Текст книги "Тени нашего прошлого. История семьи Милтон"

Руки маленького мальчика обмякли, и он заснул на коленях у матери. Как же Китти тосковала по тяжести ребенка на своей груди. Как же ей хотелось обнять его.

– Пора приступать к омарам, Гарри, – сказала миссис Лоуэлл, вставая с кресла и направляясь в столовую. – Повар машет мне из коридора.

Мистер Лоуэлл принялся собирать бокалы и ставить их на тележку. За его спиной столовая постепенно наполнялась светом: миссис Лоуэлл обходила вокруг длинного и широкого стола, зажигая свечи. Служанка принесла огромную дымящуюся миску и поставила ее на край стола. Другая расставила хрустальные чаши с растопленным маслом. На блюде подрагивало томатное заливное. Над столом нависал деревянный сводчатый потолок, купол из соединенных в шпунт досок, словно комната находилась на верхней палубе шхуны. Большое зеркало в глубине столовой еще больше расширяло пространство вокруг стола.

– Гарри? – донесся голос миссис Лоуэлл из открытой двери.

Гарри с неохотой отлепился от стены.

– Я помогу, – предложил Огден и вошел в дом вслед за ним.

Эльза и Китти продолжали молча сидеть. Китти с трудом различала темные фигуры Присс и Данка, прижавшиеся друг к другу на неосвещенном краю веранды.

Служанка внесла дымящееся блюдо с красными омарами, поставила на приставной столик, и Гарри с Огденом надели фартуки, которые подала им вторая служанка. Огден что-то сказал, и Гарри повернулся к нему с одобрительной улыбкой. Двое мужчин были отчетливо видны в проеме застекленной двери. Гарри надел кухонные рукавицы и принялся отрывать хвосты от туловища. Огден молотком разбивал клешни.

– Это место идет Милтону, – задумчиво произнесла Эльза. – Только сейчас заметила.

Китти присела на низкую ограду веранды. Огден и правда хорошо вписывался, подумала она, хотя ей не понравилась непринужденная фамильярность Эльзы.

Какой-то человек с фонарем появился из-за дома, пересек темную лужайку и прошел сквозь зеленую изгородь. Китти смотрела, как между деревьями мелькает маленький огонек, удаляясь в сторону пристани. Она чувствовала, что Эльза за ее спиной тоже смотрит. Фонарик несли, судя по всему, до самого конца пристани. Потом вспышка – и над темным мерцанием воды появился второй огонек. Первый луч света двинулся в обратный путь, а второй остался сиять на дальнем конце пристани.

– Как здесь мирно и спокойно, – тихо сказала Эльза.

Человек с фонарем появился в дальнем конце сада и прошел по дорожке за дом. Фонарь на пристани продолжал гореть.

Тени на веранде стали еще гуще, и Эльза подвинула спящего у нее на коленях мальчика, теснее прижимая его к груди.

– Вы верите, что у каждого из нас есть только одна-единственная история, которой мы должны следовать? – спросила Эльза.

– Что-то вроде судьбы? – Китти повернулась к ней.

– Если хотите.

– Нет, – ответила Китти. – Не верю. Это слишком жестоко.

Эльза окинула ее взглядом и в задумчивости откинулась на спинку кресла.

– Хорошо, – прошептала она. – Это хорошо.

Китти смотрела на нее.

– Тогда Бог? – продолжила Эльза. – Всевидящее око сверху? Которое присматривает за всеми нами?

Китти покачала головой.

– Не верю, – призналась она.

Эльза с сочувствием посмотрела на нее:

– Из-за вашего ребенка?

– Моего ребенка? – Китти оцепенела.

Эльза кивнула.

– Никто не смотрит за нами. Нет заботливой руки. Никого нет. Только мы. Мы с вами это понимаем, правда?

«Нет, – возмущенно подумала Китти. – Вовсе нет». И что она имеет в виду, когда говорит мы? Не могло быть никаких мы с этой женщиной, которая все напирала и напирала, заставляя Огдена сделать что-то такое, чего он не хочет, – и держа маленького сына на руках.

Эльза продолжала испытующе смотреть на нее:

– Между тем вы весь вечер не спускали глаз с Милтона и с меня. Что же, по-вашему, вы увидели?

– Что вы опасны, – ответила Китти, вскинув голову.

Она совсем не то хотела сказать. А Эльза, вероятно, совсем не то ожидала от нее услышать, потому что у нее вырвался тихий понимающий смешок. Тем не менее Китти стало стыдно.

– Опасна? Я не опасна. Я не… нисколько.

Китти покраснела, невидимая в темноте.

– Омары готовы, – объявила миссис Лоуэлл, появившись на пороге веранды. – Все за стол.

Присс и Данк разомкнули объятия и вышли из тени к освещенной двери.

– Идете? – спросила Присс.

– Через минуту, – ответила Китти и, пытаясь взять себя в руки, повернулась спиной к Эльзе.

– Китти? Миссис Хоффман?

– Идем! – отозвалась Китти, но не двинулась с места.

За ее спиной скрипнуло кресло – Эльза наклонилась вперед.

– Я видела, как вы смотрели на Вилли.

У Китти перехватило дыхание. Потому что там был сонный Недди, который поворачивал голову на подушке в своей кроватке. Недди говорил: «Спокойной ночи, мама». Это он спал у нее на руках.

– Возьмите его, Китти, – произнесла Эльза быстрым шепотом, подбросив эти три слова в тишине.

– Прошу прощения? – Китти повернулась к ней.

– Возьмите его. – Эльза протянула руку поверх своего сына и сжала локоть Китти. У нее было совершенно белое лицо. – Защитите его. Вы можете уберечь его от войны?

Войны? Потеряв дар речи, Китти стояла перед Эльзой.

– Но никакой войны нет, – услышала она свой голос.

– От войны, которая приближается и которая заберет нас всех, – настаивала Эльза. – Он такой же, как ваш.

Такой же? Китти замерла. Недди был белокурым и высоким, с улыбкой, которую он бросал в мир, словно монету, а этот мальчик совсем другой, темноволосый, худенький… и еврей.

– Но он не такой. Совсем не такой.

Две женщины смотрели друг другу в глаза.

– Где он будет спать? – спросила Китти.

– Где он будет спать? – растерянно повторила Эльза.

Китти вспыхнула.

– Мы с Огденом не смогли бы понять, как с ним себя вести. Наверняка вы предпочли бы отдать его людям, которые лучше знают, как воспитывать…

– О. – Эльза вздрогнула, как от удара. – Вот оно что. – Она крепче обхватила мальчика, словно Китти могла причинить ему боль, словно она была опасной.

И весь идиотизм прошедшего года, все ее ответы людям, которые воображали, что понимают, все, что она складывала, прятала и задвигала подальше, вместо того чтобы достать, вытряхнуть, выставить напоказ, – все это всколыхнулось в Китти, пока она смотрела на эту женщину, посмевшую вообразить, будто хоть что-нибудь знает о ней.

– Нет. Ничего подобного, – возразила Китти. – Как вы смеете так обо мне думать? Вы не понимаете, о чем просите.

– Как я смею? – Эльза встала, поддерживая повисшего на ней Вилли. – Смею. Я смею все… все. – Ее голос дрожал. – Пока вы развлекаетесь, покупая острова, королевства посреди моря…

– Китти? – В дверном проеме стоял Огден.

– Все не так просто, черт возьми, – с жаром сказала Китти.

– Нет, просто. – Эльза пристально смотрела на нее; ее голос завораживал. – Очень просто. Проще не бывает. И правая рука притворяется, будто не знает, что делает левая.

Затем она повернулась и молча прошла мимо Огдена в дом, а Китти, которую била дрожь, осталась на темной веранде.

Утром Эльзы и Вилли уже не было.

Глава двенадцатая

Милтоны распорядились покрасить большой белый дом, вырубить ели, закрывающие вид на море, посадить герань и маргаритки в старом загоне для овец и следующим летом приехали на остров вместе с Моссом, Джоан и новорожденным младенцем, Эвелин – нашим ребенком из скал, как они ее мысленно называли; с ними были няня и Джесси, кухарка. Мосс, словно воробей, выскочил из лодки на причал и, смеясь, побежал вверх по широкой зеленой лужайке, а Джоан следом, почти не отставая. Здесь было еще красивее, чем помнилось Китти. Широкие белые скалы, темный лес, где с деревьев свисал светло-зеленый мох, словно волосы ведьмы. Для детей это было настоящей сказкой. Огден оказался прав.

Они прошли через лодочный сарай на лужайку и стали медленно подниматься на холм; Огден толкал перед собой нагруженную тачку. Подходя к дому, Китти вспомнила, как в прошлом году Присс и Данк стояли в тени высокой крыши, и Данк смеялся, крепко обнимая Присс. А когда поднялась на гранитные ступени крыльца и оглянулась, то представила Эльзу в дальнем конце лужайки и Вилли, который, заразительно смеясь, бежал к ней.

Вздрогнув, Китти поняла, что тот первый день навсегда останется здесь. Каждый приезд, каждый год будет заключать их в себе. Остров сохранит их всех.

– Мама! – Мосс выскочил из-за угла дома, держа камень в виде стрелы. – Мама! Мама, посмотри!

Ее мальчик. Она улыбнулась ему.

Стены они покрасили в белый цвет, а полы в серый; оставили ту мебель Крокеттов, которая еще годилась; они спали на новых матрасах и сидели на старых стульях, и в то первое лето ели с фарфоровой посуды, найденной на чердаке под широкими стропилами. Между гранитных уступов позади дома Китти посадила ревень и салат-латук, и друзья из города, поднимаясь вверх по склону, восклицали: «Как мило! Какая ты мастерица!»

«Вовсе нет», – возражала довольная Китти, встречая их на пороге дома.

По утрам морской воздух пробирался в комнаты через открытые окна вместе с первыми лучами солнца, реял над декоративной панелью в ванной, стелился по покрытому царапинами линолеуму в кухне, будил Милтонов, а первым приветственным звуком всегда был далекий гудок береговой сирены в заливе. Летние дни шли друг за другом, словно по волшебству. Каждый вечер в деревянных ящиках, привязанных к пристани, появлялись омары, а каждое утро – бекон и молоко. Милтоны просыпались и спускались вниз, на запах яиц, тостов, крепкого кофе, и сразу же выходили на солнце – если светило солнце. Они ходили под парусом. Карабкались на громадные скалы в поисках места для пикника. Плавали в бухте. Вязали. На веслах пересекали узкий пролив. Гуляли. А в сумерках снова собирались на пристани или на каменистой площадке для пикника, пили бурбон и вермут, щелкали орехи. Темнота здесь не обрушивалась резко, она действовала неторопливо, уступала славу дневному свету, который медлил, не желая уходить.

Они стали Милтонами с острова Крокетт. Это выделяло их среди других, делало особенными. В гостиных Манхэттена и на теннисных кортах Лонг-Айленда остров, их остров, словно придавал Китти и Огдену Милтон особый блеск. И хотя город призывал их к себе каждую зиму – ужины, танцы, театры, прощание с Огденом каждое утро и его возвращения вечером, школа, мальчик и две девочки в лифте, – каждый из них в январе мог, завернув за угол, внезапно увидеть луч света, падавший из окна библиотеки на зеленый диван, и вспомнить темную, густую зелень леса. Остров пронизывал их городскую жизнь, словно барабанная дробь. Словно колокольчик.

И дни росли, вытягивались в длинную череду, складывались в годы. Каждое лето дом открывала дочь Крокетта, Полли Эймс; белые кисейные занавески крахмалили и возвращали на окна, мух сметали с подоконников, оконные стекла протирали от соли, которую приносила с моря зимняя ярость, а гостевую книгу миссис Милтон, присланную из города, извлекали из обертки и помещали на стол гостиной, готовую к новому году: 1938. Оставшиеся от Крокетта снасти для ловли омаров, которые хранились среди стропил лодочного сарая, сменили белые паруса, обернутые вокруг мачт красного дерева. Колодец углубили. 1939. Ветер теребил занавески на окнах, туман расползался по лужайке, и каждое лето, выскочив из лодки, дети Милтонов видели обелиск на кладбище Крокеттов, изогнутую линию елей и неизменное гнездо скопы на верхушке самого высокого дерева.

И каждый сентябрь, когда Китти выходила на порог и закрывала дверь, чтобы не пускать в дом зиму – непредставимую зиму, – ее сердце замирало. Мы вернемся?

(Ее взгляд падал на зеленую кепку Огдена, висевшую на крючке после вчерашней прогулки под парусом. Может, ее следовало убрать?

Кепка висела на стене, и ее длинный коричневый козырек напоминал утиный клюв. Китти поворачивалась. Оставляла ее на крючке, как обещание – возможность, которая будет всегда. Завтра. Послезавтра. Или позже.)

А в доме росли дети. Здесь они завтракали свежим утром, и их босые ноги барабанили по деревянным ножкам стульев. Духовка нагревалась, потом остывала, тарелки мыли, прополаскивали и расставляли в сушке. Возможно, кто-то наверху вскрикивал, а двое в главной гостиной пытались читать под ворчание и треск старой печи. Дом помнил их. Вот место у поворота лестницы, где в то утро Эвелин споткнулась и набила здоровенную шишку. (Но никто ее не слышал – все были на улице, – хотя она долго плакала. А через какое-то время она встала, держась за перила, вытерла нос и медленно спустилась вниз.) Лестница помнила, лестница осталась, и выросшая Эвелин, уже все забыв, инстинктивно ускоряла шаг на этом месте, словно лестница могла ударить ее.

Как-то раз Мосс построил шалаш из плавника и веревок, а девочек снарядил собирать мох и ракушки для окошек; колокольчики Джоан висели на ловушке для крабов, которая дрожала на ветру, позвякивая ракушками. Июльской ночью, в самой середине лета, когда в короткие часы темноты окна были распахнуты настежь, Джоан и Эвелин лежали рядом на широких кроватях с балдахином, в полудреме, не засыпая, – было так жарко, – а из темноты доносился тихий стон, нескончаемая одинокая нота береговой сирены. А потом, в тишине между гудками, слышался плеск волн о гальку на берегу. Скалы и ветер. Сон. Джоан вертелась в кровати.

Где-то далеко шла война. Там воевал сын миссис Эймс.

На другом берегу пролива жил мальчик по имени Фенно Уэлд. Он приезжал с родителями. Фенно приплывал к ним на лодке, и трое Милтонов обращали к нему взгляд, а он стоял и ждал их. «Привет, Уэлд, – говорил Мосс. – Как дела?»

Делать здесь было нечего, но времени на ничегонеделание не хватало. День сменялся днем. Джоан нарисовала карту тропинок, проложенных отцом, и четверо детей назвали Бродвеем широкую центральную тропу, рассекавшую остров. Кольцевой маршрут получил имя Шайба.

«Почему Шайба?» – возмущалась Эвелин, уже тогда главная вопрошательница, хотя, возможно, она просто требовала буквальности, стремилась к реальному. «Почему бы и нет?» – отмахивался от нее Мосс.

Почему бы и нет? Почему бы в полночь не взять лодку, чтобы остановиться посередине Нэрроуз, лечь головой на треугольное сиденье на носу и смотреть в ночное небо, которое нависает над тобой громадными складками и стреляет падающими звездами, в эту заряженную энергией черноту. Почему бы не покрасить в голубой гряду камней вокруг площадки для пикника. «Почему бы и нет», – думала Джоан.

После войны, когда отменили карточки, Огден привез с материка генератор и установил в курятнике на гранитном уступе за домом. После чего – в том году и в следующем – начались вечеринки. Летний воздух был пронизан светом. Мосс привозил парней из колледжа, и с ними были девушки с короткими стрижками и голыми ногами, которые рассуждали о Платоне, играли в теннис, набрасывали кардиганы на обожженные солнцем плечи и шли вниз к пристани, где каждый вечер в шесть часов их ждали напитки. Было пение. Были танцы в амбаре на холме выше Большого дома, были шарады в гостиной до поздней ночи, стук сетчатой двери, когда друзья выходили под звездное небо, рокот лодочных моторов и голоса женщин, летящие над темной водой. Были лунные дорожки до самой середины пролива, были утренние купания и прогулки на яхте в тумане.

Летними ночами Большой дом сиял всеми восемью окнами фасада, и его можно было увидеть с Виналхейвена, если сесть в лодку и обогнуть мыс. Эти огни мерцали в темноте и, казалось, сулили только спокойные воды. Только свет, воду и безмятежное плавание по широкой синеве пятидесятых. Хотя, если оглянуться назад, становилось понятно: все таилось прямо на поверхности, прямо под кожей.

«Ну вот», – думала миссис Эймс, доставая первую посылку с летними вещами Милтонов, завернутую в коричневую бумагу и туго перетянутую узловатой бечевкой, позаимствованной на почте у Фрэнка Уоррена. Гостевая книга миссис Милтон. Миссис Эймс положила ее в корзинку с занавесками, выглаженными и готовыми отправиться на остров Крокетт. Было еще холодно. Она сняла чехлы с дивана с набивкой из конского волоса и трех мягких стульев, которые, как выяснилось, погрызли мыши, и прошла в столовую, где стулья стояли вплотную к широкому столу в напряженном внимании.

– Вольно, – тихо сказала им миссис Эймс.

Много лет назад ее сын вернулся домой с кусочком Франции в ноге. Он рассказывал, как бежал, бежал под дождем в темноте к амбару, это ему запомнилось, шел дождь, и он хотел добраться до края поля, до амбара, который им приказали занять, и он был почти там, почти, когда амбар взлетел на воздух и балки полетели во все стороны, обрушиваясь на парней вокруг него. Больше он никогда не бегал. «Вольно» – так он тогда пытался шутить с матерью. Мой мальчик. Книгу в кожаной обложке темно-зеленого цвета, с выбитыми цифрами нового года она положила на столик в передней, возле кресла миссис Милтон – неудобного, с откидной спинкой – и закрыла дверь. Мой бедный мальчик.

Это было первого июня 1959 года.

А капелла

Глава тринадцатая

– Здесь, – решительно сказала Джоан Милтон, – прямо здесь.

Фенно Уэлд с сомнением посмотрел на нее.

– Давай, – поторопила она, остановившись на краю Овечьего луга в Центральном парке. – Испытай меня.

Стоял знойный день. В парке жара пахла травой, и сквозь тень и медленное колыхание деревьев город – где посверкивали серебристые «бьюики» и синие «понтиаки» – казался ей далеким, как сверкающая река.

Уэлд пристально смотрел куда-то за ее плечо, стесняясь взглянуть ей в лицо.

– Манда, – начал он.

– Манда, – повторила она ровным голосом, ковыряя носком туфли плитку на дорожке.

– Хер, – он осмелел.

– Хер, – произнесла она.

– Анальный, – с вызовом сказал он, встречая ее взгляд.

– Анальный, – выдавила из себя Джоан, чувствуя, как румянец заливает щеки. – Черт! – фыркнула она.

Лицо Фенно в удивлении смягчилось.

– Ты запнулась на слове анальный? Почему?

Она покачала головой и скрестила руки на груди.

– Почему? – настаивал он.

Она пожала плечами.

– Ты покраснела, – сказал он, пристально глядя на нее.

– Правда? – Она подняла голову. – Это плохо.

– Но это подтверждает мою теорию, – серьезно сказал он. – Прилагательное – это спусковой курок. Нажми, и он выстрелит прямо тебе в сердце. А «манда», «хер», «клитор» – это всего лишь слова. Всего лишь пули. Ничто.

– Грязные пули, – уточнила она.

– Грязные, – согласился Фенно. – Но только потому, что кто-то заставил нас так думать. Лоуренс говорил, что только тупые козлины выискивают непристойности.

– Он также считал, что каждая женщина должна быть немного шлюхой, а иначе она просто сухая палка, – заметила Джоан. – Это уже перебор.

Фенно кивнул, слегка смущенный.

– Давай. – Она подставила щеку. – Мне пора домой.

Фенно наклонился и поцеловал ее. От него пахло сигаретами и лосьоном после бритья.

– Счастливо, – сказал он.

Он отстранился и кивнул ей на прощание, а она чуть сморщила нос; потом стояла и смотрела ему вслед. Высокий и немного нескладный, он шел так, словно не смог полностью овладеть своим телом, словно взял его напрокат. У него был очень низкий голос. Джоан помнила то лето, когда он ломался. Фенно ненавидел привлекать внимание, а новый тембр голоса в сочетании с темными кудрями заставлял умолкнуть всех присутствующих. Большую часть того лета Фенно провел в яростном молчании.

Она повернула к выходу из парка. Фенно Уэлд был хорош во всех отношениях, и это было его недостатком. Чересчур усердный, размышляла Джоан: всегда готовый взять на себя ответственность, вмешаться и предложить помощь, руку, сигарету, выпивку. Чересчур обходительный. Она узнавала эту черту в большинстве юношей, с которыми росла, знала, что у них просто не было выбора – Мосса воспитывали точно так же.

Хотя в Моссе было кое-что еще, подумала она. Что-то скрытое, некое тайное место, куда он как будто уходил, а возвращался немного другим. В этом была его притягательность. Он обещал новый взгляд на тот мир, в котором все они жили. Никто не мог предугадать, к каким выводам он придет.

«Бедняга Мосс, – думала она, выходя из-под деревьев, – ему придется несладко».

Начиналось последнее настоящее лето, «конец начала», как любил говорить ее отец, цитируя Черчилля. Осень начнет новую страницу для всех: Эвелин выходит замуж, Мосс будет работать в отцовской фирме, а она наконец добилась у родителей разрешения выйти на работу, которая ей подвернулась.

На светофорах загорались зеленые огни, и машины стремительно неслись по улице. Джоан шла быстрым шагом, держась в тени.

«Всего лишь машинопись, – ответила Джоан на вопрос отца. – Но у меня будет занятие».

«Почему, черт возьми, ты хочешь целый день печатать на машинке?»

«Карманные деньги», – неопределенно улыбнулась она.

«Женский ум непостижим. – Огден Милтон пристально смотрел на дочь. – Похоже, никакое образование не научит девушку логике».

Но Джоан смогла четко и ясно изложить свои аргументы, и он согласился – факт, который она прибавила к списку своих тихих побед в 1959 году. Накануне она подписала документы на квартиру в старом доме на Восточной Восемьдесят первой улице, в одном квартале от Метрополитен-музея. Ключ лежал на дне ее сумки, и ничто не приносило ей такого удовлетворения, как этот маленький кусочек металла. Она могла закрыть дверь и запереть ее на ключ. Квартира полностью принадлежала ей.

Двадцатипятилетняя девушка в широкой юбке и облегающей хлопковой блузке, перетянутой поясом на узкой талии, она могла быть одной из многочисленных сверстниц, выпускниц частных пансионов, которые поступили в колледж ассоциации «Семь сестер», а теперь приезжали в город, чтобы развлечься. Но нет. Она закончила Фармингтон, как и ее мать Китти Милтон, пела те же школьные песни, а на выпускном, одетая в белое платье, подбрасывала в воздух букет маргариток, – как и ее мать, а до этого мать ее матери. Но Джоан Милтон не была похожа на мать или бабушку. Она твердо решила быть другой. Жизнь широко расстилалась перед ней, и Джоан намеревалась сделать ее интересной. Она хотела делать в этом мире что-то осмысленное, раз не могла выйти замуж.

Она замедлила шаг, отбросив эту мысль и решительно вытеснив ее другой. Тут ничего нельзя было поделать. Из-за болезни она не могла иметь детей. Врачи в один голос говорили, что она бесплодна. И поэтому ей не приходилось выбирать. Выбор сделало тело, ее неисправное тело. Мужчина хотел видеть в своем доме жену и детей. А она не могла. Так уж случилось. И было бы нечестно лишать этого мужчину. Поэтому она не выйдет замуж.

Но она могла любить. Могла работать. И ничто не помешает ей делать и то и другое. Она шла, вздернув подбородок, и ее каблучки стучали по залитому солнцем тротуару.

В песне поется: «Если девушка умней, парень не подкатит к ней», но Джоан это не беспокоило. В пансионе она научилась печатать на машинке, готовить голландский соус и упаковывать льняную юбку так, чтобы та не помялась. Из этих навыков два оказались полезны, а вот третий был настоящим выигрышным билетом. Быстрая и точная, Джоан умела печатать как никто другой; слова текли сквозь нее, словно музыка. Когда Изобель Дэй узнала, что маленькое издательство ищет машинистку, Джоан предложила свои услуги – и оказалась в самом центре огненной бури. Она работала на Барни Россета, человека, который обманул почтовую службу США и законы Комстока и отправил полную версию «Любовника леди Чаттерлей» в печать, а затем в продажу, но все экземпляры довольно быстро изъяли из магазинов. Теперь судьба романа находилась в руках окружного судьи, и решение ожидалось в следующем месяце.

Она никому не сказала, где на самом деле работает. Всеобщее внимание было приковано к Эвелин и ее сентябрьской свадьбе, которую собирались сыграть под большим белым шатром в Ойстер-Бэй. И это вполне устраивало Джоан, потому что роман Дэвида Лоуренса был для Россета только началом. Издатель имел виды на Генри Миллера, на Уильяма Берроуза, на все выдуманные ограничения, которые установлены в этом мире и которые, по его словам, он собирался уничтожить. Что было неприличного в совокуплении мужчины и женщины? Почему желание прикоснуться к другому человеческому существу считалось грязным? Об этом постоянно говорили в крошечном тесном офисе, где сидело четверо мужчин; на всех поверхностях лежали стопки рукописей, на полу валялись журналы, столы стояли косо, а сотрудники курили, хватали и бросали трубки телефонов, прокладывали себе путь с такой энергией и силой, каких она никогда не видела.

На перекрестке Джоан остановилась. Только что в парке, с Фенно, она краснела от смущения, но это была не игра. Нанимая ее, мистер Россет сказал, что, по его мнению, именно она может оказаться им полезной – молодая женщина с безупречной родословной, девушка с «Мейфлауэра», из первых пилигримов. Становой хребет королевства. «Можно устроить читку, – сказал он. – Если вы сумеете произнести эти слова и показать, что неприличными их делает лишь наше лицемерие, это может попасть в газеты – разумеется, мы обратимся за поддержкой и к известным людям». Она кивнула, проскользнула за стол, который он ей указал, поставила сумку на пол и придвинула к себе пишущую машинку, решив промолчать о том, что она не из первых пилигримов и не слишком умелый оратор. «Ничего страшного», – подумала Джоан. Все это было неважно, главное – она была на борту, вместе с командой из четырех неуживчивых человек, и корабль несся на волне через створки шлюза.

– Я вычитываю, – сказала она сегодня утром, подняв глаза на мистера Россета. Он взял ее экземпляр со стола, раскрыл на странице с закладкой, кивнул и снова закрыл.

– Ну как, непристойно?

Джоан пристально смотрела на босса. Он присел на край ее стола и скрестил руки на груди. «Непристойно» – именно такое обвинение предъявлялось им в суде.

– Смело, – ответила она.

– Да.

– Но не цепляет, – сказала Джоан.

Улыбнувшись, он снова раскрыл книгу, на этот раз на первой странице, и вслух прочел предложение: «В столь горькое время выпало нам жить, что мы тщимся не замечать эту горечь»[20]20
  Д. Лоуренс. Любовник леди Чаттерлей. Пер. И. Багрова и М. Литвиновой.


[Закрыть]. Потом захлопнул книгу.

– Какое здесь ключевое слово?

– Горечь, – без колебаний ответила она.

Россет пристально посмотрел на нее:

– Нет. Не замечать.

На Пенсильванском вокзале она открыла большие латунные двери и остановилась на верхних ступенях мраморной лестницы, рассматривая огромный зал внизу. Сюда пробиралась дневная жара, висевшая над асфальтом, от которой никли букеты сирени в корзинках цветочниц и газеты в киосках, никли люди, выходившие из поезда; они не могли снять шляпы с потемневшими от пота лентами, пока в конце длинного дня не доберутся до прохладного бара или скамейки в пригородном парке под тенистыми вязами. Гул голосов волнами накатывал на Джоан, и, хотя рабочий день уже приближался к концу, люди внизу по-прежнему куда-то спешили и только воздух, жара и мраморная арка вокзала отделяли их от неотложных дел.

С рекламы «Клэрол» на стене вокзала ей подмигивала девушка: ЕСЛИ У МЕНЯ ОДНА ЖИЗНЬ, Я ХОЧУ ПРОЖИТЬ ЕЕ БЛОНДИНКОЙ.

Джоан подмигнула ей в ответ; темные волосы обрамляли бледный цветок ее лица. Скрестив руки на груди, она прислонилась бедром к балюстраде, лениво наблюдая за мужчиной, одетым в костюм в тонкую полоску; он прокладывал дорогу через толпу, собравшуюся вокруг справочного бюро. Мужчина без труда пробирался вперед, к своей цели. Взрыв смеха из толпы, затрепетав, взмыл под огромный купол вокзала, и Джоан вдруг представила себя одним из ангелов-наблюдателей, которых обычно изображают в углах потолочной росписи собора. Она расцепила руки и наклонилась вперед.

Стройная, с рельефными плечами спортсменки, она ловко бросала мяч в софтболе и умело орудовала битой. Она великолепно стреляла из лука, выигрывая все состязания в Ойстер-Бэй. И хотя Джоан нельзя было назвать красивой – по всеобщему мнению, это была вотчина ее сестры, – в такие моменты, как этот, она притягивала взгляды.

Мужчина в полосатом костюме стоял перед газетным киоском совершенно неподвижно. Она присмотрелась к нему. Костюм в полоску, коротко подстриженные волосы, невозмутимость, намекающая на Лигу плюща, – ухоженный, но не безупречный. Высокий, отметила она, когда он снова смешался с толпой, но воспринимает свой рост легко и радостно, словно получает удовольствие от того, что сверху ему видно все.

– Очень милый. – Эвелин ущипнула ее за руку. – Но не твоего поля ягода.

Хотя Эвелин была на три года младше, она всегда стремилась играть первую скрипку, и Джоан, как правило, уступала. У сестер были одинаковые высокие скулы и маленький округлый подбородок, одинаковые темные глаза под пушистой каштановой челкой, но черты лица у Эвелин были резче, более отчетливыми, словно вырезавший их мастер, потренировавшись на Джоан, решительно взялся за дело.

Теперь две пары темно-карих глаз оценивали мужчину внизу – словно кошки на шкафу.

– Не похоже, что он умеет обращаться с теннисной ракеткой или роялем.

– Может, ему это просто не интересно, – ответила Джоан.

– Может. Но это скучно. Ты спросила Фенно?

– О чем? – Улыбка на лице Джоан погасла.

– Может ли он сыграть на укулеле на моей вечеринке в августе.

– Черт. – Джоан покачала головой. – Совсем забыла. Но он приезжает каждое лето. Уверена, он не откажется. – Боковым зрением она заметила, что мужчина положил газету на место и повернулся.

Эвелин фыркнула.

– Нет. – Джоан раздраженно повернулась к ней. – Даже и не думай. Я его видела мельком и не успела с ним поговорить. Я сидела одна и слушала, как Ирвин Гинзберг читает стихи. Фенно сидел далеко от меня, в первом ряду, он же организатор. В любом случае я не испытываю к нему никаких чувств, Эвелин, и ты это знаешь. Хорошо бы он это понимал.

Эвелин выгнула бровь:

– Без объяснений он не поймет.

Джоан издала стон и непроизвольно снова посмотрела вниз; мужчина теперь поднимался по лестнице на мраморный балкон.

И Джоан, привыкшая к тому, что всеобщее внимание всегда быстро и само собой переключается с нее на сестру – люди здоровались с ней за руку, кивали, а затем переводили взгляд на Эвелин и уже не отрывали от нее глаз, – с удивлением поняла: этот мужчина смотрит не на сестру, а на нее. Пристально смотрит. На мгновение она оцепенела.

– Боже. – Эвелин толкнула ее локтем. – Он с ума сошел?

Не обращая внимания на сестру, Джоан слегка склонилась в изящном и шутливом поклоне. Она увидела удивление, затем улыбку, но его смех растворился в густом воздухе. Мужчина снял шляпу и высоко поднял. Не приподнял в приветствии, не поклонился, а просто держал ее, как воздушный шарик. Джоан тоже рассмеялась и отступила от балюстрады, с улыбкой повернулась к сестре и хотела что-то сказать об этом мужчине, о его пристальном взгляде и о том, как хороши летом костюмы в полоску, – но тут внезапно начался приступ, как всегда стремительный, и сбил ее с ног прежде, чем она успела охнуть.