Текст книги "Влюбленные"

Глава 8

Для обоих сыновей Амелии день выдался настолько насыщенным, полным разных удивительных событий, что за ужином они едва не заснули. Они даже не возражали, когда мать отправила их спать раньше обычного. Уложив Гранта и Хантера, Амелия налила себе бокал вина и, выйдя на веранду, уселась в кресло-качалку.

Спустя некоторое время к ней присоединилась Стеф.

– Ф-ф-ух!.. На кухне я убралась. Если я тебе больше не нужна, то, пожалуй, пойду спать, – сказала она.

– А как же Дирк?

– Сегодня мне не до него. Я ужасно устала.

– Я тоже, – призналась Амелия. – Вот посижу немного и тоже пойду. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. – Стеф повернулась, чтобы уйти, но на пороге задержалась. – Как ты себя чувствуешь? С тобой все в порядке?

– Да, – отрезала Амелия, но тотчас спохватилась и добавила значительно мягче: – Все нормально, не волнуйся.

– Может быть, ты сердишься на меня из-за Доусона? Мне показалось, тебе не очень-то нравится его присутствие.

– Я не сержусь, – терпеливо ответила Амелия. – Мальчики прекрасно провели время. Да и мужское общество им полезно, – повторила она слова Доусона.

– Вот и я тоже об этом подумала, – согласилась Стеф. – И все-таки, этот мужчина почему-то тебя нервирует. Я угадала?

Амелия повернулась в кресле с намерением попросить свою молодую помощницу не лезть не в свое дело, но снова прикусила язык. Вместо этого она слегка наклонила голову.

– Да, есть немного, – призналась она тихо.

– У него, конечно, есть недостатки. Например, кривоватые зубы, но это ничего… Напротив, даже очень мило.

Амелия тоже обратила внимания на выступающие передние зубы Доусона, но… Стеф была права: они только придавали очарования его улыбке.

– А видела, какие у него мощные плечи? – распалялась няня. – Несколько фунтов отборного мяса. Я бы с удовольствием откусила кусочек!

– Ты неисправима, Стеф!

– Ну а ты? Разве тебе не хотелось бы впиться зубами в эти великолепные мускулы?

По совести говоря, Амелия не могла не признать, что Доусон был физически довольно привлекательным мужчиной. В течение дня, пока она сидела под пляжным зонтиком и делала вид, будто читает какой-то популярный роман, ее взгляд нет-нет да и устремлялся к линии прибоя, где журналист гонялся за детьми. По правде сказать, он был очень неплохо сложен… да и с мальчиками Доусон явно играл с удовольствием, не притворялся. Подобная способность могла бы украсить любого мужчину, но…

– Мне почему-то кажется, с ним что-то не так… – задумчиво пробормотала она и только потом спохватилась, что думает вслух.

Стеф застонала.

– О черт! Он что, женат?

Амелия рассмеялась.

– Нет. То есть я не знаю, женат он или нет, я не спрашивала. Дело в другом…

– Тсс! Тише! Он идет сюда!

Амелия повернулась и действительно увидела Доусона, который уверенно шагал к веранде. Остановившись на нижней ступеньке крыльца, он почтительно наклонил голову.

– Это снова я. Увидел, что ты сидишь здесь, и решил принести свои извинения за то, что монополизировал твоих детей сегодня. А в качестве умилостивительной жертвы… – Он слегка приподнял руку, в которой держал открытую бутылку вина и два фужера, но, заметив пустой бокал Амелии, слегка нахмурился. – Но, кажется, я опоздал?..

– Ладно, пойду спать, – как ни в чем не бывало сказала Стеф. – Спокойной ночи.

Она вошла в дом, а еще через пару секунд свет на веранде погас – очевидно, Стеф машинально повернула выключатель, – и на веранде сразу стало темно.

Амелия и Доусон переглянулись. Увидев, что он улыбается, Амелия тоже усмехнулась:

– У моей няни склонность романтизировать все на свете, которая не дает ей покоя.

– Хочешь, я уйду? – предложил Доусон.

Амелия немного подумала.

– А что у тебя за вино? – поинтересовалась она.

– Красное.

Амелия протянула ему свой бокал:

– Наливай, раз уж ты все равно здесь.

– Сразу признаюсь, что эту бутылку я нашел в буфете. Очевидно, она осталась от прежних жильцов. Извини, не могу ручаться за качество.

– Зато я купила такую дрянь, которую чем ни разбавь – все равно будет лучше, – сказала Амелия.

Доусон поднялся на крыльцо и наполнил ее бокал, потом налил вина себе. Опускаясь в соседнюю качалку, он невольно застонал.

– О, завтра у меня будут ныть все косточки, – пожаловался он. – Хантер и Грант устроили мне хорошую тренировку.

Амелия в задумчивости провела кончиком пальца по ободку своего бокала.

– Мне нелегко это говорить – особенно если учесть все обстоятельства нашего знакомства. И все же… все же я должна поблагодарить тебя за то, что ты столько времени с ними возился. Для них это был настоящий праздник.

– Не за что. Если что – обращайтесь.

– Особенно им понравилась борьба, – продолжала Амелия. – Я видела, ты показывал им какие-то приемчики. Это что-то из дзюдо, верно? Я тоже пыталась давать им уроки, но… – Не договорив, она слегка пожала плечами.

Доусон вытянул ноги перед собой.

– Мамочки обычно не могут обучить сыновей борьбе, – сказал он. – Они все время боятся, что кто-нибудь из их дражайших чад заработает синяк.

Амелия улыбнулась:

– Ты прав. – Она сделала паузу, чтобы глотнуть вина. – А свои дети у тебя есть?

– Нет.

– Ты женат?

– Нет.

– А то Стеф интересовалась.

– Гм-м… – Он тоже отпил вина. – Позволено ли мне будет высказать кое-какие соображения?

– Насчет Стеф?

– Нет, насчет твоих детей.

Она зна́ком велела ему выкладывать.

– Честно говоря, я почти не разбираюсь в детях, но, на мой неискушенный взгляд, ты своих воспитала очень неплохо.

– Спасибо на добром слове.

– Например, ты научила их не пи́сать в бассейн.

Амелия расхохоталась.

– Кроме того, они не забывают говорить «спасибо» и «пожалуйста». А когда я предложил назвать линкор в твою честь, они сразу согласились, хотя за минуту до этого едва не подрались из-за того, будет ли корабль называться «Шрэк» или «Человек-паук».

– «Человек-паук» – это, конечно, Грант… – проговорила Амелия задумчиво. – Да, они – такие, и я не променяю их ни на каких других детей.

– Еще я заметил, – продолжал Доусон, – что из двоих Хантер более осторожен. Конечно, он не прочь пошалить, но в целом относится к любым вопросам достаточно вдумчиво. Можно подумать, Хантер уже сознает, что он – старший и отвечает за брата, хотя ему и кажется, что это не совсем справедливо. Что касается Гранта… – Тут он улыбнулся. – Он более непосредственный, живой, открытый и импульсивный. События он воспринимает такими, каковы они есть, – и реагирует соответственно. При этом Грант такой озорник! Куда больший проказник, чем брат.

– Ты неплохо их изучил. И всего-то за несколько часов.

– Наблюдательность – обязательное свойство всех представителей моей профессии. К тому же характеры людей интересуют меня больше всего остального. Когда я вижу нового человека, пусть даже ребенка, мне всегда хочется узнать, каков он на самом деле, что у него, так сказать, внутри. А чтобы выяснить это, вовсе не обязательно задавать вопросы. Мы – это наши поступки. Я смотрю, анализирую и понемногу составляю общую картину.

В ответ Амелия только кивнула, и он добавил:

– То, как люди молчат, открывает порой гораздо больше, чем любые слова.

– Вот как? Надо запомнить.

– Черт! Теперь ты знаешь все мои профессиональные секреты! – заметил Доусон. – Кажется, я сам создал себе лишние трудности. Интересно, ты и дальше будешь держаться настороже или?..

– У нас с тобой нет и не может быть никакого «дальше», – сухо заметила она.

– О’кей. – Доусон выдержал небольшую паузу. – Тем не менее должен напомнить, что не далее как во вторник я снова приду в суд, чтобы присутствовать при перекрестном допросе.

– Это твое дело. Будешь ты в суде или нет – меня это не касается и не волнует. Я не даю интервью – постарайся это запомнить.

– Да, ты это уже говорила. Поэтому-то я и решил спросить тебя кое о чем, пока у меня есть такая возможность…

– Спросить? – Амелия пристально взглянула на него. – О чем?

– Каково это было – жить с человеком, страдающим острым посттравматическим расстройством?

Задавая вопрос, он не смотрел на нее, и Амелию вдруг осенило.

– Ах вот оно в чем дело! – медленно произнесла она.

– Ты о чем?

– Ты не сражался в Афганистане, но война последовала за тобой и сюда, верно?

Доусон долго смотрел на нее, потом поднялся с кресла и отошел к перилам. Поставив бокал на поручень, он с такой силой вцепился в ограждение, что казалось – еще немного, и он вырвет его из креплений вместе с гвоздями. Самой Амелии, впрочем, тоже пришлось приложить немалые усилия, чтобы держать себя в руках. Первым ее побуждением было поскорее уйти в дом и покрепче запереть за собой дверь. Возможно, она бы так и поступила, если бы Доусон внезапно не опустил голову, словно признавая поражение. Отняв одну руку от перил, в которые вцепился мертвой хваткой, он провел рукой по волосам, отводя их с лица. На несколько секунд его ладонь задержалась на затылке, потом снова легла на перила. Он не произнес ни слова. Стоит ли продолжать этот разговор? Пожалуй, Доусон не стал бы колебаться, вторгаясь в ее частную жизнь, так почему она не может задать ему несколько вопросов?

Амелия достаточно долго общалась с Джереми, который страдал от того же нервного расстройства, и ей было любопытно, как оно проявляется у других. Именно об этом, кстати, она писала Джорджу Меткалфу в своем электронном письме. Амелия считала, что музею сто́ит уделить особое внимание «вьетнамскому синдрому», который при всей своей нематериальности и малозаметности оставался тем не менее вполне реальным злом – не лучше, а во многих отношениях даже хуже, чем физические увечья, ранения и контузии.

– Я с самого начала почувствовала в тебе какую-то странность, – негромко начала она, – но только сейчас поняла, в чем дело. Ты не стал расспрашивать меня ни о любовной связи Джереми с Дарлен Стронг, ни о его так называемой «дружбе» с Уиллардом, ни о месте преступления. Ты даже не спросил, как я отношусь к тому факту, что мой бывший муж был растерзан голодными собаками. На мой взгляд, любой из этих тем должно быть достаточно для сенсационной статьи, которую ты с чистой совестью мог бы отослать в редакцию и умыть руки. Но вместо этого ты вдруг задал мне вопрос о том, как Джереми себя чувствовал после возвращения с войны, каким он стал… По-моему, совершенно ясно, почему в первую очередь тебя заинтересовало именно это.

Амелия и не ждала немедленного ответа, но прошло довольно много времени, а Доусон не проронил ни слова, и она добавила:

– Когда сегодня на пляже мы говорили о войне, ты не стал пускаться в подробности, а ограничился общими словами. Я похвалила твои статьи; для большинства мужчин этого было бы достаточно, чтобы начать хвастаться своим «боевым опытом» и своими подвигами, реальными или выдуманными, но ты этого не сделал. А ведь это было бы только естественно…

– Ты так привыкла, что мужчины начинают распускать перед тобой хвост?

Его тон был почти оскорбительным, но Амелия решила не обращать внимания.

– Вчера утром я заметила у тебя в кухне пустые бутылки. И несколько флакончиков с успокоительным.

– Миллионы людей запивают лекарства виски.

– Да, конечно. Но тебя выдали не пустые бутылки, а твои глаза.

Доусон медленно повернулся, но по-прежнему молчал.

– У тебя глаза человека, который испытывает сильную боль или страдает бессонницей и поэтому полностью зависит от снотворных и обезболивающих препаратов. Такие глаза бывают у тех, кто никак не может справиться с воспоминаниями.

Доусон продолжал молча смотреть на нее.

– Ты обращался к врачам?

Никакого ответа.

– Ты посещаешь психотерапевта или невролога?

Наконец Доусон как-то отреагировал.

– А твой муж… посещал? – спросил он странным, хриплым голосом.

– Нет. Именно поэтому он и стал моим бывшим мужем.

И снова на веранде установилось молчание. Потом Доусон слегка облокотился спиной на перила, сложил руки на груди и скрестил ноги.

– Вот эта тема будет поинтереснее, чем количество пустых бутылок у меня на кухне. Как ты познакомилась с Джереми?

На этот раз промолчала Амелия, и он добавил:

– Что бы ты сейчас ни сказала, я не стану включать это в свою статью. Если я вообще стану ее писать, эту треклятую статью… В любом случае ничто из того, что ты мне расскажешь, никогда не появится в печати без твоего разрешения.

– Откуда я знаю, что так и будет?

– Я обещаю.

Но на нее подействовали не его слова, а его покрасневшие, тоскливые глаза. Слегка откашлявшись, Амелия набрала в грудь побольше воздуха.

– Мы познакомились на свадьбе моей подруги по университету. Ее жених был офицером морской пехоты, а Джереми – его шафером. Они были знакомы еще по учебе в Пэррис-Айленде[18]18
  Пэррис-Айленд – военная база и центр подготовки морских пехотинцев, расположенный на одноименном острове. Основной пункт вербовки новобранцев морской пехоты из штатов, расположенных к востоку от р. Миссисипи.


[Закрыть]. Джереми был таким красивым в своей парадной форме! Мы танцевали, пили шампанское и, кажется, понравились друг другу с первого взгляда. Не прошло и недели, как он пригласил меня в ресторан, и я согласилась. Мы встречались почти полгода, потом объявили о помолвке, а через десять месяцев после знакомства – поженились.

– Гм-м…

– Что тебе не нравится?

Доусон слегка склонил голову набок.

– Что ты в нем нашла? Неужели тебя привлекла просто грубая мужская сила?

– Грубая мужская сила?

– Я хотел сказать – может быть, ты увидела в нем просто подходящего самца? Ведь во всех других отношениях Джереми не мог с тобой равняться. Ты – девушка из богатой семьи, дочь конгрессмена, южанка-аристократка…

– Прекрати! В конце концов, это просто оскорбительно! – возмутилась Амелия.

– Но это факт, – спокойно возразил он. – Ты росла в обстановке, которой большинство людей может только завидовать; ты фотографировалась с сенаторами и президентами, ты получила лучшее образование, какое только можно получить за деньги, а Джереми… Он – простой парень, хоть и наряженный в щегольскую офицерскую форму. Впрочем, это не отменяет того факта, что он живет в казарме в Пэррис-Айленде и зарабатывает на жизнь тем, что обучает новобранцев метко стрелять из винтовки.

– Опять Гленда?.. – Амелия прищурилась.

– Я и сам умею рыться в Сети. Сейчас речь не об этом, а о том, чем мог понравиться тебе такой человек, как Джереми Вессон. С точки зрения стороннего наблюдателя, вы ни в коем случае не пара – и тем не менее вы оказались вместе…

Амелия только пожала плечами. Рассуждения Доусона оригинальностью не отличались – именно так думало большинство людей, размышлявших о странности ее союза с Джереми.

– Вероятно, это был тот самый случай, когда противоположности притягиваются, – сказала она наконец.

– Как он за тобой ухаживал? – спросил Доусон.

– Пылко.

– В самом деле?

– Да. Он умел быть очень романтичным и страстным.

– Он что, вырезал твои инициалы на деревьях в саду твоего отца?

– Вообще-то да.

Джереми рассмеялся.

– Я пошутил.

– Зато я не шучу. Один раз он действительно вы́резал мое имя на скамье в парке. А почему тебя это удивляет?

– Потому что подобный поступок плохо согласуется с тем Джереми, который изменял тебе с женой приятеля, – сказал Доусон и, прежде чем Амелия нашлась что ответить, спросил: – Кстати, как насчет Мистера Конгрессмена? Как он относился к зятю? Что думал твой отец о Джереми?

– В первую очередь папа всегда заботился обо мне и желал мне счастья.

– Я спрашивал не об этом.

Амелия ненадолго задумалась, но, вспомнив обещание Доусона ни в коем случае не публиковать полученные сведения без ее разрешения, решила быть откровенной.

– Сначала папу, как и тебя, смущала разница в нашем происхождении. Все-таки Джереми был не нашего круга, и он нисколько не походил на тех молодых людей, с которыми я встречалась до него.

– Осмелюсь предположить, все они поголовно были выпускниками частных подготовительных школ?[19]19
  Подготовительная школа (в США) – дорогостоящая частная школа по подготовке абитуриентов к поступлению в престижные колледжи.


[Закрыть]

– Что-то вроде того. Это были врачи престижных специальностей, перспективные молодые наследники огромных состояний или будущие владельцы процветающих семейных предприятий.

– Я так и думал, можешь не продолжать. Джереми, однако, был слеплен из другого теста…

– Зато у него были серьезные намерения. И держался он уважительно, но в то же время с достоинством. Со временем папа его полюбил, во всяком случае, они отлично ладили.

Доусон в задумчивости раскручивал в бокале последний глоток вина.

– А родители Джереми? Какими они были?

– К тому моменту, когда мы познакомились, они уже умерли.

– А братья или сестры у него были?

– Нет. Джереми был круглым сиротой. Вообще-то это довольно печальная история… Его родители погибли во время пожара вскоре после того, как он закончил школу. Он не любил об этом говорить.

– Да, это настоящее горе.

– Еще какое! Джереми остался совершенно один на свете, к тому же его дом сгорел. У него не осталось абсолютно ничего – ни фотографий, ни каких-то вещей, которые напоминали бы ему о детстве и юности.

– Гм-м… – Доусон нахмурился, усваивая полученную информацию. – Ваш брак был счастливым?

– Поначалу – да. Очень.

– Вы не ссорились? Не изменяли друг другу?

– Нет. По крайней мере, я ему не изменяла, да и Джереми, я думаю, тоже. До тех пор, пока он не встретил Дарлен Стронг.

– Когда он попал в Афганистан?

– В первый раз? Летом две тысячи седьмого года.

Доусон быстро произвел в уме какие-то подсчеты.

– Вообще-то он был уже староват для боевых действий. На войну у нас обычно отправляют молодежь.

– Он был отличным специалистом, и его завербовали. Он был нужен там.

– Как сам Джереми отнесся к этой поездке?

– О, ему очень хотелось поскорее оказаться в действующей армии даже несмотря на то, что он еще не забыл Ирак. Ну а я, по совести сказать, была не особенно рада. Во-первых, я боялась, как бы его там не убили. Во-вторых, мне было ужасно обидно, что Джереми очень долго не увидит Хантера: как он растет, лопочет, делает первые шаги. Ведь к тому моменту, когда Джереми отправили в Афганистан, нашему старшему сыну исполнилось всего несколько месяцев.

– Вот это и называется «не везет»! – пробормотал Доусон, и Амелия слабо улыбнулась.

– Я сама частенько это повторяла, но не вслух, а про себя. В письмах к Джереми я, напротив, старалась не показывать своего огорчения и своей досады. Не хотелось, чтобы он чувствовал себя виноватым за то, что ему пришлось нас оставить. Джереми и сам считал, что эта командировка подвернулась ему не особенно вовремя, но поехать он хотел. Я бы даже сказала – он готов был принести эту жертву, потому что считал службу родине своим священным долгом.

– Так Джереми был патриотом? Он любил Америку?

– Конечно! А почему тебя это удивляет?..

– Потому что… потому что в наше время это редкое качество. Мне, например, довольно трудно поверить, что Джереми… Скажи, он никогда не говорил, что войны, которые ведет Америка и в которых ему приходится участвовать, могут быть несправедливыми и что на самом деле за ними стоят политические и финансовые интересы правительства, а вовсе не забота о благополучии простых американцев?

– Джереми был морским пехотинцем, офицером, он давал присягу… С чего бы ему говорить что-то подобное? Или ты на что-то намекаешь?

– Я ни на что не намекаю, просто в последние годы это самые обсуждаемые темы. Демократия, которую мы якобы несем другим народам, и цена, которую мы за это платим… – Доусон заглянул в свой бокал, где еще оставалось немного вина, но пить не стал. – Итак, в конце концов Джереми вернулся домой. Что было дальше?

– Дальше?.. – Амелия вздохнула. – Я сразу заметила, что Джереми стал другим. Он был рад снова оказаться дома, но он перестал радоваться жизни: стал реже улыбаться и почти совсем не смеялся. Несколько раз я обращала внимание, что он сидит с отсутствующим видом и смотрит в пространство перед собой. Если Джереми видел, что я это заметила, то пытался перевести все в шутку, но мне было совершенно ясно, что на самом деле ему не до смеха. Кроме того, его стало все раздражать… Сильнее всего на него действовал детский плач, особенно если он раздавался в тот момент, когда мы… – Амелия бросила быстрый взгляд на Доусона, но сразу опустила глаза. – …когда Джереми требовалось все мое внимание.

Сексуальный подтекст этой последней фразы заставил обоих почувствовать себя неловко, поэтому они довольно продолжительное время молчали. Подсознательно Амелия ждала очередного вопроса, но его все не было. Они только смотрели друг на друга и ничего не говорили. Прошло добрых пять минут, прежде чем Амелия вспомнила слова Доусона насчет того, что молчание часто бывает выразительнее всяких слов.

– Мне сейчас очень неловко об этом говорить, – призналась она – очень тихо, словно подчеркивая свое нежелание возвращаться к недавнему прошлому, – но я почувствовала облегчение, когда Джереми снова отправился в Афганистан. Он как будто забрал с собой все напряжение, которое я испытывала, пока он жил дома. Да и Хантер стал намного спокойнее, уравновешеннее и почти не доставлял мне хлопот. Это было очень кстати, потому что через несколько недель после отъезда Джереми я обнаружила, что снова беременна.

Доусон слегка пошевелился и повернул голову так, что теперь она видела его профиль. Он слегка закусил щеку изнутри, но было ли это признаком глубокой задумчивости или, напротив, беспокойства, Амелия не знала. Наконец он снова повернулся к ней лицом.

– Джереми никогда не рассказывал о своей службе в Афганистане? О том, в каких условиях он жил?

– Только в самых общих чертах. Например, он писал «Здесь очень жарко», или, наоборот, «В последнее время сильно похолодало», или «Сегодня я впервые за два месяца смог помыться под душем». Ну и тому подобное.

– Никаких подробностей?

Амелия покачала головой:

– Он командовал отрядом снайперов – это все, что я знаю. Часто Джереми даже не имел права писать, в каком именно городе или районе он находится. Впрочем, мне кажется, он не стал бы мне ничего сообщать, даже если бы эта информация не была секретной. Джереми не хотел, чтобы я беспокоилась.

– Ну да, ведь ты готовилась к родам, к тому же у тебя уже был один ребенок на руках.

– Мне действительно было нелегко, – согласилась Амелия. – Мою вторую беременность легкой не назовешь! С Грантом я очень страдала от… утренних недомоганий. Когда я носила Хантера, ничего такого не было, разве только немножко, в самом начале.

Доусон усмехнулся, и она разглядела в темноте его слегка искривленные зубы, которые так понравились Стеф.

– Правда?

– Правда. Второй ребенок дался мне очень тяжело. На протяжении полугода меня тошнило по несколько раз в день. Облегчение пришло незадолго до родов.

– Я же говорил: твой Грант – большой озорник.

Она рассмеялась.

– Ты прав: наверное, в этом все дело. И как я раньше не догадалась?!

Понемногу их улыбки погасли, и Доусон снова вернулся к разговору о Джереми, который, как ни странно, начинал производить на Амелию почти терапевтическое воздействие. Она не знала почему, но ей действительно с каждой минутой становилось легче. Быть может, все дело было в том, что до сегодняшнего дня она не говорила об этом ни с одной живой душой – ни с отцом, которого ей не хотелось огорчать, ни с подругами, которых у нее практически не было, и вообще ни с кем. А может, ей было легко разговаривать с Доусоном потому, что он лучше чем кто бы то ни было понимал, в каком состоянии Джереми вернулся из Афганистана и как трудно ей с ним пришлось. Это было логичное, но в то же время тревожное умозаключение, ибо оно означало, что Доусон и сам был таким же невротиком, каким стал в последнее время ее муж.

– Сейчас я думаю, – сказала она, – что Джереми было бы куда легче, если бы у него была возможность откровенно рассказать мне обо всем, что́ ему довелось испытать. Быть может, тогда все у нас сложилось бы по-другому.

– Ты имеешь в виду – после того, как он во второй раз вернулся из Афганистана и вышел в отставку?

Она кивнула:

– Да. И с каждым днем дела шли все хуже и хуже. В первое время я думала, Джереми не может приспособиться к гражданской жизни, потому что скучает по военной службе, по своим боевым товарищам. Он, правда, утверждал, что новая работа ему нравится. Но я заметила, что Джереми не завел себе друзей среди коллег. Он стал замкнутым, необщительным, и мне это очень не нравилось. До́ма Джереми тоже вел себя совсем не так, как я надеялась. Теперь у нас было двое детей, и он буквально выходил из себя, когда слышал плач Гранта или болтовню Хантера. Он срывался из-за малейшего пустяка и начинал орать на меня, а кроме того… кроме того, он стал слишком много пить, – добавила она после едва заметного колебания. – Иногда он напивался до такого состояния, что уже ничего не воспринимал. Тогда Джереми просто падал на пол и засыпал.

Доусон искоса посмотрел на нее.

– Я остаюсь на ногах, сколько бы ни выпил.

– У тебя еще все впереди… – «утешила» его Амелия. – Если, конечно, ты не будешь себя контролировать.

– Можешь мне поверить – у меня нет никакого желания становиться алкоголиком.

Амелия только головой покачала. Она могла многое на это возразить, но решила не отклоняться от темы.

– Довольно скоро Джереми начал куда-то уходить по вечерам, а куда и на сколько – не говорил. Если я спрашивала – начиналась очередная безобразная сцена, поэтому желание что-то выяснять у меня быстро прошло. По ночам он мучился бессонницей, а если засыпал, то обычно видел кошмары. Много раз он будил меня своими криками, но что ему снилось, Джереми никогда не рассказывал. Я буквально умоляла его обратиться к врачам, к профессионалам, но каждый раз, когда я заводила об этом разговор, обсуждение заканчивалось очередным скандалом. Муж наотрез отказывался от врачебной помощи, а я не понимала почему. Мы ссорились все чаще, и уже очень скоро Хантер и я… мы стали его бояться. Особенно после того, как Джереми…

Она замолчала. Доусон немного подождал, потом спросил мягко:

– После того как Джереми – что?

– После того, как он… стал вести себя агрессивно.

– Ты имеешь в виду – он тебя ударил?

Амелия вскинула голову.

– Пожалуйста, Доусон! – воскликнула она, впервые назвав его по имени. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь об этом узнал! Ради моих детей!..

Он пристально посмотрел ей в глаза.

– Проклятый сукин сын начал бить тебя и детей, – медленно проговорил он. – Так?..

Амелия снова отвела взгляд.

– Однажды Джереми вернулся домой уже под утро. Когда он ложился, я почувствовала, что от него пахнет духами и… сексом. Я… я сказала ему, чтобы он лег на кухне и не смел прикасаться ко мне, но Джереми не послушался. Тогда я сама встала, чтобы лечь в другой комнате, но Джереми догнал меня и… ударил по лицу.

Это стало для Амелии настоящим потрясением. Благородный, смелый, романтический офицер морской пехоты, который когда-то покорил ее сердце, превратился в страшного и отвратительного незнакомца, которого она не знала и не желала знать. А главное, она не могла предвидеть, что он сделает в следующую минуту – до того изменился его характер. Все его новообретенные склонности и привычки, вся раздражительность и злобный нрав явили себя во всей красе той ужасной ночью. До сих пор Амелия помнила ненависть в его глазах, удар по лицу и чувствовала во рту острый привкус крови и собственного страха.

– Ты обратилась в полицию?

Она покачала головой:

– Не сразу. Я дождалась, пока он заснет, – Джереми, ко всему прочему, был сильно пьян, и это произошло быстро, – потом разбудила детей, посадила в машину и поехала к отцу. Когда папа увидел мое разбитое лицо, он пришел в ярость. Я боялась, что в гневе он совершит какое-то… безрассудство, какой-то необдуманный и поспешный шаг, который впоследствии обернется против него же. Поэтому я сделала все, что было в моих силах, чтобы помешать папе немедленно отправиться к нам домой и выяснить отношения с Джереми.

Через какое-то время папа немного успокоился. Он, правда, все равно потребовал, чтобы я написала заявление в полицию, но мне тогда хотелось только одного: оказаться как можно дальше от разъяренного мужа и как можно скорее с ним развестись, чтобы никогда его больше не видеть. Несколько дней спустя я сняла дом на Джонс-стрит и подала на развод.

Поначалу Джереми пытался оспаривать мое заявление, но очень скоро убедился, что у него ничего не выйдет. Тогда он попытался добиться опеки над детьми. Джереми не торопился, умышленно затягивая процесс. Он надеялся взять меня измором, но я стояла насмерть. Ну а чем все закончилось, ты сам слышал в суде… – Амелия опрокинула бокал, залпом выпила его содержимое и посмотрела на Доусона. – Ну что, ответила я на твой вопрос о том, как мне жилось с Джереми?

Доусон отозвался не сразу. Оттолкнувшись от перил, он вернулся в кресло-качалку и, широко расставив колени, оперся о них локтями, а кисти сцепил перед собой.

– Это очень страшная история, Амелия, – сказал он. – Страшная и трагическая.

– Ты обещал ее не публиковать, – напомнила она.

– И не буду, – кивнул Доусон и, отвернувшись, стал разглядывать дюны и раскинувшийся за ними песчаный берег. Довольно долгое время единственными звуками, которые слышала Амелия, были поскрипывание старых кресел и мерный шорох прибоя вдалеке. Наконец Доусон пошевелился и повернулся к ней. Каким будет следующий вопрос, она поняла еще прежде, чем он успел открыть рот.

– Кто же забрал фотографии из-под коврика?

– Я не знаю, – прошептала она, и голос ее дрогнул.

– Вчера вечером, – начал рассказывать Доусон, – я видел, как ты, дети и няня садились в машину, чтобы ехать в поселок. По пути вы остановились у дома Берни и прихватили с собой старика. Как только твоя машина скрылась из вида, я взял фотографии и вышел из коттеджа. Я положил их сюда… – Он показал пальцем на половичок перед входной дверью. – Потом я погрузился в свою развалюху и последовал за вами к «Микки». В бар я приехал не позднее чем через пять минут после вас.

– Как мы уезжали из бара, ты тоже видел, – сказала Амелия. – Я высадила Берни у его задней двери, а потом подъехала сюда. Стеф я попросила отвести детей наверх и уложить спать. Как только они ушли, я заглянула под коврик, но там ничего не было.

– Значит, кто-то забрал их, пока мы все были в поселке, – сказал Доусон.

– Но кто?! – Она облизала внезапно пересохшие губы. – Может, кто-то заметил, как ты оставляешь что-то под ковриком, и решил проверить…

Доусон покачал головой:

– Меня никто не видел. На берегу не было ни души – я в этом уверен.

– И все-таки, кто-то тебя видел!

– Да. Кто-то меня видел, потому что кто-то наблюдает за тобой.

– Кто-то кроме тебя?

– Да. Расскажи-ка мне поподробнее о мяче.

Амелия слегка пожала плечами, вспомнив, с каким недоумением он отнесся к ее словам всего несколько часов назад.

– Мне кажется, это пустяки… – неуверенно проговорила она.

– Тогда тем более – почему бы тебе не рассказать мне все еще раз?

Амелия снова пожала плечами и поведала ему, как пляжный мяч сдулся и был выброшен, а потом вдруг снова оказался на веранде – аккуратно заклеенный и надутый как положено.