Текст книги "Овцы"

– Нет, не могла.

– Хотя ты отказался купаться, правда?

Это верно. Об этом Джеймс забыл.

– Но я не умею так хорошо плавать, как мама, и решил не рисковать.

– Ты решил, что волны слишком большие.

– Для тебя да. И для меня, если на то пошло.

– Но если бы ты был с ней, ты бы ее спас.

А вот это еще как посмотреть. Сколько миллионов раз он сам задавал себе этот вопрос, пялясь в бесконечные сериалы и рассказы о жизни животных?

– Я бы сделал все, что в моих силах.

И между строк: наверное, да, потому что я сильнее. Я бы просто не выпустил ее из рук там, в воде.

Мимо пролетела стайка птиц, названия которых Джеймс не знал; Элвис равнодушно порычал на них.

– А Руфи ведь даже не хотела идти купаться, правда? Она плакала.

Это было сказано не без гордости: Руфи постоянно плакала. Не то что Сэм.

– Руфи немножко боялась воды.

Адель могла бы много рассказать о том, как Руфи своими воплями вынуждала их вылезать из бассейнов, покидать пляжи. Руфи никогда не доверяла воде; она вообще ничему по-настоящему не доверяла. И она была права, права, права.

– Значит, мама сделала глупость, да?

Джеймс почувствовал, как его окутывает туман замешательства. Ребенок его допрашивал. Ваша честь, уместен ли данный вопрос в отношении настоящего разбирательства? Я не в силах понять, какое отношение... Джеймс прекрасно понимал, какое отношение. Сэм повторял его собственные самые предательские, подленькие мысли: если бы Дель не была такой упрямой!

– Нет-нет.

– Но ты ведь только что сказал, что...

– Сэм! Хватит!

Черт! Как он ни старался, получалось так, что он все время кричал на Сэма, чтобы тот заткнулся. Он постарался успокоиться.

– Твоя мама сделала все, что могла, Сэм. И к этому нечего добавить.

– А я ничего не видел. Я в «тарелочку» играл, ничего я не видал. – Сэм пропел это, как колыбельную, и на Джеймса внезапно нахлынули воспоминания... Верно, играл летающий тарелкой, пытался кидать как можно точнее, и вроде бы он кричал «точно, точно»?.. Джеймс не мог понять, было ли это воспоминанием или всего лишь сном. Сэм стоял сзади и напевал. Точно? А может, «тонет»?

Джеймс включил двигатель.

– Никто не виноват, – отрешенно повторил он. В конце концов, разве в этом мире кто-нибудь может быть в чем-нибудь виноват?

* * *

Адель подумала, что дом Льюина не имел ничего общего с ее представлением о ферме. Ей рисовались медные грелки с углями, аккуратные безделушки, с которых регулярно стирают пыль, гигантский кухонный стол и яростный огонь в печи, может, даже какой-нибудь цеп для молотьбы. Дом Льюина был совершенно мещанский, что ли, – вот слово. Адели, городской жительнице, претило все мещанское, так же как и все снобское. Кирпичные стены, аккуратно занавешенные окна, уродливые ковры с цветами, часы на каминной полке. Она невольно искала улики: может быть, фотографию красивого усача в рамке или старую валентинку с надписью «С любовью, Роджер X». Конечно, ее ждало разочарование. Это был неопрятный холостяцкий дом, и больше ничего. Гимнастические снаряды (наверху), мастерская (в погребе), а посередине жилые помещения. Засаленная, заброшенная кухня. Плита шестидесятых годов покрыта толстым слоем жира, все поверхности в грязных пятнах, неаккуратно вымыты. Она сама была неполноценной домашней хозяйкой (ты оборванка, алкоголичка и плохая мать, так говорил Джеймс, когда они жили на старой квартире), но здесь она в каждом углу видела бытовую беспомощность Льюина. Что заставляет таких женщин, как я, задумалась она, увидев плиту, тут же возжелать начистить ее до блеска? Неисправимые мойщицы унитазов, вот мы кто. Чувство вины, наверно.

Льюин был хоть и не одаренным, но умелым хозяином. – Вот ванная, – сказал он, показывая ей ванную комнату. – Это спальня...

Его спальня не была ни спартанской, ни сибаритской. Конечно, не убежище страсти, но и не монашеская келья. Только в ней царил разгром. И кровать была односпальная, а в отношении этого предмета мебели Адель испытывала глубочайшее презрение. Наверное, на односпальной кровати можно спать. Но больше на ней ничего делать нельзя. Кроме, конечно... Она невольно начала искать повсюду сморщенные, ссохшиеся носовые платки или мятые тряпки и одернула саму себя: нечего совать свой нос, куда не просят! (А что, интересно, у него под матрасом?)

Он показал ей свои гири и штанги (она как бы невзначай продемонстрировала ему свое знание тренажера, сунув и повернув ключ для смены веса. И, раз-два, без малейшего напряжения приподняла четыре черных чугунных блина. Льюин вяло следил за ней).

Чтобы показать ей, как работает один из тренажеров, он снял рубашку (это невольно произвело на нее впечатление). Когда он поднял руку, она увидела широкий неровный шрам, протянувшийся от подмышки до штанов.

– Откуда у вас такой шрам, Льюин? – спросила она и дернулась, когда груз с грохотом опустился на базу и рама затряслась. Льюин стоял, уставившись на тренажер, держа руки за спиной. Потом потянулся за рубашкой.

– Этот? Он у меня уже давно.

– На войне ранили? Или бешеный баран забодал?

Она старалась говорить весело, хотя была изрядно напугана его реакцией. Он, не оборачиваясь, застегивал рубашку.

– Сказать по правде, я совершенно о нем забыл.

Адель молчала. Ждала.

– Ну, я могу рассказать, если у вас есть время, чтобы, выслушать эту историю!

Он сел на скамейку. Он села на пол и уперлась спиной в стену.

– Правду сказать, ничего интересного. Обычный несчастный случай, как говорится, хотя все это было не совсем случайно. Это сделала Эдит. – Он сделал паузу и наконец-то посмотрел на Адель. – Эдит Шарпантье. Думаю, вы бы все равно обо всем этом узнали. Она жила в Тай-Гвинет до того, как дядя Себастьян его купил. С мужем Раулем. Он вроде как был французом. С ней случилось несчастье. В общем, она немножко свихнулась. Ходила везде и рассказывала всякие ужасы про Рауля. В это поверить было невозможно. Что он дьявол, убил детей и все такое. – Льюин замолчал и снова посмотрел на Адель. Ей показалось, что он интересовался ее реакцией. Он очень тщательно подбирал слова.

– Ну вот, а однажды вечером она пришла сюда. Стала колотить в дверь посреди ночи, в ночной рубашке, босиком, а была уже зима. Я встал, впустил ее, дал ей чашку чаю, и она начала это свое «он дьявол». Сказала, что Рауль запер ее в одной из комнат и не выпускал и ей удалось бежать, только когда она ткнула ему в глаза гвоздем. Она просила, чтобы я вызвал полицию, говорила, что он непременно ее убьет. Умоляла меня. Я, ясно, ничего такого делать не собирался, так ей и сказал; тогда она начала плакать и кричать всякую белиберду, цитаты из Библии и все такое. – Льюин с усилием сглотнул. И тут Адель ему поверила.

– А потом я просто хотел ее утихомирить, а она начала... понимаете, начала гладить меня по голове и лапать меня. Я ее оттолкнул, а она закричала: «И ты тоже!» – и достала свой гвоздь. Огромный шестидюймовый монтажный гвоздь. Из кармана своей ночной рубашки. И сказала: «У меня все это написано. На стене». Так и сказала. А потом бросилась на меня с гвоздем и ударила в бок. Кровило страшно. Мне даже пришлось лежать в больнице, гвоздь был ржавый. Несколько месяцев не заживало. Пришлось накладывать швы всякие.

Он вздохнул.

– Все именно так и случилось. Много лет назад.

Адель помолчала немного, но он, похоже, все сказал. Ей показалось, что так истолковать его рассказ – это то же самое, что сказать о гибели «Титаника» «корабли тонут», но решила не задавать вопросов. Было понятно, что Льюин рассказал ей то, что счел нужным, и, по крайней мере пока, будет избегать других подробностей. А какая-то часть сознания Адель выставила предупредительный сигнал: «Ты пожалеешь, если узнаешь остальное». Осторожно, под водой находятся опасные объекты.

Опасные.

– Ужас, верно? Все эти деревенские дела? – спросил Льюин и рассмеялся. Они встали и пошли вниз.

Когда Адель ушла, Льюин снова поднялся наверх, снял рубашку, поднял левую руку и провел пальцем по шраму, рассматривая себя в высоком зеркале, привинченном к стене. Он надеялся, что не наболтал лишнего. Он понимал, что несправедливо обошелся с Эдит в своем рассказе. Да, в конце концов она сошла с ума. А кто бы не сошел после всего этого? После того, что с ней сделали? После того, что она видела? Удивительно, но ее безумие было совершенно здоровым: это был единственный осмысленный выход. А еще Льюин понимал, что какими бы путаными ни казались ее рассказы, они несли правду.

Все было записано. На стене. Шестидюймовым монтажным гвоздем.

4. Что-то голубое

Адель работала быстро, накладывала краску мастихином. Она делала наброски чистым цветом, позволяя форме самой проявиться под рукой. Адель выяснила, что лучше всего работает не задумываясь, бессознательно; когда она была полна старательности, краска становилась какой-то густой, липкой, линии не ложились, формы получались неподвижными. Во время работы она позволяла своим мыслям свободно блуждать, иногда ей казалось, что она летает. Адель чувствовала, как ее чувства вырываются наружу, одно за другим, как звезды из-под ночных туч, и в конце концов оставались только цвета, широкие поля света; потом она возвращалась в мир, и вот она, картина, как неожиданный подарок ко дню рождения. Она оставляла ее на какое-то время, на день или месяц, а потом делала завершающие штрихи; и тогда она уже следила за техникой и мастерством.

Иногда ей казалось, что она летает: но сегодня она размышляла о том, что бы приготовить к вечеру для Льюина, Дилайс и Дэйва. Репертуар освоенных ею вегетарианских рецептов был небогат. Первые пришедшие в голову идеи показались ей очень скучными: овощная лазанья, пицца (без салями?), чечевичные крокеты в томатном соусе. Ей хотелось, чтобы блюдо имело успех. Она понимала, что при такой изолированности (в доме даже телефона не было) соседи – это все. Конечно, у них была машина, но Фишгард находился не меньше чем в пятнадцати минутах езды при хорошей погоде, единственной связью с внешним миром был телефон Льюина. В Лондоне у нее были безграничные возможности – в пяти минутах ходьбы находился круглосуточный магазин «Севен-Илевен» (7 дней в неделю, 365 дней в году, как это было гордо заявлено на спичечном коробке), любые мыслимые аварийные службы на расстоянии телефонного звонка и пяти минут езды. Друзья. Компания, от которой порой трудно сбежать. День, проведенный в одиночестве, она считала подарком, а выходные наедине с Джеймсом и Сэмом нужно было задолго планировать. Но здесь! Здесь могло случиться так (черт, да это просто неизбежно), что ей за весь день не удастся поговорить! Ни о чем! Ни с кем! Если Льюин не зайдет, а она не найдет повода сама к нему зайти (у нее уже «кончались» и чай, и перец, и яйца), тогда она приговорена провести целый день в компании с Джеймсом и Сэмом.

Ей стало стыдно от собственных мыслей – в них было что-то дурное, – но все равно ее отношения с Джеймсом были основаны не на разговорах. Когда она подумала о том, на чем были основаны их отношения, стыд только усилился.

Первую совместную неделю они почти не вылезали из постели. Во вторник она выбралась за молоком и сигаретами; в четверг он вылез за курицей с рисом; в субботу они сходили в паб. Там они просидели ровно один час и пятнадцать минут. И обратно в постель. Боже, это было потрясающе. Они сами потом поражались тому удовольствию, которое доставляли друг другу, и даже немного его стыдились. Казалось, этому нет конца. К исходу первой недели они оба были изранены, измучены и нежны от своих усилий. Скажи ему только слово, распутно думала она, у него встает. В ее дорогой частной школе о таких говорили «будь готов – всегда готов». Может пять раз за ночь. Секс бизнес-класса. А размер... Размер, конечно, не имеет значения, прилежно добавила она, но, боже мой, какое огромное значение он имеет! В самый первый раз она, откровенно говоря, глазам своим не поверила, увидев эти габариты, толщину, длину. Она была совершенно уверена, что ей никогда не удастся почувствовать его у себя внутри, но они, конечно, как-то исхитрились.

Вегетарианское карри с рисом? Штрудель с клюквой и грибным соусом?

(Гораздо труднее оказалось засунуть его в рот, но когда им удалось найти правильный угол...)

В воскресенье она вернулась к себе. В понедельник они не виделись, а во вторник она переехала к нему, и с тех пор они в общей сложности провели врозь двадцать шесть ночей. Почти за десять лет. Она с трудом могла в это поверить. И за все это время между ними состоялось считанное число бесед.

А Сэм (благослови его Бог) обычно не заходит дальше дискуссий на тему «а что внутри у этой собаки?» или «а что будет, если съешь деревяшку?», что занимательно, но разговором не является. Разговором считается, когда обсуждают Бога, пищу, короткие черные платья, уцененные с 27 до 15 фунтов, работу, ужасы кормления грудью. Семьи. Такие вещи. Адели понравились (хотя немного напугали) рассказы Льюина о скотобойне: это была настоящая беседа с реальным человеком. Его тоска по говорящей овце слегка ее испугала (она припомнила наклейку на машине, которую как-то раз видела в Хитроу: «Только овечка может убежать от валлийца»), но в конце концов это всего лишь говорило о том, что Льюин тоже был из тех, кто нуждается в беседе. Пусть хоть с овцой...

Три из двадцати шести ночей без Джеймса она провела сразу же после смерти Руфи, когда его неспособность или отказ говорить с ней довели Адель до вспышки неистового гнева. Один раз она толкнула его так сильно, что он потерял равновесие и разбил голову о дверной косяк. Он все равно ей не ответил. Надулся и ушел плакать. Она принялась злобно стирать кровь с двери.

Баранина в горшочке с темным жирным соусом и слегка поджаренными тушеными овощами...

Эту мысль она выкинула из головы. Ну ладно, тогда просто чертовы тушеные овощи. Ей хотелось, чтобы это было нечто милое, но не слишком затейливое. Ей не хотелось, чтобы они убежали, решив, что она эдакая богатая девочка, которая собралась поучать их и демонстрировать свои городские привычки. (Этикет и Манеры. Первый Семестр. Правило Номер Один: Всегда старайся сделать так, чтобы гости чувствовали себя как дома.) Замороженный веджибургер с пюре (сейчас это любимое блюдо Сэма), яичница и жареный картофель.

– Ла-ди-да, – вздохнула она и отошла от холста.

Чего-то в композиции не хватает. А если более определенно выразиться: кучи дерьма. Ей нужен был какой-нибудь тяжелый объект слева внизу на переднем плане. Что-то крупное с мелкими деталями, чтобы уравновесить туманный осенний ландшафт. Потом придумается. Она закурила и пошла пить чай.

* * *

Когда они дошли до «покрепче натяни эту веревку и не шевелись» и Джеймс вбил в землю деревянный колышек, Сэму стало скучно, и он ушел.

– Не уходи из виду! – крикнул Джеймс ему вслед. – И в дом не заходи. Мама работает!

Сэм решил проковырять дыру в каменной стене.

Джеймс видел стоявшую перед ним проблему во всей ее полноте. Дом был, по существу, построен на ручье; с одной стороны была устроена запруда, и вода шла на окружающие поля. В доме было не просто сыро, там все текло. Стало быть: сделать дренаж вокруг дома вроде рва, в канаве положить пористые глиняные трубы; потом труба пойдет через все поле на манер кульверта к отстойнику возле утеса. Это приведет к тому, что на отстойник ляжет дополнительная нагрузка, и придется чаще его осушать (и внимательнее следить за ним в сырую погоду, если, конечно, не хочешь, чтобы дальний конец поля превратился в открытую выгребную яму). Но другого выхода не было. Потом надо будет все посыпать песком. И надеяться на лучшее. Это должно сработать.

Готов поспорить, что здесь нет никаких схем водопровода и электропроводки, мрачно подумал он. И уж точно нет карты уже существующей канализации. Значит, никаких механизмов, работать надо будет мотыгой и лопатой. По его расчетам, работы было недели на две – это еще до того, как он сможет начать делать что-либо в самом доме. Ему придется работать очень осторожно: придется копать бог знает куда, и будет большой удачей не врезать мотыгой по подземному кабелю или трубе. Тише едешь – дальше будешь. Веревка была протянута между двумя колышками: один у дома, другой возле отстойника. Он прошел вдоль нее; получалось примерно двести футов. И не очень ровно, чуть-чуть вверх. Чтобы труба легла под нужным углом, ему придется копать глубже, выравнивать, подкладывать доску. Длинные доски и спиртовой уровень. Господи. Он взял лопату и двинулся вдоль веревки, переворачивая лопатой дерн. Земля была мягкой и, к сожалению, чуть более глинистой, чем хотелось. Глина вообще свинья, а когда она мокрая – просто сука. Почти в два раза больше работы, чем на обычном грунте. Глина липла к лопате, лопата немедленно становилась тяжеленной, на ботинках висели комья грязи, через час начала ныть спина. И потом, все эти камни... Сволочь Себастьян заключил неплохую сделку. Ну, все равно лучше работать, чем думать. Он начал копать от отстойника.

Было прохладно, но через десять минут он уже весь вспотел. Джеймс стянул куртку и свитер, но ветер был неприятным. Он посмотрел на Сэма, методично разрушавшего стену в дальнем конце поля. Он было закричал на него, но остановился. Несчастному ребенку все-таки надо хоть чем-нибудь заняться. Потом они вместе смогут починить стену. Хорошая работа для погожего денька – кладка стены. Лопата достала из земли что-то белое. Мел? Нет, скорее похоже на кости. Джеймс взял предмет в руки и счистил с него глину. Какая-то кость. Неудивительно на ферме. Он провел взглядом вдоль линии колючей проволоки, тянувшейся по краю утеса. На колючках тут и там висели клочки шерсти, Овцы бродят по этим полям десятки, может быть, сотни лет. От них должны оставаться всякие кости, Льюин согласился перевести отару на соседнее поле, пока Джеймс копает. На то, что находилось за невысокой стеной, которую терпеливо рушил Сэм. Джеймс швырнул кость с обрыва и крикнул Сэму, чтобы тот оставил стену в покое.

– Иди попроси маму приготовить мне чаю, – крикнул он. Сэм послушно поплелся прочь. Хороший мальчик. Вряд ли он был хулиганом, как порой казалось Джеймсу. Он был скорее интровертом. Он не хотел быть футболистом, хотел стать архитектором, Господи, помилуй. Но он был отличным малым. Умным, чувствительным, возможно, чуть скрытным, но не слюнтяем. Лопата перевернула еще одну кость.

В доме Адель застыла, держа в руке мокрый пакетик чая: по ее телу неожиданно пробежала дрожь. Сквозняк, наверное. Джеймс занимался аварийно-спасательными работами, он называл это «неотложкой». Забивал досками разбитые окна, чинил электричество. Но пока дом не выглядел обитаемым. Повсюду гуляли сквозняки, тянуло из-под пола и из каминов. Газовый обогреватель, который им одолжил Льюин, она поставила на втором этаже в импровизированной студии. Точнее, Джеймс отнес его туда, ворча: «Зачем он нужен тебе наверху чертовой лестницы». Он все готов сделать для нее, она это знала. Ей хотелось, чтобы он побольше сделал в самом доме, прежде чем заниматься канализацией, но она согласилась с его доводами. Надо как можно больше успеть сделать на улице, пока не стало сыро, пока не начало подмораживать. Как только земля замерзнет, о лопате можно забыть. А что, если придется ходить по дому в двух свитерах и никогда не снимать обувь? Ее опять передернуло. Был только конец октября; Господи, помоги нам пережить февраль. Если мы еще будем здесь в феврале, подумала она и удивилась собственным мыслям. Где ж им еще быть?

На кухню приплелся Элвис. Она села на корточки и сунула руки в его теплую блестящую шкуру. Он восторженно обдавал ее своим невыразимо вонючим дыханием. Адель убрала лицо в сторону, погладила его по животу. Он постепенно старел, на морде появлялись седые клочья шерсти. Флегматичное, спокойное животное, очень любит Сэма. Ни разу не оскалился на него, даже когда Сэм ужасно вел себя. Он был уверен, что у Элвиса съемный хвост, надо только дернуть посильнее.

Раздался стук в дверь, Элвис тявкнул и поплелся посмотреть. Адель двинулась следом, удивленная неожиданно появившимся неприятным чувством, почти тревогой. Это просто пришел Сэм, замерзший и подавленный.

– Привет, Сэмми! Сэмми Дэвис Младший, – сказала она и потерла его холодные ушки. – Чего делал? Отцу помогал?

– Я держал веревку. А потом надо было копать, а я не умею правильно держать лопату, – сказал Сэм. – А потом мне запретили играть со стеной.

Голос у него совершенно отстраненный, подумала Адель. Бедный, замерзший малыш.

– Он сказал: налей ему чашку чаю, пожалуйста.

Она подумала, что «пожалуйста» наверняка было поправкой Сэма. Джеймс не отличался особенной вежливостью.

– Ой как смешно. Я ведь как раз занимаюсь чаем. Разве не смешно?

– Да, – вежливо ответил Сэм с таким видом, будто бы для него в этом мире ничего смешного больше быть не может.

– Ох, малыш, ты совсем замерз. Хочешь горячего молока? Мне кажется, у нас где-то есть шоколадный «Несквик», и это может быть тебе интересно.

– Да, пожалуйста, – сказал он и с трагическим видом пошел за ней на кухню. Элвис тоже пошел с ними, уважительно приотстав.

Адель достала несколько больших листов бумаги для рисования, детские краски и кисточки и пластиковую баночку с волшебной крышкой, которая не давала воде вытечь, даже если перевернуть баночку. В свои семь Сэм уже был знатоком дизайна. Адель оставила его за кухонным столом с кружкой горячего шоколада, на боку которой было написано: «А где львы?» (львы были на дне).

Накинула теплую куртку и понесла чай Джеймсу. Подойдя к нему, Адель остановилась, и дрожь снова пробежала по ее телу: у его ног валялись какие-то крупные белые предметы, в которых даже издалека можно было безошибочно узнать кости. Одну он держал в руке и счищал с нее грязь.

«Не прикасайся к ним!» – беззвучно крикнула она. Он поднял на нее глаза (виноватые, она подумала: почему у тебя такой виноватый взгляд?) и помахал ей костью.

– Джимми? – спросила она, протягивая ему чай. – Что это такое?

– Не знаю. Но их тут полно.

– Это...

– Овечьи. Овечьи кости.

– Ты уверен?

– Ну, либо овечьи кости, либо это останки карликов.

Или детей, подумала она и почувствовала, что у нее начинает кружиться голова.

– Все веселее и веселее, – сказала она. – На фига им понадобилось хоронить здесь карликов, Джи-и-и-и-и-им? – протянула она со своим деревенским бристольским акцентом. Акцентом своих родителей.

– Ну, ты же знаешь, дере-евня, – протянул он в ответ.

Она не отводила взгляда от разбросанных вокруг белых предметов.

– В высшей степени необычно. Элвису понравится.

Она обняла его. Он поцеловал ее в ухо влажными губами.

– Пойдем поедим чего-нибудь, – предложила она.

– Я хочу еще часок покопать. Как у вас там говорят, задето мое любопытство.

– Хорошо.

Она вернулась в дом и стала смотреть, как рисует Сэм; он все время что-то бормотал.

* * *

Джеймс копал. Кости были повсюду. Оказалось, он выкопал канаву гораздо дальше, чем лежала аккуратная линия перевернутого дерна. Овцы с соседнего поля собрались у выбоины, пробитой Сэмом в стене. И смотрели.

Овечьи кости, сказал он сам себе. Просто овечьи кости.

Почему?

Слишком маленькие для человеческих (если, конечно, это не кости детей). Слишком маленькие. Кости крохотных существ. Зачем кому-то понадобилось хоронить крохотных существ? Его мысли лихорадочно вертелись вокруг этой темы.

Он копал все быстрее, с яростью втыкая лопату в липкую вязкую глину. Овцы смотрели на него мертвыми глазами, бесчисленное количество пустых черных маленьких глаз. Они принялись толкать друг дружку; их уши стояли торчком, шеи были вытянуты вперед.

Он бросил лопату и поднял с земли одну из костей. Она наполовину почернела. Жареное мясо. Вот что это такое. Здесь жарили мясо, а кости закапывали.

Сэм рисовал дом. Из трубы шел дым. Адель удивленно наблюдала за ним. Дыма было очень уж много.

Черных костей оказалось очень много, концы некоторых из них были обугленными и крошились. Овцы тихонько блеяли, толкаясь и напирая на стену. Такой странный обычный овечий крик: «бе-е-е-е»: больше похоже на «ме-е-е». «Me». Такой звук издают младенцы. Когда им что-то не нравится. Когда, например, кто-то делает им больно. Сжигает их...

Он покачал головой и поднял лопату с земли. Сэм макнул кисточку в воду; вода в волшебной баночке стала очень мутной. Он снова потянулся к черной краске. Побольше дыма, но теперь не из трубы, а из одного из окон на последнем этаже. Он бормотал все громче, и у Адель опять закружилась голова.

«Не прикасайся к ним!»

«Ме-е-е-е!»

Джеймс перевернул лопатой что-то более тревожное, чем белые кости. Что-то голубое. Небесно-голубое. Он поднял это с земли и увидел, что это шерсть. Кусок шерстяной материи. Обугленный.

«Ме-е-е-е!»

Он застыл с голубым куском шерстяной ткани в руках. Адель увидела, как Сэм бросил кисть, брызнув еще больше дыма на чернейшее небо, выбежал из кухни, распахнул дверь и побежал по полю.

Джеймс швырнул кусок материи с обрыва в море, обернулся и увидел, что Сэм вернулся и роется в липкой земле.

– Сэм? – удивился Джеймс. – Что ты здесь делаешь?

Адель смотрела на них с порога; ее сознание заполнилось черным дымом.

– Он испугался их, – сказал Сэм, – он подумал, что это – злые духи. А они испугались его. Они кричали. Вот так.

Сэм взял в обе руки кости, открыл рот и закричал. Над полями разнесся безумный визгливый вопль ужаса. Он набрал еще воздуха и заорал снова. Это был дикий, нечеловеческий, свирепый первобытный вопль. Джеймс схватил его, и Сэм вдруг обмяк и рухнул на кучу костей.

Мясо на ребрышках с соусом чили.

Адель рванулась к нему, смутно чувствуя, как на нее из-за стены настороженно смотрят черно-белые морды.

Джеймс двинулся ей навстречу, держа на руках Сэма, словно тюк с бельем.

– Беги звони доктору. С ним что-то вроде...

– Здесь нет телефона! Нет телефона! О Господи!

– Адель. – Джеймс говорил громко, но не кричал. – Сходи к Льюину и позвони доктору.

– Может быть, мне лучше остаться с Сэмом? О Господи, да что же это с ним? Почему он кричит?

– Нет. Я останусь с Сэмом. Иди звони.

Адель бегло глянула на Сэма, дотронулась до его головы, а потом Джеймс пошел мимо нее, и она побежала по полю. Она отметила, что овцы разошлись. Больше не на что было смотреть. Все кончилось.

Джеймс отнес Сэма в дом и понял, что ему некуда его положить. Ни дивана, ни кресла. В гостиной вообще не было мебели. Он прошел в кухню и, расчистив место среди красок и кистей, положил сына на стол, хотя чувствовал, что этого нельзя делать. Тело было абсолютно обмякшее. Казалось, что он крепко спит. В уме всплывали обрывки полузабытых слов: эпилепсия, нарколепсия, истерический паралич. Может быть, он просто потерял сознание, словно викторианские женщины, когда их пугали до смерти. Прежде чем закричать, он что-то бормотал о том, что испугался. Могут ли люди терять сознание от страха?

Джеймс смотрел на своего сына, скорчившегося на столе, и пытался заставить себя думать. За то время, пока сюда доберется врач или «скорая помощь», он может сам доехать до Фишгарда. Если необходима срочная медицинская помощь, то будет лучше именно так и сделать, а не заставлять других сначала ехать сюда, а потом обратно. Казалось, было чудовищной ошибкой стоять просто так и смотреть, как мальчик лежит на кухонном столе. Он может оставить Адель записку. Джеймс кинулся искать ручку и бумагу и увидел рисунок Сэма на полу. Дым. Он поднял с пола влажную кисть и написал на обратной стороне рисунка огромными расплывающимися черными буквами:

УВЕЗ ЕГО В ФГРД. ЖДИ У ЛЬЮИНА, ПОЗВОНЮ.

Он начал шарить по карманам в поисках ключей. Вспомнил, что оставил их в куртке. Где эта чертова куртка? Ты сбросил ее у отстойника. У ямы. Он выбежал из дома и побежал вдоль гряды перевернутой земли. Коричнево-зеленый анорак лежал у края выкопанной им ямы. Вокруг уныло валялись кости. Он схватил куртку и бросился назад.

Сэм уже сидел и тер руками глаза.

– Сэм?

– Что?

Сэм посмотрел на него мутным раздраженным взглядом, как всегда бывало, когда он просыпался.

– Как ты себя чувствуешь?

– Горло болит. Я рисовал, а потом упал в яму. Теперь болит горло.

Это от воплей. Интересно, он помнит, как кричал?

– И все? – спросил Джеймс и сделал шаг в его сторону, испытывая необъяснимое нежелание подходить слишком близко.

– Кроме горла, у тебя ничего не болит?

– Ничего. Кто это был возле ямы?

Что?

– Что ты имеешь в виду? – Джеймс подошел к столу и сел у ног Сэма.

– Какой-то человек стоял возле ямы. У него была палка.

Сэм с трудом держал глаза открытыми, как будто хотел спать. Джеймс внимательно смотрел на него.

– Сэм, это я стоял возле ямы. У меня была палка. Я копал. Помнишь?

– Нет, это не ты, – сказал Сэм, сердито покачав головой. – Это был другой человек. У него была палка. Почему я на столе?

– Я хочу отвезти тебя в город. Не хочешь покататься?

– Ладно, только мне хочется спать. Сейчас поздно?

– Пойдем, шеф.

Джеймс помог ему сползти со стола, и мальчик неуверенно встал на ноги. У него был такой вид, как будто бы он приходил в себя после наркоза.

– Мы возьмем Элвиса?

– Нет. Ты можешь идти сам? Хочешь, я тебя понесу?

– Ноги какие-то странные.

Ему удалось доковылять до машины, он залез в нее и заснул на заднем сиденье раньше, чем Джеймс повернул ключ зажигания.

* * *

Адель уставилась в записку, оставленную Джеймсом. Она никак не могла понять, что в ней написано. Прошла целая минута. Потом она подумала: ублюдок, не мог меня подождать? Такое ощущение, что он хотел от меня избавиться. Сволочь! Теперь ей придется ждать несколько часов, и это в том случае, если он вообще не забудет позвонить. Она нашла сигареты и закурила.

Льюин ужасно удивился, когда она прибежала к нему в гараж. Он копался в каком-то моторе. Нет, он просто пришел в ужас. Она кричала: «Доктор! Срочно нужен доктор!» Он просто начал пятиться от нее с гаечным ключом в руках. Она резко рассмеялась. Очередная баба кидается на него с ржавым гвоздем.

Пройдет по меньшей мере полчаса, прежде чем Джеймс сможет позвонить. И наверняка ему придется какое-то время проторчать там. Час, наверное. Она посмотрела на часы: всего четверть второго! Она чувствовала себя так, будто не спала несколько дней. Вышла из дома, пошла по полю. Казалось естественным пойти вдоль прокопанной Джеймсом канавы. Потом по дорожке из желтого кирпича. И в конце концов остановиться у ямы.

Она наклонилась и заглянула туда. Черная земля, влажная на вид. Несколько костей. Что могло заставить Сэма так кричать? Что он увидел? Когда он был маленьким, она несколько раз замечала за ним странность – он сидел, уставившись в абсолютную пустоту, и глядел из своей кроватки туда, где могла бы находиться голова взрослого человека. Однажды он вытянул руки и сказал: «Да! Да!» – радостно лепеча. Она решила, что дети всегда видят каких-то призраков. То же самое бывало с Элвисом. Он мог неожиданно замереть, прижать уши и зарычать. А вокруг никого. Но Элвис еще всегда рычал на людей в шляпах и (к ее постоянному стыду) на негров. Расист. Где он этого набрался?