Текст книги "Драконово семя"

Якуб не стал слушать Хамзата, поднялся и ушел.

А назавтра пришло известие: он задел Заурбека в магазине в Ата-Батыре, и Заурбек убил его. Судя по всему, честно, один на один. Хамзат ведь отговаривал друга, советовал ему забыть, не лезть в это проклятое дело и тем не менее теперь чувствовал себя кругом виноватым.

Через несколько дней после похорон он пошел на петушиные бои. Они и раньше-то особо ему не нравились, но в то воскресенье было просто тошно смотреть на все, что там происходило. Взглянув мельком на дерущихся птиц, Хамзат в сердцах пожелал им всем лопнуть от злобы.

В ночь, на описании которой заканчивается первая часть рассказа Исаева, Хамзат договорился с приятелями пойти на танцы в тарский Дом культуры, где он когда-то еще мальчишкой занимался борьбой. С того вечера танцев прошло почти пятьдесят два года, но Исаев и сейчас хорошо помнит цветастое платье своей подруги в тот вечер. Веселились вначале внутри здания, потом – во дворе, под открытым небом. Танцевали не только советские танцы – тогда уже появились твист и рок-н-ролл, но по кавказской традиции парни чаще всего просили повторить лезгинку. Как всегда, не обошлось без скандалов и шумных криков пьяниц, перебравших теплой осетинской водки; но Хамзат ни на что не обращал внимания – он принял к тому времени важные для себя решения и настроился на то, чтобы дальше все шло именно так, как будет угодно великому Аллаху. Огромные, словно яблоки, звезды на южном небе задумчиво мерцали и почти безразлично поглядывали на то, что происходило во дворе бывшей православной церкви, – они, видимо, были предварительно ознакомлены с планами Великого Демиурга на этот вечер и эту ночь.

Еще до двенадцати в Доме культуры появились чужаки, которых никто не ждал. Один из них, усатый силач двухметрового роста, некто Кири Буба по кличке Нож, которого предательски убили той же ночью, внес во двор большую корзину с бутылками арака и стал раздавать всем, кто там был. Ему почему-то хотелось показать, что они с Хамзатом сделаны из одного теста. Буба, видимо, что-то задумал: все время приближал свое потное лицо почти вплотную к лицу сидящего Хамзата и неумеренно нахваливал того. Говорил, что сам-то он аварец из Хасавюрта, что рядом в Новолакском, когда-то в Ауховском районе жили чеченцы-аккинцы…

– Ну ты, наверное, знаешь: у нас с ауховскими ба-а-льшие проблемы! Знаешь или нет? Ну говори… Ты, мне кажется, тоже чечен, так ведь? Нохчий Хамзат или все-таки гаски Виктор? К нам в Хасавюрт дошли слухи о тебе… Что ты настоящий мастер…

Хамзат, подозревая неладное, молчал, давая Бубе возможность выговориться. Буба же не переставая пил осетинскую водку – возможно, чтобы придать себе храбрости, и в конце концов вызвал его драться.

А потом произошло то, чего до сих пор никто не хочет понять. В этом отчаянном забияке Хамзат, как в зеркале, неожиданно узнал себя, и его охватил нестерпимый стыд. Нет, он не испугался. Если бы Хамзат боялся Бубы, обязательно ответил бы на вызов. Напротив – он продолжал спокойно стоять, будто ничего особенного не происходило. Огромный аварец, придвинувшись вплотную, закричал так, чтобы всем было слышно:

– Вот теперь я вижу: ты просто трус!

Каждый нормальный человек знает, что такое страх смерти. Но чеченцы знают и другой, еще больший страх – показать себя трусом на людях. Если окружающие увидели страх чеченца, он, считай, умер для них. У него не будет больше друзей, родных, любимой девушки – он навсегда уйдет в бессмертие несмываемого позора. Близкие скажут: «Мы теперь не сможем показаться на людях – ты сделал наши лица черными». Ему останется выбор – либо свести счеты с жизнью, либо навсегда исчезнуть. Если он покончит с собой, самоубийцу не похоронят на общем кладбище, чуть прикопают где-нибудь – так, чтобы собаки не глодали человеческие кости. В одно мгновение все эти мысли пролетели в голове Хамзата.

– Я не боюсь прослыть трусом, – тихо ответил он. – Можешь еще добавить, если невтерпеж, что ты не раз унизил мою мать, тем самым опозорив меня. Вот и молодец, что сказал… Ну что, немного полегчало?

Амира вспыхнула, подошла к Исаеву, сама вынула кинжал из его ножен и вложила ему в руку, гневно сверкнув очами:

– Думаю, Хамзат, он тебе сейчас пригодится.

Тот бросил нож и не торопясь вышел – люди расступались, давая ему дорогу. Их изумлению не было предела, Хамзату же было безразлично, что они в тот момент подумали.

– Вот и все, что произошло в ту ночь, – сказал Исаев. – Чтобы навсегда покончить с этой невыносимой жизнью, я уехал в Шали и поселился в тихом квартале у тети Балаши. Подарил родственникам коня, бурку, папаху, много всего… Деньги на жизнь были. Купил в сельмаге обычные советские рубашки, брюки, пиджак, даже галстук. Для всех, кроме родных, я перестал быть Хамзатом Хасановичем Ахмадовым. В документах что написано? Виктор Иванович Исаев… Вот я и стал Виктором Ивановичем Исаевым. Окончательно.

Пантера

Закончилась первая часть рассказа Исаева о необычной истории его жизни. Но мне было не совсем понятно (читателю, возможно, тоже), что все-таки произошло – с ним, с Бубой и с красавицей Амирой – в ту ночь и к чему был затеян весь этот длинный монолог моего собеседника. Не будем спешить. Виктор Иванович не закончил свой рассказ, и мы еще сможем почерпнуть из него немало интересного. Но и так ясно: Исаев многого недоговаривал, и чтобы лучше разобраться в происшествии, хотя бы с этим невразумительным Кири Бубой (зачем пришел, чего хотел?), приведу рассказ некоего Сапарби, теперь уже весьма почтенного возраста, которого я разыскал после встречи с Исаевым и который именно в тот давний вечер оказался свидетелем событий в Доме культуры Ангушта, или точнее, Тарского.

Среднего роста, кряжистый, с полуседыми негустыми усами, он был похож на кустаря-одиночку или крестьянина каких-то совсем стародавних времен. Мы встретились в кафе. Недоверчивый, как все жители кавказских провинциальных поселков, он даже в помещении не расставался с папахой и башлыком. Сапарби пригласил меня выпить. Подобно многим чеченцам, не признающим слова «вы», он сразу обратился ко мне на «ты».

Я сел за его столик, и мы разговорились.

– Ты, значит, хочешь узнать о покойном Кири Бубе. Многие ошибаются, считая его тем самым знаменитым лезгинским абреком. Нет, конечно: тот был Бубой Икринским, настоящим защитником обездоленных, почившим в начале двадцатого века, – так что я при всем желании не смог бы с ним встретиться. А Буба, что тебя интересует, – аварец из Хасавюрта, обыкновенный дагестанский задира и скандалист.

Сейчас уже трудно припомнить, когда это случилось. Столкнулся я с ним не в его родных местах, не в Хасавюрте, например, не в Дербенте на Каспии и не в Дарго, бывшей столице Шамиля. Виделись мы аж три раза, и все три раза встречались одной-единственной ночью… Но, знаешь, это все-таки была особенная ночь, потому что тогда в мой скромный саманный дом с желтым глиняным полом пришла и осталась жить сама Амира Лихманова, врачиха из нашей амбулатории, «пантера», как ее называли, в то время как знаменитый Хамзат Ахмадов навсегда покинул Тарское.

Ясное дело, откуда вам в российских столицах знать это имя, но Хамзат по прозвищу къинхо[34]34
  Грешник, чечен.


[Закрыть] был тогда заметной фигурой в нашем селе. Парень редкой отваги, он виртуозно владел любым клинком, работал на чеченских ментов и, говорят, был связным самого Муллы. И хотя по паспорту он был почему-то Исаевым, все считали его своим: чеченцем Хамзатом Ахмадовым (по фамилии отца) из тейпа Эрсной.

Тогда еще в ангуштском Доме культуры довольно часто устраивали синкъерам[35]35
  Чеченская вечеринка, посиделки.


[Закрыть], на которых собиралась вайнахская и осетинская молодежь из соседних поселков. Хамзат умел щегольнуть на таких вечеринках, заявляясь туда в национальной одежде горцев, – въезжал, хотя это было и не принято, во двор верхом на рыжей кобыле с дорогой сбруей. На поясе кинжал в ножнах, на голове папаха – каждый раз новая. Мужчины уважали его, собаки и женщины – тоже. За что, вы спросите? Баловней судьбы все любят и уважают. На счету Хамзата, говорят, немало убитых, а он как сыр в масле… Мы, парни из этого пригорода, души в нем не чаяли – даже сплевывали, подражая ему, сквозь зубы и походку вырабатывали, как у него, наподобие Юла Бриннера.

В тот год стало известно, что группа гэбэшников разыскала-таки неуловимого Муллу в селе Чемульга, что южнее Ассиновской, и убила при штурме его жилища. В газете «Грозненский рабочий» появилась нашумевшая статья «Кровь на белой чалме», и всем наконец стало известно его имя – Газзаев Хамид.

А выдал Муллу гэбэшникам ветврач, какой-то Александр, специально направленный органами в Чемульгу, чтобы выследить абрека. Выходит, Хамзат что-то недоработал, недосмотрел, допустил до Муллы чужого человека. Или менты недоработали – Албочиева с Дроздовым к тому времени перевели на работу в другие регионы. Кто вместо них отвечал за безопасность Муллы, это не моего ума дело… А может, они все вместе – Албочиев с Дроздовым руками Хамзата и ветврача – это все и сотворили?

Короче, что там произошло на самом деле, никто не знает. Но Хамзат виду не подавал – казалось, в его жизни ничего не изменилось. Он был тот же: статный, с легкой походкой, уверенный в себе, опять в новых ичигах и новой папахе. Хотел казаться таким, как раньше.

И вот, представляешь, эта самая одна-единственная ночь показала, каков Хамзат на деле.

Вечер был холодный, и все танцевали внутри здания… Под что? Под винил, конечно, своих музыкантов в селе не было.

Местные парни давно уже топтались в «Казанке» – Доме культуры, что между Ленина и Хетагурова, теперь там восстановлена церковь Казанской Иконы Божией Матери. Здание ночью можно было увидеть издалека: много шума, света, включены наружные фонари… Две женщины от администрации Дома культуры пытались как-то организовать процесс, чтобы танцы напоминали старинный обряд синкъерам… Правда, у них это не особо получалось – многие уже приняли осетинской водки, но безобразий все же не было и собравшихся местных девчонок никто не обижал. Девушки охотнее всего соглашались на лезгинку, потому что там не надо было касаться парней, на остальные танцы мало кто из них решался. Зато лезгинка выходила ладно и довольно лихо. Но Пантеру, женщину Хамзата, не сравнить было ни с кем из них. Амиры больше нет, и временами кажется: я забыл о ней, но надо было видеть ее в то время – одни глаза чего стоили. Раз посмотришь – не уснешь…

Лезгинка, потом другая, зажигательные кавказские ритмы, красивые местные девчонки, лебедями плывущие в счастливое будущее, чуткая подружка в танцах, угадывающая каждое мое движение, грубоватая шутка Хамзата, его дружеский хлопок по плечу – я был переполнен счастьем в тот вечер. Лезгинка подстегивала нас, пьянила, влекла, вращала до головокружения, разъединяла и вновь бросала навстречу друг другу. Мы потерялись в танцах, словно во сне, но в какой-то момент мне показалось, что музыка зазвучала громче – к ней примешивались звуки то ли гитар, то ли пондара с улицы. Ветер, донесший бренчание, утих, и я вновь подчинился властным приказам своего тела, тела подруги и велениям магии танца.

Раздался резкий стук в дверь, и чей-то громовой голос потребовал открыть. Пауза, тишина, грохот распахнувшейся двери, и на пороге застыл огромный человек, похожий чем-то на собственный голос.

Для нас он пока был просто высоким человеком могучего сложения, с темным скуластым лицом и огромными усами, весь в черном, со светло-коричневым башлыком. Из открытой двери повеяло ветерком – ночь была свежей, словно благословение Аллаха.

Вошедший не заметил, что сильно ударил меня дверью. Я ошалел от неожиданности и от наглости чужака, вскочил со стула, невольно ударил его левой рукой, а правой схватился за нож. Но великан толкнул меня обеими руками и отшвырнул словно щенка – растерянный, я остался сидеть, сжимая ненужную рукоять оружия. А он шел дальше, был выше всех, кого раздвигал, и словно бы никого из них не видел. Мальчишки-осетины, раззявы, веером расступились. Но дальше наготове стоял крепкий ингушский парень; чужак не успел его оттолкнуть и получил удар клинком – плашмя по лицу. Удар оказался спусковым крючком: заметив, что гость не дает сдачи, остальные распустили руки. Пришедшего как бы прогоняли сквозь строй: били, пинали ногами, шлепали ладонями, хлестали его же башлыком, будто издеваясь, плевали в него, свистели вслед – явно вполсилы, словно бы сохраняя его до выхода на сцену «самого» Хамзата, который, однако, сохранял невозмутимое молчание, стоял, прислонившись спиной к стене, и неспешно затягивался сигаретой, будто уже хорошо понимал все, что откроется нам позже. И вот незваный гость, избитый, окровавленный, заплеванный и словно онемевший, оказался вынесенным к Хамзату волнами шутейной потасовки. И, узрев того перед собой, пришелец отер лицо рукой, уставился в лицо Хамзату и сказал нарочито громко:

– Я Кири Буба из Хасавюрта, Кири Буба по прозвищу Нож, пришел сюда драться и убивать. Мне плевать на задиравших меня сопляков – мне нужно найти мужчину. Ходят слухи, в ваших краях появился отважный боец на ножах, искусный душегуб по кличке къинхо. Хотелось бы повстречаться с ним: пусть покажет Кири Бубе, неумехе, что такое настоящий смельчак и мастер клинка.

Он говорил, не спуская с Хамзата Ахмадова пристального взгляда, а в его правой руке сверкал большой нож, который он до того скрывал в рукаве. Все отступили и застыли – глядели в полном молчании на обоих.

В проеме двери стояло шесть или семь человек Бубы-Ножа, настороженно наблюдавших за происходящим и готовых ввязаться в драку, если игра станет нечестной.

Но что же случилось с нашим къинхо? Почему он не ударит, не затопчет ногами наглого пришельца? Хамзат стоял и молчал, не поднимая глаз на Бубу. Сигарета скатилась с его губ, и он наконец тихо выдавил из себя несколько слов, которых никто из окружающих не услышал. Кири Буба его задирал, а он отговаривался – получается, так! Какой-то недомерок из чужаков пронзительно засвистел. Пантера зло на него посмотрела, тряхнула волосами и прошла сквозь толпу девушек и парней, как сталь сквозь масло. Она подошла к мужчине, которого сама выбрала в свое время, вынула из ножен на его поясе клинок и подала со словами:

– Хамзат, я верю, ты быстро успокоишь его.

Под сводами зала вместо окон была длинная щель, глядевшая на Камбилеевку. Хамзат взял нож двумя руками, посмотрел на него, словно не узнал, неожиданно выпрямился и бросил через щель в реку.

– Противно потрошить такую мразь, – сказал Буба и замахнулся, чтобы ударить Хамзата.

Но Амира удержала его, обвила руками шею, глянула на великана колдовскими глазами и с презрением произнесла:

– Оставь его. Все считали его мужчиной – зря, он обманывал нас.

Кири Буба подумал и решительно обнял ее – будто навек заключил в объятия, потом велел поставить лезгинку. Кавказские ритмы пламенем пожара охватили бывший дом христианской Богоматери. Буба танцевал неплохо, но настоящего огня не было в нем – ведь он уже сверг былого кумира и получил лучший приз: саму Амиру-Пантеру.

– Шире круг, веселее, джигиты, она пляшет только со мной! – кричал Буба.

Они вышли щека к щеке, опьянев от танца, будто лезгинка их вконец одурманила.

А я тем временем сгорал от стыда. Сделал пару кругов с какой-то девчонкой, бросил ее и стал пробираться к выходу. Хороша ночка, верно? Для кого хороша? Получается, что мы в Ангуште просто никто и ничто. Поскорей бы выбраться из этой ужасной ночи и оказаться в завтрашнем дне! Кто-то уходил из «Казанки» и задел меня локтем – Хамзат!

– Крутишься под ногами, балбес, – выругался он и шагнул в темноту, в сторону Камбилеевки.

Больше мы никогда не встречались.

Во дворе стоял раздолбанный пазик, на котором, видимо, приехали чужаки. В свете фонарей я заметил два пондара, лежавших на переднем сиденье. Брошенные, они теперь не могли извлекать звуков. Так же и я – всегда делал только то, что надо было кому-то.

Что моя жизнь? Огромное небо надо головой, речка, бьющаяся внизу, в одиночку – без расчета на чью-то помощь, немощеная улица, чья-то сожженная сакля с сохранившейся печкой… Я, видно, из породы сорной травы, что выросла на свалке битого кирпича и старых костей вперемешку с чертополохом. Что может вырасти из грязи, кроме тупых пустозвонов, робеющих перед каждым, кто сильнее? Никчемные горлопаны и трусливая шпана… И тогда я подумал: нет, чем больше мордуют нас, вайнахов, осетин, тем сильнее надо нам становиться. Кто мы – грязь, по-вашему? Пусть бьют барабаны лезгинки, пусть осетинская водка дурманит голову, а ветер несет по высохшей степи запахи лаванды и мяты. Нет, не напрасно эта ночь была столь хороша. Звезд наверху насыпано – голова идет кругом. Они спокойны, потому что знают, что будет дальше… Отчего я так разволновался, какое отношение ко мне имеет то, что случилось? Но чтобы сам Хамзат Ахмадов испугался…

Почему-то я вспомнил случайно услышанный разговор Хамзата с Пантерой, случившийся во дворе Дома культуры перед самыми танцами. Вернее, конец их разговора, видимо, о никяхе, о том, что чеченец может жениться только на чеченке. Пробегая через двор ко входу в «Казанку», я услышал, как Амира сказала запальчиво: «Какой ты чеченец? Ты родился в Казахстане, в семье хронических алкоголиков, оказался в доме малютки, а потом семейная пара, потерявшая дите при депортации, решила усыновить тебя, несмотря на то что сами голодали. Вот ты и стал чеченцем. Темнолицый, твоими родителями были, наверное, цыгане, ассирийцы или кто там еще… Никак не чеченцы, ты что, не знал?» Неудобно было слушать чужой разговор, я ускорил свой бег, но успел различить последнюю фразу Хамзата: «Нет, от меня это скрыли…»

Получается, что Хамзат не чеченец… Впрочем, какая разница? Для меня он настоящий чеченец и всегда был примером. Но испугался… И это тоже факт – да еще какой!

Трусость Хамзата, но, главное, нестерпимая смелость «пришлого» очень уж сильно меня задели. Лучшую женщину увел с собой длинный Буба-Нож. На эту ночь, на следующую, может, и на веки вечные, потому что Амира – такая, она всегда и во всем всерьез. Интересно, куда они подевались? Далеко уйти не могли… милуются в ближайшем овраге.

В конце концов я все-таки вернулся в «Казанку» – там продолжались танцы, словно ничего не случилось. Все устали и теперь танцевали не лезгинку – в основном что-то невнятное под советские песни… «Любимые глаза» Бейбутова, «А снег идет» Кристалинской, «Давай никогда не ссориться, никогда, никогда»… Танцевали всё подряд – в ритмах вальса, танго, фокстрота – «пришельцы» рядом с теми из наших, кто еще оставался. Никто не задирался, не толкался, соблюдали приличия, но все оставались настороже. Музыка дремала, девушки лениво и нехотя двигались в танце с чужаками.

Можно было ожидать любых событий, но не тех, что вскоре произошли.

Неожиданно приоткрылась скрипучая дверь и вошла рыдающая Амира – одна. Вошла, спотыкаясь, будто сзади ее подталкивали.

– Ее подгоняет чья-то душа, – хохотнул ингушский парень – тот, который этим вечером ударил клинком Бубу

– Вовсе не душа, джигит, а тр-р-руп, мой еще теплый труп, – ответил появившийся Буба-Нож. – Да проходи же ты, с-сука, подлая девка!

Его голос мы уже знали, он и теперь оставался спокойным, даже слишком спокойным, будто уже потусторонним. Лицо – словно у пьяного. Сделал три неуверенных шага, качнулся и рухнул на пол. Кто-то из его спутников повернул тяжеленного Бубу на спину, а под голову сунул скатанный башлык, измазанный кровью.

И тогда все увидали, что у лежавшего рана на груди и пунцовый разрез уже почернел по краям. Он не мог говорить. Амира, опустив руки, смотрела на умиравшего сама не своя. Все вопрошали друг друга глазами, и тогда она произнесла:

– Как мы вышли в поле, на нас, словно с небес, свалился парень с ножом, полез в драку и ударил Бубу в грудь… Могу поклясться, не знаю его, но точно не Хамзат.

Именно так она и сказала – да кто ей поверит?

Могучий аварец у наших ног умирал, но это был стойкий боец. «Лицо мне закройте», – попросил он тихо. Силы его были на исходе, осталась только гордость: не хотел, чтобы люди глазели на его агонию. Кто-то положил ему на лицо черную папаху.

Всем было не до танцев. Женщины от администрации пошушукались и организовали калмыцкий чай, разлили по пиалам – так, чтобы всем досталось… Пили молча – каждый думал о своем.

Буба под шляпой скончался без единого стона, и, когда перестал дышать, люди решились приоткрыть его лицо – усталое и печальное, как у всех покойников. Убедившись, что Нож мертв, я почувствовал, что моя былая ненависть к нему мгновенно улетучилась.

– Был настоящий мужчина, а теперь интересен только мухам, – произнес женский голос из толпы.

Кто-то из чужаков запальчиво крикнул, что его убила девка! Все окружили Пантеру, а я, забыв осторожность, рванулся к ней и насмешливо сказал:

– Посмотрите лучше на ее руки и лицо. Хватит ли у девчонки сил и духа всадить нож в такого верзилу?

А потом добавил:

– Покойник, говорят, слыл знатным убивцем в своем поселке. Но смерть, да еще столь лютую, отыскал почему-то в наших дохлых местах, где ничего от века не случалось… А прикончил его кто-то неизвестно откуда пришедший вовсе не для того, чтобы нас с вами позабавить. Прикончил и тихо смылся.

Мое предположение показалось всем правдоподобным.

В ночной тишине послышался далекий цокот конских копыт – «Казанку», видимо, решила навестить милиция. У многих были основания не вступать с властью в лишние разговоры – все дружно решили избавиться от тела, выбросив его в реку. Помнишь прорезь под сводами, куда улетел нож? Через нее ушел и аварец в черном, поднятый множеством сильных рук. Но перед этим упокойника избавили от мелких монет и бумажных купюр в карманах, а еще и от массивного перстня, который удалось снять, отрубив палец. Я старался не смотреть на него, старик же с седыми усами из числа спутников Бубы-Ножа просто не сводил с меня глаз. Пантера воспользовалась суетой и сбежала.

Один мощный бросок – и аварца приняли шумные, немало всего повидавшие воды.

На небесах занималась заря. Когда появились представители власти, все вновь танцевали.

А я спокойно вышел в ночь и направил шаги в сторону своего саманного дома с желтым глиняным полом, стоявшего неподалеку, вижу – засветилось одно окно… Клянусь Аллахом, мне сразу стало ясно, кто меня ждет там, – ноги сами так и понесли…

И тем не менее я заставил себя остановиться, вновь вытащил короткий нож, спрятанный под левой рукой в кармане пиджака, и внимательно осмотрел его… Все в порядке: клинок был как новый – блестящий и без единого пятнышка.