Текст книги "Тени нашего прошлого. История семьи Милтон"

Лен еще не вернулся, а все окна были распахнуты настежь, чтобы поймать ветерок с реки. Квартира состояла из маленькой кухни, гостиной и отдельной спальни, где друзья поставили две кровати у противоположных стен.

Редж достал из кармана поляроидный снимок из «Белой лошади» и прикрепил булавкой к стене комнаты рядом с остальными. Потом снял куртку, закатал рукава рубашки, достал из холодильника бутылку пива и прижал ко лбу. Потом медленно провел ей по шее сзади, по предплечьям, откупорил и сделал глоток. И пошел в спальню, чтобы сменить рубашку и галстук.

У нижней части зеркала на его туалетном столике стояло ежегодное письмо от Лоуэллов. Он взял конверт и сел на кровать, снял один ботинок, потом другой и отбросил их, так что они пролетели пять футов к кровати Лена, ударились о нее и упали рядом.

Не споткнуться о них было невозможно. Редж ухмыльнулся, довольный собой.

Он расстегнул рубашку и распечатал письмо. Знакомая открытка с аккуратным почерком миссис Гарольд Лоуэлл, с легким наклоном вправо. В очередной раз – как и каждый год начиная с 1953-го – она приглашала Реджа приехать к ним в гости на Норт-Хейвен. «Мы будем очень рады, – писала она, – если вы примете приглашение».

Редж снял рубашку, открыл дверцу платяного шкафа, и это движение запустило по комнате слабый ветерок. Лоуэллы проявили к нему интерес много лет назад, когда он в 1949 году впервые приехал в Гарвард. Миссис Лоуэлл наткнулась на него, жавшегося к стене, на коктейльной вечеринке в Лоуэлл-Хаус в честь начала семестра, протянула руку и представилась как Салли Лоуэлл.

– Редж Полинг, – сказал он, пожимая ей руку.

– Хорошо. – Она смотрела ему прямо в глаза. – У вас хорошее, крепкое рукопожатие. С вами все будет хорошо.

– Приятно слышать, – кивнул он и натянуто улыбнулся.

Дневная жара все еще мерцала над черным гудроном, когда он выбрался с лестницы на крышу. Лен стоял в дальнем конце и смотрел на юг, на оконечность Манхэттена. Его высокая фигура всегда служила Реджу своего рода ориентиром: где бы они ни были, Лен был выше остальных, и в любой комнате его можно было найти без труда.

– Здесь настоящая Сахара, черт бы ее побрал.

– Привет. – Лен повернулся, приветствуя друга. Редж остановился у края крыши.

Перед ними вилась серебристая лента реки. Наступило время ужина, и из открытых окон до них доносилось звяканье столовых приборов. Ветра почти не было, лишь легкий намек. Город под ними дышал светом и жаром, непрерывный гул от него поднимался к ним наверх, словно биение сердца, где-то погребенного и невидимого. Небо прорезал одинокий след реактивного самолета.

– Все нормально? – просил Лен после недолгой паузы.

Редж кивнул.

– А у тебя?

– Я тут размышлял о том, какое это нежное место, – Лен указал на подбородок друга. – У девушек. Нежное и одновременно твердое.

– О господи.

Лен улыбнулся:

– Сегодня я встретил девушку.

– Ага. – Редж внимательно посмотрел на него. – И как она выглядела?

– Девушка в блузке без рукавов, с большой сумкой и сестрой.

– И?

– Она посмотрела на меня.

Редж усмехнулся:

– Ты попался, парень.

– Да? – Лен улыбнулся и щелчком пальца отправил сигарету вниз. – Возможно.

Глава четырнадцатая

Эви припарковала машину за три квартала от своей квартиры и пешком пошла домой. Пол, наверное, уже приземлился и прошел паспортный контроль. Если не случилось никакой задержки, он должен быть дома.

На первом курсе университета под влиянием феминистских идей конца 70-х Эви решила взять девичью фамилию матери, Милтон, несмотря на возражения и матери, и бабушки. «Ты очень обидишь своего отца», – сказала Китти Милтон. «Он не будет возражать», – настаивала Эви. И действительно, услышав наконец эту новость, он посмотрел на нее странным взглядом, в котором при желании можно было прочесть одобрение, словно выбирать себе фамилию – это вполне нормально. В любом случае ее решение никак не было связано с отцом. Это был удар по патриархату: она будет Эвелин Милтон, и точка. Она и предположить не могла, что ее фамилия будет вызывать иронические комментарии однокурсников и профессоров в первый день занятий по каждому предмету в университете и аспирантуре, за исключением семинаров по афроамериканской поэзии под руководством аспиранта Пола Шлезингера – человека, в которого она влюбилась (то ли за его молчание, то ли за пристальный взгляд, а может, и за то и за другое) – и за которого вышла замуж.

«Он глазеет на тебя, – будничным тоном сказала ей одногруппница во время экзаменационной недели. – Весь семестр глаз не спускал».

«Вовсе нет», – улыбнулась Эви. Хотя знала, что это правда.

Внутренняя жизнь Пола, специалиста по Джеймсу Болдуину и поэтике черной расы, проходила среди книг, и Эви представляла, что книги расставлены у него в голове, как стремянки у стены, ведущие к высоким окнам. Казалось, он читает все подряд и у него есть мнение обо всем прочитанном. Более того, он мог сплести паутину, связывающую прочитанное с тем, что он видел в супермаркете или слышал по радио. Дилан, дело Дрейфуса, поэзия трубадуров, «Одно лето в аду» – неважно. Стоило его зацепить, и мысли Пола мгновенно развертывались в предложения, которые легко складывались в абзацы. В нем помещался весь мир. Мягкий со студентами и беспощадный к собственным слабостям, он был, по общему мнению, великолепным преподавателем, настоящим чудом.

Через два дня после экзаменов он позвонил на телефон в общежитии Эви. «Тот самый аспирант», – сказала девушка, ответившая на звонок, и передала ей трубку. И за те несколько секунд тишины, прежде чем он заговорил, Эви все решила.

– Привет, Эви, – поздоровался он.

– Да, – сказала она. – Что бы это ни было. Да.

Они сблизились легко и быстро, как будто давно ждали друг друга. Они понимали друг друга, и им были не нужны слова, хотя он был евреем с окраины, а она (подтрунивал Пол) принадлежала к тем семьям, которые купили Манхэттен за горсть ракушек[23]23
  В 1626 г. голландец Питер Минёйт выменял у индейцев остров Манхэттен на горстку недорогих вещей, предположительно ракушек. – Прим. ред.


[Закрыть]. «Неправда», – протестовала она, улыбаясь, хотя в этом была доля истины. Многие хотели сидеть – и сидели – за их столом долгими вечерами. Их союз был неопровержимым доказательством того, что в мире интеллекта царит демократия, а также свидетельствовал (думала Эви), как не похожа она на свою семью.

Когда Эви впервые назвала родителям фамилию Пола, мать удивленно заморгала.

– Шлезингер? – повторила она. – Он еврей?

– Да, мама.

Джоан расхохоталась, не отводя взгляда от дочери, и этот тихий беспомощный смех заполнил пространство между ними; Джоан пыталась прикрыть рот ладонью, но тщетно – в конце концов она опустила руку, не в силах сопротивляться рвавшемуся наружу смеху.

– Ради бога, мама. Это не шутка, – сдержанно сказала Эви. – Если ты хотела меня оскорбить, то выбрала наилучший способ.

– Нет. – Джоан открыла глаза, пытаясь сдержать смех. – Нет, конечно, это не шутка. Все это не шутка. – Она помолчала. – Просто я ничего не замечала.

– В таком случае добро пожаловать в двадцатый век, – язвительно заметила Эви. – От него не убежишь.

– Мне все равно, сколько ученых степеней ты получишь, – размахивая вилкой, рассуждал приятель ее отца на званом ужине, – сколько денег ты заработаешь, сколько раз ты будешь рисковать ради успеха – все это неважно. Все сводится к тому, чтобы заполучить подходящую девушку. Вот главный секрет. Секрет успеха.

Но Эви не стала задавать вопрос, на который он намекал, хотя была первой женщиной в семье, переступившей порог университета Лиги плюща – хотя бы и Йеля. Эви улыбнулась ему и кивнула, словно они были заговорщиками. Заполучить подходящую девушку. Она повела себя так, как ее научили вести себя со старшими. Согласилась.

Но все равно вышла замуж за Пола Шлезингера.

В их первое лето они снимали комнату в общей квартире – два письменных стола у противоположных стен, матрас на полу под единственным окном. Они работали в полной тишине, но рано или поздно один из них не выдерживал, поворачивался, преодолевал расстояние между столами – и супруги перемещались на матрас. В те дни их молчание было наполнено желанием, даже когда они куда-то выходили или работали в разных помещениях.

А в конце дня они разговаривали. И за их словами было будущее. За их словами было движение – к ужину и к ночи. Они защитили диссертации. Начали преподавать. У них родился Сет. Они купили квартиру, получили постоянные должности в университете, приобрели известность. Годы приходили и уходили. Они работали дома, но поздним утром она поднимала голову и видела его, стоящего в двери ее кабинета.

Ей его не хватало, поняла она в тот вечер, поднимаясь в лифте в свою квартиру. Он слишком долго отсутствовал. Пожилая женщина на улице, Сет, взбегающий по лестнице в библиотеку, мать, каждое утро приходившая к ней во сне, – жизнь продолжалась во всем ее разнообразии. И Пол требовался ей, чтобы поставить все эти фрагменты на место.

– Пол? – Она замерла на пороге, прислушиваясь.

– Я здесь! – откликнулся он из своего кабинета.

Он стоял спиной к двери, собираясь прикрепить фотографии к пробковой доске над письменным столом. Эви увидела, что он сделал что собирался, и сделал хорошо.

– Привет. – Она остановилась в двери и улыбнулась.

– Привет. – Пол повернулся, посмотрел на нее и улыбнулся в ответ. Его темные волосы уже начали серебриться, но куртка сидела так же элегантно, как и в двадцать пять, придавая ему спортивный вид, хотя он всю свою жизнь только и делал, что читал. Эви подошла к мужу, он притянул ее к себе, и она словно растворилась в его объятии. От него пахло самолетом и долгой дорогой, но самое главное – им. Комната исчезла. Эви крепче прижалась к нему.

Он напрягся, как будто ее прикосновение напомнило ему о чем-то, и осторожно отстранился.

Эви подняла голову. По его лицу пронеслась буря, яростная и стремительная.

– Пол?

– Послушай. – Он сунул руки в карманы и опустил взгляд.

– Что? – спросила она немного испуганно. – В чем дело?

Прозвенел дверной звонок.

– Что? – Ее глаза широко раскрылись. – Что происходит?

– Это Дэрил, – объяснил Пол.

– Дэрил? Зачем?

– Он позвонил мне, когда я ехал в такси. Я сказал, чтобы он приходил.

– Но только с дороги.

– Знаю. – Он смягчился. – Но я хотел показать ему вот это… – Пол указал на фотографии, которые прикреплял к стене.

– «Камни преткновения»?

– Да, – кивнул он.

Звонок прозвенел снова.

– Иду! – крикнул Пол.

Эви несколько мгновений смотрела на то место, где только что стоял ее муж, потом подняла рассеянный взгляд на ряды фотографий на стене. Что случилась?

– Привет, дорогая. – На пороге возник Дэрил Нортон с бутылкой вина в руках.

Дэрил, один из многочисленных рыжеволосых мальчишек, которые как трава росли по всему Соединенному Королевству, двадцатилетним уехал в Штаты, где сделался очаровательным и ядовитым английским цветком – экзотическим растением в теплице аспирантуры, где они с Эви дописывали свои диссертации. Он был одним из самых надежных спарринг-партнеров и для Эви, и для Пола, желающий и умеющий находить даже намек на претенциозность в новой идее. Перед публикацией любая идея проходила через стадию «черновика для Дэрила».

– Привет. – Она подставила щеку для поцелуя, все еще несколько растерянная.

– Дэрил принес китайской еды! – донесся голос Пола. – Давайте поедим. Я умираю от голода.

Их друг исчез за дверью.

Эви ничего не оставалось, как последовать за ним через коридор в столовую, где Пол вытаскивал из пакета горячие контейнеры и палочки для еды, расставлял тарелки и бокалы. Казалось, он наэлектризован усталостью и волнением. Дэрил откупорил бутылку, и все сели за стол. Через распахнутые окна в квартиру струился июньский вечер.

Эви отпила глоток вина и, не отрывая глаз от Пола, сидевшего напротив, приняла у него тарелку с едой. Дэрил о чем-то спросил, потом еще, и к разговору присоединилась Эви. Все расслабились.

Но Эви продолжала наблюдать за мужем, бросая на него короткие взгляды, словно сквозь деревья в лесу. Они перешли на привычный, понятный только им жаргон, подчеркивавший их близость. И все же сегодня в атмосфере присутствовало что-то еще, что-то новое. Рвение и стремительность, словно Пол спускал Эви с утеса на раскаленном канате, который было невозможно удержать, и Пол смотрел на нее и снова отводил взгляд. Внимательно слушая Дэрила, он склонял голову, словно улавливал за словами друга музыку. Эви хорошо знала эту позу, означавшую, что муж внимательно слушает и в то же время почти ничего не слышит. Склоненная голова, кивок, устремленный на собеседника внимательный взгляд – все это было неотразимым, гипнотически притягивало людей. Эви видела, что он пропускает слова Дэрила мимо ушей, прячется под рассуждениями собеседника, думая о чем-то своем.

Именно в такие моменты отчетливее всего проявлялась их связь; она смотрела, как Пол слушает, и понимала, что происходит у него в голове, – в отличие от остальных. Он мог кивнуть, сделать паузу, а затем повернуться, чтобы встретить ее взгляд, и это было как удар током, как прикосновение к сердцу.

Теперь она наблюдала за ним, знакомым незнакомцем. Он не поднимал на нее глаз.

– А что теперь висит на бельевой веревке профессора Милтон? – Дэрил повернулся к ней, закончив расспрашивать Пола. – Я целый месяц тебя не видел.

В памяти всплыло сегодняшнее утро в ее кабинете, скепсис Хейзел, и Эви вспыхнула, внутренне ощетинившись.

– Конец моего племени, последних из четырех сотен, – небрежно сказала она. – Маленькая монография с предварительным названием «Закат старой элиты».

– Твоего племени? – Пол наконец посмотрел на нее.

– Шучу, – сказала она.

– Четырех сотен чего? – спросил Дэрил.

– Семей старого Нью-Йорка, которые помещались в бальной зале миссис Астор и на страницах светского справочника.

– А вот и название для книги, – заметил Дэрил. – «Все дальше от бала у Астор».

– Но некоторые владеют половиной острова в Мэне, – вставил Пол. – Так что не слишком далеко.

Эви нахмурилась. С ее стороны все это было не всерьез. Зачем он упомянул об острове Крокетт?

– Никому из нас это не по карману, – парировала она. – Неизвестно, как долго мы сможем его сохранить. Это старый захламленный дом на скале посреди океана.

Именно в таком тоне она привыкла говорить об острове, практично и равнодушно.

– Ты в это не веришь, и сама это знаешь, – сказал Пол. – Ты ни за что бы так не сказала, если бы думала, что действительно его лишишься.

– Но такая возможность вполне реальна, – ответила она, глядя ему в глаза. – Потому что из всех моих кузенов только один хоть сколько-нибудь зарабатывает.

– Но, – возразил Пол, – всегда находится тетушка Мод или двоюродный дедушка Джонатан, которые умирают в самый подходящий момент, оставляя в наследство приличную сумму.

– Да, верно, – кивнула она и покраснела. Куда он клонит?

– Восемьдесят лет назад Милтоны купили его за полторы тысячи долларов, – объяснил Пол. – Одно из этих королевств в Новой Англии, где каждый вечер рыбаки оставляют вам в ящике омаров, словно молоко. Огромный кусок скалы, такой красивый, что от него невозможно отказаться.

– Эви, – протянул Дэрил, – я и не подозревал. Ты это от меня скрывала.

– Прямо уж, королевство, – запротестовала Эви, глядя на Пола, хотя прекрасно понимала, что это безнадежная битва.

– А что вы там делаете? – спросил Дэрил.

– Плаваем на яхтах. – Она сделала глоток вина. – Пьем. Играем в «захват флага».

– Правда?

– Разве ты не так это себе представляешь? – шутливо спросила Эви. – Летний дом патрициев, загорелые лица, обращенные к ветру, ладони на румпеле, аристократия у руля. Так ведь?

Дэрил, подняв брови, посмотрел на Пола.

– Остров, – произнес он и присвистнул. – Твоя семья владеет целым островом. – Он заново наполнил свой бокал. – Как необычно, как изысканно-старомодно.

На глазах у Эви фантазия обретала реальность. Остров производил свой обычный эффект, становился больше чем островом.

– Не совсем, – ответила она. – Туда всегда кто-нибудь приезжал, кого нужно было развлекать, поить чаем или виски. Постоянно новые лица.

По лицу Пола пробежала тень.

– Как неудобно, – сухо заметил Дэрил. – И так по-американски.

– Точно. – Эви наклонилась вперед и пальцами прижала воск на краю одной из больших свечей, не позволяя ему стекать вниз.

– Кто им владеет?

– Я и мои кузены. После смерти наших родителей.

– Но Эви собирается продать свою долю, – тихо сказал Пол, глядя на нее через стол. – По крайней мере, собиралась.

Эви не поднимала на него глаз.

– Во что обходится его содержание? – настойчиво расспрашивал Дэрил.

– Точно не знаю, – сказала она. – Этим занят трастовый фонд.

– Не знаешь? – удивился Дэрил. – И не интересовалась?

Эви покачала головой.

– И что будет потом?

– Что ты имеешь в виду? – Эви не хотелось, чтобы разговор крутился вокруг острова. Не хотелось его обсуждать.

– Что будет, когда в фонде закончатся деньги? Как вы его сохраните?

Это уже было слишком. Она в упор посмотрела на Дэрила:

– Мытьем или катаньем. Пустим по миру своих детей. Сами станем нищими.

– Неплохой план. – Он весело рассмеялся и поднял бокал. – За будущее прошлого.

Эви слабо улыбнулась, подняла свой бокал, выпила, затем взяла тарелки Пола и Дэрила и вышла через створчатую дверь на кухню.

В кухне на всех поверхностях не было ни сантиметра свободного места. Сплошное нагромождение тарелок, оставшихся от завтрака, и упаковок от китайской еды. Какой-то последний день Помпеи. Эви поставила тарелки на плиту, чувствуя себя раздраженной и беззащитной. С какой целью Пол завел разговор об острове? Что это с ним сегодня? Она открыла шкафчик, взяла стакан, наполнила водой из крана и залпом выпила.

Когда Эви вернулась, столовая была пуста. Она прошла по коридору на звук голосов, в кабинет Пола. Там мужчины рассматривали фотографии «камней преткновения», прикрепленные над письменным столом. Тысячи подобных камней были вмурованы в мостовые и тротуары Берлина, обозначая места, где жили или работали евреи до депортации или помещения в концентрационный лагерь. Три «камня преткновения» были установлены перед дверью дома, где снимал квартиру Пол, и когда он позвонил Эви на следующий день после приезда в Берлин, то не мог говорить ни о чем другом.

– Это очень трогательно, – сказала она.

– Не просто трогательно, – возразил он. – Это объясняет все. Все, о чем я думал…

– Как?

– Не знаю. – Его голос звенел от волнения. – Пока не знаю.

– До холокоста, – объяснял Пол Дэрилу, – если кто-то спотыкался о камень мостовой, то говорил, что здесь, должно быть, похоронен еврей. Таким образом, «камни преткновения» сделали старую поговорку буквальной. – Он скрестил руки на груди и прислонился к краю стола. – Я когда-то слышал об этом проекте, но потом забыл.

– Истории на тротуарах, – задумчиво произнес Дэрил.

– По всему городу. – Пол кивнул.

Эви подошла и встала рядом с ними. Аккуратные ряды маленьких латунных табличек у них над головами были похожи на наборный шрифт. Здесь жил или Здесь работал. Потом имя. Дата рождения. Дата депортации и, последняя, дата убийства.

– Эти были на улице перед квартирой в Шёнеберге, где я жил, – Пол указал на верхние три имени, похоже родственников.

Hier arbeitete

Arthur Kroner,

JG 1874,

Gedemutigt,

Flucht in den Todd, 1941

Рядом лежал камень его жены: Hier wohnte Sophie Kroner, JG 1878, Gedemutigt, Flucht in den Todd, 1941; а ниже их дочь: Mildred Kroner, JG 1925, Deportiert, 1941, Ermordert in Auschwitz, 1942.

– Здесь жили и работали Артур и Софи Кронер. – Дэрил умолк. – Gedemutigt?

– Унижены, – перевел Пол. – И доведены до смерти, 1941.

– То есть?

– Вероятно, покончили с собой, не дожидаясь ареста.

Эви вздрогнула. Похоже, примерно в это же время депортировали их дочь. В тот же день? Раньше. Не думать об этом было невозможно.

– После того как я увидел первые три камня у моей двери, я начал фотографировать все, которые попадались мне на пути, а потом уже не мог остановиться. Я раздобыл список мест, где установлены камни, и попытался найти каждый, просто постоять там, на том месте, где стояли они, перед тем, как их увезли.

1930. Родился. Deportiert, 1942. 1943. Депортирован. Каспар Баер. Паула Баер. Ermordet in Auschwitz. In Dachau. In Sachsenhausen. Родился. Жил. Работал. Арестован. Убит. Юлиус Оппенгейм. Фрида Трю. Эфраим Ворман.

Последний ряд фотографий замыкали три камня, похоже установленные в память об одной семье. «Здесь жили Эльза, Герхард и Вильгельм Хоффман», – прочла Эви. Отца забрали первым, в 1936 году, и вскоре убили. Мать забрали в июле 1941-го, убили в 1942-м. А их сына… Эви подалась вперед.

– Да, – сказал Пол, заметив, куда она смотрит. – Отец умер первым, в Заксенхаузене, мать в Плетцензее. Это берлинские тюрьмы. Но посмотри на последнюю табличку – мальчика.

– Ermordet Hier, – прочла Эви.

Убит здесь.

– Мальчика убили перед его домом на Линиенштрассе, в Митте, в самом центре города. На том месте, где я стоял.

Они все смотрели на фотографию.

– Ему было одиннадцать. – Боль в его голосе казалась осязаемой. – Именно эта табличка меня потрясла больше всего. Я возвращался к их камням – они жили недалеко от института, – и чем чаще я проходил мимо этого камня, над этим камнем, вокруг этого камня, тем чаще спрашивал себя: видел ли кто-нибудь, как это произошло? Кто? Я представлял людей на улице, которые стояли на том же месте, может в нескольких шагах от него. Мужчина, проходивший мимо. Женщина, выгуливавшая собаку. Те, кто видел, как людей забирают.

Дэрил внимательно слушал, склонив голову.

– И я начал воображать другие камни, установленные по всему городу вокруг «камней преткновения». – Пол отвернулся от фотографий. – Камень для каждого очевидца. Камни для толпы.

Он скрестил руки на груди и умолк.

– Но я не понимаю, – после короткой паузы сказал Дэрил, – какое отношение все это имеет к теме твоей работы.

– Где у Генри Джеймса евреи? – спросил Пол со слабой улыбкой.

– Насколько я помню, у Генри Джеймса нет евреев, – сухо ответил Дэрил. – За исключением Деронды.

– А почему? Вокруг него повсюду были евреи. В Лондоне, в Венеции. И уж точно в Нью-Йорке…

– Продолжай.

– А черные у Натаниэля Готорна? Где они? – наступал Пол.

– Он писал не о них, – возразил Дэрил.

– Совершенно верно, – кивнул Пол. – Именно это я и хочу сказать. У Готорна нет черных, потому что он должен был увидеть их реальными людьми, представить их, поместить в свой сюжет.

– Ради бога, Пол, – сказала Эви. – Разумеется, он считал их человеческими существами…

– Разве? Тогда где они?

Эви не ответила.

– Все, кого нельзя увидеть на поверхности. Вот в чем суть. Но они присутствуют, незримо. – Голос Пола звучал уверенно. – Вот о чем напоминают нам «камни преткновения». Мы были там.

– И?

Пол повернулся к Дэрилу:

– Что, если место может помнить, что произошло? Что, если место может говорить? Что, если память заставит нас остановиться на бегу?

– Так. – Дэрил внимательно смотрел на него. – Продолжай.

– Что, если бы мы рассказали о том, что происходило на этой земле? Как немцы. Что, если бы эта страна поставила камни в память о каждом рабе – имена, места, откуда их привезли, места, где их продали, – по всему Югу, на каждом невольничьем рынке Юга? Что, если бы эта страна бросила нам под ноги все, что было, и сказала: «Вот. Смотрите. Смотрите сюда. Не проходите мимо». Джозеф, продан. Анна, продана. Харриет, продана. – Он выдержал паузу. – И перепродана. А потом… – Он заговорил медленнее. – Что, если установить камни для всех остальных? Что, если установить камни всем? Камень в память о том, кого продавали, а также камень в память о тех, кто смотрел. Смотрел и отворачивался. Что, если бы мы это сделали?

– Ну, во-первых, тогда бы у нас не было искусства, – возразил Дэрил. – Потому что искусство раскрывает тайны.

– Но у нас была бы правда.

– Да, – согласился Дэрил. – И что потом?

– Точно. – Лицо Пола расплылось в улыбке. – Именно об этом я и размышляю. Каково станет искусство, когда все, что произошло, выставлено на всеобщее обозрение? Когда то, что было похоронено, высечено в камне, и все его видят? Какой была бы литература этой страны, ее живопись, ее фильмы и стихи, если бы не требовалось снова и снова раскрывать американскую тайну: это было, и это происходит теперь.

– Бог мой, – присвистнул Дэрил. – Послушал бы ты себя.

«Перестань», – с раздражением подумала Эви. Камни. Память. Раса. Нагромождение слов. «Давай прекратим это», – мысленно взмолилась она. Но Пола было уже не остановить.

– Рабство не было тайной, – подала голос Эви. – И теперь не тайна.

– Нет. Но на улице в Южной Каролине, Кентукки или Вирджинии черного мужчину, женщину или ребенка вели на поводу, как лошадь, и белый мужчина – или женщина, или ребенок – отворачивались. Вот что я имею в виду. Этот момент сидит в каждом из нас, белом и черном, история передается внутри нас. Болдуин писал об этом шестьдесят лет назад. Я теперь отчетливо это вижу. И мы бесконечно, снова и снова, воспроизводим это привычное, повседневное зло безразличия. Первородный грех Америки. И мы все застряли в нем. Черный смотрит на белого и говорит: «Ты, ты, ты», – а белый смотрит на черного и думает: «Не я, приятель, я тебя не покупал».

– Они отвели взгляд. – Эви поняла, куда он клонит.

Пол кивнул.

– Но не все, – заметил Дэрил.

– Не все, – согласился Пол. – Но мы повторяем то, о чем не знаем, или говорим, что не знаем, – и пока мы это не поймем, мы обречены все повторять снова и снова…

– Мы же все время это признаем. О чем ты говоришь?

– Конечно, – кивнул Пол. – Мы преподаем историю в школе. Говорим об этом. Но все равно в этой стране при знакомстве с черным приходится доказывать, кто ты, правда?

Она нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты должен доказывать… вы оба должны убедиться… что ты не такой белый человек.

– Нужно доказывать, что ты не расист?

Пол кивнул:

– Мы должны отринуть тот момент на рынке, который сидит в нас. Но не можем. Это американская история.

Эви озабоченно покачала головой:

– Слишком примитивная аналогия.

– Какая?

– Немцы и белые американцы. Все не так просто.

– Почему бы и нет? – возразил Пол.

– Потому что люди – это люди. – Эви посмотрела ему в глаза. – Их жизнь сложна. Жизнь не укладывается в выбор между черным и белым. Люди слепы, но исполнены добрых намерений и видят настолько далеко, насколько могут.

Пол не отрывал от нее взгляда.

– И, – продолжала Эви, – большинству людей в этой стране не нравится, когда им напоминают.

– Большинству белых людей, – уточнил Пол.

– Да. Но зачем так формулировать? Это обрывает разговор.

– Потому что это правда, – повторил он.

Эви раздраженно тряхнула головой:

– Бабушка Ки часто повторяла, что о некоторых вещах лучше умолчать.

Дэрил фыркнул:

– Но ты ведь в это не веришь, правда? Ты не оказалась бы там, где ты теперь, если бы сидела смирно и помалкивала.

– Знаю. – Щеки Эви залил румянец. Хейзел утром говорила ей то же самое. – Но иногда я задумываюсь над тем, как мы говорим то, что говорим…

– Твоя бабушка также называла меня «евреем, который женился на Эви», – напомнил ей Пол.

– Ого, – сказал Дэрил.

– Послушай, Пол, это нечестно, – вспыхнула Эви, уже не скрывая своего раздражения. – Мы прекрасно знаем, как это было в тридцатые. Ни один человек из того поколения не выражался политкорректно. Даже письма Элеоноры Рузвельт изобилуют маленькими вспышками раздражения по поводу «того или этого еврея на вечеринке».

– И как это было?

Не отводя взгляда, Пол достал из кармана куртки фотографию и протянул ей.

Пикник в парке, явно много лет назад: несколько человек сидят на солнечной полянке, повернувшись к камере и явно радуясь, что их фотографируют. Мужчины в костюмах и галстуках, женщины сидят, поджав ноги, в юбках, кажется, по моде тридцатых годов. У одной из женщин темные вьющиеся волосы словно вырвались на свободу и волной ниспадают на шею. Сидящий рядом мужчина повернулся к ней, как будто пытается расслышать, что она говорит.

Эви склонилась ниже.

– Что ты мне хочешь показать? – спросила она, нахмурившись.

Пол ткнул пальцем в каждого мужчину, сидевшего на траве:

– Нацист. Нацист. Нацист…

«Попс, – подумала она, поднимая взгляд на Пола. – Это же Попс».

– Да, – сказал он, глядя ей в глаза. – Вот как это было.