Текст книги "Королева красоты Иерусалима"

Меркада выслушала рассказ дочери, но не произнесла ни слова.

Злые ветры дуют в стране, настроение у всех – хуже некуда. Британцы, приходу которых все так радовались, оказались хуже турок.

– Ох уж эти энгличане, чтоб им пусто было! – говорила Роза соседке Тамар. – Смотрят на нас свысока. Для них лучше арабы из Старого города, чем евреи.

– Скупердяи, – презрительно фыркает Габриэль каждый раз, когда речь заходит об англичанах. – Не любят лезть в карман за деньгами.

Еврейские девушки, которые гуляют с англичанами, – главная тема разговоров. Практически в каждом квартале есть такая девушка, позорящая семью. В Охель-Моше ходят слухи, что Матильда Франко встречается с английским офицером. «Специалистка по шпагату, – презрительно говорят о ней. – Тьфу, хороводится с англичанами, будь они прокляты».

Как-то Тамар пошла навестить Викторию Франко и увидела на столе банку кофе и бисквиты из Англии. Виктория поспешно их убрала.

– Но Тамар заметила и рассказала мне, – говорит Роза Габриэлю. – Наверное, этот энгличанин их дочери принес им из кантины на Яффо.

– Чтоб им подавиться своими кофе и бисквитами, – злится Габриэль и прекращает разговор.

Под вечер соседки садятся во дворе выпить чаю с бисквитами. Тамар говорит:

– На месте Виктории Франко я не дала бы Матильде даже нос из дому высунуть.

– А как это сделать, скажи на милость? – спрашивает Роза. – Запереть дома и привязать к кровати?

– Будь прокляты эти гои, забирают себе лучших наших девушек, – гнет свое Тамар.

– А эти девушки позорят народ Израиля, и ради чего? Ради нейлоновых чулок? Ради одеколона? Ради кофе? Не жалко ей родителей? Бедные Виктория и Меир, им из-за нее даже на улице стыдно показаться, – качает головой Роза.

– Говорят, люди из «Лехи» ловят таких девушек и бреют им головы, – сообщает Тамар.

– Ох, хорошо, что мои девчоночки еще маленькие, – вздыхает Роза, – их еще можно держать дома.

– Тьфу, да что ты такое говоришь, Роза! Нет даже одного шанса на миллион, что дочь Габриэля Эрмоза пойдет с англичанином, – ужасается Тамар.

– Боже упаси! Все так, но поди знай, вот Матильда тоже была хорошая девочка, а что с ней стало?

Еврейские девушки, гуляющие с британцами, вызывают у Габриэля сильнейшее отвращение. Потаскухи – вот как он их называет, и Роза впервые слышит, чтобы муж так выражался. Он ругает Матильду мерзавкой и предупреждает Розу:

– Не позволяй ей даже приближаться к девочкам, слышишь? Даже не здоровайся с этой потаскухой.

– Но, Габриэль, как же не здороваться? – пытается возразить Роза. – Мы знаем ее с рождения, Меир и Виктория Франко для нас как родные…

– Извини, Роза, – отвечает он, как обычно, сдержанно, – мы не родились в одной семье, мы просто соседи, но всегда вели себя с ними так, словно они наша родня, а теперь, когда их дочь стала британской подстилкой, мы перестаем быть родней. Все что угодно – слышишь, Роза? – все что угодно я готов простить, но еврейскую девушку, которая гуляет с англичанами, я простить не могу!

В отличие от Габриэля, Роза не испытывает отвращения к девушкам, которые гуляют с англичанами. В отличие от него, Роза может понять, как девушка, у которой семья бедствует, готова на все, чтобы помочь родителям. А у Меира Франко, бедняги, давно нет работы, он сидит дома, и на столе нет хлеба, и вот Матильда приносит им кофе, и бисквиты, и, наверное, другие продукты, а может, даже и деньги. Матильда не виновата, что в кантинах у этих чертовых англичан полно всякого добра, а местным есть нечего. Благодарение богу, у них с Габриэлем положение хорошее, и у девочек есть все самое лучшее. Но она ведь не слепая, разве она не видит, как живут соседи? Иногда у них даже мяса для субботней трапезы нет.

– Как мы радовались, когда пришли энгличане, – говорит она Тамар. – Как мы уже хотели избавиться от турок, думали, энгличане – они из Европы, они культурнее, чем эти животные-турки, но что же делать, если и те и те – дрянь?

– Не скажи, Роза, – возражает Тамар. – Уж на что англичане сукины дети, а все равно сравнить нельзя. Эти гнусные турки со своими черными усищами, как швабра, и детей пугали, и стариков. А как они плетьми всех лупили! Кто им поперек дороги встанет, сразу по голове получал. А как они врывались на сук эль-аттарин в Старом городе и опрокидывали все лотки с овощами и фруктами, просто так, без повода! А эта их Кишле[54]54
  Кишле – старая турецкая тюрьма.


[Закрыть]! Кого турки сажали в Кишле, живым оттуда уже не выходил. А если и выходил, то свихнувшимся до самой смерти. Как тот несчастный Нахум Леви: просто так, без причины, схватил его турок и посадил в Кишле, вышел он оттуда месяцев, наверно, через шесть, и с тех пор стал ходить по Гай бен-Хинном[55]55
  Гай бен-Хинном – название этой долины под Иерусалимом и означает Геенну огненную, то есть место гибели грешников, ад.


[Закрыть], под домом своей матери в Ямин-Моше, и спать в пещере. Отрастил себе волосы и бороду до пояса, дети его пугались и называли Абу-Леле, как черта, а мать, когда увидала его таким, умерла с горя. И все это из-за турок, будь они прокляты!

Роза молчит. Она не рассказывала ни Тамар, ни кому другому о той ночи, когда турки постучали в дверь родительского дома (родители, пусть им земля будет пухом, еще были живы). О том, как разбудили ее и маленького Эфраима, как перевернули все вверх дном в их жалкой комнатенке, как избили родителей, которые уже были больны этой проклятой болезнью и не стояли на ногах, как она втолкнула Эфраима под кровать, легла на него и рукой зажала ему рот, чтобы не мог проронить ни звука, – чуть не задушила его, бедняжку. Не рассказывала никому, как турки выволокли во двор отца и стали грозить ему, что, если он не выдаст военным властям своих сыновей, Нисима и Рахамима, они повесят его у Дамасских ворот.

Нисим уже был в Америке, ему удалось уплыть на пароходе из Яффо, а Рахамим прятался каждый раз в другом месте. Он поклялся, что не станет служить в турецкой армии, даже если его повесят. Большая война[56]56
  Имеется в виду Первая мировая война; в 1918 году власть Османской империи в Палестине сменилась британским мандатом.


[Закрыть] была в самом разгаре, турки все время похищали еврейских детей и насильно забирали их в армию, ни один из них не вернулся домой живым. Ни одна мать больше не видела своего ребенка после того, как турки его похитили. Рахамим, которому было пятнадцать лет, твердо решил не служить в турецкой армии даже ценой собственной жизни. Слухи о лагерях, которые турки устроили для схваченных ими еврейских дезертиров, достигли Иерусалима. Рассказывали, что один такой лагерь есть возле Хайфы, туда свозят еврейских дезертиров и от восхода солнца морят их непосильным трудом, как при египетском фараоне, – до полного изнеможения. Несчастные дезертиры строят для турок, будь они прокляты, большую железную дорогу и мрут от тяжелой работы, от голода и болезней и, конечно, от побоев.

Роза никому не рассказывала о той ночи. Месяц спустя после того, как турки ворвались в их дом, посреди ночи кто-то постучал в дверь. Родители проснулись, открыли, и тогда раздался крик, разорвавший ночную тишину квартала Шама: мать, которая была уже очень больна, упала без чувств на каменный пол, а она взяла на руки перепуганного Эфраима, пытаясь понять, что происходит.

Под утро, когда солнце начало подниматься из-за гор, они всей семьей, сопровождаемые соседями, пошли тихой процессией от квартала Шама до Дамасских ворот в Старом городе. И на площади перед Дамасскими воротами Роза увидела брата. Она никогда не забудет этой картины: Рахамим висит на столбе, голова упала на грудь, его кудри, которые она так любила, запорошены пылью, красивые глаза закрыты, длинное худое тело безвольно повисло, словно тряпичная кукла. Эта картина впечаталась в ее мозг на веки вечные.

Назавтра в газете была напечатана фотография, и хотя Роза не умела ни читать, ни писать, но она постояла у Яффских ворот, прося милостыню, и за ту мелочь, что бросили ей прохожие, пошла купила газету и вырезала фотографию повешенного Рахамима. До сих пор эта фотография хранится у нее в потайной шкатулке, вместе с маминым медальоном из голубого камня в золотой оправе. Когда-нибудь, когда Рахелика выйдет замуж, она отдаст ей и медальон, и фотографию повешенного Рахамима. Рахелика будет беречь то, что важно и дорого Розе.

Когда-нибудь она, может быть, расскажет о Рахамиме и о той ночи, но не сейчас. Никто об этом не знает, кроме Эфраима, но он же все время пьяный, не помнит даже, как его зовут. Вскоре после того, как повесили Рахамима, умерли родители, один за другим, от проклятой болезни и – так говорило ей сердце – от горя. Не прошло и недели с их похорон, как заявился мухтар и потребовал, чтобы они с Эфраимом ушли из дому. Ей было десять, Эфраиму пять, и идти им было некуда. Роза собрала в узелок немного одежды, взяла брата за руку и пошла в сторону Нового города, понятия не имея, где они проведут эту ночь.

Грязные и оборванные, брели они по улицам, как и множество других беженцев, которые ходили с места на место, ища, где бы переночевать. Как сможет она, десятилетняя девочка, справиться с жизнью, если люди в возрасте, ее покойные отец и мать, не сумели?

Уже настала ночь, когда они пришли в Нахалат-Шива: там жила семья ее дяди, маминого брата. Она постучала, дядина жена открыла и изумленно воззрилась на двоих детей, стоящих в дверном проеме:

– Дио санто, что вы делаете здесь в такой час?

– Мухтар выгнал нас из дому, и нам некуда идти, – ответила Роза.

– И вы пришли сюда? Тут места для моих детей едва хватает, куда я вас дену? На шкаф?

– Кто там? – послышался дядин голос.

– Это я, дядя, – ответила Роза, – и Эфраим. Мухтар выгнал нас, нам негде ночевать.

Дядя подошел к двери.

– Ну что же ты держишь их на улице, впусти их в дом, – велел он жене, которая даже не пыталась скрыть своего недовольства.

Если бы только она могла, захлопнула бы дверь перед самым нашим носом и вышвырнула бы на улицу, как собак, думала Роза.

Пятеро их детей спали вместе на холодном бетонном полу, сбившись в кучу на соломенном матраце. Они не проронили ни звука, увидев своих кузенов, явившихся посреди ночи.

– Будете спать с ними, – распорядился дядя, и в первый раз за этот день Роза вздохнула с облегчением. Правда, два дня спустя они с Эфраимом снова оказались на улице. Жена дяди ни в какую не соглашалась оставить их в доме.

– У нас самих не хватает еды, чтобы накормить детей, как мы прокормим еще два рта? – кричала она.

После бурных ссор и пререканий ее муж сдался, и, хотя был абсолютно нищ, все-таки сунул Розе немного денег, после чего предоставил осиротевшим детям своей сестры идти своей дорогой.

Роза справилась. Конечно же, она справилась. Она всегда умела твердо держаться на ногах. С того дня, как умерли родители, она знала: надеяться можно только на себя и ни на кого другого. До тех пор, пока проклятые турки не ушли из страны, они с Эфраимом жили впроголодь. Она ходила на рынок, подбирала валявшиеся на грязном тротуаре овощи и фрукты, которые оставались, когда торговцы заканчивали работу, и еще просила милостыню, моля, чтобы добрые люди сжалились над ней и ее маленьким братом. А тот всегда сидел рядом с ней и молчал. Эфраим никогда не плакал, не жаловался, этот пятилетний ребенок понимал: даже если он заплачет, никто ему не поможет.

И вдруг в один прекрасный день случилось чудо, и после более чем четырехсотлетнего владычества турки ушли из страны. Роза никогда не забудет запряженных волами повозок, которые двигались по улицам Иерусалима, везя убитых и раненых турецких солдат, не забудет криков раненых, умолявших о помощи. Ей не было их жаль, ни слезинки не пролила она по этим сукиным детям. Дорога, которая вела от улицы Яффо до железнодорожной станции на улице Бейт-Лехем, была запружена повозками, автомобилями и турецкими солдатами, которые в суматохе метались, как крысы в западне, из кожи вон лезли, чтобы забраться в поезд и унести ноги. Они бросали при этом оружие, а некоторые даже пытались продать его арабам. Роза стояла и смотрела на эту суматоху, крепко держа Эфраима за руку. Люди разбегались в страхе перед бомбами, падавшими на город, магазины на Яффо были разгромлены и разграблены, смертельный ужас царил на улицах, – но она не боялась. Она ждала, когда последний из ненавистных турецких солдат сядет в поезд и уедет, чтобы больше не вернуться.

И тогда пришли англичане. О, какая это была радость – когда англичане вошли в Иерусалим, чтобы освободить их от ига турецкой солдатни! Британцев встречали так, как встречают героев, и Роза громко приветствовала их вместе с огромной толпой. Она двигалась со всеми в направлении улицы Яффо, крепко держа за руку Эфраима, чтобы он не вырвался и его не затоптала толпа. И она видела своими глазами, как генерал Алленби спрыгивает с коня и пешком идет к Старому городу, где его встречает мэр Иерусалима Аль-Хусейни. Слава Всевышнему, говорили в Иерусалиме, это ханукальное чудо! Но где там… Очень скоро англичане показали свое настоящее лицо. Им не удалось совладать с хаосом, который воцарился после ухода турок. В Иерусалиме осталось три тысячи детей-сирот, брошенных и голодных, таких как они с Эфраимом, и девочки ублажали британских солдат, чтобы прокормиться.

Роза и сама не раз подумывала: а не начать ли ей тоже продавать свое тело, чтобы им с братом было что есть? К счастью, мама ее правильно воспитывала и учила прежде всего беречь свою честь. И вместо того чтобы пойти с английскими солдатами, чтоб им пусто было, она пошла к их женам, которые приехали в Палестину вслед за мужьями, и предложила убирать их дома. Лучше уж мыть нужники англичан, чем превратиться в их подстилку.

А теперь, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, она сеньора Эрмоза. У нее просторный дом с красивым ухоженным садом в Охель-Моше, у нее три дочери, чтоб они были здоровы, и муж – крупный торговец, уважаемый человек, самый уважаемый в сефардской общине. И тот, кто видел ее тогда, когда она мыла уборные или ночью на рынке подбирала с земли овощи и фрукты, не поверил бы, что эта несчастная девочка, эта маленькая нищенка превратилась в сеньору Эрмоза.

Габриэль укладывает чемодан перед поездкой в Бейрут. Он всегда пакует чемодан сам, не дает Розе складывать его вещи.

– У меня свой порядок, – говорит он. – Не люблю, когда другие в него вмешиваются.

И она уступает, как уступает всегда, даже если его привычки кажутся ей странными. Все жены в их квартале, как только мужья входят в дом, сразу же подогревают для них тазик и моют им ноги. Габриэль ни разу в жизни не согласился, чтобы она вымыла ему ноги. Она тоже греет ему тазик, но моется он сам. И он никогда не восседает в кресле, как эфенди, ожидая, пока его обслужат. Хочет кофе – встает и варит себе сам, хочет чаю с мятой – сам себе заваривает. С трудом соглашается, чтоб она вышла во двор нарвать мяты или шалфея. Стыд, стыд-то какой, говорила себе Роза, мало того что он бегает за дочками по двору – не хватает еще, чтобы кто-то увидел, как он сам себе рвет мяту. Иногда ей казалось, будто из-за того, что он пренебрегает супружескими обязанностями и не приходит к ней ночью в постель, ему перед ней неловко; он чувствует, что не заслуживает, чтобы она за ним ухаживала.

А теперь он укладывает вещи в чемодан, и, по мере того как чемодан наполняется, она сама пустеет, силы покидают ее, терпение покидает. Он складывает брюки, складывает рубашки, и каждая складка оставляет вмятину у нее на сердце. Почему, о господи, ну почему? Почему он так делает? Почему не дает ей быть женой? Своим молчанием он медленно ее убивает. И все так вежливо, обходительно, тихо… Напряжение можно резать ножом. Роза замерла в ожидании: пусть скажет хоть слово, пусть попросит ее о чем-нибудь, она бросилась бы выполнять его просьбу. Но он ни о чем не просит, он продолжает паковать вещи, как будто ее нет рядом, как будто он один в комнате.

Внезапно он поднимает глаза и говорит:

– Роза, что ты тут стоишь как истукан? Пойди на улицу, посмотри, где девочки.

Чемодан уже уложен, девочки играют во дворе. Сейчас – она знает – начнется спектакль: как только Луна увидит, что Габриэль стоит с чемоданом у двери, она примется плакать. Девочке десять лет, а плачет как маленькая. Бросается на землю: «Папа, папочка, не уходи!» Сестры присоединяются к ней – и все вместе, хором: одна визжит, другая вопит, и битый час не оставляют своего папу в покое, виснут на нем, хватают за ноги, Луна одной рукой держит его за руку, а второй вцепляется в дверь и не дает ему пройти. Надо же, дивится Роза, сколько сил у этой фляки, встала как стена между отцом и дверью. И Рахелика плачет, и маленькая Бекки плачет – сама не знает почему, но раз сестры ревут, так и она не отстает. А Габриэль – у него сердце разрывается, и если они не уймутся, он опоздает на поезд. И пока Роза не придет на помощь и не оторвет от него Луну силой, он не может выйти со двора. Он даже не прощается с Розой, он уже на улице Агриппас, там его ждет такси, которое отвезет его на вокзал на Дерех-Хеврон, и оттуда поездом до Яффо, а после короткой остановки в Тель-Авиве он сядет на пароход и поплывет в Бейрут.

Роза остается во дворе с рыдающими дочками. Луна бросается на каменные плиты и орет, будто ее режут, Рахелика держится за мамин передник и тоже плачет, а маленькая Бекки держит ее за ноги. Когда дочки так себя ведут, Роза чувствует себя совершенно беспомощной. Соседки не вмешиваются, они знают, что не пройдет и получаса, как все успокоится, и, пока благополучно не вернется Габриэль, Роза будет твердой рукой вести дом и заниматься девочками. Они ничего не знают о той войне, которую она изо дня в день ведет с Луной, и о словах, которые наглая девчонка швыряет ей в лицо. Сейчас она лежит на каменных плитах, колотит ногами и вопит: «Папа, папа!» – как будто он ее слышит. А сеньор Эрмоза едет в поезде, читает газету и смотрит в окно, он уже забыл о плаче и о криках дочерей, да и о ней тоже. О да, у него на душе спокойно. Чего бы только она не сделала, чтобы поменяться с ним местами. Две недели без Луны прибавили бы ей здоровья.

Она оставляет орущую Луну во дворе, берет за руки двух других дочек и уводит в дом. Рахелика уже успокоилась, а Луна, упрямая как ослица, все еще во дворе. Уже полчаса прошло, а она все не перестает кричать и мешать соседям.

– Оскот![57]57
  Тихо! (араб.)


[Закрыть]

Это Атиас, сосед, прикрикнул на Луну. Ох, какой стыд, как эта девчонка позорит ее перед соседями!

Наконец воцаряется тишина. Рахелика и маленькая Бекки сидят за столом, и она ставит перед ними ужин: вареное яйцо и нарезанные свежие овощи, стакан молока и ломоть белого хлеба с оливковым маслом, посыпанный заатаром. Рахелика ест с аппетитом и кормит маленькую Бекки, а та не перестает болтать.

Роза смотрит на обеих девочек и думает: какая же хорошая жизнь могла бы у меня быть, если бы не Луна! Но тут же пугается: да что это за мысли такие, что я за мать, нужно вымыть рот с мылом, как я поступаю с Луной, когда она дерзит.

Луна еще не вернулась в дом, хотя крики ее стихли. Роза не волнуется – пусть поварится в собственном соку, потом все равно приползет на четвереньках.

Девочки уже закончили есть, и Роза греет для них тазик. Она купает Бекки, а потом Рахелика моется в той же воде. Габриэль терпеть не может, когда она так делает, но его сейчас нет, а воду тратить жаль, мыла жаль еще больше. Деньги не растут на деревьях, она не выносит расточительства.

Когда девочки уже надели ночные рубашки и собираются лечь в постель, Рахелика вдруг спрашивает:

– Мама, а где Луна?

И только тогда Роза сознает: прошло уже несколько часов с тех пор, как крики Луны стихли, а в дом она так и не вернулась.

Роза выходит во двор, туда, где на плитах лежала Луна. Пусто.

– Луна! – зовет она, но никто не отвечает. – Луна! Я иду к тебе с тапкой! – угрожает она. – Где ты?

Уже все соседи вышли во двор, заслышав ее крики. И только тогда Роза понимает, что Луна и в самом деле исчезла.

– Дио санто, что мне делать с этой девчонкой? Только этого мне не хватает – чтобы с ней что-то случилось. Габриэль убьет меня!

У нее начинается истерика, и соседка Тамар говорит:

– Успокойся, Роза, наверняка же она где-то здесь, в квартале, куда ей еще идти? Я останусь присмотрю за малышками, а ты иди с мужчинами искать Луну. Не теряй времени!

Они с соседями бегут искать Луну в извилистых переулках Охель-Моше, в саду, в самом центре квартала. Боже, только бы не упала в колодец, закрадывается страх в ее сердце. В саду кромешная тьма, Атиас приносит керосиновую лампу и освещает края колодца. Он осматривает все ямы в саду и еще велит своему сыну Аврамино забраться на дерево – вдруг Луна прячется там среди ветвей. Но нет, девочка исчезла.

Роза уже на грани обморока. Господи, господи, пускай она найдется, пускай с нею ничего не случится! Если, не дай бог, с девочкой что-то случилось, пропала моя жизнь, пропала семья… Соседи, видя ее состояние, стараются ее приободрить: не волнуйтесь, Роза, Охель-Моше – место маленькое, куда ей тут деваться? Мы ее мигом найдем! И не признаются, что ими тоже начинает овладевать страх: а вдруг и вправду с девочкой случилось что-то ужасное? Тяжелые времена настали, евреи воюют с евреями, да и арабы теперь не те, что прежде, похищают евреев, режут их. И еще бывают больные люди, не к ночи будь помянуты, а у девочки кудри цвета бронзы и зеленые глаза. Только бы не случилось чего с дочкой Габриэля и Розы…

Моше – место маленькое, куда ей тут деваться? Мы ее мигом найдем! И не признаются, что ими тоже начинает овладевать страх: а вдруг и вправду с девочкой случилось что-то ужасное? Тяжелые времена настали, евреи воюют с евреями, да и арабы теперь не те, что прежде, похищают евреев, режут их. И еще бывают больные люди, не к ночи будь помянуты, а у девочки кудри цвета бронзы и зеленые глаза. Только бы не случилось чего с дочкой Габриэля и Розы…

Они ищут и ищут, уже глубокая ночь, а девочки простыл и след. Роза сидит на ступеньках у ворот квартала, посреди улицы Агриппас, обхватив голову руками, и рыдает.

Внезапно откуда-то появляется джип британской полиции и останавливается рядом с Розой. Из него выходит Матильда Франко, а лицо у нее, о господи, раскрашено, как у тех девушек, что продают свое тело. На ней платье в обтяжку, нейлоновые чулки и туфли на таких высоких каблуках, что если вдруг она с них упадет, то сломает себе шею. И пусть ломает, шлюха. Роза смотрит на нее, словно увидела черта, и все соседи стоят у ворот Охель-Моше, от потрясения разинув рты. Они слышали о британском офицере Матильды, но никогда не видели своими глазами. И отец Матильды, Меир Франко, явно хочет провалиться сквозь землю, а мать, Виктория Франко, крепко держит его за руку, чтобы он не поднял ее на дочь. Ну а сама Матильда стоит перед сидящей на земле Розой и удивленно спрашивает, что случилось.

Роза, рыдая, бросается к ней:

– Луна, Луна пропала!

– Как пропала?

– Исчезла со двора, уже несколько часов ищем ее по всему кварталу и не находим, – заходится в плаче Роза.

– Что значит не находим? – поражается Матильда, а Аврамино Атиас подходит к ней и кричит:

– А тебе какое тебе дело, находим или не находим, ты, английская подстилка!

И тут начинается кутерьма, все набрасываются на Матильду и только из уважения к ее родителям не учиняют над ней расправу. Краем глаза Роза видит чету Франко – они стоят в стороне и не вмешиваются, не пытаются защитить дочь. Видно, что у Виктории сердце разрывается из-за дочери, но муж не велит ей двигаться с места. В темноте сверкают черные глаза Матильдиных братьев, они стоят, как солдаты, за спиной отца и матери и пальцем не шевелят, чтобы помочь старшей сестре. И уже все забыли о пропавшей Луне и хотят одного – изругать Матильду Франко последними словами и избить ее.

Внезапно раздается выстрел в воздух, и воцаряется тишина. Матильдин офицер стоит возле джипа с пистолетом в руке и кричит по-английски:

– Тихо!

– «Тихо» тебе в глотку, – шипит Аврамино Атиас, но умолкает, как и все.

– Что здесь происходит? – обращается офицер к Матильде, и она по-английски объясняет ему, что девочка пропала из дому.

Вот это да, думает Роза, у нее английский как у англичанки.

Офицер начинает задавать вопросы, тогда Матильда подводит его к Розе. Он спрашивает, как ее зовут, и Матильда переводит, но ей не нужен перевод, не зря же она годами работала уборщицей в домах у этих тварей, хоть что-то хорошее из этого вышло: знание английского. И Роза на ломаном английском рассказывает ему, что девочка пропала со двора несколько часов назад, после того как ее отец уехал в Бейрут по делам.

Британский офицер жестом показывает соседям, чтобы они перестали толпиться и разошлись по домам, Розе же велит сесть в джип. Роза колеблется, она вовсе не уверена, что хочет садиться в машину к офицеру.

– Не бойтесь, Роза, – шепчет Матильда, – он англичанин, но человек хороший. Он поможет вам найти Луну.

А и правда, думает Роза, какая разница – англичанин, турок, араб, сефард или ашкеназ, главное, чтобы нашел ее дочь.

До полицейского участка на улице Яффо англичанин едет считаные минуты. Вежливо распахивает дверцу джипа и помогает Розе выйти. Британец, будь он проклят, – но джентльмен. Потом он помогает Матильде, которая, несмотря на высокие каблуки, легко выпрыгивает из джипа. Они входят в полицейский участок, и там изумленная Роза видит Луну, сидящую рядом с дежурным офицером. Боже, какое счастье! С одной стороны, Роза вне себя от радости, что видит дочку, с другой – ей хочется убить паршивую девчонку, из-за которой она чуть с ума не сошла.

– Луна! – кричит она.

И девочка бежит к ней. Роза протягивает руки, чтобы заключить ее в объятия, но дочка не обращает на нее внимания, пробегает мимо и бросается в объятия к Матильде, стоящей позади Розы. Она даже не смотрит на мать. Стыд какой, ужасается Роза, что англичане обо мне подумают? Так позорить мать! Что плохого я сделала в жизни, боже праведный, чем я заслужила такую дочь?!

Матильдин офицер садится за письменный стол и предлагает Розе сесть напротив. Матильда усаживается с ней рядом, а Луна устраивается на коленях у Матильды, словно она младенец, а не десятилетняя девочка. Роза с трудом скрывает обиду.

– Девочка сама пришла в полицейский участок, – говорит Матильдин офицер, – и сказала, что мать выгнала ее из дому.

– Что? – поражается Роза. – Она так сказала?

– Она сказала, – продолжает офицер, – что после отъезда отца вы забрали в дом ее сестер, а ее оставили на улице.

– Простите меня, господин офицер, – говорит Роза на своем ломаном английском, – но откуда вы все это взяли?

– Так написано в протоколе, который мне передал дежурный полицейский, – отвечает тот. – Я зачитываю вам слово в слово показания девочки – она пришла в полицию в семь часов вечера, три часа назад.

О боже, это не ребенок, это сатана, думает Роза. Как она может выдумывать такое?!

– Это правда? – спрашивает офицер.

Но, прежде чем она успевает заговорить, вместо нее отвечает Матильда:

– Конечно же, это неправда, девочка все выдумывает. Я знаю госпожу Эрмоза, она прекрасная мать и хорошая женщина.

И все это время Луна прячет свое хорошенькое личико на груди у Матильды, а на мать даже не смотрит. – Тогда что же случилось? – спрашивает офицер. – Почему девочка пришла в полицейский участок жаловаться на мать?

Роза переводит взгляд с Матильды на ее офицера и выглядит очень несчастной.

– Что я могу сказать, господин офицер, – говорит она. – Девочка очень привязана к своему отцу, и каждый раз, когда он уезжает по делам, она устраивает скандал. Я хотела оставить ее во дворе, пока она не успокоится, я была уверена, что холод и темнота вскоре загонят ее в дом. Когда я увидела, что она задерживается, я вышла во двор, не нашла ее там и обыскала весь квартал. Господин офицер, я похожа на мать, которая выгоняет свою дочь из дому?

– Ничуть, – отвечает Матильдин офицер и встает. – Итак, инцидент исчерпан. Я объясню, что нужды во вмешательстве полиции не было и что вы пришли в участок искать свою дочь. Ну а теперь, когда вы ее нашли, будьте добры, забирайте ее домой. А ты, – он щиплет Луну за щечку, – веди себя с мамой хорошо.

Роза крепко держит Луну за руку. Даже теперь, когда стало понятно, что им предстоит вместе покинуть участок, она чувствует сопротивление дочки. Эту ничего не пугает, она идет в британскую полицию доносить на родную мать. Бог ты мой, что же будет дальше?

Когда они уже дошли до Охель-Моше и вошли в ворота, Роза заговорила с Матильдой:

– Чтоб ты была здорова, Мати, благодарю тебя от всего сердца. Да поможет тебе бог, ты хорошая девочка, негоже тебе водиться с энгличанами, ты заслуживаешь кого-то лучшего, кого-то из наших.

Из глаз Матильды брызнули слезы.

– Простите меня, Роза, уже поздно, я очень устала. Спокойной вам ночи.

И она, застучав своими тонкими каблучками, направилась к дому.

Роза стиснула руку Луны так сильно, что чуть не выдернула ее из сустава.

– Ай! – завизжала та. – Вот подожди, вернется папа из Бейрута, я ему все расскажу! Увидишь, что он с тобой сделает!

Розе показалось, что она ослышалась. Девчонка угрожает ей? Грозится наябедничать Габриэлю? Она с размаху влепила Луне затрещину.

– Никогда в жизни! Ты слышишь меня, мерзкая девчонка? Никогда в жизни не смей встревать между отцом и мной! Это ты подожди, я расскажу отцу, как ты убежала из дому, да еще наплела гадостей о своей матери в британской полиции, – посмотрим, что он тебе на это скажет!

Угроза, как видно, подействовала. Когда Габриэль вернулся из Бейрута, Луна ни словом не обмолвилась о событиях той ночи. Роза тоже не проронила ни звука. Так эта тайна и осталась между ними – до того дня, когда убили Матильду Франко.

Габриэль прислонился головой к окну вагона и закрыл глаза, слушая перестук медленно вращающихся колес и паровозные гудки. Он глубоко вдохнул и впервые за много месяцев позволил себе расслабиться. Голова, едва касаясь оконного стекла, слегка подрагивала от толчков, и это ощущение было приятно. Старый мотив зазвучал у него в памяти, детская песенка, которую мать, бывало, пела ему в детстве. Он стал тихонько напевать, удивляясь, что помнит слова: все-таки он не слышал ее почти тридцать лет.

Билет в вагон первого класса Габриэль купил заранее. Он всегда ездил только первым классом – не любил толкотни. На скамье в купе уже сидели двое мужчин в отлично сшитых костюмах и соломенных шляпах. Они держались замкнуто и отстраненно, как новые репатрианты, прибывшие из крупных европейских городов и заполонившие страну ароматами далекой культуры. Ароматы эти захлестывали Габриэля непонятной тоской – тоской по чему-то такому, чего он никогда не переживал. Быть может, по миру, в котором все понятно и упорядоченно и подчиняется заранее определенным правилам. Он чувствовал симпатию к людям, приехавшим из Европы, особенно к выходцам из Германии. Порой кто-то из йекке[58]58
  Йекке – евреи – выходцы из Германии.


[Закрыть] случайно забредал в его лавку на рынке Махане-Иегуда, но очень редко выходил из нее с покупками. Среди множества деликатесов в его лавке йекке не находили ни одного, который пришелся бы им по вкусу. Они не говорили на иврите – не то что репатрианты из Восточной Европы – и даже не старались учить язык. Они ожидали – и это вызывало у Габриэля недоумение, – что он, местный житель, будет стараться понять их, чужаков. И все-таки было что-то в их манере одеваться, в их отстраненной вежливости, что ему нравилось. Он сердился, когда его брат Лейто называл их йекке-поц, и всегда выговаривал ему за это.