Текст книги "Территория чудовищ. Путеводитель для осторожных туристов"

Часть вторая. Дни 3–4

На третий день после отправления из Пекина на горизонте появляется одно из чудес природы, мерцая, словно мираж, в последних лучах вечернего солнца. Озеро Байкал, четыреста миль в длину и, как утверждают, пять тысяч футов в глубину. Самое древнее озеро из всех известных человечеству. Поезд час за часом движется вдоль него. Восходит луна, и вода превращается в серебро. Трудно не думать о скрывающейся под поверхностью темноте и о тех, кто может обитать в глубинах озера, никогда не освещаемых солнцем. Осторожному туристу я бы посоветовал ограничить время наблюдений.

Некогда на знаменитом озере пытались осуществить грандиозный инженерный проект – добывать руду, используя энергию самой воды. В конце восемнадцатого века, когда запасы золота подошли к концу, рабочие заговорили об том, что вода изменилась и в глубине появились силуэты. Никто им не верил, как и тем, кто обратил внимание на странности в поведении животных и непривычный запах в воздухе. Были также сообщения о тучах насекомых, о птицах, зависших низко над домами, о чересчур ярком отражении солнца в воде.

Говорят, у земли отняли так много, что она вечно испытывала голод. И насыщала себя кровью империй, а также костями животных и людей, оставшихся на их месте. Она пристрастилась ко вкусу смерти.

«Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов», с. 23

Озеро

У Джона Морланда есть стихотворение, которое Генри никак не может вспомнить. Звучит оно примерно так:

 
Пускай же явят небо и вода
Непостижимый замысел Творца.
 

Нет, не то, все дело в отражении, вода отражает небо… Когда-то он запомнил эти строки, и они сопровождали его в прогулках по болотам. «…Зеркало непостижимых замыслов Творца». Нет, не совсем так. Но пока достаточно и этого: бледно-голубая чаша неба и огромное озеро внизу, исчезающее вдали за облачной дымкой. Грей жадно глядит на озеро, мечтая подойти ближе. Он видит крылатых насекомых, словно бы собирающихся в круг, медлительно совершая оборот за оборотом прямо за окном. Охотничий строй? Он достает потрепанный блокнот, чтобы записать возникший вопрос, и перелистывает страницы с уже записанными ранее. Тут и там между фразами теснятся наброски, словно у него не было времени перевернуть страницу. Грей достает бинокль и наводит резкость на березы у береговой линии. Чечевички на бледной коре похожи на глазки, они как будто смотрят на него в ответ, как будто провожают взглядом поезд. Один глазок моргает, и Грей отчетливо это видит, но, когда он настраивает бинокль, оказывается, что все они широко открыты и неподвижны. Он качает головой и все же делает новую запись в блокноте: «Они следят за нами?»

Грей надеялся в одиночестве понаблюдать за приближением озера, но группа джентльменов уже расположилась в креслах возле дальнего окна. Сигарный дым вьется над головами, заслоняя обзор. Они громко и ошибочно рассуждают о длине и глубине озера. Грей разворачивает кресло в другую сторону, но это не помогает.

– Доктор Грей, вы, кажется, погружены в свои мысли? Может, поделитесь ими с нами? Поскольку у нас нет собственных, как ни грустно это признать!

Молодой француз, тот самый, у которого красавица-жена, уже расчищает для Грея место среди курильщиков.

– Я как раз объяснял этим джентльменам, что среди нас есть человек науки и великой эрудиции, а вы тут как тут. Окажите любезность, ссудите нас вашей мудростью. Мы наблюдаем здесь… как бы точнее выразиться… метафизический парадокс.

– Из тех, что особенно любят русские, – произносит крупный, бородатый китайский джентльмен на неожиданно приятном для слуха английском.

– Мы спорим, становится ли некий объект менее красивым, если наблюдающий знает, что он еще и опасен. Вот это озеро, к примеру. – Лафонтен указывает на окно, не глядя на него. – Байкал достоин кисти величайших художников, но ведь он отравлен, заражен…

– Мы не можем знать наверняка, что он отравлен, – возражает кто-то.

– А разве не все здесь заражено?

– Ну хорошо, тут все зависит от личного мнения, но, поскольку мы не знаем, посылала ли компания кого-нибудь для проверки, нельзя с уверенностью говорить…

– В таком случае ландшафт, – перебивает Лафонтен. – Ландшафт в целом, следует признать, враждебен нам. Но при этом он может быть прекрасен.

Лафонтен широко разводит руки под одобрительный гул джентльменов. Только сгорбившийся в своем кресле священник, которого, как уже выяснил Грей, зовут Юрий Петрович, отказывается подчиниться большинству.

– Но в таком случае не умаляет ли угроза красоту? Означает ли это, что лебедь прекрасней орла, а безобидный кит красивей агрессивной акулы?

«Едва ли такой вопрос достоин называться парадоксом», – думает Грей.

Но все же сцепляет пальцы и делает вид, будто обдумывает эту банальность.

– Разумеется, красота – понятие субъективное, – начинает он. – Но все Божьи создания должны считаться прекрасными, от простых и распространенных до наиболее редких. Как ученый и слуга Господа, я утверждаю, что ни дружелюбие, ни угроза не в силах отменить самого факта их дивной красоты. Возможно, это озеро… – Он смотрит в окно и замечает в серебристом сиянии тень дерева, отброшенную на скалы. – Возможно, это озеро смертельно опасно для человека, но кто мы такие, чтобы утверждать, что в его водах не могут благоденствовать иные существа?

«Зеркало божественного рая», правильно? Стихотворная строка вертится на языке.

– Но какой цели может служить этот хаос? Это отсутствие порядка, отсутствие смысла?

Грей увлеченно наклоняется к собеседникам, ощущая нетерпеливую дрожь в основании позвоночника, как всякий раз, когда испытывает одновременно сомнение и уверенность, что и означает для него приближение к Богу.

– В этом-то все и дело! Смысл! Почему мы должны полагать, что отсутствие порядка равнозначно отсутствию смысла? Разве здесь не достаточно смысла, чтобы задуматься? Разве не этого требует от нас Господь?

Его голос набирает силу и громкость.

– Нас окружает вовсе не отсутствие смысла. Напротив, это изобилие смыслов! Вот вы, молодой человек, спрашиваете: надо ли понимать так, что красота и опасность взаимно исключают друг друга? Зачем это может быть нужно? Нам предлагается один смысл за другим, и мы должны их изучать, понимать их, восхищаться ими.

Он замечает, что некоторые джентльмены задумчиво кивают, а у остальных вид немного удивленный.

– Есть такой поэт, Джон Морланд, – продолжает он. – Возможно, вам знакомо это имя.

Джентльмены недоумевающе смотрят на Грея.

– Не беда. Вот что он пишет: «Пускай же явят небо и вода нам зеркало божественного рая и око Господа, взирающего свыше», – глубоким, сильным голосом декламирует Юрий Петрович, даже не оборачиваясь.

– Именно так, – несколько обескураженно отвечает Грей. – Я вижу, вы знакомы с творчеством…

– Великая Сибирь, – перебивает его священник, старательно проговаривая каждое слово, – не явит нам ничего, кроме отсутствия ока Господа. Ее невозможно изучить. Глупо надеяться отыскать какой-то смысл в скверне.

Вагон погружается в тишину. Взгляд Юрия Петровича устремлен вдаль, спина снова сгорблена. Грею уже встречались подобные личности из числа духовенства, придавленные тяжестью своих догм, но лишь цепляющиеся за них еще сильней, желая показать другим, как они страдают – чтобы те и сами могли страдать.

– И все же, сэр, вы выбрали путь через эту, выражаясь вашими же словами, скверну, – беззаботным тоном отмечает Лафонтен, откидываясь на спинку кресла.

– Мой отец при смерти, – отвечает русский с ничуть не изменившимся выражением лица. – Я не могу потратить на дорогу месяцы, чего потребовал бы южный маршрут.

– Примите мои соболезнования, – произносит Грей в полной тишине.

– Сожалеть здесь не о чем. Скоро он предстанет перед Богом, и ему больше не придется скорбеть о нашем вырождающемся мире. Приберегите сочувствие для себя.

Джентльмены обмениваются взглядами, снова зажигают трубки, а пустое пространство вокруг Юрия Петровича начинает расширяться.

– Однако он едет первым классом, – слышит Грей чей-то шепот.

– Все, кто живет на этой земле, Божьи творения, как бы странно ни выглядели некоторые из них, – говорит он. – Здесь есть место для каждого.

Священник криво усмехается:

– Здесь гуляет только дьявол, оставляя за собой одни руины.

– Боже мой, как удачно, что мы успели исповедаться перед отъездом, – замечает под одобрительные смешки Лафонтен.

Что-то в манерах священника заставляет Грея вернуться к блокноту, несмотря на желание продолжить спор. Его никак не отпускает возбуждение после брошенного ему вызова. Дьявол? Нет, этот человек ошибается, и он, Генри Грей, докажет его неправоту. Грей записывает строки из стихотворения Морланда. Рано или поздно он бы и сам их вспомнил.

Грей возвращается в свое купе и открывает платяной шкаф, чтобы переодеться к ужину, но замечает, что его одежда раздвинута в стороны – было освобождено место для защитного костюма, шлема, толстых перчаток и сапог. Механик уже выполняет свою часть соглашения. Грей прикасается к толстой бурой коже костюма, потом к прочному стеклу шлема, и его пронизывает дрожь предвкушения.

Каюта капитана

На столе в своей каюте Мария видит визитку. Четкий каллиграфический почерк сообщает, что капитан приглашает ее на вечерний прием.

В восемь часов.

Форма одежды официальная.

Просьба передать ответ через старшего стюарда.

Пусть это и прекрасный шанс подобраться к самому сердцу поезда, у Марии в горле сжимается комок тревоги. Капитан, как никто другой, должна знать толк в притворстве. Что, если эта женщина сумеет при тесном общении разглядеть на лице Марии неизгладимый образ отца, даже сквозь все фантазии, которыми та себя окружила? Возможно, еще рано подвергаться такому пристальному изучению.

«Нет, именно ради этого ты и стремилась сюда, – упрямо говорит себе Мария. – Именно этого и хотела».

Очистить имя отца, да и свое тоже. А иначе какое будущее ее ждет? Может, судьба гувернантки в богатом доме, мало отличающаяся от судьбы прислуги, хотя прежде Мария могла бы как равная сидеть с хозяевами за одним столом. Она ощущает болезненный укол совести, ведь ее мотивы небескорыстны. Но она должна думать и о том, как найти свою дорогу в жизни. Вернуть потерянное богатство и прежний быт нет никакой возможности, но, по крайней мере, она восстановит доброе имя семьи и выдержит все испытания с гордо поднятой головой. В любом случае, отказавшись от приглашения капитана, она только привлечет к себе лишнее внимание. В поезде трудно придумать благовидный предлог для отказа, поскольку у тебя не может быть назначена на этот вечер другая встреча. Тотчас начнутся оскорбительные пересуды. Может, правила хорошего тона писаны не для нее? Может, она неспроста прячется от людей? Мария и без того знает, что сплетни – самый ходовой товар в рейсе, что пассажиры, страшась смотреть на суровые холмы и таинственное движение в траве, обращают свои взгляды внутрь. Они болтают, вертят головой. Сплетни множатся, растут, начинают жить собственной жизнью. Мария прекрасно это понимает, поскольку видит, чем занимается графиня – в охотку наблюдает за попутчиками, анализирует их облик и поведение, сплетает каждому прошлое на свой лад. У нее наметан глаз на нелепицы, и она получает великое удовольствие от чужих слабостей. А Вера знай себе неодобрительно фыркает. Мария обеспокоенно гадает, что бы сказала графиня о ней самой. И решается принять приглашение.

В конце концов, ей самой не терпится познакомиться с капитаном, с женщиной, занимающей мужской пост. Мария затаив дыхание читала статьи о ней. «Повелительница железной дороги» – так ее титуловал один репортер. А другой усомнился в том, что она женщина. Каждая статья содержит толику скандального восхищения. «Поневоле задумываешься о нравственной стороне ситуации, когда женщина отдает приказы храбрым мужчинам, однако Транссибирская компания всегда шла своим особым путем». Несмотря на все эти статьи, уникальность положения капитана мешает Марии нарисовать ее мысленный портрет, не хватает подходящего примера для сравнения.

Кажется крайне странным, что она не появляется на людях, хотя постоянно присутствует всюду. «Капитану бы это не понравилось», «капитан обычно говорит…», «капитан знает». Ее титул не сходит с языка у команды, а те пассажиры, для кого этот рейс не первый, отзываются о ней как о могущественном, но милостивом божестве. Почему же она сиднем сидит в каюте? «Работает», – успокаивающе объясняют стюарды. «Прячется», – с крепнущей уверенностью думает Мария.

Она хорошо помнит, что отец, при всей его немногословности в разговорах о работе, восхищался капитаном. «Ее кости выкованы из железа», – сказал он однажды, и это была высшая похвала в его устах. Но это отшельничество, самоустранение от жизни поезда мало соответствуют созданному отцом образу. Мария надевает лучшее шелковое платье, изначально бледно-голубое, но перекрашенное в траурный черный цвет, потом застегивает на шее нить жемчуга. Контраст черного и белого заставляет ее думать о себе как об иллюстрации из какого-нибудь сентиментального романа. Она подходит к столу и достает из коробки стеклянный шарик. Тот мягко лучится в свете вечернего солнца. Мария засовывает его под корсаж; стекло холодит кожу. Не об этом ли говорило «дитя поезда»? «Он вернет вас назад». Сегодня вечером Марии необходимо помнить, кто она такая.

Помнить, зачем она здесь.

Кроме Марии, капитан ожидает и других гостей. На сей раз это натуралист Генри Грей и графиня. В приглашении также сообщается, что на приеме будет и кое-кто из команды, однако компания соберется небольшая.

Гостей сопровождают двое стюардов. Когда они проходят мимо последнего купе первого класса, дверь открывается и в проеме появляются Вороны. Они сухо раскланиваются, и Мария успевает заметить позади них полки, туго набитые коробками и папками. «Компания держит свои секреты под замком, приберегает сведения на будущее», – думает она.

Каюта капитана расположена в голове поезда, и приглашенные проходят через третий класс, затем через вагон команды и только после этого попадают в гостиную. В отличие от салона первого класса, роскошно обставленного, с изобилием тканей всех расцветок, это купе поражает простотой. Обшитые деревом стены с картами и изображениями поезда за минувшие тридцать лет. Лакированный паркет, кресла с изогнутыми ножками и барный шкафчик. Мария отмечает, что нигде нет вездесущих эмблем компании, как и других украшений с цветами и виньетками, и от этого обстановка кажется скромной и спокойной. Из фонографа в углу звучит музыка – призрачный струнный квартет, не попадающий в такт с басовым стуком колес.

– Гордость и отрада капитана, заказан в Париже, – указывает на фонограф сосед Марии.

Это поджарый темноволосый мужчина с короткой ухоженной бородой и в очках с проволочной оправой. Он одет в костюм западного фасона. Мария сразу догадывается, что это Судзуки Кэндзи, картограф поезда. Один из немногих людей, кого отец любил, да и вообще упоминал.

– Интересно, могли ли представить эти музыканты, что их игру будут слушать в такой глуши? – говорит Мария. – На тысячи миль вокруг нет ни единого концертного зала.

– Довольно неожиданная, но искушенная публика, – с улыбкой отвечает мужчина. – Меня зовут Судзуки Кэндзи.

– Рада познакомиться. – Мария прочищает горло и продолжает: – Я много читала о вас и о вашей работе.

Его имя не раз появлялось в статьях о сделанных компанией открытиях. Мария видела репродукции этих карт в гостиных, видела портреты Кэндзи в прессе. И слышала, как отец называл его своим другом. Насколько ей известно, он заведует целым вагоном с наблюдательной башней. Должно быть, отец провел здесь немало времени; он с гордостью сообщил, что сделал новые линзы для телескопа картографа, чтобы окружающий ландшафт был лучше виден.

– Не желаете ли бокал вина? – возвращает Марию в гостиную голос Судзуки.

Она хотела воздержаться от спиртного, способного затуманить мысли, но теперь решает, что нужно успокоить нервы. Пока Судзуки наливает вино, Мария внимательно наблюдает за ним. Он отличается от всех остальных членов команды, с которыми она общалась. Сдержанный, независимый. Много ли ему известно? Его задача – наблюдать и записывать, и, конечно же, он должен знать, что произошло в последнем рейсе, права ли была компания, обвинив во всем отца Марии. Если только Кэндзи не был поглощен видом снаружи и не замечал того, что творилось в поезде.

Картограф перехватывает взгляд Марии, и та, зардевшись, опускает глаза.

Графиня снисходит до них и настаивает, чтобы Судзуки показал ей одну из своих замечательных карт, о которых она так наслышана.

– С удовольствием – карта как раз висит здесь на стене, – отвечает он и предлагает руку графине, с легкой улыбкой взглянув поверх ее головы на Марию.

Второй приглашенный член команды, старший механик Алексей Степанович, выглядит моложе, чем ожидала Мария, но держится самоуверенно и вальяжно. Однако Мария понимает, что под дерзким видом скрывается чувство неловкости. Алексей то и дело с беспокойством оглядывает гостиную.

– А капитан к нам не выйдет? – спрашивает Мария, полагая, что было бы очень странно сначала пригласить гостей, а потом предоставить их самим себе.

– О да, я уверен, она появится… скоро, – смущается Алексей и бросает взгляд на закрытую дверь. – В начале рейса всегда много работы.

– Да, я слышала, что она очень занята.

Механик склоняется над фонографом, чтобы поправить иглу.

– И я уверена, что на нее сильно повлияли печальные события вашего последнего рейса.

Пальцы механика соскальзывают, игла скребет по барабану.

– Поезд и команда теперь сильны, как никогда прежде, – говорит он тем же заученным тоном служащего компании, какой Мария уже замечала у Вэйвэй.

«Хорошо же их вышколили», – думает она, хотя и не может определить, то ли они не желают рассказывать о случившемся, то ли им запрещено. Мария всегда считала, что отец сам выбрал молчание, намеренно замкнулся в себе. Но теперь, в поезде, она уже не так уверена в этом.

Мария собирается надавить на механика, но тот вдруг вытягивается по струнке и замирает. Вся гостиная тоже затихает, как будто кто-то щелкнул выключателем.

– Добрый вечер, – говорит вошедшая по-английски.

И это знаменитая капитан, о которой Мария слышала столько рассказов? Миниатюрная женщина лет шестидесяти, с седыми волосами, заплетенными в косы и уложенными вокруг головы. Она одета в униформу Транссибирской компании. Никаких отличий от остальной команды, если не считать золотые галуны на рукавах. И разумеется, если не считать того обстоятельства, что главную должность на поезде занимает женщина. Мария чувствует, что графиня у нее за спиной слегка разочарована. «А кого мы ожидали увидеть? – спрашивает себя она. – Воительницу, героиню авантюрного романа, высокую, суровую и гордую? Да, пожалуй, все это вместе».

В гостиную входит стюард, толкая перед собой тележку, нагруженную всевозможными угощениями, а следом за ним поваренок, несущий над головой тарелки. Капитан отходит в сторону, пропуская их, а затем жестом приглашает гостей в столовую.

Марию усаживают между картографом и механиком, напротив натуралиста-англичанина. Капитан сидит во главе стола и участвует в беседе лишь по мере необходимости. Однако графиня с лихвой возмещает ее молчаливость, она говорит с легкостью человека, уверенного в том, что его будут слушать. Подают первое блюдо – мусс из копченой форели в серебряных формочках, повторяющих очертание рыбы. Следом идут ветчина с маринованными овощами, цыпленок на пару´ в масле с острым красным перцем. Графиня, сидящая в дальнем конце стола, смотрит с подозрением, как картограф каждый раз накладывает на тарелку Марии больше, чем себе.

– Вы должны это съесть, – говорит он. – Иначе наша кухарка будет заламывать руки, умоляя меня объяснить, что она не так приготовила. И не знать мне тогда покоя, пока я не проглочу всю еду, до последнего кусочка.

– Должна признать, готовят здесь лучше, чем я ожидала. Хотя предупреждал меня об этом один лишь Ростов.

– О, наши кулинарные вкусы стали куда изысканнее с тех пор, как был написан этот путеводитель.

– Убеждена, что многое в нем намеренно преувеличено.

– На самом деле это не так. Ростов был умелым чертежником, способным передать особенности пейзажа лучше профессионального художника. Думаю, сплетни о том, что с ним приключилось после, то есть о его личной жизни, заслонили собой книгу, исказили саму ее суть.

– О да.

Похвальный отзыв о Ростове отчего-то радует и придает уверенности; Мария решается спросить о трудах самого Судзуки. Он рассудительно отвечает. Она ловит себя на том, что почти довольна собой.

– Прошу прощения, – говорит она. – Должно быть, вы устали объяснять смысл своей работы пассажирам.

– На самом деле нет. Меня вообще редко о чем-то спрашивают.

– О, как странно!

Он улыбается:

– Возможно, не так уж и странно. Мои ответы не из тех, что понравятся каждому.

«Что-то кроется за его словами», – думает Мария, но у нее сразу же возникает ощущение, что слова предназначены не для нее.

Капитан наблюдает за ними, и Мария впервые замечает в ее взгляде проблеск напряженного и холодного, как сталь, знания. Недавно обретенная уверенность начинает колебаться. У Марии есть наготове история о том, как покойный супруг интересовался Обществом и его членами, но она почему-то не может пуститься в столь изощренную ложь.

– Я слышала, Общество Запустенья тоже проводит впечатляющие работы, – говорит она, чтобы не утратить окончательно присутствие духа.

Разговоры за столом утихают.

– Несомненно, впечатляющие, – фыркает Генри Грей. – Для домохозяек и ушедших на покой священников.

Механик бросает на него взгляд, не укрывшийся от Марии, и снова возвращается к еде.

– Меня они всегда восхищали, – говорит графиня. – Сделать так много при таких ограниченных ресурсах! На днях я читала увлекательнейшую статью о фосфоресценции. Я правильно выразилась? От одного джентльмена, которому, вероятно, пришлось вести в рейсе ночной образ жизни, чтобы увидеть так много. На мой взгляд, это значительный вклад в науку и познание.

За прошедшие после смерти отца месяцы Мария прочитала об Обществе все, что могла, в надежде выйти на след Артемиса. Разумеется, она уже знала, как Общество зарождалось в среде натуралистов-любителей. Недовольные тем, что их не допускают на конференции и лекции в крупных университетах Европы, где обсуждалось Запустенье, эти люди начали устраивать собственные обсуждения в ресторанах, церквях и общественных зданиях. Эти дискуссии выросли в организацию, открытую для всех, не требующую особых приглашений или академических званий, и она с самого начала публиковала пространные полемические статьи, предупреждающие об опасности железной дороги, которую намеревалась построить компания, о том вреде, который это сооружение может причинить земле.

– И все-таки, возможно, некоторые вещи объяснить нельзя. Их попросту не должно быть.

Все собравшиеся за столом оборачиваются на голос капитана.

– Ученые ищут предназначение этого ландшафта, его смысл, – продолжает она. – Но кто мы такие, чтобы утверждать, будто этот смысл вообще постижим?

– Божественный смысл, разумеется, – говорит Генри Грей, но капитан не реагирует.

– А что вы скажете про Артемиса? – спрашивает Мария, глотнув вина, чтобы смягчить сухость в горле. – Кем бы он на самом деле ни был. Он… или она… действительно знает поезд, или же это просто шарлатан, торгующий сплетнями? Мне всегда безумно хотелось это узнать.

– Шарлатан, – без улыбки произносит капитан, прерывая напряженное молчание.

– Похоже на то, что Обществе в последнее время возникли разногласия, – говорит графиня. – Или даже раскол. После печальных событий прошлого рейса.

Это произносится как бы невзначай, но Мария замечает жесткий, испытующий взгляд. О, пожилая леди прекрасно понимает, что делает! И Мария видела карикатуры в газетах, буквально на днях: члены Общества изображены в виде мух в пасторских воротничках или дамских шляпках; они колют друг друга перьевыми ручками, а над ними в центре паутины, раскинувшейся на континенты, скалит зубы в широкой ухмылке уродливый раздувшийся паук в цилиндре. И все это под заголовком: «Водевиль перед ужином». О да, компания должна быть в восторге от раскола в Обществе Запустенья.

– В рядах членов Общества всегда боролись взаимно противоположные воззрения на Запустенье, – говорит Судзуки. – Чтобы понять это, достаточно почитать его журналы. И вполне объяснимо, что недавние события убедили некоторых: дальнейшее изучение Запустенья не просто невозможно, а недопустимо. И отсюда следует вполне здравая мысль: поставить под сомнение и тщательно проверить всю деятельность компании.

Мария подмечает, что он старается не встречаться взглядом с капитаном.

– Может быть, вам стоит более щедро поделиться собственными исследованиями, чтобы дать пищу этим, как вы выразились, здравым мыслям, – язвительно произносит Генри Грей.

Судзуки опускает глаза:

– Боюсь, вам придется обсудить это с компанией.

– Нельзя, однако, не отметить, что таинственный Артемис не объявлялся в последние месяцы, – продолжает графиня как ни в чем не бывало. – Я соскучилась по нему. Я так надеялась угодить под его перо, – добавляет она после паузы.

– После предыдущего рейса не вышло ни одной его колонки, – уточняет Мария и задумывается, не означает ли это, что Артемис – один из тех, кто уверился в недопустимости дальнейшего изучения Запустенья.

Пока стюарды очищают стол от пустых тарелок и приносят вазочки с желейными конфетами и засахаренными фруктами, разговор становится более оживленным. Жалюзи на окнах опущены, лампы зажжены. Если бы не размеренное движение экспресса, можно было бы представить себя в какой-нибудь городской гостиной. Если бы не странные волны напряжения вежду капитаном, механиком и картографом. Если бы эти люди не старались с таким усердием показать, что все в порядке.

Прием заканчивается поздно. Генри Грей предлагает графине проводить ее в первый класс, хотя Мария замечает, что он с большим интересом наблюдает за капитаном, погруженной в разговор с механиком. Грей морщит лоб, и Мария пытается угадать, о чем этот человек столь напряженно думает и нет ли у него причин сомневаться насчет капитана. Но удивляться этому не приходится, ученый и должен быть таким въедливым.

– Позвольте проводить вас, – говорит Марии картограф.

– Благодарю, – отвечает она.

Судзуки не берет ее под локоть, а просто идет рядом, заложив руки за спину. Решив, что таков обычай его народа, Мария мучительно вспоминает, что еще она читала о Японских островах. Однако на ум ничего не идет, ее отвлекает исходящий от картографа запах полировальной пасты, и сам он кажется таким же чистым и блестящим, как его инструменты. Возраст Судзуки определить трудно, но никак не должно быть далеко за тридцать. Худой и стройный, ростом он чуть выше Марии. Она хмурится, осознав, что рада его привычке держаться на расстоянии.

– Мария Петровна… – начинает Судзуки, но осекается. – Простите, я хочу спросить… – Он качает головой. – Может, мы с вами уже где-то встречались? Мне почему-то кажется, что мы знакомы.

Она пытается сохранять спокойствие, хотя уверена, что он способен прочитать выражение ее лица.

– К сожалению, не припоминаю.

– Это всецело моя ошибка, – торопливо произносит он. – Я должен извиниться перед вами. С последнего рейса прошло так много времени, что я отвык от цивилизованных манер.

– Вовсе нет, вы были очень вежливы весь вечер и ни разу не зевнули, несмотря на мои назойливые вопросы.

Мария понимает, что пора прощаться. Чем дольше они говорят, тем больше у картографа возможностей догадаться, почему она кажется знакомой. Но она ловит себя на том, что не хочет заканчивать беседу. Мария уже давно ни с кем не общалась так легко и свободно.

– Думаю, вы слишком долго были вынуждены полагаться на нашего друга Ростова. При всех его замечательных качествах, он связан некоторыми ограничениями в своих рассказах, – с улыбкой говорит Судзуки.

– Вот именно! При всей моей любви к его книге, досадно, что он так упирает на опасность лишнего знания. Конечно же, лучше выяснить все, что можно, о месте, которое собираешься посетить, а не только удобные и пристойные аспекты. У меня есть подспудное желание самой написать путеводитель и включить в него все обстоятельства, скрытые от осторожного туриста.

Мария умолкает, чувствуя, как горят щеки. Зачем она делится с Судзуки тем, что хранила в тайне от всех, опасаясь насмешек, снисходительности и неодобрения? Только отец знал о ее мечте и так же тихо ее поддерживал.

Но Судзуки понимающе кивает:

– Надеюсь, вы напишете эту книгу. Турист должен знать правду о том месте, куда направляется. Во всяком случае, ему должны предоставить возможность увидеть все своими глазами.

В его голосе слышится искренность, но есть и что-то еще: слабое эхо слов, оставшихся несказанными.

– Возможно, именно этого и хотел на самом деле Ростов.

Мария не может найти подходящий ответ, и возникает неловкая пауза.

– Надеюсь, я не слишком некстати заговорила об Артемисе? – спрашивает она наконец. – Мне известно, что он часто критиковал деятельность компании. Но это не значит, что я согласна со всем, что он написал, и мне совсем не хотелось расстраивать капитана.

– У нас в поезде есть люди, которым нравилось читать этого таинственного Артемиса, – признается Судзуки, понизив голос. – Но разумеется, мы не рассказываем об этом компании.

– Ваш секрет в надежных руках, – говорит Мария.

И вдруг, пораженная внезапной догадкой, поднимает взгляд на картографа. Но нет, если бы он и вправду был Артемисом, отец знал бы об этом.

Возле двери купе Марии Судзуки вежливо раскланивается.

– Спасибо за содержательный вечер, – говорит он. – Было очень приятно беседовать с вами.

– Мне тоже, – искренне отвечает она.

А затем, глядя ему вслед, думает, что была бы рада довериться этому человеку. Ей нравится его спокойная манера разговора. Нравится, как он ее слушал. Но Марию мучает вопрос, что же он скрывает.