрет из памяти. «Ты, – сказала ей Лина, открыв дверь, – самая лучшая, наконец мы встретились: отец нашел человека, который готов жениться».

Дело пошло быстро.

Она искала на улице донну Констанцу, которая помогла бы замедлить темп, указала бы и объяснила.

Мужчины на тротуарах стояли ближе друг к другу, чем женщины, ведь поля их шляп этому не препятствовали.

Шестеро мужчин в траншее ели заслуженный ужин, разглядывали фотографию, хотя было уже поздно, свет был плохой. Куски мяса застревали в их усах; а на больших бревнах, из которых собирали огромную, как в гостиной, стену, удерживающую грунт, они прикрепили кнопками фотографии обнаженных девиц.

На ветках деревьев висели мальчишки в полосатых бриджах, тонкая ткань рубашек позволяла увидеть выпирающие ребра. Без пальто было уже холодно, но они поступали как хотели. Они ведь могут плавать в реке с голой задницей, не смущаясь ее взгляда. Впрочем, она уже не смотрела и не сидела на мосту под перилами, свесив ноги. Теперь она работала.

Человек, которого нашел отец, видел ее фотографию, на которой она снялась в свадебном платье, позаимствованном у сестры. Это придумал отец, чтобы мужчины не перепутали ее с теми, кого обычно разглядывали за ужином. Она не верила, что фокус сработает, но у него получилось. Мужчина тот уже два года как вступил в профсоюз, умел читать и писать, правда, пока не на английском. Он был каменщиком из деревни недалеко от Неаполя, один глаз его слезился. «И матери не надо бояться, – сказал отец, имея в виду мать потенциального жениха. – Его мать осталась в Европе». Значит, Лина будет хозяйкой в своем доме.

По улице проехала повозка. Флаг Америки красовался на упряжи лошади, у самых колокольчиков, и на шляпе возницы, одетого в двубортное пальто. Он призывал всех попробовать новую марку газировки. Рядом с ним сидела девица с тонкими губами и махала прохожим, не обращавшим на нее ровным счетом никакого внимания.

Два бедняка копошились в благотворительном огороде, собирая остатки урожая: женщина стояла на плуге механической бороны, а мужчина рулил мини-трактором, тащившим борону вперед.

С прилавка на колесах перед аптекой мужчина продавал картошку. Лине никогда не доводилось бывать в аптеке, потому что здоровьем она обладала отменным. Весь механизм работает слаженно, как сказал отец своему знакомому Винчиуццо, но ей не стоит употреблять просторечные имена и рассчитывать на чье-либо расположение.

Ее будущий муж появился в ее судьбе довольно поздно. Отец сказал, что показал жениху образец ее почерка и решенные ею примеры на сложение и вычитание, и тот заметил, что она не ставит черточку на цифре семь, как это делают европейцы. Иными словами, приданым ее были знания и навыки. Но по крайней мере, отцу не пришлось платить, чтобы он взял ее в жены, как пришлось сделать мистеру Шефферу за то, чтобы сбыть с рук его Антониетту. Отцу удалось пристроить Лину бесплатно, и теперь они с мамой могли уехать и жить на виноградной ферме, как он давно мечтал. В связи с этим Лина очень собой гордилась.

Она надеялась, что новый муж разрешит ей носить юбки покороче, открывающие туфли, чтобы не приходилось так часто подрубать подол. Она не была привередлива, но хотела, чтобы у него были крепкие зубы. И еще размышляла, на каком языке они будут говорить дома и с детьми.

Жизнь ее была похожа на глину, на ту, которую они с матерью и сестрой набирали со дна реки, перед Рождеством покрывали ей индейку или петуха, тщательно придавая форму птицы, получался будто саркофаг. Затем запекали медленно, выносили на улицу остужаться и раскрашивали – белилами рисовали перья, гуталином глаза-точечки, маминой помадой гребешок. А потом ставили на стол и ждали, когда придет отец, произнесет молитву о благословении их троих и во славу святого Иосифа, его защитника, возьмет молоток и как ударит, и они воскликнут от радости, и взлетят в воздух клубы пара.

Она встретит долгожданного мужчину в субботу. Если даст согласие – непонятно, почему она могла не дать согласие, – ровно через месяц с того дня он станет ее мужем, а ради такого она готова обмазать себя глиной и позволить потом разбить.

Все новое начинается в один миг с того, что разбивают старое. Это было уместно, казалось невозможным и верным, что ее судьба свершится таким способом, который при других обстоятельствах был бы преступлением.

Донны Констанцы не оказалось дома, и ей оставалось только бродить по улицам в своем монашеском одеянии. Лина как-то собралась, стала строже, она знала, что донна Констанца что-то скрывала от нее, ждала сегодняшнего дня, чтобы поговорить о том, как следует и не следует вести себя с мужем. Мать не стала бы об этом говорить. Она чаще смотрела и молчала, а если выражала мысль, то мимикой. Но иногда Лина пребывала в растерянности, а донна Констанца была той, чьим объяснениям можно доверять.

Отец ее встретил мужчину и даже трижды расцеловал в обе щеки, как и должно было для заключения договоренности, хотя этот мужчина был тем, кто снимет с нее одежду и прикоснется к телу. Мать окинула тяжелым взглядом, будто говоря: «Вот так вот». И больше ничего. Словно для ее отца смотреть, как люди приветствуют ее, подхваченную мужем на руки, смотреть с пугающей насмешкой во все понимающем взгляде, было облегчением, избавлением от мук позора, потому он и дал согласие на подобный поворот в жизни. Так есть, и так было.

Она могла свободно передвигаться лишь потому, что все знали, чья она. Так можно оставить велосипед где угодно, даже не позаботившись прикрепить цепью, ведь, где бы вор на нем ни ездил, все будут знать, что он вор. Теперь, оказавшись на перепутье, не находясь под опекой ни отца, ни мужа, она надеялась на помощь донны Констанцы.

Кричащие друг на друга замужние женщины, развевающееся над головами ветхое белье, начинающие портиться фрукты в тележках – все было таким отвратительным и прекрасным, почти идеальным, потому что случилось в одно мгновение. И выражение лица мамы подсказывало, что и в ней, Лине, каждая часть найдет свое место, и наступит порядок, она будет похожа на туго натянутую веревку.

Однажды, когда она была маленькой, мать послала ее в сад донны Констанцы сорвать несколько листочков лаврового дерева для рагу, но она что-то не так поняла, и вернулась с целой веткой длиной с руку, и объяснила, что просила немного, а получила вот сколько. Отец тогда отругал ее нещадно, взял за шкирку и потащил по Чагрин-авеню, а потом показал, как дегтем замазать и привязать ветку, чтобы она приросла. Смысл его затеи был в желании объяснить дочери, что, приложив старания, можно избежать страшного развития событий, сохранить все как есть.

В этой части улицы стоял невыносимый смог от печного дыма, за углом пахло каштанами, которые жарили на открытом огне, а дальше – горевшим мусором, который мадам Пьеранджеллини с подпеченным солнцем лицом сжигала, чтобы согреться.

Воздух был влажным и побуждал к действиям. Из него выделялись капельки воды и оседали на ее лице.

Вот женщина с животом круглым, как у мужчин, толкает вперед клетку с поросятами.

До конца ее жизни он будет иметь право прикасаться к любой части ее тела даже немытыми руками. И неважно, будет ей это приятно или ненавистно. Смотреть на пальцы было невыносимо, на лице ее появилась гримаса, она не отводила взгляда, ожидая, ощутит ли некий приятный вкус во рту. Казалось, тело будто вымазано грязью, тело, которое она лелеяла и холила, чтобы подарить единственному.

Надо было рассказать об этом донне Констанце, как делала мать своим лицом. Все тогда сразу станет понятно. Но стало еще хуже, продолжало разваливаться на пугающие еще более мелкие частички.

Когда Лина рассказала, что произошло, и всем своим видом, как могла, передала к тому отношение, донна Констанца скривила рот, словно пыталась подавить желание чихнуть, а потом губы разомкнулись, демонстрируя серые, крапчатые зубы. Для кого это презрение и ненависть на лице?

Лина попыталась переступить порог и войти, но донна Констанца велела оставаться снаружи, хотя уже стемнело и стало прохладно, а потом сказала пройти подальше вдоль траншеи, которую мужчины копали теперь в свете уличных фонарей.

Лина взглядом дала понять, что ей страшно и стыдно.

Но донна Констанца сказала, что ей все равно надо пройти вдоль траншеи, где мужчины будут смотреть снизу вверх на нее, симпатичную молодую особу в обществе вдовы с сумочкой в руках и связкой певчих птиц, которую она купила у мальчишки на улице им на ужин.

Сделав, как она велела, Лина лицом показала, что ей уже не так страшно и стыдно. И донна Констанца, которая всегда говорила вслух и крайне редко лицом, на этот раз приподняла брови, словно утверждая: «Именно так, Кармелина. Так и должно быть. Ты должна переломить себя. Даже если он придет домой и сядет в кресло, даже если от него будет разить алкоголем и он ткнет в какую-то вещь на тебе, ты ее снимешь».

Позже, когда стало совсем холодно, донна Констанца повела ее к себе в дом. Но не взяла при этом за руку, как делала всегда; она шла справа на некотором расстоянии, словно Лина как-то ее подвела.

Птиц ощипали и опалили. Трудно сказать, кто это был, она предполагала, что скворцы. Донна Констанца поджаривала их на вертеле, а Лина гонялась за мухой, зажав в кулаке шарф.

В окно она увидела в переулке пекаря Рокко. Он держал отвалившуюся от задней стены доску вагонки, один его сын приставил к ней гвоздь, а второй уверенно бил по нему молотком. И на них падали хлопья снега.

Нижняя часть камина была в черных пятнах подгоревшего жира.

И еще они ели собранный в саду цикорий.

Миссис Марини аккуратно срезала мясо с грудки и ножек птицы. Однако страдание от разрушенных надежд ее было так велико, что она обглодала и ребра, разламывая их с хрустом, надеясь успокоить бурление внутри. Она представляла, что это кости Умберто.

– Отец сейчас покупает ферму, – сказала Лина.

Миссис Марини включила патефон, что означало нежелание слушать то, что она уже знала.

– Деньги из выкупа невесты он потратит на бычин, которых так хотел купить, – добавила Лина.

– На быков.

– Да, на быков. Он мне их непременно вернет. Вы его просто не так поняли, – возбужденно говорила Лина. Руки ее побелели, сквозь тонкую кожу просвечивали зеленоватые венки. Взгляд был мечтательным, но именно с таким лицом люди совершают поступки, которые потом скрывают от полиции.

– Честно признаться, мне все это кажется каким-то средневековьем, – произнесла миссис Марини, глядя прямо на не сводившую с нее глаз Лину. – Я надеялась, что ты выйдешь замуж за человека выше по положению, что вполне согласуется с идеями этой страны. А сейчас у меня такое ощущение, что он взял мою дорогую и редкую марку и наклеил на конверт, чтобы отправить письмо.

Муха села на стол, и Лина наконец ее прихлопнула.

Миссис Марини продолжала:

– Он продал тебя, да еще и по дешевке, и ты гордишься этим?

– Пожалуйста, не надо.

– Как зовут твоего хозяина-крестьянина?

– Маццоне, Винченцо. Прошу вас, не надо.

– Твои же дети напишут на твоей могиле твое же имя с ошибкой.

Миссис Марини разложила птичьи головы на краю тарелки, и клювы их свешивались, словно намеревались склевать крошки со скатерти.

Желудок требовал большего.

Она понимала, что не сможет сдержаться и выскажет то, о чем лучше умолчать, а позже испытает хоть и толику раскаяния и вспомнит фразу fatti maschii, parole femine («мужчинам дела, женщинам слова», девиз штата Мэриленд).

– Я полагала, вы будете шуметь, устроите сцену, а потом пожалеете меня, – сказала Лина.

– Откровенно признаться, я слишком рассержена, чтобы повышать голос, – ответила ей миссис Марини и жестом зверя, готовящегося к броску на охоте, пригладила редеющие волосы. – Тебе известно, что два года назад он уже собирался покупать ферму? Но твоя мать сказала, что надо подождать, пока вы с сестрой выйдете замуж, она не хотела, чтобы вы жили на этой ферме старыми девами после их смерти. И знаешь, что он сказал? Что уедет, с вами тремя или без вас. Вот прямо так и сказал. Нам с твоей матерью пришлось прятать деньги в другом банке, чтобы ему помешать. Вот так он тебя «любит».

Несъеденная птица на тарелке Лины лежала в луже сока, подернувшейся пленкой.

– Да, мне это известно, – нервно сказала Лина.

– И он уже купил колокольчик для коровы!

– Нет, ему подарили. – Лина схватилась пальцами за прядь лежащих в беспорядке волос.

Миссис Марини смотрела на нее с раздражением.

– Я все это знаю, – сказала Лина. – Но всё уже позади. Он будет счастлив. Но от вас я надеялась услышать другое. Думала, вы… – Она покраснела, маленькие ушки стали розовыми.

В голове миссис Марини всплыли еще несколько фактов, способных стать сенсационным разоблачением.

– Что ты хочешь от меня?

Лицо девушки было открытым, милым, прекрасным, глаза – совершенно глупыми и полными обожания.

– Пожалуйста, не надо меня ненавидеть, – сказала Лина.

– Разумеется, нет, святые угодники.

Лина оттерла салфеткой оставленный на руке след убитой мухи и произнесла в одном порыве:

– Вы поедете со мной?

– Когда?

– В субботу. На знакомство с ним.

Умберто будет недоволен.

– Разумеется! – последовал восторженный ответ.

Что же касается намерения сделать Лину своей ученицей, то миссис Марини всей душой верила в исполнение задуманного всего час назад, но решилась на шаг лишь из-за многомесячного вынашивания плана и, как получилось, лишь для того, чтобы увидеть, как две конкурирующих ветки развития событий в последний момент заставили ее остановиться, охладить пыл. А несколько лет спустя, когда Лина уже была замужем, и вовсе отказаться от идеи. Какое-то время идея даже стала казаться безумной, ведь Лина и Винченцо даже не смогли зачать ребенка.

– Софист, – вполголоса заявил Нико, впрочем, это был опять не совсем он.

Миссис Марини спустилась в своих фантазиях по длинной веревке на дно ущелья, из щелей рыхлых стен пробивались грибы, болотная тина обволакивала ноги ее призраков, бродивших здесь и придиравшихся к себе прежним. У одного из них была маска Нико, но сам Нико так и не появился.

– Ты ребенок, – сказал тот, что был за маской Нико. – Ты ребенок и всегда была ребенком. Ты хотела готовить свадьбу, но тебя отодвинули на второй план. И потому ты устроила истерику.

– Самозванец, – ответила она. – Не думай, что смог меня провести. Он не был таким самовлюбленным.

На самом деле с ней говорила она сама из года приблизительно 1920-го, тогда Нико уже скончался, но она еще не была стойкой. Существо умело пользовалось маской Нико с отвисшей челюстью, приподнимало лохматые брови, чтобы подчеркнуть с усмешкой сказанное слово, как он непременно бы сделал; волосы (тогда еще густые, но уже потерявшие цвет) выбивались по краям маски, походя на гриву.

– Она была гладкой, преданной, бесполой тварью, и она тебя обидела. И потому, желая наказать, ты послала ее туда, где эти мужланы разглядывали ее трусики, а потом начала говорить гадости об отце. Но и этого тебе было мало, и ты лишила ее дела – но она ведь даже не знала, что ты собиралась отдать его ей!

– Ты всегда должна быть единственной и неповторимой, – усмехнулась фигура в халате – сестра – и принялась стряхивать тину с ног, обтянутых ее рейтузами.

– Почему бы просто не сказать, что ты передумала? Я знаю. Тебе недостает рациональности, – продолжал голос в маске. Сходство было поразительным, даже жаль, что она не попалась на уловку. – Хотя ты считаешь, что очень рациональна. Ты разочарована неказистым женихом, что вполне можно использовать как оправдание.

– Мелочная дрянь, – сказала мама на том диалекте, на котором она говорила в юности и на котором не произнесла ни слова за пятьдесят лет.

Вот как она познакомилась с мужем. В 1876 году в городе Лацио взвод солдат нового короля самовольно расположился во дворце недавно изгнанного герцога. Местные мальчишки устроили с ними состязание по бегу. Ей было шестнадцать, и мать строго-настрого запретила идти, но она проигнорировала ее слова.

Они бежали спринт один против одного от самых дворцовых ступеней через заросшую сорняками площадь. Они разделись до нижних рубашек, для справедливости скинули обувь, потому как солдаты были в сапогах, а мальчики – в легких сандалиях. На финише каждый окунал голову в брызжущий струями фонтан. Там собралась толпа. Ее заметят. Кто-то из собравшихся непременно доложит матери – такова была ее цель, дающая возможность блеснуть. Однако никто, казалось, не обращал на нее внимания.

В финальном забеге друг против друга встали два офицера, братья из Болоньи по фамилии Марини – оба худощавые и рыжеволосые. В ее кармане лежала колода карт с пластиковым покрытием – подарок матери отца, – ее-то она и решила презентовать победителю соревнования. Но вышло так, что его, раскачивая на руках, унесли товарищи, потому она отдала карты брату победителя.

7

Шестьдесят лет спустя миссис Марини ехала на заднем сиденье автомобиля, преодолевавшего последний из множества подъемов и спусков по дороге, ведущей в долину реки Кайахога. Она не выезжала за пределы города с лета 1905-го, тогда Нико возил ее на поезде в курортный отель Сандаски. На помосте ресторана отеля играл квартет, как и во всех лучших заведениях, в то время там еще работали настоящие музыканты. Они отужинали вдвоем самым сочным на свете галантином из утки, погуляли по берегу озера и заснули под шелковым одеялом в светлом, просторном номере.

Сейчас ее, неумело претендующую на место в среднем классе, вез вперед старый автомобиль (мраморная плита на ступеньке была на самом деле куском линолеума), который, судя по грохоту под капотом и толчкам при каждом переключении скорости, давно осознал свое место. И все же она обладала авторитетом. Лина заняла переднее сиденье, а ее Винченцо вел машину по грязной и неровной гравийной дороге. Они были женаты семь лет.

Автомобиль страдальчески переносил подъемы, мотор издавал жалобный рев, раскаиваясь в лихачестве времен начала службы, молил Энцо о пощаде; но тот был невосприимчив к подобным вещам и стоял на своем. Как помнила миссис Марини, Нико был со всеми их лошадками гуманен и вежлив.

Ей хотелось, чтобы кто-то из этих двоих обернулся и поговорил с ней. Из горла вырвался резкий, короткий звук – безрезультатно. Их вез «Бьюик-Родстер» 1924 года выпуска. Она очень старалась забыть эту ненужную цифру, и оттого у нее не получалось. Вообще ей виделся излишне экстравагантным факт владения автомобилем простым рабочим, но это была лишь дребезжащая развалина с резиновой заплаткой на мягкой крыше, Энцо сам ее ремонтировал. Молодая пара жила в новом доме в квартире с двумя спальнями и горячей водой в хорошем месте Элефант-Парка, на расстоянии пяти кварталов от ее дома. Они втроем часто куда-то выезжали, например послушать оркестр или купить что-то красивое Лине в магазине в центре города – по настоянию миссис Марини. Энцо ждал их, курил в холле универмага и просматривал газету. Он почти всегда предлагал отвезти их на автомобиле, но сдавался, когда она настаивала на поездке в трамвае.

Расходы Лины и Энцо были небольшими, ведь детей у пары еще не было. Лина сохранила место в магазине готового пальто на Двадцать четвертой улице, как и Энцо, способность которого удержаться на работе в столь трудные времена, когда пострадал бизнес миссис Марини, поражала.

Они направлялись на эту чертову виноградную ферму, чтобы Энцо и Лина помогли отцу обрезать лозу, а миссис Марини переговорила с Патрицией, не раз передававшей через Лину приглашения заехать в гости, от которых она легко отмахивалась до прошлой недели. Тогда Лина намекнула (не в ее привычках объявлять открыто об интересных вещах), что мама хотела посоветоваться с миссис Марини по неотложному делу, а телефона на ферме не было. Озадаченная несвойственным женщине эгоизмом, миссис Марини немедленно согласилась. Лина, как выяснилось при близком рассмотрении, о причине ничего не знала.

Миссис Марини приподняла очки, дужки надавили на виски, но картинка стала более четкой. Она надеялась, что суровые сельскохозяйственные реалии смягчат ее цинизм, но увиденное было совсем не сельским хозяйством. Оно являлось способом человека доминировать над природой. Она же увидела полосы зеленеющего леса, окаймлявшие некоторое открытое пространство, словно баррикада, сдерживающая от вторжения во фруктовые сады, и акры тонких голых стеблей, тянущихся из грязи (был апрель). Четкие квадратные формы каждого надела свидетельствовали о приложенных человеком стараниях. Здесь становилось очевидно, что совсем недавно Огайо представлял собой единый густой лесной массив, отступающий лишь там, где протекали реки, хотелось, чтобы он снова стал таким. Деревья торчали вверх и в стороны даже на обрывах. Она жила в стране, которую еще до конца не приручили. Разумеется, были и те, кто, окидывая все это взором, сочтет кукурузные поля захватчиками и уничтожителями несчастных деревьев, однако у нее были иные предпочтения. Девственный лесной рай не привлекал ее даже в литературе. Она была городской девушкой. Читать ей нравилось о цивилизованных людях, дающих друг другу взятки, Зейн Грей был ей неинтересен. Пусть будет бассейн, в который бросили яд. Кто отравил воду? Сюжеты такого рода интересовали ее.

По мере приближения к конечной точке пути вопреки ее воле все сильнее становилось предчувствие чего-то… Она не могла подобрать слово, не была уверена, что оно вообще существует – ощущение неслучайной здешности происходящего. В эту далекую страну привело их провидение, каждого из разных земель. Нет, это никак не связано с Конституцией и сражением при Булл-Ран. История, политика, культура – все это послужило питательной средой для ее ума, и не было более подходящей почвы для того, чтобы вскормить эту странную интуицию – но она не являлась ни результатом логических умозаключений, ни была навеяна аурой этого места. Река под мостом, по которому они ехали, переливалась в лучах, падавших сквозь щели в его досках. Над водой клубился туман. Дух этого места подстегивал ее чувства, но она была не из тех живых созданий, что способны принять его в себя, стать бессознательной частью огромного бессознательного целого. Результатом была лишь острая, физически ощутимая боль в основании шеи, и она поднималась вверх, словно затылок гладила рука злобного существа. Миссис Марини не была животным; она обладала сознанием, и оно отделяло ее от всех остальных Божьих творений – бессознательных и потому однозначно завершенных и категорически реальных.

Деревья были одновременно и на своем месте, и нет. Понимать, что ты здесь, означало быть осознанным среди бескрайнего неосознанного; находиться в определенном месте и знать, что смотришься здесь противоестественно, как жемчужина в пироге.

– Энцо! – сказала она. Из-за шума мотора быть услышанной непросто.

– Я к вашим услугам, – был ответ.

– Энцо, останови машину. Я хочу, чтобы меня стошнило.

Дорога была однополосной и без обочины, но он тут же остановил машину, перегораживая путь, ни с одной стороны к ним никто не приближался. Он распахнул дверь, однако она не позволила ему помочь ей выйти. Лина опустила окно и выдала жалостливо-обеспокоенным тоном несколько междометий.

Миссис Марини шла по клеверу к ограждению, за которым паслись овцы. Холодный воздух и запах навоза немного освежили. Утро уже набрало силу, солнце светило вовсю, проливая яркий свет на отрастающую траву и овец, три из которых отделились от стада и подошли ближе к ограждению, чтобы лучше рассмотреть гостью. За ними потянулись остальные – около двадцати. Энцо стоял рядом, рука его тревожно зависла в воздухе на случай, если придется спасать ее одежду от рвотных масс. В другой руке он сжимал ремешок ее сумочки, захваченной из машины.

– Что я могу сделать? – сказал он. На нем была куртка из негнущейся ткани, которую Лина сшила из обивки старого стула и куска холста. Воротник был залихватски приподнят, но это было единственным проявлением тщеславия.

На другом краю луга трое мужчин в одежде из толстого сукна срывали с крыши сарая поросшую мхом черепицу.

На самом деле миссис Марини не тошнило ни сейчас, ни раньше, но в объяснениях не было смысла, потому она ничего не ответила. Боль в затылке прошла.

– Привет, малыш, – сказала она ягненку с черной мордой.

Один из мужчин отодрал лист жести, закрепленный у основания трубы, и бросил на землю.

Тоненькие ножки ягненка дрожали; наверное, ему еще не было и месяца. Он сунул морду под брюхо матери и принялся сосать молоко, и они оба, мать и дитя, смотрели на нее, и взгляд их был по-овечьи покорным и безумным.

– Крошка Молли, – сказала она. – Ой.

Овца упала перед ней на колени, затем поднялась и выдала традиционный короткий звук.

Лина сказала:

– Ей не плохо.

– Мне плохо, – возразила миссис Марини.

– Ну не сильно. Можем ехать дальше.

Брак высосал все медово-сладкое из Лины, что, впрочем, было весьма отрадно видеть.

Миссис Марини не пребывала, разумеется, в иллюзии, что говорит с ягненком, он ведь просто животное, тогда как она была человеком пожившим, с которым уже нет тех, кого привычно видеть рядом, и казалось спорным, кого считать умершими, их или ее.

Она сжала деревяшку забора и рассмеялась.

– Видишь? – сказала Лина. – Вот так. Давайте поспешим.

Они вернулись к машине.

– Я проголодалась. Смогла бы одна съесть вашего собеседника целиком. – Надо сказать, она немного раздобрела, что тоже радовало глаз.

– Твоя мать, полагаю, предложит тебе кофе с овсянкой.

Энцо передернуло. Его кишечник не переносил зерновые продукты.

Вскоре они прибыли на место.

Умберто Монтанеро отрастил густую и красивую бороду, ее образовали жесткие волосы – черные, коричневые, седые, совсем белые и рыжие, – длина доходила до нагрудных карманов рубашки. Усы не были запачканы едой и усеяны крошками табака, не скрывали губы. Напротив, аккуратно причесаны, а кончики лихо закручены вверх; ложбинка посредине (волосы на подбородке и усы подстрижены короче остальных). Лицо выглядело как у мужчины в элегантном пиджаке. Он приваривал крошечный серп для обрезания нити к кольцу, надетому на большой палец. Принял поцелуи Лины и Энцо, поприветствовал миссис Марини официальной фразой и даже слегка поклонился – насмешка, верх презрения. Выпил воды из колонки и возблагодарил за подземные реки, и за утро, и за хорошее здоровье, и за помощь святого Иосифа, и за то, что сапоги еще крепкие и носки в них остаются сухими.

Лина сказала, что они переоденутся и готовы помочь в работе.

– Это очень хорошо, – ответил он. Садовые ножницы у него были с пружинкой: сжимаешь ручки – а они вновь отскакивают в разные стороны с лязгом, возбуждающим азарт.

Все собрались у ворот сарая. Кролик выпрыгнул из открытого окна старой машины, лежавшей на боку под протекающей крышей сеновала. Виноградники выглядели идеально, остальное же хозяйство – удручающе: и дом, и сарай, и курятник, и сама Патриция, выскочившая из-за машины, когда еще три кролика перепрыгнули через ветку, которой она методично водила по грязному полу.

– Закрывай! – выкрикнула она.

– Будьте благословенны и вы, мадам, даже вы! – сказал Умберто, ткнув ножницами в сторону миссис Марини, и захлопнул небольшую дверцу за их спинами. – И дарует Господь мне поддержку, но лишь насколько я смогу доплюнуть. И пусть благословит даже вас!

Он сглотнул слюну.

Патриция, постоянная, незаменимая спутница миссис Марини в середине ее жизни и отвергнутая позже, обвила ее руками и окутала смрадом хлева.

Миссис Марини никогда не отказывалась от исполнения обетов, однако христианкой не была.

Умберто поплелся к виноградникам, за ним вскоре последовали Энцо и Лина, и две пожилые женщины остались в доме одни.

Ферма находилась на межобщинной территории, в округе Аштабула, недалеко от грунтового шоссе и от границы с Пенсильванией. В летний зной местность освежали северо-западные ветры из Канады с озера Эри, они же защищали от осеннего похолодания, таким образом в регионе климат был умеренным и благоприятным для виноградарства. В первые месяцы зимы ветра приносили влажность, благодаря теплым водам озера, оттого осадков в начале сезона холодов здесь было в три-четыре раза больше, чем в городах и мегаполисах на западе. К Новому году земля покрывалась толстым слоем снега, а озеро замерзало.