Текст книги "Те, кто делает нас лучше"

Глава 2
Голошеий, Черная Голова и Порченая Нога

Совершенно одна я сидела под порывами ветра на корточках среди колючего кустарника. И вдруг поняла, что неподалеку кто-то есть.

Мне было 26, прошло пять лет с тех пор, как я окончила университет, где изучала журналистику, французский язык и психологию, и вот теперь я находилась буквально за полсвета от дома – а последним моим домом был Нью-Джерси, где я работала репортером в ежедневной газете. Здесь, в австралийском буше, я собирала образцы растений для аспирантского исследования по ботанике. Кроме звука ножа, срезающего стебли, я слышала только ветер. Он дул среди низкого кустарника и мелкорослых эвкалиптов, которые называют малли. Вдруг что-то отвлекло меня от работы. Я подняла голову и увидела меньше чем в пяти метрах трех гигантских птиц, каждая ростом с человека, шагающих по выжженной траве.

Это были эму – нелетающие птицы под два метра высотой и весом около 35 кг. Вместе с кенгуру они изображены на гербе Австралии как символ этого загадочного континента. Эму похожи отчасти на птиц, отчасти на животных и еще немного – на динозавров. Длинные и пушистые коричневые перья свисают с округлого туловища словно волосы. Голова, посаженная на черную шею, оснащена гусиным клювом. Слишком короткие крылья забавно торчат по бокам. Но зато на своих сильных, выгнутых назад ногах эму могут бежать со скоростью больше 60 км в час – и одним ударом ноги разорвать проволочную ограду или сломать кому-нибудь шею.

Неудивительно, что при виде них я замерла. Никогда раньше мне не приходилось оказываться так близко к крупному дикому животному, да еще совершенно одной, на другом континенте. Но я была не столько напугана, сколько потрясена. Застыв, я смотрела на них, зачарованная их грацией, силой и своеобразием. Я наблюдала, как они поднимают свои длинные чешуйчатые ноги, поджимая огромные, как у динозавров, пальцы, и затем плавно опускают их. С балетной грацией изгибая шеи, чтобы щипнуть травы, они прошествовали мимо меня и поднялись на склон холма. Наконец их похожие на стога сена тела слились с зимними, выцветшими круглыми кустами и исчезли из виду.

Когда они ушли, я почувствовала, что внутри меня что-то изменилось. Но я еще не понимала, что только что увидела проблеск своей будущей жизни за пределами проторенного пути. Тогда я не могла этого знать, но эти странные гигантские птицы даровали мне ту судьбу, на которую вдохновляла Молли. И они стократ отплатили мне за первый поистине храбрый поступок, который мне пришлось совершить, оставив все, что я любила.

Когда я собралась уезжать, почти все решили, что я свихнулась. Мама была в ужасе, хотя папа уверял ее, что это наконец избавит меня от жажды странствий. Я уволилась с хорошо оплачиваемой работы, на которой прошла путь от начинающего репортера, освещавшего жизнь девяти крошечных городков, до журналиста, специализирующегося на новостях науки, окружающей среды и медицины, – и это в стране с массой экологических проблем и самым высоким в мире показателем количества ученых и инженеров на душу населения. Нередко мне приходилось работать по 14 часов в день, включая выходные, но мне и этого было мало. Мое усердие вознаграждалось признанием, повышениями и свободой. Окруженная талантливыми редакторами, умными коллегами и хорошими друзьями, я жила в маленьком доме в лесу с пятью хорьками, двумя попугаями-неразлучниками и любимым человеком – Говардом Мэнсфилдом, великолепным писателем, с которым познакомилась еще в университете. Я была счастлива.

А потом произошло то, что изменило мою жизнь. После того как я пять лет проработала в «Курьер-Ньюс», папа, который к тому времени вышел в отставку, но по-прежнему оставался в моих глазах героем, подарил мне билет на самолет в Австралию. Я всегда мечтала поехать туда. Сформировавшиеся в изоляции, животные этого континента поражают воображение. Вместо антилоп или оленей, бегающих на четырех ногах, там прыгают на двух ногах кенгуру, прячущие своих детенышей в сумках на животе. Ехидны – покрытые иглами млекопитающие, откладывающие яйца, – ловят муравьев длинными клейкими языками. Утконосы – зверьки с хвостами как у бобра – защищаются от врагов с помощью ядовитых шпор, расположенных на перепончатых лапах.

Но мне хотелось не просто увидеть этих удивительных животных. Я стремилась исследовать их и по возможности сделать для них что-то полезное. Поэтому я нашла организацию, которая направляла волонтеров для участия в научных и природоохранных проектах по всему миру. Эта некоммерческая организация, базирующаяся в Массачусетсе, предлагала научные экспедиции «для горожан», ориентированные на график работающего человека. Каждая длилась всего несколько недель. Я записалась на проект в южной Австралии, в ходе которого должна была помогать доктору Памеле Паркер, биологу из чикагского зоопарка Брукфилда, изучать находящегося под угрозой исчезновения волосатоносого вомбата в заповеднике Брукфилда, в двух часах езды от города Аделаида.

Вомбатов мы видели редко. Похожие на коал, но живущие в норах, а не на деревьях, эти звери пугливы и большую часть времени проводят в разветвленных туннелях, прорытых в твердой как камень почве. Посмотреть на них удавалось только издали, когда они грелись в лучах полуденного солнца у насыпей у входа в норы. Время от времени нам удавалось поймать и измерить какого-нибудь вомбата, но в основном мы исследовали их среду обитания, наносили на карту норы и подсчитывали высохшие экскременты, чтобы оценить численность этих животных. Зато мы каждый день видели кенгуру, и они не переставали удивлять меня. Любое создание, растение или животное открывало мне новый мир, будь то паук размером с кулак, частенько забиравшийся ночью в мою палатку, или искривленные акации, которые умудрялись выживать на этой иссушенной красной земле. По вечерам мы готовили еду, и от костра шел запах эвкалипта. Мы спали в палатках под низкорослыми деревьями буша. По утрам любовались рассветами и стаями серо-розовых попугаев. Во всем этом был привкус мечты, которую я лелеяла в детстве: жить в дикой природе, открывая тайны животных.

Я работала так много и усердно, что в конце двухнедельного пребывания, когда мне уже нужно было возвращаться в Соединенные Штаты, доктор Паркер сделала мне предложение. Она не могла нанять меня в качестве научного сотрудника. И не могла оплатить мне билет до Австралии из Соединенных Штатов. Но, если я захотела бы провести независимое исследование любого из животных, живущих в заповеднике Брукфилда, она могла бы позволить мне остаться в ее лагере и делила бы со мной еду.

Итак, я отправилась домой – только для того, чтобы уволиться с работы и перебраться в палатку в австралийском буше.

Между моей детской мечтой жить в диком лесу и переездом в австралийский буш было одно, но важное отличие. В моих детских фантазиях рядом со мной был наставник, который указывал мне путь. Но, конечно, Молли давно не стало. Она мирно умерла во сне, в своей кроватке с алым пологом, еще когда я училась в школе. Кто теперь поведет меня, обычного человека, одинокого, ничего не знающего и не умеющего, в таинственную страну животных?

Я понятия не имела, что́ могу изучать. Поэтому начала с того, что помогала в работе другим, например собирала растения для аспиранта. Именно за этим занятием я и увидела эму впервые. Обычно одновременно в лагере находилось всего шесть исследователей. Иногда я помогала другой женщине искать следы завезенных в Австралию лис. Однажды я и еще несколько человек убирали остатки ограды из колючей проволоки, сохранившейся с тех времен, когда на территории заповедника было фермерское хозяйство. Мы собирали столбики от ограды, чтобы пометить ими подземные лабиринты вомбатов для исследования доктора Паркер, когда три эму появились снова.

Они подошли бесшумно и оказались метрах в 500 от нас. Видимо, их интересовал похожий на птичье гнездо комок омелы, растущей на эвкалипте. И снова меня будто пронзило током. Внимание!

Мы приближались к ним с камерами и биноклями, прячась за кусты и совершая перебежки, когда нам казалось, что они нас не видят. Но эму видят все и всегда: у птиц зрение в 40 раз острее человеческого. Мы были уже меньше чем в сотне метров от них, когда один из них выпрямился во весь рост, вытянул черную шею и направился прямо в нашу сторону. Пройдя метров двадцать, смелая птица повернула прочь и побежала. Я заметила, что она подняла хвост и извергла изрядное количество помета. После этого трое эму, не обращая на нас внимания, скрылись за склоном холма.

Я нашла помет и увидела, что в нем полным-полно зеленых семян. Омела! Теперь я знала, что буду изучать. Какова роль эму в распространении семян? Какими растениями они питаются? Помогает ли их помет семенам прорастать?

Теперь я целыми днями прочесывала буш в поисках помета эму. Для меня он был так же ценен и потенциально информативен, как топливные канистры, выброшенные с космического корабля пришельцев. Я собирала его, приносила в пакетах в лагерь и пыталась определить, что за семена в нем попадаются. Затем помещала половину семян обратно в экскременты, а другую половину на влажное бумажное полотенце и наблюдала, какие прорастут быстрее.

На закате одного особенно солнечного дня я присела отдохнуть на упавшее бревно. Глядя, как мясные муравьи ползают по моим ботинкам, я чувствовала себя счастливой и свободной. Теперь у моих хождений была научная цель. Подняв глаза от муравьев, я снова увидела пасущихся эму и нырнула за куст, надеясь, что смогу понаблюдать за ними подольше незамеченная, но они уже увидели меня. Один направился прямо ко мне, приблизился метров на 20, пробежался передо мной и остановился. Двое других подошли и сделали то же самое, после чего все трое замерли в ожидании.

Что это было? Вызов? Приглашение? Проверка? Они, должно быть, гадали: опасна ли она? Погонится ли за нами? И если да, то как быстро она бегает?

Я поняла, что прятаться бесполезно. Мне сразу вспомнилась Джейн Гудолл: она изучала шимпанзе, и в детстве я зачитывалась в журнале National Geographic статьями о ее исследованиях. Так вот Джейн никогда не пыталась наблюдать за животными, прячась от них. Напротив, смиренно и открыто она предлагала им свое присутствие, пока шимпанзе не привыкали к ней и не начинали чувствовать себя рядом с ней свободно.

С тех пор я стала каждый день одеваться одинаково: старая отцовская армейская куртка, синие джинсы, на голове – красная косынка. Я хотела, чтобы птицы привыкли ко мне и знали: это всего лишь я, и не представляю опасности. И рассчитывала, что они будут замечать меня задолго до того, как я увижу их.

После этого дня я стала встречать их чаще. Вскоре я уже виделась с ними почти ежедневно. А через несколько недель смогла приближаться к ним на расстояние в четыре-пять метров – так близко, что мне удавалось разглядеть их глаза с коричневато-красными радужками и черными дырочками зрачков, стержни их перьев и прожилки на листьях растений, которые они ели.

Я уже легко отличала их друг от друга. У одного была рана на правой ноге. Я назвала его Порченая Нога. (Это было австралийское выражение, как потом выяснилось, несколько грубоватое, которое я подхватила у служителя зоопарка.) Возможно, из-за этой раны он чаще остальных садился на землю. Черная Голова был, казалось, самым бойким в стае и, как правило, брал на себя инициативу. Несомненно, именно он подошел к нам во время моей второй встречи с эму. У Голошеего на глотке, там, где черные перья становились реже, светлело пятно. Он был самым пугливым. При сильном порыве ветра или приближении машины Голошеий первым обращался в бегство.

Я говорю о каждом из них «он» без всяких отсылок к анатомии. Определить пол эму невозможно, пока кто-то не отложит яйцо. Но я не могла думать об этих чудесных созданиях обезличенно. И еще я поняла, что они совсем молоды, потому что у них не было голубых пятен на шее, которые украшают взрослых птиц. Кроме того, они, несомненно, были братьями и сестрами и всего за несколько недель или месяцев до этого покинули отца (именно самец высиживает зеленовато-черные яйца и заботится о вылупившихся птенцах, которых бывает до 20 штук). Как и я, они только начинали открывать свой мир.

Чем они занимались весь день? Мне хотелось знать. В одну из наших редких поездок в Аделаиду я зашла в университетскую библиотеку. Оказалось, что до сих пор никто не опубликовал научных статей, описывающих поведение стаи диких эму. Таким образом, не прекращая опыты по проращиванию семян (и да, после прохождения через кишечник эму семена прорастали быстрее!), я сфокусировалась на хронике повседневной жизни этих птиц.

Я составила контрольный список того, чем они занимались: ходили, бегали, сидели, паслись, ощипывали листья, чистили перья и так далее. Отмечала, что каждый эму делал, с тридцатисекундными интервалами в течение получаса. Затем подробно описывала следующие полчаса. И так поочередно с того момента, как находила их, пока они не оставляли меня позади и не скрывались. Каждый раз было ужасно видеть, как они уходят, но я никогда не пыталась бежать за ними: это было бы бесполезно.

Даже самые обычные их действия завораживали меня. То, как они садятся, стало для меня открытием. Сначала они опускались на «колени» – при этом птичье колено больше похоже на наш голеностоп, – а затем, к моему удивлению, на грудь! Я и не подозревала, что они могут сидеть в двух разных позах. Наблюдать, как они поднимаются, было не менее удивительно. Чтобы встать, им надо было рвануться шеей и грудью вперед и подняться на колени, а уж потом, присев на корточки, вскочить на ноги.

Увидеть, как они пьют, тоже было неожиданностью – я ведь даже не включила это действие в свой контрольный список! Это произошло уже через несколько недель наблюдений за ними: после редкого в австралийском буше дождя они опустились на колени и стали пить воду из придорожной лужи. Многие обитатели пустынь получают всю влагу из пищи и обходятся вовсе без воды, поэтому-то я ничего подобного не ожидала.

Откровением и радостью было наблюдать, как они прихорашиваются. Мне нравилось смотреть, как они чистят свои остистые коричневые перья, расчесывая их клювами. В эти минуты я вспоминала, как в детстве после обеда, когда светило яркое солнце, мы с бабушкой садились на диван, и она расчесывала мне волосы. Я представляла, как им сейчас хорошо, и разделяла с ними удовольствие от этого умиротворяющего действа.

В ветреные дни, когда ветер развевал их перья, они танцевали, запрокидывая головы к небу и подпрыгивая в воздух на сильных ногах. Складывалось впечатление, что делали они это просто ради веселья. Было у них и чувство юмора. Однажды они приблизились к собаке рейнджера, привязанной на цепи возле дома. Собака истерически залаяла, но смельчак Черная Голова, высоко подняв голову, продолжал лоб в лоб идти на напрягшегося пса. Оказавшись метрах в шести, он вытянул свои короткие крылья вперед, вздернул шею и подпрыгнул в воздух, брыкаясь обеими ногами. Секунд через сорок к нему присоединились двое других, и пес совсем обезумел. Затем эму пробежали метров триста так, чтобы собака их видела, и вдруг резко сели и начали прихорашиваться, будто поздравляя себя с успехом своей выходки. Я восхитилась смелостью пугливого Голошеего и Порченой Ноги. Должно быть, это их вожак, Черная Голова, придал им уверенности, и они решились подразнить хищника.

Все трое старались держаться вместе, в пределах 20 метров друг от друга. Всякий раз, когда один из них отходил слишком далеко, подняв голову, он оценивал ситуацию и бежал обратно. Через месяц мне иногда удавалось приблизиться к Черной Голове на полтора метра, а к остальным – на три.

«Назначив» Черную Голову вожаком стаи, я тоже смотрела на него соответственно, ожидая от него знаков. Поймав его взгляд, я могла попытаться понять, как он относится к тому, что я хожу за ними. В каком-то смысле я просила его разрешения следовать за его стаей.

Иногда он смотрел мне прямо в глаза, и мы встречались взглядами. В грязной одежде, с нечесаными волосами, спутанными, как шерсть бродячей собаки, купаясь во взгляде этой гигантской, непостижимой нелетающей птицы, я впервые в жизни чувствовала себя красивой.

В сумерках эму всегда становились пугливее. Любое быстрое движение – показавшаяся вдали машина, прыгающий кенгуру или уносимая ветром палатка (которая вообще-то до этого была моей) – заставляло их пуститься в бегство. В конце концов, у Порченой Ноги была повреждена конечность, а раненое животное, даже такое сильное, как эму, всегда должно быть начеку. Но Голошеий всегда бежал первым, и как только двое других устремлялись за ним, я могла даже не пытаться догнать их.

Каждую ночь, устроившись в своем спальном мешке, я думала, где спят эму. Или они просто отдыхают? Может, один из них стоит на посту, как часовой? Опускаются ли они на колени, или садятся полностью, или стоят, возможно на одной ноге, как замерзшие синицы у нас дома? Прячут ли они свои черные головы под короткими крыльями?

Иногда я вставала в четыре утра, надеясь застать их где-нибудь спящими. Но это мне ни разу не удалось. Зато однажды вечером я шла за ними, а они все не убегали. Уже почти стемнело, когда они сели, повернувшись все в одном направлении, под четырьмя низкорослыми эвкалиптами, которые образовывали навес под оранжево-фиолетовым закатным небом. Я тоже уселась на землю. Я была счастлива находиться рядом с ними. Но когда стало совсем темно, я вдруг сообразила, что ничего не записываю, и включила фонарик, чтобы засечь время. Они тут же вскочили на ноги и убежали.

Наутро после того счастливого дня я, как обычно, шла за ними. К тому времени у меня уже накопились тысячи страниц данных. Я шагала и думала о том, что делаю что-то полезное для науки. Однажды я подсчитаю все эти цифры и выясню, какой процент времени эму проводят, прогуливаясь, пасясь, щипая листву, ухаживая за собой. Никто раньше этого не выяснял.

Когда мне пришлось отправиться на раскопки окаменелостей в другом месте, я обучила девушку-волонтера следовать за эму и собирать данные в мое отсутствие. Она выглядела компетентной и уверенной. Но не упустит ли она чего-нибудь? Раскопки были интересными, но меня не оставляли мысли о моем исследовании, и я уехала на день раньше.

Вернувшись, я обнаружила, что мой волонтер заполнила больше ста листов данных и прекрасно следит за эму. Мельком взглянув на эти листы, я пошла искать птиц. Было темно, ветрено, шел дождь, и эму нервничали, бегали трусцой, как часто бывало в такую погоду. Я нарушила свое собственное правило и попыталась побежать за ними, но они быстро исчезли в сгущающейся тьме. Когда дождь перешел в град, я бросилась в кусты и зарыдала.

Я поняла, что мне не нужны данные, собранные об эму. Я просто хочу быть рядом с ними.

Полгода работы без оплаты – это много. С самого начала я планировала через полгода вернуться в США. Скоро я соберу свою палатку и поеду жить в домик, который Говард снял для нас в маленьком городке в Нью-Гэмпшире.

За пять дней до отъезда из заповедника я нашла своих эму сидящими рядом с их любимыми зарослями дикой горчицы. При моем приближении Порченая Нога повернулся в мою сторону, а затем две другие головы поднялись и тоже повернулись ко мне. Думаю, что они сидели, потому что был сильный ветер, сбивающий с ног. Я легла на живот, чтобы не бороться с ветром, и смотрела, как они набирают полные клювы дикой горчицы и чистят себе перья. Ветер стих, и к полудню мы двинулись в путь, направляясь к тому месту, где я впервые увидела их. Мы пересекли море колючек. Перешли через главную дорогу заповедника. Мимо проехал грузовик, но они не испугались. Я подошла к Черной Голове на десять метров и взглянула ему прямо в глаза. Потом посмотрела на Голошеего и Порченую Ногу. Никогда прежде я не видела их такими спокойными. И подумала: сегодня ночью?

Она будет безлунной. Неужели я наконец увижу их спящими?

Даже в сумерках никто не стал убегать прочь от меня. Мы вместе вошли в густой кустарник, где я раньше не бывала. В темноте я видела только Порченую Ногу метрах в пятнадцати от себя. За те месяцы, что мы были знакомы, рана его зажила, но я всегда испытывала к нему особую нежность, и его доверие, то, что он позволил мне приблизиться к нему в темноте, очень много значило для меня. Я слышала шаги Голошеего и Черной Головы.

Я не могла видеть ни свои записи, ни часы. Даже звезды были скрыты за облаками. Но я услышала, как птицы садятся. Глухой удар – они опустились на колени. Еще один – на грудь. Мне было слышно, хотя и не видно, все, что они делали: шарканье их огромных ног, звук, с которым они перебирали клювами перья. А потом наступила тишина. Я больше не беспокоилась о сборе данных. Важно было то, что мы в темноте и безопасности и мы вместе, когда они спят.

День до отъезда я провела с эму от рассвета до заката. Как бы ни хотелось мне вернуться к Говарду, снова увидеть своих хорьков и неразлучников, встретиться со всеми друзьями, я была убита горем оттого, что мне предстояло покинуть эму. Если бы только я могла рассказать им, как много они мне дали: умиротворение, такое же, как то, которое они испытывали, когда чистили свои перья; восторг, такой же бурный, как их танец на ветру; удовлетворение, такое же полное, как чувство сытости от омелы.

Я многое узнала в австралийском буше, начиная с того, как надо изучать поведение животных, и заканчивая тем, как пи́сать на улице, чтобы не намочить себе ботинки. Прожив в буше полгода, я поняла, что никогда уже не смогу натянуть на себя колготки и пойти работать в офис под началом босса. Теперь я знала, что всю оставшуюся жизнь буду писать о животных, куда бы меня ни привели их истории. Молли, которая когда-то спасла мне жизнь, указала мне и мое предназначение. А эму позволили сделать вместе с ними первые шаги по этому пути.

Собранные мною сведения об эму были новы, но не содержали в себе ничего сенсационного. Я не нашла птиц, использующих орудия труда или ведущих войну против других групп эму, как это обнаружила Джейн Гудолл, изучая шимпанзе. Однако в последние часы работы с эму я поняла кое-что, что оказалось крайне важно для меня как для писателя. Чтобы начать понимать жизнь какого бы то ни было животного, требуются не только любознательность, опыт и логика. Для этого нужна внутренняя связь, такая же, какая была у меня с Молли. И поэтому мне необходимо открыть не только ум, но и сердце.