Текст книги "Весь этот свет"

Грейс

В первые несколько месяцев обучения Грейс к концу дня была так измучена, что какие-то развлечения после трудового дня, кроме как рухнуть в постель, казались немыслимыми. Самой большой радостью было дождаться, пока Эви покинет комнату, и тихонько выплакаться. Понемногу она, однако, приспособилась к тяжелой работе, и дни приняли определенную форму. В повседневной рутине был распорядок, и это успокаивало Грейс, погружая в ступор.

Выплыв наконец на поверхность из мрачных волн изнеможения и узнав, что медсестры имеют право покидать больницу, она ощутила отчаянное желание хоть ненадолго оттуда выбраться. Им полагался выходной – всего один в месяц, и то только с разрешения дежурной или главной медсестры; но еще было свободное время. Для дневных медсестер это означало пару часов по вечерам и полдня раз в неделю. Как правило, в таких случаях они по двое – по трое выбирались в город, взявшись за руки, в приподнятом настроении. Они сидели на пляже и бултыхались в море, они наслаждались роскошными обедами и пирожными с кремом в городских кафе. Самые смелые и энергичные по вечерам отправлялись на танцы. Хотя сестра Беннетт осуждала такие развлечения, правилами они не возбранялись, и она ничего не могла поделать.

Грейс сидела на кровати, растирая усталые ноги и глядя, как собирается Эви. Стыдливость первых недель прошла без следа, и теперь она спокойно помогала ей надеть бюстгальтер и застегнуть крючки на платье сзади.

К десяти часам нужно было вернуться. Неважно, что они жили отдельно от родителей, выполняли свою работу и получали зарплату – здесь были правила, и, если дежурная сестра или привратник поймали бы нарушительницу, ее немедленно вызвали бы на ковер к главной медсестре.

– Живем как в тюрьме, – постоянно жаловалась Эви, – как в клетке.

– Нас просто хотят защитить, – сказала Грейс, повторив слова дежурной сестры в первый день.

– Не думаю, что тебя надо защищать, – ответила Эви противным голосом. – Уверена, твои моральные принципы в безопасности. Бьюсь об заклад, ты в жизни ничего такого не совершила.

Грейс ничего не ответила, разделась и забралась в кровать. Когда Эви наконец закончила собираться, она делала вид, что читает. Убежав на танцы в госпитальном бараке, Эви сказала: смотри не усни без меня! Ее голос был полон жизни и предвкушения веселья. Грейс отвернулась и смотрела в стену, пока не услышала, как захлопнулась дверь.

Было почти без четверти одиннадцать, когда Эви пробралась в спальню через окно. Если бы ее поймали, она предстала бы пред грозные очи главной медсестры, не успев войти в ворота. У Грейс была мысль закрыть окно наглухо, вынудив таким образом Эви бродить туда-сюда, пока ее не поймают, но она знала, что не сделает этого. Эви была лишена всякого такта и всецело поглощена собой, она ранила чувства Грейс, но такого не заслужила. К тому же они теперь были как сестры, которые объединились против родителей. Мы и они. Во всяком случае, Грейс казалось, что так бывает у сестер. Она лишь читала о таком в книгах.

Новенькие, какими бы ни были, всегда по возможности заботились друг о друге. Одна караулила, не пройдет ли дежурная медсестра, пока другие в кухне набивали живот остатками пирога и кусочками хлеба с маргарином, если пришли к обеду слишком поздно и им не досталось ничего, кроме остывшего пудинга из смородины, который и в свежем виде был довольно плотным, а уж после трех часов на открытом воздухе прожевать его вообще не представлялось возможным.

Грейс притворилась, что спит. Она слышала тихий шум шагов по полу, тихие, как шепот, движения – Эви раздевалась и укладывалась в постель. Возвращаясь поздно, она не смывала макияж, так и засыпала с подведенными глазами. Утром, прежде чем посетить ванную, напоминала скорее пациентку, чем медсестру.

Грейс лежала тихо. Она ждала, пока дыхание Эви не станет ровным и глубоким, и сдерживала свое, не в силах расслабиться, пока Эви не уснет. Но внезапно тихое сопение стало прерывистым. Грейс напряженно вслушалась и в следующий миг осознала, что Эви плачет.

– Что такое? – прошептала Грейс и услышала щелчок в горле Эви – та сглотнула.

– Да так.

– Что-то случилось?

Повисло молчание, и, когда Грейс уже решила, что Эви ей не ответит, та сказала:

– Я скучаю по дому. Глупо, конечно. Мне там не особенно и нравилось.

Теперь ее голос был увереннее, как у привычной Эви. Накрашенной Эви.

Грейс почувствовала, как тишина между ними все растет и истончается, превращается в большой мыльный пузырь. Подвинувшись к краю кровати, Грейс протянула руку через узкую полоску между кроватями. Она не могла дотянуться пальцами до соседки и хотела что-то сказать. Что-то, что успокоило бы Эви. И внезапно ощутила, как кончики пальцев Эви коснулись ее руки.

На следующий день Эви вела себя так, словно ничего не произошло. Когда Грейс спросила у нее, все ли в порядке, та высоко подняла голову и холодно сказала:

– Конечно, дорогая.

За завтраком Эви не села рядом с Грейс, как обычно, а во время десятиминутного перерыва, увидев ее в курилке, поднялась с законного места у батареи, отдала недокуренную сигарету стоявшей рядом медсестре и ушла.

Грейс решила оставить ее в покое до конца смены. Она не сомневалась – в каком бы настроении ни была соседка по комнате, долго оно не продлится. Эви была не из тех, кто подолгу бывает не в духе.

Не считая склонности к некоторым нарушениям правил и к роскоши, Эви была прирожденной медсестрой. Грейс завидовала ее манере управляться с пациентами. Там, где она сама пробиралась по стеночке, боясь, что ее в любой момент раскроют, что пациент вот-вот, показав на нее пальцем, завизжит: самозванка! – Эви вела себя как опытный профессионал. Неважно, что ей, как и Грейс, было всего двадцать – она говорила с пациентами таким тоном, будто была медсестрой еще задолго до их рождения. Со стариками и старушками, с юными солдатами и с детьми – со всеми она обращалась уверенно, чуть строго. И все обожали ее за это.

– Что значит – дать вам бутылку? – говорила она, подходя к кровати. – Сейчас не время, и у меня много других дел.

Эви не была жестока. Она подносила бутылку тем, кому нужно было уменьшить боль, и взбивала подушки, и подавала носовые платки, и делала все, что требовалось, но всегда с резким замечанием и усталой расторопностью.

Взрослые выражали ей свое уважение и почтение, а за спиной шептались о ней с большой любовью. Грейс однажды услышала слова пациента:

– Ой, у нас опять сегодня сестра Джонс. Вообще-то мы и сами справимся, чего ее зря беспокоить.

Дети находили ее уморительной. Чем суровее становилось ее лицо и резче тон, тем громче они хихикали, тем с большим восхищением смотрели в ее хмурое лицо.

– Томми Вилкинс, ты опять чесался? Еще раз снимешь рукавицы, я их клеем намажу. И нечего делать такие глаза, это на меня не действует. – Повернувшись, она уходила прочь, оставляя Томми Вилкинса трястись в конвульсиях от смеха.

Они прозвали ее Колючкой, что, конечно, было сокращением от Злючки-Колючки; Эви делала вид, будто этого не замечает. Когда Грейс вместе с ней дежурила в детской палате, отовсюду только и слышалось: на помощь, Колючка! – а дети повежливее жалобно тянули: Колючка, ну пожалуйста…

По выходным Эви бунтовала. Когда другие девушки валились с ног от изнеможения, в ней по-прежнему бурлил неиссякаемый источник энергии. Она почти не бывала в больнице и приходила туда, только чтобы поделиться рассказами о поклонниках и поцелуях, похвастаться подарками от ухажеров: мягкими кожаными перчатками, шелковыми чулками, кашемировой шалью масляно-желтого цвета.

Эви знала все модные песни и танцы. Она часто устраивала в курилке представления, бесстрашно распевая, не всегда попадая в тон, принимая вызывающие позы. Положив руку на бедро, бросала через плечо дерзкие взгляды. Это было неестественно и наигранно, но у Грейс появлялось непонятное чувство.

В палату вошла сестра Беннетт и, как всегда в своем репертуаре, принялась вопить на Грейс с расстояния десяти футов:

– На фабрике произошел несчастный случай, готовимся принять пострадавших. Велели разместить по меньшей мере шестерых. Надо кого-то подвинуть, чтобы освободить место.

Грейс хотела сказать, что у нее должен быть выходной, но знала – так нельзя. Выходной давали нехотя, это была привилегия, награда, а не право. Однако она уже с трудом держалась на ногах и не знала, как продержится еще час, не говоря уже о целой ночи.

Когда прибыли пострадавшие, мужчинам отвели другую палату, а Грейс досталось семь женщин. Одна была вся в синяках, со сломанной рукой и жаловалась, что на нее упал кирпич.

– Здание рухнуло? – спросила Грейс, помогая пациентке лечь поудобнее. Сестра Беннетт смерила ее сухим взглядом.

– Делайте свое дело, сестра. Сейчас не время для болтовни.

Грейс не считала выяснение обстоятельств, при которых произошел несчастный случай, болтовней, но не хотела спорить с сестрой Беннетт, которая к тому же уже вышла из палаты и исчезла за перегородкой, чтобы, вне всякого сомнения, заняться чем-то очень важным и полезным.

Грейс отвела глаза от пациентки, чувствуя, что не в состоянии справиться с нахлынувшими обязанностями, даже оценить, сколько пациентов нуждается в ее внимании. Все пациенты палаты пришли в ажиотаж, все ждали указаний, назначений, больные гастритом требовали молочных напитков.

Одна из женщин с фабрики громко, почти ритмично стонала. Другая, которую ранило не так сильно, просила всех, кто слушал, успокоить ее ради всего святого. Грейс не знала, с кого начать, а все были так заняты. Сестра Беннетт, с охапкой бинтов в руках, ненадолго остановилась и сказала:

– Займись теми, кто поспокойней.

Небольшого внимания и совета хватило, чтобы оцепенение, склеившее все суставы, отпустило их. Грейс проследовала за сестрой к кровати молодой женщины, почти девочки. Половина ее лица была бледной, но красивой. Другая половина – воспаленной красной массой. От ужаса Грейс ощутила мерзкий вкус рвоты, подкатывающей к горлу, и отвернулась, чтобы сделать глубокий вдох.

– Не смей! – прошипела ей в самое ухо, обернувшись, сестра Беннетт. – Не смей, мать твою!

Ругательства из уст сестры оказалось достаточно, чтобы горло сжало спазмом. Сглотнув рвоту, Грейс повернулась обратно к пациентке. Сестра Беннетт была права. Неважно, как себя чувствует сестра Кемп. Она – только сестра Кемп. Не Грейс. Даже не человек.

– Все будет хорошо, – поспешно сказала сестра Беннетт, будто девушка жаловалась на занозу в руке. Здоровый глаз девушки закатился, из уголка текли слезы. Рот был открыт, широко растянут, будто в крике, но оттуда не вырывалось ни звука. Жуткое, парализующее впечатление. Грейс сосредоточилась на работе. Нужна была марля, чтобы наложить на ожоги. Морфий, чтобы унять боль.

– Принеси несколько бутылок с горячей водой, – распорядилась сестра Беннетт, и Грейс сделала, как ей сказали.

– Шок – первая реакция организма, – объяснила сестра, кладя бутылки по бокам тела девушки. – Мы должны поднять температуру тела – только не надо говорить, что… – она подняла руку вверх, – и моргать так иронично. И слышать ничего не желаю.

Пока они работали, морфий, судя по всему, возымел эффект, и, когда уцелевший глаз девушки закрылся, а грудь стала мерно подниматься и опускаться, они перешли к следующей пострадавшей. Лишь тогда Грейс позволила ужасу взять над собой верх. Эта девушка была живым трупом. Было ясно – если она не погибнет от болевого шока, погибнет от заражения. Слишком сильные ожоги. Никакой надежды, что она выживет.

Грейс работала несколько часов, помогала разным пострадавшим в разных частях палаты. Она приносила, подавала, промывала, перевязывала. И все это время у нее перед глазами стоял образ той девушки. Когда смена наконец закончилась и сестра Беннетт, приподняв подбородок, сказала с неохотой, как всегда: думаю, тебе лучше идти отдыхать, – Грейс не поплелась, спотыкаясь, в свою комнату, к жесткой узкой кровати, которая казалась ей райским ложем. Не стала дожидаться Эви, полагая, что соседка где-нибудь в другой палате; к тому же за прошедшие шесть часов беспокойство Грейс по этому поводу прошло без следа. Она была слишком усталой и грустной, чтобы думать о плохом настроении Эви.

Грейс хотела выйти на свежий, прохладный ночной воздух и по двору побрести в дом медсестер, но ноги сами понесли ее в противоположном направлении, на другой конец палаты. Она слишком устала, чтобы говорить с другими пациентами, и направилась прямо к постели обгоревшей девушки.

По крайней мере, она спала. Врач осмотрел ее и назначил хорошую дозу морфина. Грейс стояла у кровати и смотрела, как поднимается и опускается тонкое одеяло на груди пациентки. Простыня сбилась у ног. Накрыла их, как палатка. Мать всегда смазывала ожоги. Грейс никогда не спрашивала почему. Интересно, посмеет ли она, когда приедет домой, сделать матери замечание? Мысль о доме поразила ее. Грейс уже три месяца не видела родителей. Не знала, как они ее примут. У ее наказания не было четких сроков и правил. Уходя, она ненадолго представила, как вернется домой в накрахмаленной униформе – синяя пелерина спускается на плечи, на голове шапочка. Они раскинут объятия навстречу этому прекрасному, юному видению, и все про все забудут. Во всяком случае, родители про все забудут.

Девушке не смазали ожоги жиром, ей ввели наркотик, чтобы унять боль, и уложили в стерильно чистую постель, но больше ничем не могли ей помочь. Все было делом времени, как сказала бы сестра Беннетт.

– Наше дело – заботиться о них. Кто-то выживет, кто-то нет, а наше дело – заботиться.

Грейс почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и тяжело вздохнула. Нельзя плакать здесь, в палате. Внезапно она услышала шаги за спиной – сзади кто-то подошел, и, прежде чем она успела придумать причину, почему стоит у кровати пациентки, ее ощутимо пихнули под ребро. Это оказалась Эви.

– Выше нос, старая кляча, – сказала она. – Завтра пойдем в нашу кафешку за пирожными. Представь себе – ты, я и тарелка булочек размером с Королевский павильон.

Понемногу слезы отступили. Кафе «Черный дрозд» было очаровательно, а при мысли о пирожных с кремом рот наполнился слюной. Она пихнула Эви в ответ, и девушки, взявшись под руку, пошли в свою комнату.

Мина

Был третий день в новой палате. Я требовала у трех (несуществующих) чижиков, сидевших на изголовье моей кровати, убираться отсюда немедленно, когда пожаловал с визитом доктор Адамс. Должно быть, я в самом деле выглядела куда лучше, потому что он улыбнулся мне с очень довольным видом. Его голубые глаза ярко блестели, он улыбался во весь рот. Мне всегда нравились такие обаятельные мужчины, веселые, жизнерадостные. Противоположности притягиваются, и все такое. Он притащил с собой мою медкарту и плюхнулся на стул у кровати в самой неофициальной манере.

– Мне кажется, вам гораздо лучше.

Смутившись неожиданным приливом гормонов, я, сама того не желая, ответила холоднее, чем обычно:

– Мне будет гораздо лучше, если вы отпустите меня домой.

Он только улыбнулся на одну сторону так очаровательно, что я снова ощутила неясное чувство в животе. Думаю, оно возникло у меня ввиду сенсорной депривации. Меня окружали старики и тяжелобольные, ну, еще медсестры, упакованные в синий полиэстер. Это объясняло мою реакцию на ближайшего привлекательного мужчину в зоне досягаемости. Я просто стала жертвой обстоятельств.

– Серьезно, – сказала я. – Мне тут плохо.

– Думаю, травму головы так быстро не вылечишь. – Он приподнял большой и указательный пальцы, и я изо всех сил постаралась не замечать, какие у него красивые руки. Изящные ладони, узловатые суставы. Так недолго начать воображать, как эти руки ощущались бы на моей коже.

– Слишком уж вы саркастичны для врача, – заявила я, отгоняя неуместные мысли. – Разве вы не должны быть мягким и говорить банальностями?

– А я уже не ваш врач, – ответил он на это. – Вы теперь под наблюдением, – он посмотрел в карту, – Манжури Канте. Я не знаком с доктором Канте, но слышал о ней много хорошего. Вы в надежных руках.

– А вы тогда что тут делаете?

– Смотрю, какое чудо совершил.

– Чудесное, – сказала я, вытянула руки, помахала ими, желая продемонстрировать свои превосходные двигательные навыки, и сшибла стакан оранжада. Жидкость разлились по всему столу, постель спас только выступающий край кровати. Удивительно, сколько жидкости вмещает стакан – стоит только ее разлить.

Доктор Адамс убежал и вернулся с рулоном голубых бумажных полотенец, которыми вытирают разного рода лужи.

Ненавижу, когда женщины постоянно извиняются, но на этот раз мне пришлось сделать над собой усилие, чтоб не сказать «простите». В конце концов, это мой стол. Мой мерзкий оранжад. Моя кровать.

– Принести вам еще напитка?

– Нет, – сказала я, – спасибо.

– Так чем вы занимались до того, как сюда попасть?

Светская беседа. Интересно. Мог бы посмотреть на историю болезни, чтобы узнать, где я работала. Может быть, даже вместе с ним – хотя, наверное, я запомнила бы его лицо.

– Я иностранный шпион.

Он улыбнулся.

– Вы не любите разговоров.

– Предпочитаю рассказывать истории, – сказала я. – Это интереснее.

Его улыбка стала шире, и внезапно мне стало тоскливо оттого, какой простой показалась игра. Отпустить сухую шутку-другую, не улыбаться слишком много. Держаться чуть на расстоянии, даже лежа на больничной койке; мужчина повернет голову и принюхается. Я устала от всего этого. И только что вспомнила, что у меня есть молодой человек. Партнер. Сожитель. Марк. Я повторила про себя его имя, просто чтобы напомнить себе. Закрепить в мозгу. Игра на расстоянии тем хороша, что особенно легко саботировать. Можно закончить в любой момент. И я закончила.

– Когда ко мне вернется память?

Доктор Адамс вновь включил профессионализм.

– Невозможно предугадать. Время в таких случаях…

Я сглотнула.

– Но это случится? Все вернется?

– Показатели говорят в вашу пользу. У пациентов с посттравматической амнезией почти всегда восстанавливается память.

– Почти, – я закрыла глаза. – Почему это слово кажется таким громким?

Он не ответил, и я не стала открывать глаз. Я ждала, что он уйдет, но он задал вопрос, который меня поразил.

– С кем вы разговаривали?

Глаза сами собой захотели открыться, но я зажмурила их изо всех сил.

– Вы о чем?

– Только что. – Я почувствовала, как он придвинулся поближе, услышала шелест бумаги.

– Сама с собой, – ответила я поспешно, открыла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Я не собиралась рассказывать ему о галлюцинациях. Иначе не избежать психотерапии и психотропных веществ.

– Ясно. – Доктор Адамс придвинул стул поближе. – Можно?

– Да пожалуйста, – это прозвучало чуть агрессивнее, чем я хотела, поэтому я выдавила из себя очередную улыбку.

– Вам не о чем беспокоиться, если вы что-то такое видите. Или слышите. Галлюцинации вследствие травмы головы – очень распространенное явление.

– Хмм, – я посмотрела на него с интересом, но отвлеченным, давая понять – ко мне это отношения не имеет.

– У вас ничего такого нет?

– Нет, – сказала я уверенно.

– Ну если будет, то, как я уже говорил, это абсолютно нормально. Был случай, когда пациент, выйдя из комы, страдал обонятельными галлюцинациями. Чудился запах печеной картошки, тухлых яиц, лимона и всякого такого.

– И это вы называете нормальным?

– Не уверен, что это нормально. – Доктор Адамс пристально посмотрел на меня. Должно быть, так он смотрел на пациентов реанимации, выясняя, нюхают ли они кокаин.

– Ну, у меня галлюцинаций нет. Если только вы сами не галлюцинация.

Он улыбнулся мне – очень нежно.

– Мне можно доверять, Мина. Я здесь, чтобы помочь.

– Очень мило, – я тоже вежливо улыбнулась. Я не собиралась ему рассказывать, что вижу призрак медсестры, и уж тем более – что галлюцинации случались у меня еще до аварии. Я же не идиотка.

– Но вы хотя бы знаете, когда мне разрешат вернуться домой?

– Во всяком случае, не в ближайшее время, – сказал он. – Я знаю, что вас это расстроит.

– Мне так скучно, – сказала я. – Поневоле начнутся глюки – и то хоть какое-то развлечение.

Возможно, это в самом деле был ответ. Я выдумала призрак медсестры просто от скуки. Такая версия принесла мне огромное облегчение.

Выспаться мне не удалось – пришла нежданная гостья. Парвин. Поскольку я всегда четко разделяла разные сферы жизни, видеть коллегу по работе у больничной кровати было ново и не сказать чтобы приятно. Она притащила с собой гелиевый шарик с розовой надписью «Поправляйся» и букет желтых хризантем из магазина этажом ниже. У хризантем плохая репутация, но я их люблю. И все равно это было странно. Хризантемы, как будто в честь рождения ребенка или чего-нибудь такого. Жизнерадостные, невинные. Хотя, может быть, она ожидала меня увидеть именно такой. Если она слышала об амнезии, вполне возможно, представила себе совершенно новую Мину. Веселую маленькую девочку, которая хлопает в ладоши при виде шариков. Я изо всех сил постаралась убедить ее в обратном.

– Тут вечно не хватает ваз, – сказала я, указав на цветы. – Они завянут.

– Ага, – ответила Парвин и склонилась над гобеленовым рюкзаком, чтобы вытащить оттуда чистую стеклянную вазу и ножницы. Она подровняла букет, наполнила вазу чистой водой и поставила на шкафчик, рядом с букетом Марка, уже начавшим вянуть. Потом снова села на стул и сложила руки на коленях. Выдержав долгую паузу, на протяжении которой Парвин меня рассматривала, я спросила:

– Ну ты будешь что-нибудь говорить?

– Ты никогда не любила разговоров ни о чем, – сказала она. – Поэтому в таких ситуациях приходится трудно.

Я не смогла сдержать улыбку.

– Как дела на работе?

Парвин улыбнулась в ответ и начала рассказывать обо всем, что я пропустила. Я не хотела это признавать, но слушать ее было приятно. Отсылки к реальности. Пол все такой же медленный, а заявку на предоставление финансирования подтвердили. Как заверила Парвин, я особенно настаивала, чтобы ее подтвердили, так что эта новость должна была меня обрадовать. Но не обрадовала, потому что я ни черта не вспомнила.

Нарушение когнитивных функций привело к тому, что разговор стал странным, сбивающим с толку. Некоторые фразы стали ключами, открывающими дверь в знакомое, но давно позабытое, некоторые заводили в тупик. Я не знала, где новые сведения, где старые воспоминания, где ошибочные суждения.

Парвин заговорила о Марке. Я помнила, что никому не рассказывала о наших отношениях, но все равно было облегчением услышать, как отстраненно она говорит о нем. Каждый день мог принести неприятный сюрприз, и мне было приятно узнать, что я ничем себя не скомпрометировала. Потом повисла пауза, Парвин посмотрела на меня, выжидая. Я заставила ее говорить, а сама отключилась. Может быть, даже закрыла глаза.

– Прости, – сказала я, – не услышала последние слова.

– Меня предупредили, что ты очень устала. – Парвин боролась с молнией на рюкзаке.

– Лежать в кровати очень утомительно, – заметила я. – Ну, работу мы обсудили. А у тебя как дела?

Не выпуская из рук молнию, Парвин нахмурилась, и мне на секунду показалось, будто она сердится, но она улыбнулась и сказала:

– Раньше ты никогда меня не спрашивала.

– Ну, я угрюмая необщительная стерва, чего уж там.

Парвин попыталась скрыть улыбку, но ей не удалось.

– Я бы так не сказала.

Ее темные волосы слишком отросли, чтобы можно было назвать стрижку бобом, с одной стороны блестела красная железная заколка. Я вспомнила – она всегда была очень милой и всегда меня этим раздражала. Казалась неестественной, как все милое.

– Марк, – сказала я, ощутив странное желание сблизиться с ней, раскрыв свою тайну. Я хотела сказать: «Марк – мой бойфренд», но это показалось мне глупым. Он такой старый. Эта мысль тут же поразила меня. Он не старый. Ему сорок один, и он прекрасно за собой следит, и потом, я-то ведь тоже не девочка. Я всегда казалась себе старой. Небольшое уточнение: раньше я всегда казалась себе старой. Теперь, лежа в кровати и ощущая боль в каждой косточке, я поняла, что, несмотря на все это, чувствую себя моложе, чем когда бы то ни было. Как будто родилась заново.

Я вздрогнула. Не хватало еще этого дерьма. Стать дружелюбнее – одно дело, вступить в религиозный культ – совсем другое.

– Он такой потерянный, – сказала Парвин, к моему удивлению. – Бродит туда-сюда по отделению.

– А раньше он так не делал? – спросила я. Это был искренний вопрос. Мои воспоминания по-прежнему были разбросаны – фрагменты, наброски того, что представляла собой привычная, нормальная жизнь. Я изголодалась по четким фактам.

– Он скучает по тебе, – заметила Парвин. И тут я все поняла.

– Ты про нас знаешь.

Она прикусила губу.

– Извини.

Еще одна стена рухнула.

– Пол тоже знает?

– Не думаю. Мы это не обсуждали, к тому же он такой забывчивый, помнишь какой?

– Ну и хорошо, – я удивительно спокойно отнеслась к тому, что Парвин известен мой большой секрет, но мне совсем не хотелось стать предметом сплетен на рабочем месте.

– А как ты… – я замолчала, махнула рукой, – хотя ладно.

– Еще до тебя у нас работала одна аспирантка, недолго, несколько месяцев. Они с Марком встречались.

Я ожидала, что мне будет больно, и постаралась не подавать виду. Но больно не было.

– Он ходил туда-сюда по лаборатории, и лицо у него было такое… счастливое, – Парвин пожала плечами. – Когда я снова увидела его таким, сразу догадалась, что дело в тебе. Ну то есть явно не во мне и вряд ли в Поле.

– Я и не думала, что все так очевидно, – сказала я.

– А вообще это не мое дело. – Парвин заерзала на стуле, и я поняла – она собирается встать и уйти. Я не хотела, чтобы она уходила. Этот день был полон нелепых сюрпризов.

– Спасибо, – сказала я, – что навестила. Мне так скверно из-за этих… провалов в памяти. Я помню много всего, но не знаю, что забыла, потому что… потому что забыла. Это меня пугает, и… – я осеклась, провела ладонями по лицу. Слава богу, они были сухими.

– Мы все по тебе скучаем, – сказала Парвин, – и надеемся, ты скоро вернешься.

– Вот этого не знаю, – ответила я, радуясь, что мы перешли к знакомой теме. – Может, у меня провалы в памяти, синдром ложной памяти, черепно-мозговая травма или еще что-нибудь.

– Ну, это очевидно, – заметила Парвин. – Ты и так знаешь, что у тебя черепно-мозговая травма. Ты же видела свою медкарту?

– Я имею в виду – что-то не помню, чтобы коллеги очень уж меня любили. Однако вот она ты. Я просто удивлена, только и всего. – Я помолчала, взвешивая новую мысль. – Без обид, но напомни, пожалуйста, мы с тобой дружили? Я не помню…

– Нет, – сказала Парвин, поджав губы. – Мы не подруги. Просто коллеги.

– Хорошо, – я ощутила облегчение и вместе с тем боль. Облегчение – потому что память не подвела, скрыв от меня лучшую подругу, боль – потому что она явно подчеркнула свои слова.

– Может, ты как раковина устрицы, – предположила Парвин. – Без нее устрица уже не та. К тому же, – она улыбнулась, – я казалась очень милой на твоем фоне. В одиночку справиться уже не так легко.

Я, к удивлению своему, расхохоталась, а улыбка Парвин стала шире. Глаза заблестели и внезапно стали очень красивыми.

– Можешь рассказать еще что-нибудь? – я не хотела просить у людей помощи, не хотела доводить до крайностей, но происходящее было сильнее меня. Я стала Большим каньоном потребностей, и это меня пугало.

– Например?

– Ну, скажем, опиши типичный рабочий день. Или что хочешь. Мне просто нужно сложить картинку. Очень прошу.

Парвин кивнула и начала рассказ.

Некоторое время спустя я открыла глаза и поняла, что провалилась в сон. Парвин собирала вещи, двигаясь тихо, чтобы меня не разбудить.

– Прости.

– Все хорошо, – сказала она. – Просто я засиделась. Утомила тебя.

– Ты еще придешь?

Парвин ничего не ответила.

– Я знаю, мы с тобой не подруги, и ты не обязана. Но мне было бы приятно.

Она улыбнулась.

– Может быть. Если будет время.

– Это честно, – заметила я. – Прежде чем ты уйдешь, можно еще вопрос? Насчет Марка.

Парвин напряглась.

– Он мой начальник.

– Я знаю. Просто… – я не хотела задавать этот вопрос, я ругала себя даже за то, что думаю об этом, но он зудел у меня в мозгу, не давал покоя. – Ты сказала, что Марк выглядел счастливым. А я?

Парвин посмотрела на меня с откровенным испугом.

– Ладно, – сказала я, – не отвечай. Я не должна была спрашивать.

– Да нет, все в порядке. Честно сказать, ты всегда относилась к нему довольно сдержанно. Но, как я уже говорила, я почти не знаю тебя и совсем ничего не знаю о ваших отношениях. – Она поднялась со стула, и я ощутила панику оттого, что она уходит. Парвин словно соединяла меня прежнюю со мной нынешней, даже надежнее, чем Марк. Что было странно.

– Ты можешь мне кое-что купить? Я тебе заплачу, – сказав это, я поняла, что не знаю даже, есть ли у меня деньги, не знаю, где мои вещи и сумка.

– Хорошо. – Парвин явно была рада, что я перестала задавать вопросы об эмоциях и чувствах, и я не могла ее за это винить.

– Я имею в виду, что обязательно заплачу, но позже. Я не знаю, где лежат мои вещи, но я…

– Да все в порядке, – сказала она, – если что, я знаю, где тебя искать.

Я откинулась назад, благодарная.

– Ну да, по всей стране метаться не буду.

Она кивнула.

– Времена твоих метаний в прошлом. – Потом, словно осознав, что это слишком обидно даже для шутливой перепалки, поспешно добавила: – И в будущем, конечно.

Я широко улыбнулась, показывая, что не обиделась, и, пока она еще чувствует себя виноватой, озвучила свою просьбу.

– Дешевый мобильник. Деньги отдам при первой возможности.

– Телефон?

– Я знаю, тут есть стационарный, но надо каждый раз просить, чтобы мне его принесли.

– Ясно, – сказала Парвин. – А это не противоречит правилам?

– А я бунтарка, – сказала я.

– И лентяйка, – добавила Парвин. – Давай-ка уже выходи на работу. Хватит симулировать.

Я хотела еще раз напомнить ей про телефон, спросить, когда она его принесет. Сама возможность, что он может у меня появиться, заставила хотеть его в два раза сильнее. Но вместо этого я сказала:

– Спасибо, что пришла. Я была очень рада тебя видеть.

Парвин вновь посмотрела на меня, приподняв брови и чуть покачав головой. Помолчала немного, словно ждала, пока я еще что-нибудь скажу, потом попрощалась и ушла.

Парвин и разговор с ней меня успокоили. Я провалилась в чудовищный сон, из тех, что охватывают весь мой организм так крепко, что я двенадцать часов ничего не чувствую. Но проснулась я не с тяжелой головой, как обычно, а полная жизни. Все чувства обострились. В палате пахло антисептиком, словно ее только что щедро полили хлоркой, и даже бледные цвета стен и занавесок казались яркими. На тумбочке сидел скворец и смотрел на меня типично птичьим, любознательно-глупым взглядом. Ясным и в то же время ничего не выражающим. Хотя мои нейроны работали на полную мощность, я не сразу осознала, что скворец на чем-то стоит. На коробке. На коробке с мобильником.