Текст книги "Самсон. О жизни, о себе, о воле."

Самсон
Самсон. О жизни, о себе, о воле.

От Издательства:

Это подлинный дневник, написанный собственной рукой вором в законе по кличке Самсон. В издательство его принес сотрудник ФСИНа в качестве «справочника» по вопросам тюремных правил и законов. Подлинность дневника не оставляет сомнений, когда читаешь подобные фрагменты: «Есть хлеб без воды оказалось просто невозможно. Намокнув, он липкой массой застревал в горле, где, как цемент, прилипал к небу. Поэтому возле так называемого крана, а точнее из огрызка трубы с вентилем, сразу образовалась очередь. Кто пил прямо со струи, другие набирали воду в кружки. Вода текла тонкой струйкой в час по чайной ложке, и ждать приходилось долго…»

Мы решили его издать. Без купюр и почти без сокращений – в том виде, в каком он был написан.

О чем эта книга? Почти всю свою жизнь, начиная с шестнадцати лет, вор в законе Самсон провел за колючей проволокой. Сев по «малолетке» за мелкую кражу, он так и не сумел порвать с «зоной». Более того, воспитанный на воровской романтике 60-х годов, он тупо следовал криминальным законам, медленно, но верно поднимаясь по иерархической лестнице уголовного мира. Венцом его «карьеры» стало посвящение в «воры в законе».

Однако по прошествии многих лет он вдруг начал понимать, что воровские идеи – отнюдь не тот идол, которому стоит поклоняться. И тогда он взялся за перо, пытаясь подробно и честно рассказать о своей никчемной жизни и объяснить сыну, почему он так нелепо распорядился своей судьбой. Он каялся, отрекался от воровских понятий и морали, надеясь последние годы своей жизни провести в кругу семьи. Но единственная в его жизни женщина, мать его ребенка, умерла, так и не дождавшись спокойной семейной жизни. Самсон рассчитывал хотя бы сына уберечь от тех страшных ошибок, которые наделал сам, но Ярослав скончался на операционном столе, получив смертельное ранение в бандитской разборке. В одиночестве, с пустой душой и разбитым сердцем умирал Самсон в тюремной камере. Последней его мыслью было: «Как же не хочется умирать вот здесь, на нарах…».

Все, что от него осталось, – этот дневник…

Пролог

Он еще не знал, что пишет в никуда. Что любимая женщина, потеряв единственного ребенка, не вынесет горя и тихо истает, как церковная свечка во время последней службы. Что его сын, который появился в его жизни спустя четыре года после рождения и ради которого он пытался истолковать свою непутевую, как выяснилось, жизнь, доверяя бумаге сокровенные мысли, внезапно умрет под скальпелем хирурга, получив смертельную рану в бессмысленной разборке.

А ведь именно ему в последние годы своей лагерной жизни Самсон, вор в законе, человек авторитетный по ту сторону колючей проволоки, старался передать все то, чему научила за годы отсидок тяжелая лагерная судьба. Сам того не подозревая, он в меру своих сил стремился уберечь сына от тех ошибок, которых вдоволь натворил за свою жизнь.

И вот все оказалось тщетным. Говорят, есть высшая несправедливость в том, когда дети уходят в мир иной раньше своих родителей. Самсон пережил своего сына на несколько лет. И все его заповеди оказались никому не нужны. Даже ему самому. Потому что дети – это предисловие к нашей будущей жизни. Но никак не послесловие…

«Здравствуй, сын!

Когда ты будешь читать это письмо, меня уже, скорее всего, не будет на свете. Страшная неодолимая болезнь завладела моим организмом, и я знаю, что дни мои сочтены. А как бы мне хотелось увидеть тебя взрослым… Но, если уж так случилось, что нам не суждено поговорить, я решил написать тебе письмо. Возможно, когда ты его прочтешь, то по-другому посмотришь на жизнь своего отца да и на жизнь в целом. Находясь между жизнью и смертью, я все чаще прокручиваю прожитые годы и понимаю, что многое хотел бы изменить, но, увы, это невозможно. Тогда я решил рассказать тебе о том, что, возможно, пригодится тебе в жизни, и ты не повторишь моих ошибок. Ты знаешь, я в последнее время все чаще вспоминаю один случай из своей жизни, когда мне пришлось присутствовать при последних минутах одного старого, очень уважаемого вора в законе. Тогда он произнес слова, которые каждый из присутствующих истолковал для себя по-своему. Он сказал, что весь тот криминальный авторитет, который он завоевывал всю сознательную жизнь, ничего не стоит против настоящих радостей жизни: семьи, ребенка, настоящего человеческого уважения.

«Я большую часть своей жизни, – с горечью произнес он, – провел за решеткой, добиваясь какого-то положения в преступном мире, который основное общество в лучшем случае не принимает, а в худшем отвергает напрочь. А вместо этого я мог бы жить с любимой женщиной, воспитывать своих детей, но всего этого я лишился из-за дурацких принципов, которым следовал всю свою жизнь. Она не приносит ничего, кроме страданий и лишений, поэтому советую вам как можно скорее отказаться от этих призрачных идеалов и жить нормально, по-человечески, получая от каждого мгновения настоящую радость».

Тогда многие, в том числе и я, поскольку был зеленым и неопытным, приняли слова умирающего вора за предсмертный бред. Но вот сейчас, когда сам оказался на его месте, я понял, что тогда его слова были не чем иным, как самой настоящей правдой человека, который понял для себя, в чем истинный смысл жизни…

А еще мне бы очень не хотелось, чтобы ты понял мое письмо как какое-то нравоучительное послание отца к сыну. Нет! Единственное, что бы мне хотелось, – чтобы ты выбрал для себя тот жизненный путь, по которому пройдешь прямо, от начала и до конца, независимо от того, какую дорогу ты для себя изберешь. Я бы хотел, чтобы ты понял, что по какой бы стезе ни пошел человек, он всегда должен придерживаться основных правил, от которых нельзя отступать ни при каких обстоятельствах. Это быть всегда честным перед самим собой, не пасовать перед трудностями, понимая, что рано или поздно они все равно кончаются и наступает белая полоса в жизни. А также уметь отстаивать свою точку зрения, даже если она идет вразрез с окружающим миром. Быть всегда справедливым, в любых ситуациях, так как чувство справедливости всегда свидетельствует о благородстве мужчины, а это та черта характера, которая должна присутствовать у любого настоящего мужика. Возможно, сейчас тебе многое покажется неясным, но, думаю, когда ты прочтешь мое письмо до конца, то поймешь, что именно я хотел сказать….

Каждый человек по молодости выбирает себе кумиров, на которых ему хотелось бы равняться в жизни. Но только одни слепо повторяют их жизнь, а другие берут от своих идолов самое главное и дальше следуют своим собственным путем. Я в этом смысле не был исключением. Когда-то очень давно я услышал историю про одного монаха по имени Самсон. Этот человек перенес в жизни столько испытаний и мытарств, что хватило бы с лихвой на несколько человеческих жизней. Но он всегда оставался верен своей цели, которую выбрал в начале своего жизненного пути, и следовал ей всю свою жизнь. Его много раз заставляли отказаться от своих притязаний, но он продолжал, несмотря ни на что, оставаться самим собой. Я до сих пор считаю его одной из самых сильных личностей, что повстречались мне на жизненной дороге. Тогда, в детстве, на меня очень сильно повлиял рассказ об этом человеке и заставил пересмотреть многие свои взгляды на жизнь. Впоследствии, когда мне самому приходилось ох как несладко, я все время вспоминал, что пришлось перенести этому человеку, и мои проблемы по сравнению с его большими и маленькими трагедиями начинали казаться не такими уж непреодолимыми. Я хочу немного рассказать тебе об этом монахе, чтобы ты имел представление, кто для твоего отца был тем человеком, которым он не только восхищался, но и на которого очень часто мысленно равнялся…

Родился он на пороге ХХ века в тысяча девятисотом году. В девятнадцать лет окончил гимназию и поступил в медицинскую академию. Тогда же принял православие. Через год он был арестован и приговорен чекистами к смертной казни. Его и еще нескольких человек под покровом ночи повели на расстрел. В ту ночь Самсон первый раз спасся от неминуемой гибели. Две пули попали ему в плечо и руку, но он остался жив. Когда солдаты вернулись назад, монахи из ближайшего монастыря пришли, чтобы забрать убитых и предать их земле, но тут выяснилось, что один из них еще жив. Это был Самсон. Под видом раненого красноармейца его отправили в Петроград и там поместили в госпиталь, где он перенес несколько операций, а потом еще несколько месяцев провалялся там до полного выздоровления. В двадцать один год он принял монашеский постриг и стал послушником в Свято-Троицком монастыре. Там он прожил почти десять лет. Вскоре его назначили казначеем и передали ключи от казны. Когда началась безбожная пятилетка, в монастырь пришли чекисты и потребовали отдать ключи, но он отказался. За это Самсон был отправлен на Соловки, где пробыл несколько лет, с огромным трудом умудрившись выжить в нечеловеческих условиях. После пересмотра его дела суд вынес другой приговор – отправить в ссылку в Воронеж. По прибытии на место он написал письмо архиепископу с просьбой восстановить его в сане иеромонаха для того, чтобы продолжать проповедовать христианство. Его прошение было удовлетворено, и целый год он втайне от чекистов и шпионов НКВД читал проповеди. Но в те годы долго это продолжаться не могло, и в конце концов его снова арестовали и приговорили к восьми годам, после чего он был отправлен на каторгу. Отсидев свой срок, Самсон снова вернулся в Петроград. Не успел он, что называется, отдышаться и прийти в себя, как произошло убийство одного из высших партийных деятелей – я имею в виду Кирова, – и по стране прокатилась новая волна арестов священников и священнослужителей. Самсон был снова арестован. Чекисты пытались найти на него компромат, чтобы подвести под расстрел, но у них ничего не получилось. Просто Самсон еще даже не успел приступить к своим обязанностям. В знак протеста против незаконного ареста он объявил сухую голодовку и одиннадцать дней провел в камере без еды и воды. Самсон был на грани жизни и смерти, но все обошлось…

В конце войны он был снова арестован и отправлен в тюрьму в Фергану, откуда совершил побег и прошел пешком несколько тысяч километров, практически через всю страну. В Ставропольском крае ему помогли устроить духовный приход, и уже через несколько месяцев он стал самым известным местом для прихожан. К Самсону шли люди из разных краев, чтобы исповедаться, прикоснуться к нему да и просто спросить совета. Через год его снова арестовали, и Самсону пришлось целый год просидеть в одиночной камере. После освобождения он поехал в Мордовию, где его назначили настоятелем мужского монастыря. После пяти лет служения в этой должности его отправили в женский монастырь, где он сразу завоевал авторитет среди монахинь. Мать-игуменья в страхе, что Самсона могут поставить настоятелем монастыря, принялась строчить на него кляузы, и Самсону пришлось уехать в Астрахань. Потом его перевели в Псковско-Печерскую лавру. Но и там ему не дали спокойно жить. Настоятель монастыря сразу невзлюбил Самсона и выпросил у патриарха разрешение «заточить иеромонаха в монастырь и лишить права священнослужения на пятнадцать лет». В монастыре для Самсона установили строгий режим: с духовными чадами не встречаться, не иметь ни с кем переписки, на территории обители ни с кем из прихожан не разговаривать.

Только через несколько лет с Самсона были сняты все запреты. Но тут случилась новая оказия. Одна из прихожанок, будучи не совсем в здравом уме, оговорила Самсона, и на него завели уголовное дело, а монастырская власть учредила свой суд, вследствие чего Самсону было предложено снять свои монашеские одежды и покинуть монастырь. Гражданское же следствие было недолгим, и Самсона полностью оправдали. После этого он поехал в Москву к патриарху и обжаловал учиненные над ним жестокость и несправедливость. Патриарх вернул ему сан и право на служение, назначил пенсию и посоветовал выйти за штат. Самсон так и сделал. На одной из квартир в Москве он устроил домашнюю церковь, где встречался с людьми и проповедовал.

Жизнь вроде бы налаживалась, но тут новая напасть. У Самсона случился инсульт с левосторонним параличом и потерей речи. В постели он провел почти год. Не успел встать на ноги, как у него на квартире случилась большая кража. Были похищены все иконы и церковные принадлежности. Это был второй сильный удар для Самсона после инсульта. Потом произошел пожар на его зимней квартире. Тогда его спасли прихожане. Они вывели Самсона из пылающего дома. Но следующей зимой сгорела вторая дача. В двух пожарах сгорело почти все имущество Самсона. После этого здоровье иеромонаха сильно ухудшилось. Он показался врачам, и те обнаружили у него рак, саркому. Его прооперировали, и он одиннадцать дней пролежал в реанимации. Через месяц его выписали, но по прибытии домой ему снова стало плохо…

Он умер в Москве в своей квартире в тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

Вот такая история, сын. Как видишь, у этого человека непростая судьба. Сейчас, по прошествии лет, я могу ее сравнить со своею судьбой. Мне тоже пришлось немало пережить, полжизни проведя в заключении…

Первый раз я попал за решетку, когда мне было всего шестнадцать лет. Не скажу, что это было сделано по глупости. Нет. Скорее всего, это было сделано по недопониманию. Тогда мне казалось, что я все продумал и все рассчитал. Но, как оказалось позже, я глубоко заблуждался. В жизни, сын, за все приходится платить, и по самой высокой цене. Если бы тогда мне кто-то смог объяснить, что меня ожидает в дальнейшем, возможно, я бы отказался от своей бредовой идеи. Но случилось то, что случилось, и с того момента моя жизнь в корне изменилась и пошла совсем по другому пути, уже независимо от меня самого. Я только старался подстраиваться под те обстоятельства, в которые попадал и в которые кидала меня моя новая, незнакомая для меня тюремная жизнь…»

Я отложил в сторону ручку и задумался. А стоит ли писать своему сыну о том, как порою нелегко приходится выживать на первых порах, попав в заключение? Писать ли о том, что та тюремная романтика, о которой так привыкли говорить на воле, на самом деле оказывается далеко не такой, какой ее себе представляют молодые люди, не побывавшие за решеткой? Наверное, стоит. Ведь в жизни тоже постоянно приходится бороться за место под солнцем. Так же часто ты оказываешься перед выбором – между добром и злом, выбираешь, кто тебе друг, а кто враг.

Неожиданно для себя я вспомнил, как много лет назад впервые переступил порог тюрьмы. Да и вообще, с чего все началось. Если цель тюрем – исправление человека, а не мстительная кара за совершенное преступление, то свобода должна дароваться человеку в момент его истинного духовного и нравственного исправления. Не раньше и не позже. Но у меня все получилось иначе…

* * *

Изо дня в день смотрел я на то, как мать работает сутки напролет, чтобы относительно сносно обеспечивать нашу семью, то есть меня и бабушку. И я решил для себя, что так я жить не хочу и не буду. Однажды случайно с одним из моих знакомых я побывал на квартире, где собиралась братва. Только тогда она еще так не называлась, а именовалась просто ворами. Это была так называемая хаза, где прятались от легавых, ели, пили, спали люди разных воровских профессий, начиная от карманников и заканчивая медвежатниками. Я попал туда по чистой случайности, но то, что я там увидел, запомнилось надолго. С виду неприметные люди, не похожие на тех богачей, которых мне приходилось видеть, спокойно пересчитывали пачки денег и раскладывали ювелирные украшения по тряпичным мешочкам. Большой круглый стол посредине комнаты был уставлен разной едой, которую большей частью я видел впервые. Икра, рыба, тушенка и даже мандарины… Мой кореш, с которым я попал на эту хазу, был вхож в нее, но за меня ему пришлось поручиться, иначе бы меня и на порог не пустили, не то что пригласили за стол с такими людьми. Когда воры немного выпили и закусили, один из них обратился ко мне:

– Чем живешь, малой?

Я не понял тогда его вопроса, а поэтому ответил как есть:

– С матерью живу и бабкой. Мать на заводе работает, а я по дому помогаю да в семилетку хожу.

– Значит, вдвоем у матери на шее сидите? Здоровый парень, а больше ничего не придумал, как за материн счет жить? – нехорошо так усмехнулся вор.

Признаюсь честно, обидели меня тогда его слова. Надулся я, как мышь на крупу, сижу, молчу.

– Да ты не обижайся, малой. На правду не стоит обижаться. Тебе просто надо решить для себя, как дальше жить. Либо, как твоя мать, всю жизнь на государство ишачить, либо пойти по другому пути, – он обвел глазами сидящих за столом. – Но только помни, что этот путь тоже непростой, и пока научишься чему-либо, много шишек набьешь.

Истинный смысл сказанного я понял только много лет спустя. И про шишки, которые превратились в годы за решеткой, и про тяжелую учебу, о которой говорил мне тогда вор…

Но в тот вечер я не мог уснуть. Я все думал над сказанными словами и приходил к выводу, что вор был прав. Неожиданно для самого себя я почувствовал себя взрослым и готовым самому обеспечивать семью. Только вот вместо того, чтобы окончить школу, получить профессию и начать работать, я решил, что стану вором и буду приносить домой много денег, при этом практически ничего не делая. Сейчас все эти мысли мне кажутся наивными, но тогда, в свои шестнадцать лет, мне все представлялось иначе. С того дня я уже не мог думать ни о чем другом. Все мои мысли были сосредоточены на одном. Мне хотелось пойти на дело и доказать себе, что я смогу обеспечить не только себя, но и нашу семью.

Конечно же, у меня не было никаких наводчиков, которые бы мне могли подсказать, какую квартиру обворовать, и поэтому я не придумал ничего лучшего, как обчистить находившийся неподалеку магазин. Кроме продуктов, в нем продавались всевозможные вещи; стоило все это немалых денег, и поэтому этот магазин считался, как бы сейчас сказали, бутиком, в который любили заходить партработники разного уровня. Пару дней я наблюдал за тем, как его закрывали на ночь и ставили на сигнализацию. Секреты данного устройства заключались в том, что при попытке открыть центральную дверь срабатывал звонок, который трещал на всю округу. Все остальные двери и окна просто закрывались на амбарные замки. Ночью, когда мать с бабкой уснули, я выбрался из дома и пошел на разведку. Помещение, в котором располагался магазин, было деревянным, и поэтому мне не составило труда пробраться на чердак. Найдя в потолке пару плохо прибитых досок, я смог проникнуть внутрь склада. Там я обнаружил множество коробок с продуктами, в основном консервами, и вещи. Причем вещи очень дорогие, начиная от мужских костюмов и кончая дорогими женскими шубами. Как потом выяснилось, туда завозили дефицитные товары и из-под полы толкали вышестоящему руководству нашего города. Набрав в подвернувшийся мешок продуктов, я решил вернуться сюда на следующую ночь.

Тогда я еще не знал самой главной воровской заповеди: ни при каких обстоятельствах не возвращаться на место преступления. Днем кладовщик, естественно, обнаружил пропажу и доложил о ней своему начальнику. Тот, недолго думая, решил под это дело списать всю свою недостачу, включив в список пропавших вещей дорогие шубы. Той же ночью милиция решила устроить на складе засаду в надежде, что вор или воры захотят еще раз нагрянуть на склад… Взяли меня, что называется, тепленьким, едва я успел оказаться внутри. Отпираться было бесполезно, и поэтому меня прямо ночью отправили сначала в отделение, а там до прибытия следователя поместили в камеру. Так как я был несовершеннолетним, то меня посадили в отдельную.

– Не шуми. Сигарет не проси. Все вопросы поутру, когда придет следователь, – сказал мне на прощание пожилой милиционер и с грохотом закрыл железную дверь.

Первый раз оказавшись в ограниченном пространстве под присмотром милиции, я почувствовал себя как птица, запертая в клетке. Осознание того, какие последствия меня ожидают, еще не пришло. Все мое внимание было сосредоточено тогда на том, что меня окружало. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог осмотреться. Это было квадратное помещение три на три метра, большую часть которых занимали деревянные нары. Камера освещалась тусклым светом лампочки, спрятанной под самым потолком над дверью. Напротив нее виднелось маленькое оконце, в которое едва пробивался свет ночной луны. Стены были покрыты грубой штукатуркой, да так, что к ним практически невозможно было прикоснуться. Острые выпирающие края могли запросто поранить открытые части тела. Несмотря на то что сами нары были сколочены из неструганых досок, за время своего существования они были практически отполированы телами сидельцев и под светом луны блестели, как хорошо лакированный паркет. Справа от меня, в углу, находился какой-то парапет с небольшим углублением посредине. Подойдя ближе, я по запаху понял, что представляло собой небольшое возвышение – это была параша. Больше в камере ничего не было, и поэтому, разувшись, я взобрался на нары. Но не прошло и пары минут, как в коридоре послышались голоса.

– Третья хата! Кого в седьмую закинули? – прозвучал чей-то приглушенный мужской голос.

– Не успел разглядеть, но, по-моему, какого-то малолетку. Да ты сам спроси!

Еще не до конца осознав, о ком шла речь, я вдруг понял, что за дверью говорили обо мне. Вскочив, я подошел к двери и прислушался. Как раз в это время раздался голос:

– Уру-уру пятая! Ответь! Кого закинули?

Минуту стояла тишина, потом вопрос повторился, а следом за ним в стену раздались приглушенные удары.

– Пятая хата! Кого закинули?

Сомнений не было – обращались ко мне, и я решил ответить:

– Я Самсон из Ростова! За кражу взяли.

– А ты что, малолетка, что ли?

– Да.

В это время нас перебил сонный окрик постового:

– Хватит перекрикиваться, а то сейчас свет выключу! Давайте спать! Время уже за полночь.

– Все, Михалыч, заканчиваем! Просто поинтересовались, кого привезли, – ответил все тот же голос, который говорил со мной. – Ну, ничего, пацан, духом не падай, тюрьма – это еще не конец жизни. Держись! – Это были последние слова, которые я от него услышал в эту ночь.

Снова взобравшись на нары, я вдруг увидел на полированных досках какие-то надписи. Присмотревшись, понял, что это были своеобразные послания тех людей, которые сидели здесь до меня. «Кирпич. Статья сто сорок пятая часть вторая. Два года. Ухожу на зону на общий режим». Другая почти такая же: «Сиплый. Статья сто восьмая. Часть третья. Семь лет строгого. Менты козлы». Мне стало интересно, и я принялся читать все то, что мог найти не только на нарах, но и на корявых стенах. Иные надписи были сделаны авторучкой или карандашом, но многие из них арестанты просто выцарапывали каким-то острым предметом типа гвоздя. Спустя некоторое время я почувствовал, что меня стало клонить ко сну и, подложив руку под голову, задремал. Проснулся от стука в дверь. Открыв глаза, услышал громкий звук открывающегося замка. Следом прямо посередине двери открылось своеобразное окно, в котором показалось лицо Михалыча. Как я потом узнал, это окно называлось кормушкой, так как было предназначено для раздачи пищи заключенным.

– Кузнецов! Подойти для проверки!

Еще не до конца понимая, где я нахожусь и что вообще происходит, я сонными глазами повел вокруг.

– Кузнецов! Проснись! Подойди для проверки! – повторил вертухай.

Кормушка находилась на уровне пояса, и мне пришлось нагнуться, чтобы увидеть Михалыча. Для него это было обычное начало рабочего дня, и поэтому, увидев меня воочию, он преспокойно захлопнул перед самым носом кормушку и отправился дальше проводить проверку, оставив меня наедине с собственными мыслями. Все события прошлой ночи вихрем пронеслись в голове, и только тогда пришло полное осознание того, что же со мной произошло. Признаюсь честно, я почему-то не очень испугался. Мне казалось, что за такую кражу меня должны выпустить чуть ли не прямо сейчас, когда придет следователь. Все произошедшее мне казалось обычной детской шалостью. Ну, залез на склад, ну, своровал оттуда пару банок тушенки и палку конской колбасы. И что с того? Сажать-то за это не будут. Только вот я не знал, что дело было далеко не в тушенке и колбасе, а в самом факте кражи. Уже много позже до меня дошло, почему многие воры предпочитали не связываться с государством. Одно дело, когда ты обворовал какого-нибудь зажиточного еврея, и другое – когда посягнул на государственное добро. Статьи, по которым обвиняли в этих случаях, трактовались почти одинаково: кража личного имущества и кража государственного имущества с проникновением или без проникновения. Вот только если в первом случае предусматривалось наказание до пяти лет лишения свободы, то за кражу государственного имущества – до пятнадцати лет, а если в особо крупных размерах – то применялась высшая мера наказания или попросту расстрел. Но тогда я еще всего этого не знал и наивно надеялся, что меня просто пожурят и отпустят на все четыре стороны. Ближе к обеду за мной пришли. На этот раз это уже был молодой постовой в чине офицера.

– Кузнецов, на выход! Руки за спину! – прозвучала команда, когда открылась дверь.

Поначалу происходящее я воспринимал как некоторое приключение, но иллюзии быстро улетучились, когда я встретился со следователем.

– Присаживайтесь, гражданин Кузнецов, – каким-то усталым голосом предложил мужчина средних лет, в отличие от постовых одетый в гражданскую одежду.

На столе перед ним лежала тонкая папка, на которой большими буквами было написано: дело за номером таким-то.

Первым делом следователь представился:

– Моя фамилия Анищенко, зовут Станислав Никифорович, но ко мне вы можете обращаться только «гражданин следователь», – уточнил он. – Мне поручено вести ваше дело, и поэтому в ближайшее время нам с вами предстоит тесно общаться. У вас есть право отказаться по каким-либо причинам от моего участия и вам назначат нового следователя, но, думаю, у вас таких причин нет?

Это был даже не вопрос, а скорее утверждение.

– Нет, – ответил я спокойно, пожав плечами.

– Тогда приступим. Скажите, при каких обстоятельствах вы были задержаны этой ночью нашими сотрудниками?

Далее последовал мой краткий рассказ о том, как я решил залезть на склад магазина, что, собственно, и сделал.

– Значит, вы не отказываетесь от содеянного? – спросил следователь, записывая что-то на чистом листке.

– Нет.

– А вам известно, Кузнецов, что своими действиями вы нарушили закон и, в частности, совершили преступление, которое карается по статье восемьдесят девятой части третьей УК РСФСР?

– Нет, – снова повторил я.

– Так вот, независимо от того, знали вы или нет, но вы совершили это преступление, а значит, должны понести заслуженное наказание, возможно, даже связанное с лишением свободы, – добавил следователь, и меня как будто окунули в чан с холодной водой.

– Вы что хотите сказать, что меня могут посадить?! – вскинулся я.

– Статья восемьдесят девятая, часть третья предусматривает наказание в виде лишения свободы от шести до пятнадцати, – спокойно констатировал следователь.

– И это за несколько банок консервов?! – оторопел я.

– Хочу вам сообщить, Кузнецов, что не столь важно, сколько было украдено, а важен сам факт преступления. К тому же список украденного вами на складе не ограничивается теми предметами, которые вы только что назвали. Как утверждает директор магазина, всего вами было похищено товаров народного потребления на общую сумму двадцать тысяч рублей.

Следователь положил передо мной листок, на котором в столбик было написано множество наименований якобы украденных мною вещей. Чего в нем только не значилось! И коробки с продуктами, и мужская и женская одежда, и даже печка-буржуйка.

С трудом изучив список, я поднял на следователя удивленный взгляд.

– Но я всего этого не брал.

– В этом мы и должны разобраться. Итак, начнем сначала…

После первого допроса, на котором следователь пытался склонить меня к раскаянию и честному признанию, как я вступил в сговор с другими лицами с целью обворовать государственный магазин на очень приличную сумму, мне стало не по себе. В ответ на мои слова, что я был один и всего этого не крал, он только твердил одно и то же: что чистосердечное признание смягчит мне приговор и может повлиять на решение суда, который, возможно, учтет мой несовершеннолетний возраст и даст мне меньше меньшего.

Так продолжалось несколько дней, пока, наконец, терпение следователя не закончилось и он в один прекрасный день не повез меня к прокурору, который должен был решить, стоит ли отпустить меня под подписку на время следствия или же оставить меру пресечения под стражей. Наш разговор был коротким. Прокурор задал только один вопрос:

– Гражданин Кузнецов, вы хотите чистосердечно признаться в содеянном и помочь следствию?

– Я уже во всем признался, а чужие дела на себя брать не буду, – огрызнулся я, услышав уже поднадоевший мне за последние дни вопрос.

Вердикт прокурора был однозначным. Росчерком пера он заключил меня под стражу, и ближайшие три месяца мне предстояло провести в следственном изоляторе.

– Не понимаешь ты, парень, что своим нежеланием сотрудничать со следствием обрекаешь себя на те вещи, о которых в скором времени сильно пожалеешь. Потом станешь кусать локти, да поздно будет, – сказал мне следователь, когда мы возвращались назад в КПЗ.

Но тогда во мне бушевало чувство несправедливости. Как так мне хотят пришить то, чего я не делал? И мне, конечно же, казалось, что суд во всем обязательно разберется. Конечно, я понимал, что виноват, но не в том, в чем меня пытались обвинить. К вечеру мне разрешили десятиминутное свидание с матерью. Следователь вызвал меня к себе в кабинет, где она уже находилась. Я тогда ужаснулся, увидев, как она постарела за эти несколько дней.

– Что же ты наделал, сынок? – тихо произнесла она, бросаясь мне на грудь. – Зачем тебе надо было залазить в этот магазин? Тебя же теперь посадят.

– Не переживай. Что сделано, то сделано, – это все, что я смог тогда выдавить из себя.

– Эх, сынок, сынок, – не сдержалась мать и заплакала.

Тогда первый раз за последние дни я вдруг осознал, что своими приключениями причинил в первую очередь боль самому дорогому человеку на земле – своей матери. Мне стало не по себе. Я уже тысячу раз пожалел, что вообще пошел на это преступление и что так все получилось.

– Мать бы пожалел, – гнул свою линию следователь. Даже в такую минуту он хотел, чтобы я взял на себя то, что он мне предлагал…