Текст книги "Краткая история Лондона"

7. Реставрация, бедствия и восстановление. 1660–1688

Свет после тьмы

Карл II (1660–1685) сразу же произвел на подданных впечатление. Публичный образ нового короля был разительно несхож с тем, что создал его отец, и уж тем более с кромвелевским. Революция Карла была революцией личности. Добродушный экстраверт шести футов (ок. 1,8 м) ростом, король провел годы ссылки при гостеприимных французском и голландском дворах. Он был либертином, покровителем искусств и наук и щедрым строителем различных общественных сооружений, изнанкой всего этого была характерная для Стюартов склонность к расточительности. Бесплодие его жены Екатерины Браганца служило сомнительным оправданием его похождений на стороне: у него было не меньше семи любовниц, от которых он имел четырнадцать признанных им детей. Почти все они получили дворянские титулы.

Король Карл имел обыкновение гулять по Лондону в компании нескольких спаниелей, которые в памяти британцев остались навеки связанными с именем короля, и любезно беседовать с прохожими. Его прозвали «веселым королем»; он первым из британских монархов соприкасался со своими подданными на улицах собственной столицы и благодаря этому в моменты кризиса мог в какой-то степени разделять их горести. Как пишет один из его биографов Рональд Хаттон, Карл был королем-повесой, «любителем пошалить, но славным малым, героем всех, кто ценил светскость, терпимость, хорошее настроение и поиск удовольствий превыше более серьезных, трезвых, практических добродетелей». Подобные качества в правителе не стоит недооценивать.

Король в равной мере покровительствовал забавам и учености. На Друри-лейн был открыт Королевский театр, а на площади Линкольнс-Инн-филдс – Театр герцога Йоркского, причем отныне женские роли должны были играть женщины, а не мальчики. В то же время для ученых и философов было учреждено Королевское научное общество; первым изданным им трудом стало «Рассуждение о лесных деревьях и распространении лесонасаждений» (A Discourse on Forest-Trees and the Propagation of Timber) мемуариста Джона Ивлина. Столпами Королевского общества стали представитель эмпиризма и либерализма из Оксфорда Джон Локк, физик Исаак Ньютон, химик Роберт Бойль, ученый и архитектор Роберт Гук. Король построил для них лабораторию в Уайтхолле. Среди основателей Общества был и будущий архитектор, юный Кристофер Рен. Рен получил энциклопедическое образование, которое столь часто открывает двери к великим достижениям. Он изучал классические языки, математику и естественные науки в Оксфорде, в двадцать девять лет стал профессором астрономии, изучал труды Королевского научного общества по космологии, механике, оптике, геодезии, медицине и метеорологии.

Явление лондонской площади

Непомерным амбициям монарха ничуть не уступали амбиции лондонских аристократов, владевших особняками в Вест-Энде, большинство из которых окружали обширные сады. Теперь Англией правил популярный в народе король, его двор бурно расширялся, и придворным нужны были достойные места для жительства. В Париже особняки аристократов имели большой передний двор, отделенный от окружающих улиц высокими стенами. Лондонским аристократам, как правило, нужен был просто большой дом для временного проживания «в сезон», и в Вест-Энде был целый ряд подобных зданий, в частности вдоль Пикадилли, а также вокруг Грин-парка и Гайд-парка. Но их не хватало.

Идея городской площади, также позаимствованная у парижан, впервые была воплощена еще до гражданской войны в Ковент-Гардене герцога Бедфорда, но здесь частный дом был с эстетической точки зрения подчинен целому – единообразной архитектурной композиции. Особняки на Линкольнс-Инн-филдс и других площадях, разбитых позже, имели вид настоящих дворцов с фронтоном, пилястрами и рустовкой, но дворцы эти были втиснуты между двумя стенами, общими с соседними зданиями; зато хозяева могли наслаждаться видом из окон, выходивших будто бы на их собственный цветник.

Жители прибывали в дом в карете с парадного входа, где их видели высокопоставленные (как они надеялись) соседи. При этом для всего, что создает шум и беспокойство, – слуг, конюхов, торговцев, тележек, экипажей, лошадей – был предусмотрен, как в настоящем дворце, черный ход с задней стороны особняка. Там был настоящий лабиринт из улочек, проулков и конюшен, откуда можно было с черного хода попасть в пышные особняки, выходящие фасадом на широкую улицу. Вокруг площади была регулярная сетка из улиц поменьше, где в беспорядке теснились церковь, рынок, лавочки, пивные и дома, сдающиеся внаем.

Так были устроены почти все особняки Внутреннего Лондона в течение следующих двух веков – даже в более бедных восточной и южной частях города. Подобная схема стала своеобразной визитной карточкой лондонского градостроительства. Принцип rus in urbe (лат., «деревня в городе») подкреплялся деревьями, изначально высаженными по регулярному плану, но со временем предоставленными самим себе[37]37
  Неслучайно русское слово «сквер» происходит именно от английского square – «площадь».


[Закрыть]. Для датского урбаниста 1930-х годов Стена Эйлера Расмуссена площадь (надо отметить, что вопреки названию square, буквально означающему «квадрат», только площадь Сохо-сквер имеет действительно квадратную форму) воплощала тайну Лондона. Расмуссен вспоминал, что в летнем тумане «лондонская площадь расположена словно бы на дне моря, а неверные очертания ветвей похожи на плывущие над вами водоросли». И сегодня эти площади те же, хотя деревья зачастую выросли еще больше; жаль только, что столь многие из них закрыты для публики.

Подобные предприятия были чреваты высокой степенью финансового риска. Площадь – это не террасная застройка, количество домов в которой можно уменьшить или увеличить в зависимости от рыночной конъюнктуры. Выложить площадь мог только землевладелец-аристократ, а таким было зазорно заниматься не только непосредственно строительством, но и финансовыми расчетами. Они предпочитали поручать строительство вместе с сопутствующими рисками предпринимателям-застройщикам на условиях долгосрочной аренды – ее срок нередко составлял 99 лет. Собственники жертвовали краткосрочной выгодой, предпочитая получать стабильную арендную плату за землю, а в долгосрочном периоде получить свою недвижимость обратно значительно выросшей в цене.

Для этого требовалось тщательно следить за социальным положением временных обитателей площади, что, в свою очередь, означало, что застройка первых площадей зачастую шла медленно. Причина того, что некоторые лондонские площади – в частности, первые площади, разбитые в районах Сент-Джеймс и Мэйфэр, – застроены довольно беспорядочно по сравнению, например, с площадями в Белгрейвии или Блумсбери, состоит в том, что дома часто возводились только тогда, когда удавалось найти «правильного» жильца. Настолько эксклюзивный рынок всегда находился на грани насыщения.

Сразу после Реставрации 1660 года Томас Райотсли, граф Саутгемптон, реализовал свои честолюбивые планы застроить землю перед своим домом в тюдоровском стиле к северу от Ковент-Гардена, носившим название Блумсбери в честь его нормандского владельца Вильгельма де Блемона. Граф хотел построить для себя новый особняк, который выходил бы на площадь, застроенную с трех сторон домами; позади должны были располагаться улицы для торговцев и слуг, конюшни и рынки. Разрешение он получил, но застройка Блумсбери-сквер заняла шесть лет.

Не желая отставать, в 1662 году Генри Джермин, граф Сент-Олбанс, испросил разрешение на застройку своего участка, некогда принадлежавшего лепрозорию Святого Иакова. Это было делом деликатным, так как участок прилегал к королевскому Сент-Джеймс-парку. Джермин полагался на близкую дружбу, по слухам некогда связывавшую его с матерью короля Генриеттой-Марией во время парижского изгнания. В 1665 году ему было даровано разрешение разбить площадь и проложить улицы, идущие на север к Пикадилли и на запад к Сент-Джеймс-стрит. К востоку лежал принадлежавший Джермину рынок, где торговали скотом и необходимым тому сеном, давшим рынку имя[38]38
  То есть Хеймаркет – от англ. hay «сено», ныне улица Хеймаркет в лондонском районе Сент-Джеймс.


[Закрыть].

При таком расположении площадь Сент-Джеймс-сквер была обречена на успех. На ней жили шесть герцогов и семь графов. Кое для кого вертикальный характер лондонского городского особняка был в диковинку. Джонатан Свифт во время визита к герцогу Ормонду встретил самого герцога в подвальном этаже, затем поднялся этажом выше к герцогине и на второй этаж к дочери супружеской четы, леди Бетти. Далее Свифт предложил служанке леди Бетти уединиться с ним на время в мансарде, но «сия особа, молодая и смазливая, и не подумала повиноваться»[39]39
  Пер. А. Ингера и В. Микушевича.


[Закрыть].

Обслуживание этих зданий требовало немалых усилий. На один особняк требовалось до двадцати слуг, особенно в весенний сезон; дом попросту не мог вместить их всех. Поэтому за самыми изящными лондонскими площадями вырастали муравейники из лачуг, конюшен, складов и мастерских. За Сент-Джеймс-сквер располагались Ормонд-ярд и Мейсонс-ярд, за Гровнер-сквер – Три-Кингс-ярд и Шефердс-плейс; такие же трущобы выросли позади Беркли-сквер, Кавендиш-сквер, Портман-сквер и Белгрейв-сквер. Даже за площадями меньшего размера имелись свои «мьюзы» (это название происходит от слова, обозначавшего соколятню – место содержания ловчих птиц[40]40
  В описываемое время, однако, мьюзами называли уже конюшни (точнее, комбинацию конюшни и каретного сарая с помещением для проживания конюхов и кучеров на верхнем этаже). Сегодня словом «мьюз» обозначают характерный тип застройки – ряд малоэтажных домов с гаражами, расположенных вдоль одной или двух сторон переулка или проезда. Слово сохранилось и в ряде лондонских адресов, например Джонс-мьюз; ср. название рассказа Агаты Кристи Murder in the Mews, переводившегося на русский язык как «Убийство в переулке», «Убийство в каретном ряду» и даже «Убийство в проходном дворе».


[Закрыть]). В то время как площади подлежали строгому контролю, над кварталами для обслуги никакого контроля не было. В результате промежутки между лондонскими усадьбами населялись публикой самого разного пошиба и позднее стали одними из беднейших трущоб города. Сегодня в результате джентрификации и консервации они образуют тихие и компактные кварталы таунхаусов.

Нашествие чумы

Возрождению Вестминстера пришел конец на пятый год правления Карла. Серьезная вспышка бубонной чумы произошла уже в 1663 году, но на следующий год она вернулась с удвоенной силой. Тесные проулки и открытые стоки Сити, его канавы и лужи были раем для крыс, попадавших в город с реки, и живших на них блох. Холодной зимой мор, казалось, несколько отступил, но к весне 1665 года бушевал вовсю. На дверях появлялись кресты. На улицах гремел неслыханный ранее клич: «Выносите ваших покойников!», сопровождавшийся грохотом похоронных телег. Как-то справляться с этим ужасом пришлось властям примерно сотни приходов, где горожанам, добровольно взявшим на себя обязанности приходского управления, пришлось собирать трупы, хоронить их в общих могилах, а затем эти могилы закапывать.

Среди всех персонажей лондонской истории немногие оставили нам столь же увлекательные зарисовки, как Сэмюэл Пипс, тогда молодой клерк морского ведомства. Король в год чумы возобновил вялотекущую войну с Голландией, которую вел Кромвель за право торговли в Америке. Голландцам сопутствовал такой успех, что в 1667 году их флот даже вошел в устье реки Мидуэй и уничтожил или взял в плен тринадцать английских кораблей. Для Пипса, боровшегося с коллегами за реформирование военно-морских сил страны, это было унижение, не имевшее себе равных в истории британского флота. В своем дневнике за десятилетие с 1660 по 1669 год Пипс педантично описывает подробности своей общественной и частной жизни.

Во время чумы Пипсу пришлось остаться работать за своей конторкой. Жену он отослал в деревню, переписал завещание и отмечал: «Боже, как пустынны и унылы улицы, как много повсюду несчастных больных – все в струпьях; сколько печальных историй услышал я по пути, только и разговоров: этот умер, этот болен…»[41]41
  Цитаты из дневника Пипса даются по переводу А. Ливерганта в тех случаях, когда они присутствуют в издании: Пипс С. Домой, ужинать и в постель. Из дневника. М.: Текст, 2002.


[Закрыть] Богачи бежали. Королевская биржа опустела. Вскоре людей не хватало уже, чтобы вести записи о покойниках, не то что хоронить. Пипс порицал двор, удалившийся прочь «от места торговли, отчего в делах государственных все идет наперекос, ведь на таком расстоянии они об этом не думают».

Чума по-разному повлияла на людей. Современник Пипса Даниель Дефо отмечал «странный нрав жителей Лондона», которые считали, что Бог покинул их за их грехи или, во всяком случае, за грехи их распутного монарха. Улицы оглашались криками бродячих проповедников, предсказывая всеобщую погибель. Однако Пипс, судя по всему, смог извлечь выгоду из катастрофы. Ему удалось (как именно – неизвестно) увеличить свое состояние вчетверо. Он даже заключил: «Я никогда не жил так весело (и к тому же не зарабатывал так много), как сейчас, во время чумы». К январю 1666 года морозы заставили болезнь отступить. В город вернулись экипажи, вновь открылись лавки. Число жертв чумы никто не мог подсчитать даже приблизительно, но, по всей вероятности, умерло около 100 человек, или пятая часть населения города.

Пипс, образцовый мемуарист, сочетал описание ужасных событий, происходивших вокруг, с изображением своей частной жизни, скучную официальную историю с повседневными человеческими радостями. Его дневник не перестает читаться во многом потому, что он живописал и бурные отношения с собственной женой, и свою общественную деятельность, и любовную интрижку, и посещение казни, и операцию по удалению камней из почек. Поклонник вина, музыки и женщин, он никогда не может до конца объяснить, а тем более исправить свое поведение. Застигнутый женой на месте преступления, он признается: «На беду, я так увлекся, что не сразу жену заметил; да и девушка – тоже». Он – один из тех драгоценных для нас лондонцев, кому удалось, как Чосеру, на краткий миг приоткрыть окошко в собственное время и тем самым подарить нам возможность узнать, как вели себя и о чем думали его современники.

Великий пожар

Город еще не оправился от чумы, как полгода спустя разразилось еще одно бедствие. 2 сентября 1666 года загорелась пекарня на Пудинг-лейн в Сити. Узнав о пожаре, Пипс закопал свои бумаги, положив заодно в яму вино и пармезан, а затем погрузил домочадцев и клавесин в лодку на Темзе. Большинство населения бежало на юг – в Саутуорк или на север – в Ислингтон и Хайгейт. Пипс присоединился к тем, кто пытался устроить противопожарные разрывы. Поначалу лорд-мэр недооценил серьезность пожара, который «могла бы потушить, помочившись, женщина», но вскоре пришел в полное отчаяние: его приказов сносить дома на пути огня никто не слушал. Пипс спас Тауэр, заставив матросов взорвать дома вокруг крепости. Через три дня, когда юго-восточный ветер сменился юго-западным, он видел с противоположного берега реки, как «гигантская огневая дуга с милю длиной перекинулась с одного конца моста на другой, взбежала на холм и выгнулась, точно лук».

Джон Ивлин, приятель Пипса и, как и он, прилежный летописец Лондона эпохи Реставрации, писал о бесчисленных ошеломленных и отчаявшихся горожанах: «Слышны были вокруг лишь плач и горестные жалобы, видно было лишь людей, носившихся как безумные». Когда старый собор Святого Павла рухнул от огня, он наблюдал, как его камни «летели, подобно гранатам, а расплавленный свинец стекал вниз потоком, и самые камни мостовой накалились докрасна». Гибели в этой части Сити избежали только записи в ратуше, хранившиеся глубоко под землей, в подвале времен Средневековья. Ивлин, как и Пипс, помогал ломать дома, чтобы остановить огонь, только в Холборне. Из допожарного Лондона лучше всего сохранился фасад расположенного здесь здания Стэпл-Инн, значительно отреставрированный. С точки зрения Ивлина, «Лондон был, и Лондона больше нет». Житель отдаленного Кенсингтона писал, что его «сад весь покрыт пеплом бумаг, белья и хлопьями штукатурки, принесенными бурей».

К концу недели 373 из 448 акров (1,5 кв. км из 1,8 кв. км) старого Сити, а также 60 акров (ок. 0,2 кв. км) во внешних округах Фаррингдона были уничтожены пожаром. Сгорело 87 церквей из 109. Собор Святого Павла и все общественные постройки ремонту не подлежали. Это было, вне всяких сомнений, крупнейшее бедствие, обрушившееся на город со времен Великого пожара 1087 года, в котором тоже сгорела церковь Святого Павла. Около 70 000 из 80 000 обитателей Сити остались без крова. Утратившие надежду погорельцы собирались в полях Ислингтона и Хайгейта, где ютились в палатках и сооруженных на скорую руку лачугах, наблюдая за горящим городом. Официально зарегистрированных жертв пожара было не более дюжины, хотя, вероятно, в пламени погибло не поддающееся оценке число людей, запертых в Ньюгейтской тюрьме.

Феникс возрождается из пепла

Несмотря на яркие рассказы о катаклизме, историки сегодня начали сомневаться, таким ли уж опустошительным был пожар, особенно там, где дома строились из камня и кирпича. По оценкам Музея Лондона, полное разрушение затронуло лишь около одной трети площади Сити, чем может объясняться скорость, с какой было отстроено остальное. В течение четырех дней погорельцы начали переселяться с северных холмов или в менее отдаленные деревни, или в Мурфилдс и Кларкенуэлл, чтобы быть поближе к своей тлеющей собственности. Многие поселились прямо на голом месте, чтобы их землю не захватили соседи. Лондонцы заметили, что на развалинах буйно растет гулявник – съедобное растение из семейства капустных, прозванное лондонской ракетой; по сообщениям, гулявник вновь появился в Лондоне после немецких бомбежек.

Но чего бы ни ждали возвращающиеся горожане, а те из лондонцев, кто попредприимчивее, вскоре уже бродили по тлеющим руинам с блокнотами и мерной тесьмой. 10 сентября, менее чем через неделю после прекращения пожара, Кристофер Рен подал королю предложение по строительству совершенно нового города. 13 сентября еще одно предложение подал Ивлин, писавший: «Доктор Рен опередил меня». В течение недели новые планы посыпались как из рога изобилия: от Роберта Гука, Валентайна Найта и других. Как предстояло узнать Лондону после бомбежек Второй мировой войны, архитекторы ничего так не жаждут, как получить шанс перестроить город с нуля.

Особым расположением короля, судя по всему, пользовался Рен. В его воображении на «великой равнине из пепла и руин» возникал новый Лондон, могущий поспорить с жемчужинами южноевропейского Возрождения. План города, позаимствованный у Рима времен Сикста V, предусматривал две большие круговые площади – одна у Королевской биржи, другая почти на Стрэнде. Между ними располагалась сетка улиц, сходящихся к новому собору Святого Павла. Вдоль Темзы должны были располагаться дворцы, храмы, обелиски, проспекты, цирки и пристани. Отовсюду открывались великолепные виды.

Таким же мечтателем был и Ивлин. Он хотел изгнать все «изнурительные ремесла» в восточную часть города, а на их месте должны были вырасти рощи из «цветущих и благоухающих растений». Его план был похож на огромную шахматную доску. Ивлин был одним из первых лондонцев, озабоченных городским воздухом. По его словам, несправедливо, что город, «правящий огромным океаном вплоть до Индий», «кутает свою царственную голову в облака из дыма и серы». Он утверждал, что лондонцы «дышат не чем иным, как грязным и плотным туманом, отвратительными сажистыми испарениями». Жечь следовало не уголь, а дерево. Первый истинный озеленитель Лондона, Ивлин предвидел даже зеленый пояс вокруг пригорода, хотя в каком-то смысле и Елизавета I предлагала то же самое.

Среди других идей было предложенное сэром Уильямом Петти новое правительство Большого Лондона, которому подчинялись бы пять миллионов жителей городов-садов, разбросанных по прилегающей местности. Он опередил свое время. Некий полковник Бёрч предложил, чтобы государство принудительно выкупило весь Сити у землевладельцев и начало все с нуля. Внесло наконец свою лепту и Королевское научное общество, давшее в своем трактате отпор тем, кто видел причину чумы и пожара в греховности лондонцев. Пора было отставить в сторону старые «мятежные настроения и ужасные кощунства… ведь теперь люди по всему Лондону вновь воспряли духом и думают как о починке старого города, так и о строительстве нового».

Поначалу король внял совету Рена и направил властям Сити письмо, в котором запрещал сразу же заново строить дома, угрожая, что в противном случае «они будут вновь разрушены и сровнены с землей». Король ознакомился с планом Рена и «изъявил явное одобрение». Однако не прошло и трех дней, как Карл изменил свое мнение. Вероятно, он понял, чем было чревато разрушение всего, что оставалось от Сити, и выселение его жителей, и объявил, что «заботится и радеет о том, чтобы этот славный город был заново построен со всей возможной поспешностью». Он должен был быть каменным и кирпичным, а не деревянным, и для строительства нужно было испрашивать дозволение, но было обещано, что «в кратчайшие сроки будут даны необходимые распоряжения и указания».

Что самое замечательное, в случаях расширения улиц и других элементов благоустройства чиновники обязаны были лично осмотреть место, а любые споры передавались в арбитраж, который мог присудить компенсацию. Если то или иное строительство приносило выгоду землевладельцу, расчетная «добавленная стоимость» выплачивалась «общине». Вся недвижимость, пустующая в течение пяти лет, отходила городу. Полиция уважала частную собственность, но для возвращения к жизни Сити нуждался в помощи, а также в законодательном регулировании и налогообложении – ради общественного блага. Правительство Стюартов приветствовало сохранение сложившихся кварталов, соблюдение строительных норм, обследование недвижимости, независимый арбитраж и компенсации владельцам. На мой взгляд, ни в один период столичной истории восстановление Лондона не продумывалось так хорошо, как в первые месяцы после Великого пожара.

Для надзора за строительством был учрежден комитет из шести человек, одним из которых был Рен, хотя он и сердился на «упрямое нежелание большей части горожан как-либо менять свои старые дома» (неизменный крик души лондонских архитекторов и в последующие века). В 1667 году был принят Акт о восстановлении лондонского Сити, где указывались разрешенные материалы для строительства – кирпич, камень и черепица. Были установлены размеры четырех классов домов, которые должны были располагаться вдоль расширенных улиц, в пределах, размеченных с помощью веревок. Всякий сдвинувший линию фасада своего дома вперед подлежал «публичной порке до крови рядом с местом совершения преступления». Что самое замечательное, была предусмотрена шкала компенсаций, хотя и не слишком щедрых, для тех, кто потерял недвижимое имущество в результате расширения улиц; финансироваться компенсации должны были за счет налога на уголь.

Новые фасады соответствовали установленным правилам, но в остальном у обитателей Сити было не слишком много времени на грандиозные прожекты мечтателей. Пробираясь к своим домам по засыпанным пеплом улицам, они несли с собой какие придется строительные материалы, чтобы вновь открыть лавки и вернуться к привычной жизни. Ничего другого им и не оставалось. Как сообщалось, дом некой Элизабет Пикок обошелся ей незадолго до пожара в 800 фунтов стерлингов, а в качестве компенсации ей было предложено лишь 10 фунтов. В реальности, как сообщает Музей Лондона, перестроенные дома представляли собой не что иное, как различные «формы домов времен Елизаветы и Якова I, облицованные сверху кирпичом». Правда, были проложены новые канализационные трубы и заново вымощены мостовые, уровень которых понижался от центра к сточным канавам по краям. Были проложены улицы Кинг-стрит и Куин-стрит: от ратуши пролег прямой спуск к реке. Образ нового города диктовался прежде всего скоростью возведения зданий, и он был в целом перестроен всего за четыре года – достижение выдающееся.