Текст книги "Вишневые воры"

Сарей Уокер
Вишневые воры

Sarai Walker

THE CHERRY ROBBERS

Copyright © 2022 by Sarai Walker

All rights reserved Перевод с английского Екатерины Смирновой

© 2022 by Sarai Walker

© Смирнова Е., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Моей сестре Мишель

И всем женщинам в моей жизни, которые стали мне сестрами по духу

должен разверзнуться ад; до того, как я пропаду, ад раскрыться должен красною розой, давая мертвым пройти[1]1
  Хильда Дулитл. Эвридика. Перевод Я. Пробштейна. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть].

Из «Эвридики»

Х. Д.

Семья Чэпелов

Белинда Холланд Чэпел (1900 г. р.)

Генри Чэпел (1893 г. р.)

Эстер Чэпел (1930 г. р.)

Розалинда Чэпел (1931 г. р.)

Калла Чэпел (1933 г. р.)

Дафни Чэпел (1935 г. р.)

Айрис Чэпел (1937 г. р.)

Хейзел (Зили) Чэпел (1939 г. р.)

Фиолетовый блокнот

3 августа 2017 года

Абикью, Нью-Мексико

В прошлом году Лола привезла мне из Сан-Франциско блокнот для рисования – ну, так она думала – небольшой карманный альбом, который я могла бы брать с собой на предвечерние прогулки по близлежащим холмам, чтобы делать зарисовки цветков мальвы, степных кроликов и всего того, что может встретиться мне по пути. Обычно я понятия не имею, куда приведет меня дорога и что я там увижу. Куда идти – не так важно, важен свет, лучше всего – перед самым закатом. Художники охотятся за светом.

То был блокнот с обложкой из кожзаменителя восхитительного ярко-голубого цвета, почти бирюзового, из-за которого Лола его для меня и выбрала. В Сан-Франциско всю дорогу было серо и уныло, и голубой цвет напомнил ей о небе над нашим домом, а небо обычно напоминает ей обо мне. Нашу совместную жизнь Лола однажды описала так: представьте, что вы сидите в самолете, самолет готовится к взлету, а на земле промозглая, невыносимая серость. Самолет набирает высоту и наконец прорывается сквозь облака, и вот уже вокруг лишь свет и голубое небо. Такова наша жизнь с Сильвией, – говорила она. Именно так она ощущается и именно так выглядит. На высоте более шести тысяч футов над землей небо отчего-то синее моря.

Лола всегда привозит мне что-нибудь из поездок. Это наш ритуал, небольшой элемент ухаживания, которому уже десятки лет. Ей приходится путешествовать по работе – несколько больших поездок в год. Я остаюсь дома: меня интересует только то, что рядом со мной. Мой мир здесь, а не неизвестно где. Но Лола, как и большинство людей, относится к этому иначе; она не боится уезжать, а когда возвращается, всегда дарит мне небольшой подарок – как знак того, что вдали от дома она думала обо мне. Голубой блокнот мне сразу приглянулся; я представила, как она покупает его в книжном магазине на какой-нибудь беспокойной улице Сан-Франциско, на ней юбка и свитер, ничего кричащего, черные волосы с проседью убраны в низкий пучок, неприметная цепочка на шее. Никакой помады, да и вообще никакой косметики. Лоле украшаться ни к чему.

Голубой блокнот был обернут в пленку, и когда на следующее утро, пока Лола была у себя в кабинете, я его открыла, оказалось, что это не альбом для рисования, а дневник с разлинованными страницами. Лоле я решила об этом не рассказывать, как и о том, что я ненавижу эти линии: они для меня как решетки в клетке. Образы в моей голове рождаются из вспышек и впечатлений, цвета и света, а не из слов, змеящихся вниз по странице; в глубокие чертоги письменной речи я предпочитаю заглядывать пореже.

Отправив дневник в книжный шкаф в своем кабинете и надеясь, что Лола больше не вспомнит о нем, я точно не предполагала, что настанет день, когда он мне срочно понадобится.

Нет, сейчас я пишу не в том красивом дневнике-разочаровании. Впрочем, писать в нем я буду – после сегодняшних событий я в этом уверена, мне лишь нужно привыкнуть к мысли о том, что я начинаю писать дневник.

Сейчас я пишу в молескине, купленном сто лет назад в книжном магазине в Таосе. Он лучезарно-фиолетовый, с резинкой, тоже фиолетовой, которая вертикально перехватывает весь блокнот. Полки магазина пестрели от разноцветных молескинов, я прошлась по ним взглядом и инстинктивно выбрала фиолетовый, вспоминая Вордсворта: «Фиалка у камня, покрытого мхом, от взора сокрытая наполовину». Каждый цвет в моей голове обычно соответствует какому-нибудь цветку. Я купила этот блокнот, думая приспособить его для списков покупок и текущих дел, то есть для всяких прозаических вещей, с которыми у меня обычно не очень, но, как и ожидалось, ни разу его не открыла, разве что положила под обложку веточку лаванды – она сплющилась, но до сих пор источает острый аромат. Наверное, я могла бы назвать этот блокнот дневником, но лучше не буду. Это рождает ожидания.

Я начала писать, потому что Лолы нет, а мне нужно с кем-то поговорить.

Просто у меня больше никого нет.

Всю свою жизнь я старалась не оставлять следов. Наверное, это странно для художницы, тем более довольно известной. Безусловно, мой след, тянущийся далеко в прошлое, – это мои картины, во многом очень личные, но на самом деле это всего лишь хлебные крошки. Люди видят мое искусство, но не меня, и я надеялась, что так будет всегда.

Но сегодня кое-что произошло, и мне бы сейчас сказать, что я всю жизнь боялась, что настанет этот день, вот только это неправда. Меня, что называется, застали врасплох. Наверное, это как раз из-за того, что я не вела записей, не оставляла следов. Не так важен сам дневник, как то, о чем говорит его отсутствие. Слишком уж я старалась все забыть.

После обеда я зашла на почту, надев скрывающую лицо широкополую шляпу и выбрав свой обычный путь по грунтовой дороге, огибающей деревню (всегда предпочитала окраины). Лола уехала на месяц в Бразилию читать курс «Парфюмерия как искусство» в каком-то престижном институте, название которого я не помню. Обычно, когда она дома, мы вместе гуляем после обеда и рассказываем друг другу о том, чем будем заниматься в течение дня, до ужина (у нас есть правило: никогда не разговаривать о работе во время еды). Сейчас же я шла одна, предоставленная мыслям о том, как проведу этот день: вот уже неделю на мольберте в студии меня ждал большой чистый холст, к которому я пока не притрагивалась. Я все кружила вокруг него, не готовая приступить к работе, и пока ограничивалась тем, что делала наброски. Предвкушение всегда прекрасно.

Почтовый ящик привычно забит письмами – как правило, это письма без моего точного адреса. Просто: Сильвии Рен, 87510, Абикью, Нью-Мексико. Настоящий адрес знают лишь несколько человек, но в деревне на 200 жителей предназначенные мне письма не теряются. Письма – это очень мило, но они быстро накапливаются и умоляют об ответе, даже если отправитель ничего такого не просит.

В Санта-Фе живет женщина, которую, наверное, можно назвать моей ассистенткой: она из тех белых людей «нового времени», которые стайками стекаются в город, искрясь бирюзовой бижутерией и источая аромат шафрана. Я бы предпочла все письма отдавать ей. Ее основная обязанность – отказывать всем, кто мне что-то предлагает: от интервью или выступлений до, прости господи, приветственных речей для выпускников. Она работает со мной уже больше десяти лет, и иногда, когда я в городе, мы встречаемся пообедать. Домой я ее никогда не приглашала, хоть и знаю, что она умирает от любопытства. Она в шутку называет себя королевой отказов, а когда я умру, она наверняка напишет обо мне мемуары – под каким-нибудь ужасным названием вроде «В тени Сильвии Рен». Каждый раз, когда мы встречаемся в ресторане отеля «Ла Фонда», я так и вижу, как она делает мысленные заметки.

Но письма от поклонников я своей ассистентке не доверяю – Лола предпочитает читать их сама и рассылать ответы на открытках, которые она специально для этого распечатала. Она всегда любила читать письма фанатов; мне даже кажется, что, когда мы были помоложе, это ее немного заводило – куча людей устраивает шум из-за меня, а в моей постели – лишь она одна.

Я быстренько забрала письма и через несколько секунд уже вышла из здания: чем дольше остаешься, тем выше шансы для непрошеной беседы. Вернувшись домой, я повозилась с замком калитки: наш участок по периметру окружен низкой отштукатуренной стеной, и калитка – единственный проход к дому. Днем, когда мы дома, калитка всегда открыта, но на ночь мы ее запираем, и когда уходим – тоже. Сколько бы раз мы ни смазывали замок, это мне не сильно помогало; Лола никогда не мучается с ним так, как я. На этот счет у меня есть теория: дом не хочет, чтобы я его покидала, и когда я все-таки выхожу, он наказывает меня – заставляет пострадать, прежде чем впустить обратно. Между мной и домом существует связь, как у влюбленной парочки. Я провела здесь десятилетия, жила и работала в этих стенах. Однажды здесь же я и умру.

Мой кабинет расположен в заднем крыле дома, стол стоит у окна, откуда открывается вид на цветник и холмы, а вдалеке высится Серро Педерналь, столовая гора, напоминающая шею без головы. Каменистые холмы за нашим домом выглядят красными, почти марсианскими, и им очень подходит определение «неземные» – гораздо больше, чем всем тем вещам, которые обычно описываются этим словом.

Я просмотрела письма, борясь с желанием попросту бросить их куда-нибудь и забыть о них. Когда Лолы нет, мне стоит больших усилий справляться с бытовыми вещами – этой частью нашей жизни обычно заведует она: платить по счетам, ходить по магазинам, звонить сантехнику. Я отложила в сторону счет за электричество и рассортировала почту поклонников – авиапочта из Японии и Южной Африки и более знакомые американские конверты, почти все подписанные женской рукой. Мне пишут в основном девушки и женщины – в конце концов, я не просто художница, а женщина-художница. Еще два письма я отложила для своей ассистентки – два официальных конверта с отпечатанным адресом; одно письмо из Университета Небраски, второе – от женщины из Гринвича, Коннектикут. Наверняка в обоих просьбы поучаствовать в чем-то, от чего я откажусь.

Но некоторые письма я все же просматриваю, чтобы совсем уж не отрываться от реальности – неудивительно, что из этих двух я выбрала письмо из Коннектикута.

Надорвав конверт, я достала бледно-голубые листы слегка шероховатой бумаги. На первой странице было напечатано: Элайза Л. Мортимер, журналист, режиссер документального кино.

Уважаемая г-жа Рен, писала Элайза. Я большая поклонница Вашего творчества. Я тяжело вздохнула. Ну же, Элайза, ты можешь придумать что-нибудь получше.

Я так давно пытаюсь связаться с Вами! Я независимый журналист и режиссер – снимаю документальное кино об искусстве. Я звонила Вашему агенту в надежде поговорить с Вами, но он сказал, что Вы никогда не встречаетесь с журналистами, и отказался даже переслать Вам мое письмо. Наконец, после того как я обратилась ко всем, кому только могла, знакомый моего знакомого смог достать Ваш почтовый адрес, выпросив его у владельца одной галереи (надеюсь, Вы не будете возражать, если я не выдам этих людей). Хочется верить, что Вы получите мое письмо. Я знаю, что Вы не любите, когда Вас беспокоят, но…

И так далее и тому подобное о том, что она восхищается моими работами и что постер моей картины «Пурпурный ирис» висит прямо у нее над кроватью. Мне никогда не нравилось, что мои работы печатают на постерах, открытках и, того гляди, подставках под бокалы, магнитах и других тому подобных вещах. Зачем я вообще согласилась на это? Дело в доступности, говорила мой юрист, когда я подписывала лицензионное соглашение.

«Искусство должно быть доступно массам». Она намекала, что я сноб, но это не так. При моем успехе я могла бы жить на вилле где-нибудь на юге Франции, перепоручая всю работу многочисленным помощникам и перемещаясь от одной модной вечеринки к другой, но вместо этого у меня скромный дом с глинобитными стенами и автомобиль, которому уже четырнадцать лет, и удовольствие я нахожу не в окружающем мире, а в работе и таинствах ежедневной рутины, ее производящей. Не думаю, что мое нежелание превращать эту работу в безвкусные безделушки, место которым на свалке, так уж запредельно.

Я уже собиралась отложить письмо Элайзы, поскольку решила, что ее лесть в итоге выльется в очередную просьбу об интервью, но мое внимание привлекло начало следующего абзаца: Недавно в Музее Сэндлера проходил званый обед, и я сидела рядом с женщиной, которая выросла в Беллфлауэр-виллидж, Коннектикут…

Я сделала резкий вдох, ощутив острый укол паники.

Ее зовут Полина Левассёр, она коллекционирует произведения искусства и живет то в Париже, то в Нью-Йорке. Она старается держаться в тени и в целом не особо выделяется, чего не скажешь о других коллекционерах ее уровня. Ее девичье имя – Полина Попплуэлл. Узнав, что я из Гринвича, она рассказала мне, что выросла в соседнем Беллфлауэр-виллидж. Она тепло вспоминала о своих юных годах, которые она провела на Сент-Ронан-стрит в большом викторианском доме нежно-голубого цвета – самом красивом, по ее словам, доме в городе.

Скажите, Вам это знакомо?

У меня вырвался нервный смешок, отразивший тревогу и удивление. С какой стати мне должно быть это знакомо? Меня зовут Сильвия Рен, я художница, живу в Абикью, Нью-Мексико. Я родилась и выросла в Иллинойсе, а сейчас я «новая мексиканка». О Новой Англии я ничего не знаю. Ну или, по крайней мере, так все думают.

Но читать письмо я не перестала, потому что Беллфлауэр-виллидж, семья Попплуэлл и дом нежно-голубого цвета мне действительно знакомы – точнее, не мне, а той женщине, которой я была раньше.

Не стану прикидываться, госпожа Рен, и перейду сразу к делу. За обедом миссис Левассёр немного перебрала шампанского и проговорилась о том, что знает Вашу тайну.

Я сложила письмо и положила его обратно в конверт. Если я притворюсь, что не открывала его, мне ведь удастся избежать того, что оно мне сулит? Время невозможно повернуть вспять, но почему бы не попробовать. Я засунула конверт в пачку писем, закрыла глаза и представила, что я только что вернулась домой, села за стол и никаких писем не открывала.

В раковине на кухне скопилась посуда, и я начала ее мыть. Работа по хозяйству всегда вызывает во мне гордость, ведь в домашних делах я всю жизнь, пока не повстречала Лолу, была беспомощна – лет до двадцати даже яйцо не могла сварить. Теперь же, когда годы уже не те, мы договорились с нашими молодыми соседями, семейной парой, что будем платить им за помощь с более трудоемкими делами – они моют у нас полы, убираются и делают другие мелкие дела, а с недавнего времени они еще и за садом следят, хотя я по-прежнему сама поливаю цветы и подрезаю кусты.

Какое-то время я занималась делами – нашинковала овощи для салата и выбрала на огороде длинные веточки розмарина, чтобы поставить их в вазу на моем столе. Старалась занять себя чем-то, но оказалось, что повернуть время вспять, увы, никак нельзя. Письмо, с его манящим упоминанием тайны, никак не выходило у меня из головы, и маленькое семечко любопытства дало устойчивые зеленые побеги. Закрыть глаза на ситуацию – не значит ее исправить. Я вернулась за стол и вновь начала читать.

Остальная часть письма выглядела так:

Я стала расспрашивать миссис Левассёр, что за тайну о Вас она знает, и она рассказала, что Вы тоже выросли в Беллфлауэр-виллидж. И зовут Вас на самом деле Айрис Чэпел, а не Сильвия Рен, и Вы – наследница оружейной компании «Чэпел файрармз». У Вас было несколько сестер, но все они умерли, хотя никто не знает, что именно с ними случилось. По слухам, Айрис сбежала из дома в конце 1950-х годов, когда ей было около двадцати лет, но люди все еще помнят о ней. Миссис Левассёр говорит, что сестры Чэпел навсегда остались в памяти поколения Беллфлауэр-виллидж. В семидесятые годы кто-то из горожан увидел фотографию Сильвии Рен в журнале «Life» и узнал в ней Айрис Чэпел. Но в своем стремлении защитить дочь Беллфлауэра жители не стали распространяться об этом. Ее жизнь была столь трагичной, что разве мог кто-то обвинить ее в том, что она убежала от судьбы, которая настигла ее сестер – и которая могла бы стать и ее судьбой тоже?

Я сказала миссис Левассёр, что хотела бы провести расследование и проверить все эти факты. Она ужасно испугалась, и я прошу Вас не винить ее: она не знала, что я журналистка, хотя, когда нас друг другу представляли, я об этом упомянула. (В ее возрасте у нее, видимо, проблемы со слухом.) Я навела кое-какие справки и подозреваю, что миссис Левассёр говорит правду, поэтому я решила Вам написать: надеюсь, Вы не откажетесь поговорить со мной.

Вы знамениты на весь мир, но, как я знаю, живете затворницей. Я где-то читала, что одна писательница хотела выпустить Вашу биографию, но через год безуспешных попыток сдалась. «Сильвия Рен – призрак!» – заявила она, переключившись на Эдну Сент-Винсент Миллей. Затворница, призрак… уверена, у Вас есть на это свои причины, но мне кажется, что Ваша история должна быть рассказана. Я уже поговорила с редакторами нескольких ведущих журналов о том, что хотела бы написать о Вас. Очень рассчитываю на Ваше сотрудничество в этом.

Прошу Вас, ответьте на это письмо, свяжитесь со мной по электронной почте или позвоните мне. Я была бы очень рада с Вами поговорить. К письму прилагаю свою визитку.

С уважением,

Элайза Л. Мортимер

Я положила письмо на стол и смахнула его рукой – оно шлепнулось на пол, как неразумный ребенок. За окном, пытаясь меня как-то приободрить, мне махали веточки мальвы, но я была не в настроении.

Письмо беспокоило меня, в этом никаких сомнений не было, но ведь эта женщина не сможет докопаться до правды – она неизвестна никому за пределами семьи Чэпел. И кто из Чэпелов сейчас жив и может рассказать обо всем? Никто.

Я взяла одну из открыток, которые Лола рассылает в ответ на письма моих поклонников, – плотный картон цвета слоновой кости, черно-белая фотография неба над Абикью с одной стороны и нежная голубая кайма на другой – и написала:

Уважаемая г-жа Мортимер,

Я получила Ваше письмо, и хотя я восхищаюсь Вашим упорством, боюсь, мне придется Вас разочаровать. Я не Айрис Чэпел.

Всего наилучшего,

Сильвия Рен

Наклеив марку на конверт, я ждала, что вот сейчас почувствую, что победила эту Мортимер, но никакого удовлетворения не ощутила. Наоборот, я была уверена, что это лишь начало.

4 августа 2017 года

Абикью, Нью-Мексико

На почту я пошла сразу после завтрака, не дожидаясь своей дневной прогулки. По дороге меня совершенно не радовали ни тополя, ни безоблачное небо, и я негодовала по поводу того, как основательно госпожа Мортимер нарушила мои ежедневные ритуалы. В них нет ничего эдакого, но для меня они важны, особенно в дни, когда

Лолы нет рядом. Я плохо спала прошлой ночью – примерно так и выглядит приближение хаоса.

Я опустила открытку в отделение для исходящих писем и заметила в своем почтовом ящике новый конверт от госпожи Мортимер. Открыть его я решилась только дома, в своем кабинете. В нем была копия газетной статьи, а сверху – зеленый квадратик клейкой бумаги, на котором было написано:

Это снова Элайза. Недавно из отпуска вернулась волонтер, которая ведет дела Исторического общества Беллфлауэр-виллидж, и я смогла обратиться к их архивам. Посылаю Вам копию статьи, которую я там обнаружила. Судя по всему, Айрис Чэпел в конце 50-х не просто сбежала, а исчезла при весьма странных обстоятельствах. Очень хочу это с Вами обсудить!

«Гринвичский обозреватель»

19 августа 1957 г.

Пропавшая наследница

Полиция штата Коннектикут просит помощи граждан в установлении местонахождения Айрис Чэпел, 20 лет, жительницы Беллфлауэр-виллидж. Вчера мисс Чэпел тайно сбежала из психиатрического отделения больницы Сьюарда. Она покинула учреждение без разрешения и в настоящее время находится в розыске.

Реймонд Уeстгейт, врач мисс Чэпел, сообщил «Обозревателю», что мисс Чэпел не представляет угрозы для общества, однако она находится в состоянии сильного замешательства и может причинить себе вред.

За информацию о местонахождении его дочери президент оружейной компании «Чэпел файрармз» предлагает вознаграждение в размере одной тысячи долларов. Если вы владеете какой-либо информацией по этому вопросу, просим вас обратиться к сержанту Уилкинсу, отделение полиции штата.

Невероятно! Мне редко доводилось вспоминать Айрис Чэпел – как по мне, так она давно уже умерла (бедная Айрис!). Но какие-то вещи тем не менее забыть невозможно. Да, однажды она непродолжительное время находилась в психиатрическом отделении больницы Сьюарда (и в этом ничего страшного нет), но она не сбегала тайно из больницы и не была в розыске. Может причинить себе вред? Возмутительно! Я перечитала статью, потрясенная тем, какие истории, оказывается, ходили в городке после исчезновения Айрис.

Я начала сомневаться, что Элайза Мортимер вообще была той, за кого себя выдавала. Что, если статья поддельная? В наши дни сфабриковать можно что угодно, ну и потом, что, если эта Мортимер хочет денег за молчание? Знаменитость при деньгах – у таких людей всегда есть риск оказаться мишенью в подобных аферах. Меня об этом предупреждали юристы.

Я сразу же подумала о Лоле. Она бы знала, что делать. Мне хотелось ей позвонить, но я понятия не имела, сколько времени сейчас в Бразилии. Она весь день преподавала, а вечером участвовала в мероприятиях, и мне очень не хотелось ее отвлекать. Свой ноутбук она забрала с собой, а это был единственный компьютер в нашем доме – я не очень дружу с новыми технологиями, поэтому искать информацию, чтобы прояснить свои опасения, мне было негде. Какое-то время я размышляла, не позвонить ли своему агенту, но он человек совершенно несносный (Лола считает, что я просто его не понимаю, да и вообще, он – не моя проблема, ведь все мои дела ведет Лола). А поскольку здесь могли быть замешаны юридические вопросы, я решила позвонить своему юристу в Нью-Йорке – единственному представляющему мои интересы человеку, который не сводил меня с ума. Только рассказывать о случившемся нужно было осторожно. Как и большинство людей, Ребекка очень мало знала обо мне, и я бы предпочла так это и оставить – если, конечно, ситуация с госпожой Мортимер не начнет обостряться.

Сделав запрос в интернете, Ребекка подтвердила, что Элайза Мортимер действительно журналист и режиссер, живет в Гринвиче, делает репортажи об искусстве.

– Я сейчас читаю ее веб-сайт, – сказала Ребекка. – Здесь интервью с Джуди Чикаго, Джонни Маркизом, Захой Хадид. Документальный фильм о «Девушках из Глазго». Похоже, она настоящая.

– Что-то я не уверена.

– Просьбы об интервью наверняка поступают к вам ежедневно, Сильвия. Откуда такая паника?

– Нет никакой паники, – сказала я, прикрыв трубку рукой, чтобы выровнять дыхание. – Эта так называемая журналистка утверждает, что знает обо мне какие-то тайны. Это разве не шантаж?

– Она требовала денег?

– Нет, не требовала. Она хочет взять у меня интервью.

Ребекка издала смешок, но притворилась, что покашливает.

– Ну так именно этим и занимаются журналисты. Это не преступление.

– Я не хочу, чтобы она тут все вынюхивала.

– Хорошо, – сказала Ребекка. – Я всегда готова помочь. На какие тайны она намекает? Что-то дискредитирующее? Если она распространяет о вас недостоверные сведения, можно направить ей предупреждение.

Старое доброе требование о прекращении противоправных действий.

Я не ответила; мои мысли начали блуждать, в голове то и дело возникала строчка из письма Элайзы: «Сильвия Рен – призрак». Как это ужасно – стать призраком еще при жизни. Но ведь нельзя сказать, что она совсем уж не права. Если бы у женщин были фамильные гербы, на моем точно был бы призрак.

Я осознавала, что молчу, а время идет, почасовая оплата и все такое, хоть меня это не очень беспокоило.

– Сильвия? – сказала Ребекка, словно обращаясь к загулявшей кошке. – Вы еще здесь?

– Я здесь, – сказала я. – И я хочу получить запретительный приказ против Элайзы Мортимер.

– Запретительный приказ? Сильвия, что происходит? Лола дома?

Я повесила трубку. Через несколько секунд телефон зазвонил, но я не ответила. Он звонил весь день – я не отвечала. Я выкинула газетную статью с запиской от Элайзы и остаток дня провела за работой в саду, а потом налила себе лимонад, устроилась поудобнее и, успокоенная легким августовским ветром, смотрела на солнце, уходившее за красные холмы на горизонте.

Глубокой ночью

В письме Элайзы Мортимер мне было ненавистно все, но ее слова о знаменитой затворнице беспокоили меня не меньше, чем упоминание призрака, и я не могла заснуть, снова и снова прокручивая эти мысли в своей голове. Я так успешно отгородилась от мира – того мира, который простирался далеко за пределами очерченных мной границ, – что описание того, кем я стала и как видят меня другие люди, оказалось довольно пугающим.

Никогда я не собиралась становиться затворницей. Мне жаль, что люди не знают этого обо мне. Если бы я захотела ответить Элайзе что-то осмысленное, я бы сказала ей, что затворничество вообще не соответствует моей природе. У меня было пять сестер, и мы росли как единый организм, как та индийская богиня со множеством рук и лиц. Чтобы стать затворницей, мне пришлось бы почувствовать себя отдельной личностью – а этого я в детстве была совершенно лишена. А разве годы становления не определяют, как сложится вся остальная жизнь?

Я потратила много времени и сил, чтобы стать той, кем я стала – призраком, знаменитой затворницей или, как назвали бы меня в народе, чокнутой. В итоге затворничество стало основным фактом моей биографии, хотя на самом деле я никогда не хотела этого. Люди думают, что мои отказы от интервью – это что-то вроде феминистской декларации, как и то, что я избегаю публичного внимания и что в этом мире у меня есть лишь один представитель – мое творчество. В женщинах воспитывают покорность, и когда женщина очерчивает вокруг себя четкие границы, переступать которые никому не дозволено, ее считают исключительной.

Вот так взять и исчезнуть – мне это далось нелегко, скажем прямо. Но все мы вынуждены адаптироваться к обстоятельствам, какими бы они ни были. Монахини привыкают к своему монастырю, птицы привыкают к своим клеткам, вот и мне пришлось привыкнуть к своему образу жизни – к тому, что я стала другим человеком и все эти годы пыталась скрыть правду. Постоянная скрытность – то была вынужденная мера, но постепенно она стала моей второй натурой. Я больше не притворяюсь, что я Сильвия Рен. Я и есть Сильвия.

С другой стороны, я могу сколько угодно твердить о том, что давно превратилась в Сильвию, но ведь это далеко не вся моя история, а весьма упрощенный взгляд на нее.

Несколько лет назад мне попалась статья о цирковом тигре из Лас-Вегаса: покорное создание, он более десяти лет почти каждый вечер выступал на арене, прыгая сквозь огненные обручи на потеху толпы, пока однажды, безо всяких видимых причин, не набросился на своего дрессировщика прямо во время выступления, разорвав его сонную артерию своей лапищей. Дрессировщик истек кровью прямо на сцене еще до прибытия помощи, а зрители с ужасом смотрели, как лужа крови вокруг него становится все больше и больше.

Если всю жизнь сопротивляться своей природе, можно приспособиться к обстоятельствам, но где-то глубоко внутри останется частица вашей настоящей души. Ваш дикий зверь, которого нельзя укротить.

Тук-тук.

Ну вот, начинается. Этого я и боялась. Я так давно не вспоминала Айрис, ее сестер, больницу и побег, что неудивительно, что обращение к давно похороненным воспоминаниям разбудило что-то во мне.

Я услышала стук, села в кровати и включила лампу – заснуть все равно не получалось. Шторы были закрыты, но я знала, что скрывается за ними: кромешная тьма, бесконечная и неизмеримая, черная, как космос, и такая же необъятная и непостижимая.

Жизнь в глубинке Нью-Мексико имеет и обратную сторону: ночную. Поэтому под кроватью я храню винтовку, с ней спокойнее спится. Она заряжена, и стрелять я умею. Оружие рождает мир в моей душе – эту иронию способна понять только Лола. В такие моменты, когда меня подавляет тьма, мне нужно держаться за что-то более сильное, чем я сама.

Я сидела в кровати и не двигалась – ждала, когда снова постучат. Винтовка мне не поможет, это я понимала, но другой защиты у меня не было. Стук в стекло как первое указание на то, что должно произойти. Когда Лола дома, такие вещи со мной не случаются. Мой посетитель приходит, лишь когда Лолы нет, когда все то, что я так долго хранила в себе, поднимается на поверхность.

Тук-тук.

– Это она, – сказала я вслух. – Не бойся.