Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

В те годы Персия занимала обширные земли к югу от Каспия, Баку, Дербент, всю территорию сегодняшнего Азербайджана, большую часть Армении и половину Грузии. Армяне и грузины исповедовали православие. Как и в случае с греками, валахами и молдаванами, Потёмкин мечтал освободить своих единоверцев и присоединить их страны к Российской империи. Он договорился о встрече с представителями Армении в Петербурге, чтобы обсудить освобождение армянских христиан от персидского ига.

Князь был одним из немногих русских государственных деятелей в ту эпоху, которые разбирались в торговле: он знал, что от торгового поста на восточном берегу Каспия до Персидского залива всего тридцать дней пути и всего за пять недель можно добраться до Индии через Кандагар. Иными словами, это был первый и не слишком эффективный ход Потёмкина в «Большой игре». Нам известно, что Потёмкин старался отвлечь внимание своих британских друзей от греческого проекта с помощью «персидского». Французы и британцы с интересом следили за развитием его тайных персидских планов. Шесть лет спустя французский посол все еще будет пытаться раскрыть эти потёмкинские секреты.

В феврале 1780 года Саша Ланской тяжело заболел, Потёмкин решил повременить с наступлением, и Суворов остался дожидаться приказа в унылой провинциальной Астрахани. Как только антиосманский греческий проект и встреча с Иосифом получили подтверждение, Потёмкин уже не мог себе позволить рассредоточить войска. Планы изменились. В начале 1781 года князь отменил наступление и вместо этого убедил Екатерину отправить небольшую экспедицию под командованием тридцатилетнего Войновича, которого одни считали «опасным пиратом» из Далмации, а другие – «итальянцем, шпионящим в пользу венских министров». Войнович сражался за русских в первой Русско-турецкой войне и временно захватил Бейрут (ныне столица Ливана).

Двадцать девятого июня 1781 года эта маленькая военно-морская экспедиция в составе трех фрегатов и еще нескольких транспортных кораблей отправилась в Каспийское море, чтобы добраться до персидского торгового поста и заложить основы екатерининской империи в Центральной Азии. Персия была в замешательстве, но Ага-Мохаммед-Хан, сатрап ашхабадской провинции по другую сторону Каспия, заигрывал со всеми сторонами конфликта. Этот устрашающий и достойный восхищения правитель, создатель империи, в юные годы кастрированный врагами его отца, надеялся сам занять шахский престол. Он ничего не имел против русского торгового поста на восточном берегу, возможно, планируя с русской помощью раздобыть средства на содержание собственной армии.

Экспедиция Войновича стала результатом причудливого просвещенческого смешения научной жажды знаний, корыстных помыслов и чисто имперского тщеславия. В поездку отправились всего 600 человек, а также пятьдесят пехотинцев и весьма уважаемый Потёмкиным человек – немецкий еврей ботаник Карл-Людвиг Габлиц; возможно, именно он написал безымянный отчет о Персидской экспедиции князя, который сохранился в архиве на набережной Орсе. Войнович, пожалуй, не вполне годился для этой непростой задачи, но и без того экспедиция была слишком маленькой и не имела никакой поддержки. Вероятно, причиной тому стал очередной компромисс между осмотрительностью Екатерины и фантазией Потёмкина. К тому времени, как экспедиция отправилась в путь, императрица и князь полностью погрузились в дела Царьграда и Вены, отвлекшись от Ашхабада и Кандагара.

Войнович получил от князя указания не применять силу, однако, прибыв на место, «поступил противоположным образом». Переплыв море, он встретил Ага-Мохаммеда, стоявшего лагерем со своими войсками, и показал себя «никуда не годным придворным и политиком». Персидский князь был все еще заинтересован в русском торговом посте и даже предложил отправить своего племянника с делегацией в Петербург. Вместо этого Войнович неблагоразумно решил построить небольшую крепость – как будто его двадцать пушек и 650 человек могли всерьез сражаться с персидской армией. Он устраивал торжества для персов и вызывающе палил из пушек, в результате напрасно перепугав и без того подозрительных местных жителей, до которых ранее дошел слух, что Суворов якобы идет через Дагестан с 60 000 солдат. Этот слух был, вероятно, первым британским выступлением в «Большой игре», и эта интрига им удалась. Ага-Мохаммед решил не иметь дела с недалекими и беспардонными русскими.

Глава местного селения пригласил Войновича и Габлица на обед. Едва они прибыли, дом окружили 600 персидских воинов. Войновичу и Габлицу предложили выбор: лишиться головы или покинуть свои укрепления и немедленно убраться восвояси. Они предпочли второй вариант, и не зря, поскольку Ага-Мохаммед был способен на неистовую жестокость: позднее он ослепит 20 000 человек – все мужское население городка, который попытался сопротивляться ему. Также он умудрился сделать невозможное – стать единственным евнухом в истории, основавшим собственную династию – Каджаров. Династию продолжил племянник Ага-Мохаммеда; его потомки правили Персией вплоть до начала XX века, а затем их сменили Пехлеви. Прошло еще сто лет, прежде чем России удалось завоевать Среднюю Азию [24].

Флотилия с позором отправилась на родину. Потёмкин, должно быть, взял на себя ответственность за эту донкихотскую экспедицию, которая могла бы окончиться катастрофой – и в самом деле, виной тому его византийский стиль правления: он хотел запастись альтернативным вариантом на случай, если в Вене что-то пойдет не так [25].

Однако все прошло успешно. Иосиф согласился подписать секретный договор, обменявшись с Екатериной письмами. На протяжении полугода Европа была убеждена, что переговоры прервались, но 18 мая Екатерина отправила письмо «моему дорогому Брату», и Иосиф послал ей ответ. Она согласилась поддержать Австрию в конфронтации с Пруссией, а Иосиф, к большой радости Потёмкина, обещал России защиту от турок: «Три месяца спустя обязуюсь… объявить войну…» Таким образом Австрия выступила гарантом мирных переговоров России с Турцией [26]. Этот поворот в российской внешней политике был личной победой Потёмкина.

Екатерина и Потёмкин находили удовольствие в том, чтобы водить за нос все международное сообщество. Французские, прусские и британские послы раздавали взятки направо и налево, лишь бы узнать, что же на самом деле происходит. Харрис настороженно заметил, что «мой друг» был «в приподнятом настроении», но «избегал в разговоре политических тем». Кобенцль, который, разумеется, все знал, тоже был доволен. «Наше предприятие, – говорил он своему императору, – остается секретом для всех, кроме князя Потёмкина и Безбородко» [27]. Вскоре Иосиф понял, что Екатерина обычно добивается всего, чего ни пожелает. Несмотря на приоритетность греческого проекта, она не оставила идею вооруженного нейтралитета и убедила Пруссию и Австрию подписать трактат. «Как говорится, Господь дает женщине все, что она хочет, – философствовал Иосиф, – и всякий человек, попав к ним в руки, всегда заходит дальше, чем хотел бы». Екатерина и Потёмкин торжествовали: императрицу так взволновало одно лестное письмо Иосифа, что она даже зарделась.

Договоренность сохранялась в тайне. Харрис заподозрил, что соглашение достигнуто, лишь месяц спустя, 25 июня, дав взятку в 1600 фунтов секретарю Безбородко, однако от остальных секрет удавалось скрывать почти два года. Его знали лишь Екатерина, Потёмкин и Безбородко; великого князя Павла в известность не поставили. Панин удалился в свои смоленские владения [28]. Партнеры поздравляли друг друга с победой. Екатерина сравнивала себя и Потёмкина с героями античной мифологии, лучшими друзьями Пиладом и Орестом. «Мой старинный друг Пилад – человек умный», – хвалила она его.

Однако теперь перед ними возникла иная трудность: великий князь Павел был весьма скептически настроен по отношению к южной экспансии и австрийскому союзу. Подражая своему отцу, он был «пруссаком». В июле, когда Екатерина пригласила британского доктора барона Димсдейла с супругой, чтобы сделать юным князьям Александру и Константину прививки от оспы, Никита Панин потребовал, чтобы ему позволили вернуться и следить за исполнением процедуры; эту хитрость они придумали вместе с Павлом. Екатерина усмехалась: «Если он надеется снова занять пост первого министра, то жестоко ошибается. При моем дворе он отныне может быть только сиделкой».

Екатерина и Потёмкин размышляли, как защитить свои политические проекты от вмешательства Павла и, если возможно, расположить его к союзу с Австрией. Может быть, отправить их с женой в путешествие в Вену и Париж – в обход Берлина, где сидит старик Фридрих? Если бы Екатерина предложила ему такую идею, нервный Павел счел бы это уловкой Потёмкина, желающего отстранить его от дел. Светлейший князь занимался созданием своего собственного царства, основывал причерноморские города и организовывал свадьбы племянниц. Нельзя было позволить Павлу нарушить эти планы. И Потёмкин нашел решение [29].

16. Три свадьбы и корона

 
Или средь рощицы прекрасной
В беседке, где фонтан шумит,
При звоне арфы сладкогласной,
Где ветерок едва дышит,
Где все мне роскошь представляет,
К утехам мысли уловляет,
Томит и оживляет кровь;
На бархатном диване лежа,
Младой девицы чувства нежа,
Вливаю в сердце ей любовь.
 

Г.Р. Державин. «Фелица»

Вскоре после того, как был подписан договор с Австрией, Екатерина приступила к осуществлению плана своего супруга. Она убедила князя Репнина, племянника Панина, пригласить Павла в поездку по Австрии, представив это как его собственную идею. Павел попался на крючок и попросил императрицу отпустить его. Притворившись недовольной, Екатерина согласилась – однако ее очень беспокоило, как будет держать себя ее ожесточенный и нервный сын. «Смею просить ваше императорское величество о снисхождении ‹…› к неопытной молодости», – писала она Иосифу. Иосиф прислал приглашение, Павел и Мария Федоровна ждали поездки с нетерпением. Они даже смягчились по отношению к Потёмкину, который в свою очередь при всякой возможности расхваливал Павла [1].

Панин прознал об этом замысле. «Старый хитрец» не скрывал своего раздражения. Он поспешил обратно в Петербург и внушил Павлу опасения, что путешествие – на самом деле часть заговора против него. Подобные поездки были небезопасны для российских князей: все хорошо помнили, что сына Петра Первого Алексея привезли на родину из Вены и довели пытками до смерти. Эта опасность – не пустой звук для царевича, отец которого был убит его собственной матерью; он почти никому не мог доверять. Панин предположил, что лучше поехать в Берлин, а не в Вену, а затем намекнул, что Павла не только лишат права на престол и предположительно убьют, но и отнимут у него детей. Великий князь впал в истерику.

На следующее утро, в воскресенье тринадцатого сентября, великий князь и княгиня, охваченные паникой, отказались уезжать из Царского Села. Они сослались на необходимость присматривать за детьми после прививок. Чтобы их успокоить, Екатерина призвала врачей, Роджерсона и Димсдейла. Переполох при дворе длился три дня, и дипломаты судачили о том, не повредит ли дружеским отношениям с Австрией то, что наследник престола не слушается императрицы и князя. Потёмкин «по своему обыкновению» молча мерил шагами комнату, а затем бросился к императрице. Екатерина не была Петром Великим, но отказ Павла следовать ее воле вызвал бы нешуточный кризис наследования. Партнеры решили принудить Павла уехать. Когда Потёмкин спустя час вернулся к Харрису, вопрос был улажен.

Отъезд стал небольшой трагедией для царской семьи, и это могли видеть все придворные, а также окружение Павла и слуги. Девятнадцатого сентября наследник, уезжавший инкогнито под именем графа Северного и его супруга, поцеловали детей на прощание. Великая княгиня упала в обморок, и ее без сознания отнесли в карету. Великий князь последовал за ней, объятый унизительным ужасом. Императрица и ее «тяжелая артиллерия» в лице Потёмкина, князя Орлова и вероломного графа Панина вышли провожать Павла. Угрюмый Павел, усаживаясь в карету, что-то прошептал Панину; тот не ответил.

Наследник опустил шторы и приказал кучеру немедля трогать. На следующее утро Панин был отправлен обратно в деревню [2].

Светлейший князь, наслаждаясь своей политической победой, занялся приготовлениями к свадьбам своих племянниц-любовниц, Сашеньки и Катеньки. Десятого ноября 1781 года Катенька-«Венера» – Екатерина Энгельгардт, которой в свое время увлекались не только сыновья Екатерины Павел и Бобринский, но и половина придворных, – вышла замуж за болезненного, но богатого графа Павла Мартыновича Скавронского. Свадьба состоялась в дворцовой часовне. Скваронский вел свой род от ливонского брата Екатерины I, супруги Петра I, и был невероятно эксцентричным человеком. Он вырос в Италии, которую считал своим домом, и казался Потёмкину подходящей кандидатурой: этот покладистый клоун был страстным меломаном, сам сочинял музыку и давал концерты, хотя не имел к тому совершенно никаких способностей. Его слугам было запрещено разговаривать и велено изъясняться только речитативом. Он отдавал распоряжения с помощью музыки, а его гости вели беседу в форме вокальной импровизации. Его торжественные обеды с пением в обществе сонной кокетливой Катеньки наверняка выглядели весьма потешно [3]. Императрица сомневалась, что Скавронский способен сделать женщину счастливой – он «глуповат и неловок», полагала она, добавляя, что вопрос с замужеством Катеньки «живо трогает нас обоих и нам близок», так как она считала племянниц Потёмкина почти что членами своей семьи. Князь не согласился с ней – слабость и богатство Скавронского были ему на руку [4].

Два дня спустя Сашенька обвенчалась с союзником своего дяди, великим гетманом польским Ксаверием Браницким. Сорокадевятилетний добродушный дебошир был полон амбиций и всего добивался самостоятельно. Он сделал карьеру благодаря дружбе с королем Станиславом Августом. Казанова называл его недалеким и безрассудным «польским головорезом» и дрался с ним на дуэли, так как Браницкий оскорбил его любовницу, итальянскую актрису Бинетти. Оба были ранены (причем Браницкий – весьма серьезно), но в итоге стали друзьями [5]. Когда Сегюр проезжал через Варшаву, Браницкий явился к нему в традиционном польском костюме – красных сапогах, коричневой накидке, меховой шапке и при сабле – и сказал: «Вот два достойных спутника для ваших странствий» – и вручил ему два богато украшенных пистолета [6].

Браницкий рассорился с польским королем и, сочтя, что сотрудничество с русскими сулит ему большое будущее, нашел в Потёмкине родную душу. Они познакомились в Петербурге в 1775 году, и с тех пор Браницкий старался угодить Потёмкину, выполняя его поручения в Польше. Двадцать седьмого марта того же года он написал «дорогому генералу», что «Польша предоставила мне честь» сообщить Потёмкину новость о том, что князю пожалован сертификат об индигенате, то есть о польском дворянстве; это был первый шаг на пути к овладению Курляндией или к польской короне – «запасному плацдарму» на случай смерти Екатерины [7]. Брак Браницкого и Сашеньки должен был проложить дорогу в Польшу для семьи Потёмкина [8].

Императрица лично контролировала подготовку к свадьбе Александры и «польского головореза». Утром невесту привели в покои Екатерины, и та «собственноручно надела Александре свои роскошные украшения». В нашем распоряжении имеется описание похожей церемонии венчания одной из наиболее близких императрице фрейлин, дочери Льва Нарышкина: «Эта дама была одета в итальянскую сорочку из серебряной парчи с длинными рукавами… и огромным кринолином». Невеста обедала с императрицей, а в церкви стояла на коврике из «бирюзового шелка». Согласно обряду жених и невеста несли в руках свечи, а над их головами держали короны. Они обменялись кольцами, и священник взял «шелковый отрез длиной два или три ярда и обвязал их руки». По окончании церемонии состоялся торжественный обед, после которого невеста вернула императрице драгоценности и получила в дар 5 000 рублей [9].

Почти в это же самое время четвертая сестра – «Надежда безнадежная», которая в 1779 году менее удачно вышла замуж за полковника П.А. Измайлова, овдовела и затем стала женой потёмкинского соратника сенатора П.А. Шепелева. Пятая племянница Татьяна в 1785 году вышла замуж за своего дальнего кузена генерала-лейтенанта Михаила Сергеевича Потёмкина, который был на 25 лет ее старше. Светлейший князь прозвал его «святым» за добрый характер, и этот брак был счастливым, однако, увы, Михаил прожил недолго [10].

Если Варвара и Александра рано или поздно прекратили свою связь с Потёмкиным, то графиня Екатерина Скавронская, по-видимому, и далее оставалась его любовницей. «Положение дел все то же, – писал Иосифу II Кобенцль. – Муж весьма ревнив и не одобряет происходящего, но ему недостает смелости положить этой связи конец». Даже пять лет спустя Екатерина была «красивей прежнего и оставалась любимой наложницей своего дядюшки» [11].

В 1784 году Потёмкин назначил Скавронского послом в Неаполе, и эта возможность попасть в страну величайших маэстро привела его в восторг. Но его супругу не очень интересовала итальянская опера, а Потёмкин, у которого, конечно параллельно были другие любовницы, все же дорожил своей безмятежной племянницей и не хотел с ней разлучаться. В итоге ей все же пришлось уехать, но ненадолго. Ее муж отправлял Потёмкину письма, представлявшие собой образец самого унизительного заискивания: «Я не в силах выразить всю свою радость и признательность, с которой я читал ваше милостивое письмо; я счастлив, что вы так добры ко мне и не забываете своего покорного слугу. Я посвятил всю жизнь мою тому, чтобы заслужить ваше расположение, которое, смею предположить, никто не ценит выше меня». Более того, Скавронский в отчаянии умолял Потёмкина помочь ему избежать дипломатических faux pas <ляпов>. Князь, должно быть, усмехался, читая эти слова, хотя ему понравились скульптуры, присланные Скваронским из Италии [12]. Как ни удивительно, в Неаполе в перерывах между оперными ариями граф обзавелся потомством, и его дочь однажды станет европейской знаменитостью.

Скавронский неизменно сообщал князю, что его супруга с нетерпением ждет возможности воссоединиться с дядюшкой в России, что, возможно, было правдой, поскольку мечтательный «ангел» тосковала по родине. В Неаполе она обзавелась служанкой, которую держала под кроватью и приказывала ей «рассказывать одну и ту же историю каждую ночь», чтобы помочь Екатерине уснуть. Днем она «всегда бездельничала», вела «до крайности пустые разговоры» и вовсю флиртовала [13]. Она стала главной кокеткой Неаполя, и ее высоко оценивали в городе, который скоро окажется под властью чар Эммы, леди Гамильтон. Но когда Потёмкин благодаря своим успехам привлек к себе внимание всей Европы, Катенька устремилась домой, чтобы разделить его триумф.

Графиня Александра Браницкая оставалась конфиданткой Потёмкина и его польским агентом, а также ближайшей подругой Екатерины. Пока ее супруг-транжира усердно проматывал их состояние, она не менее усердно его увеличивала, что приводило к спорам с дядюшкой, но, тем не менее, они всегда мирились [14]. До конца жизни она часто находилась подле Потёмкина и императрицы, хотя в основном жила в своих польских и белорусских имениях. Она писала ему страстные письма своим неразборчивым почерком: «Папа, жизнь моя, мне так грустно быть вдали от тебя… Прошу тебя об одной лишь милости – не забывай меня, люби меня всегда, никто не любит тебя сильнее, чем я. Боже, как я буду счастлива тебя увидеть» [15]. Она пользовалась всеобщим уважением. Современники писали о ее высоких нравственных качествах и считали, что всю свою жизнь она была «образцом верности супругу» [16], что было необычно для той эпохи, а особенно для женщины, которая вышла замуж за пожилого ловеласа. У них была большая семья. Возможно, она и впрямь полюбила Браницкого за его притягательную грубость.

Эти три замужества стали причиной споров между Екатериной и Потёмкиным по поводу орденов и денег, дарованных его семье: 600 000 рублей, орден Святой Екатерины для будущей великой генеральши (Александры) и портрет императрицы для княгини Голицыной (Варвары). Потёмкин полагал, что государство должно обеспечивать его племянниц – разве они не были членами семьи императрицы? После нескольких ссор он все же добился своего благодаря глубокому убеждению, что о близких нужно неустанно заботиться.

Павел покинул Царское Село, затаив глубокую ненависть к светлейшему князю. Но Потёмкин рассуждал как монарх, а не как министр, и пытался сохранить равновесие между придворными партиями и иностранными державами. В ноябре он обсуждал с Харрисом возможность частично вернуть Панину прежнее влияние, вероятно, чтобы тем самым уравновесить усиливавшегося Безбородко [17]. Отсутствие мстительности было одной из его лучших черт, которую мы так редко встречаем даже у самых демократичных политиков. А может быть, ему просто хотелось положить конец панинским унижениям. Так или иначе, триумф Потёмкина подкосил Панина: в октябре он тяжело заболел.

В начале 1782 года растерянный Кобенцль сообщил Иосифу, что Потёмкин начал симпатизировать Пруссии. И Кобенцль, и Харрис в своих докладах признавались, что не в силах постичь мотивы потёмкинских действий, но князь, склоняясь к Австрии, тем не менее всю жизнь стремился найти срединное положение между двумя немецкими монархиями [18].

Приехав в Вену, Павел привел в ужас своих гостеприимных хозяев, особенно после того, как Иосиф поведал ему тайну о существовании русско-австрийского союза. Габсбург понял, что «слабость и малодушие великого князя вкупе с его лживостью» помешают этому злобному курносому параноику стать успешным правителем. Павел провел в Австрии шесть недель, досаждая Иосифу рассказами о своей ненависти к Потёмкину. Когда он прибыл в габсбургские земли в Италии, то в беседах с Леопольдом, братом Иосифа и великим герцогом Тосканы, возмущенно разглагольствовал о правлении своей матери, ругая греческий проект и австрийский союз. Замысел Екатерины «расширить свои территории за счет турецких земель и возродить константинопольскую империю» был «никуда не годным». Австрия наверняка подкупила этого предателя Потёмкина. Когда Павел взойдет на престол, он арестует его и швырнет в темницу [19]! Братья Габсбурги испытали большое облегчение, когда граф Северный уехал в Париж.

Князь мог укрепить свои позиции в противостоянии с Павлом лишь двумя способами: либо изменить порядок наследования, либо создать для себя «запасной плацдарм» в другой стране. Поэтому он решил дискредитировать Павла раз и навсегда и, возможно, в дальнейшем лишить его права наследования и передать трон его сыну Александру. Когда Потёмкин узнал, что одним из приближенных Павла был Александр Куракин, племянник Панина и такой же пруссофил, то через Кобенцля попросил австрийцев передать ему письма Павла, которые перехватил «Черный кабинет». Австрийская секретная служба сообщила Потёмкину информацию, которую они обнаружили в переписке Павла с Паниным. Князь намеревался доказать, что Куракин шпионит в пользу пруссаков, и тем самым бросить тень на самого Павла [20].

Никита Панин, хоть и был болен, понимал, что переписка Куракина будет перлюстрирована, и поэтому договорился с Павлом, чтобы тот поддерживал связь со своими сторонниками через третье лицо – Павла Бибикова, флигель-адъютанта императрицы, сына знаменитого генерала. Перлюстрированное в начале 1782 года письмо Бибикова Куракину произвело эффект разорвавшейся бомбы и послужило для Екатерины еще более весомой, чем заговор Салдерна, причиной отстранить Павла от власти до конца ее жизни. Бибиков писал о екатерининской России: «кругом нас совершаются дурные дела ‹…› отечество страдает», а также критиковал «кривого» «Циклопа» Потёмкина за то, что тот развалил российскую армию, и писал, что если князь сломает шею, все наконец вернется на круги своя.

Екатерина была взволнована и рассержена. Бибикова тут же арестовали. Императрица лично составила текст допроса, который вел Шешковский. В свое оправдание Бибиков сообщил, что был расстроен переводом своего полка на юг. Екатерина отправила протокол допроса светлейшему князю и велела передать дело Бибикова в Тайную экспедицию при Сенате. Там на судебном процессе Бибикова признали виновным в государственной измене, в клевете на своего командующего Потёмкина и согласно военным законам приговорили к смертной казни.

Тут Потёмкин проявил свое благородство. Несмотря на то что приближенные Павла обсуждали возможность сломать ему шею, в письме от 15 апреля 1782 года Потёмкин попросил Екатерину проявить милосердие: «Естьли добродетель и производит завистников, то что сие в сравнении тех благ, которыми она услаждает своих исполнителей. ‹…› Вы уже помиловали, верно. Он потщится, исправя развращенные свои склонности, учинить себя достойным Вашего Величества подданным, а я и сию милость причту ко многим на меня излияниям». Признавая, что он трепещет перед возмездием Потёмкина, Бибиков плакал на допросе. Он предложил принести публичные извинения.

«Моего мщения напрасно он страшится, – писал Потёмкин императрице, – ибо между способностьми, которые мне Бог дал, сей склонности меня вовсе лишил. Я и тово торжества не желаю, чтоб он и прощения у меня публично просил. ‹…› Равно не найдет он примера, чтобы в жизнь мою кому мстил» [21]. В этом он не солгал – более того, здесь проявляется тщательно взвешенная скромность политика: он никогда не оказывал больше давления, чем было необходимо, и потом никогда не провоцировал нежелательной реакции.

Бибиков и Куракин, призванный на родину из Парижа, отправились в ссылку на юг. Когда по окончании путешествия наследник вернулся в Петербург, его влияние ослабело и ряды единомышленников оскудели. Даже мать презрительно называла своего раздражительного, приносившего столько хлопот сына и его супругу «Die schwere Bagage» – «тяжелой ношей» [22]. «Князь Потёмкин теперь счастливее, чем когда-либо», – доложил Кобенцль Иосифу [23].

Секретный австрийский договор вскоре подвергся испытанию – в Крыму, открывавшем путь в Черное море, в последнем бастионе татар и ключевой точке потёмкинской южной экспансии. В мае князь отправился «на короткий срок» в Москву, чтобы осмотреть свои имения. Пока он был в пути, турки снова подвигли крымчан на восстание против ставленника Екатерины Шахина Гирея, который вновь бежал вместе с другими русскими гражданами. Ханство опять охватили беспорядки.

Императрица отправила гонца к князю. «Мой дорогой друг, возвращайтесь как можно скорее», – писала она 3 июня 1782 года, устало добавляя, что им придется выполнить свое обещание и восстановить хана в правах, несмотря на то, что это уже третий подобный инцидент. Она также рассказала Потёмкину новости о том, что 1/12 апреля британский адмирал Родни разбил французский флот адмирала Жозефа де Грасса в битве у островов Всех Святых в Карибском море, тем самым немного улучшив бедственное положение Англии после приобретения Америкой независимости. Екатерина понимала, что поддерживать Шахина Гирея в Крыму уже нецелесообразно, но выбор дальнейших действий зависел от позиции европейских держав – и от Потёмкина. «Все сие мы б с тобою в полчаса положили на меры, – пишет она своему супругу, – а теперь не знаю, где тебя найти. Всячески тебя прошу поспешить своим приездом, ибо ничего так не опасаюсь, как что-нибудь проронить или оплошать». Вот самое ясное подтверждение их партнерства и равноправия [24].

Князь счел эту крымскую суматоху подходящим историческим моментом, поскольку Британия и Франция все еще были заняты войной. Он примчался в Петербург и немедленно отправил сэру Джеймсу Харрису озорное письмо на французском, нацарапанное его неразборчивым почерком: «Vive la Grande Bretagne et Rodney; je viens d’arriver, mon cher Harris; devinez qui vous e´crit and venez me voir tout de suite»[57]57
  «Да здравствуют Великобритания и Родни. Я только что прибыл, мой дорогой Харрис. Догадайтесь, кто пишет вам и сей же час приходите».


[Закрыть].

В полночный час Харрис устремился через все Царское Село на встречу с «этим выдающимся человеком, который», как он писал новому министру иностранных дел, своему близкому другу Чарльзу Джеймсу Фоксу, «ежедневно меня изумляет». Сэр Джеймс обнаружил Потёмкина в лихорадочном волнении. Светлейший князь настоял на том, чтобы беседовать всю ночь, невзирая на то, что он только что преодолел «3000 верст за 16 дней и за это время спал лишь три раза. Он не только посетил несколько имений и каждую церковь, мимо которой проезжал, но и терпеливо снес все проволочки и утомительные формальности, связанные с военными и гражданскими почестями, которыми его осыпали по приказу императрицы… однако он не выказывает ни единого знака усталости… и когда мы расстались, я определенно выглядел более утомленным» [25].

Воссоединившись, князь и императрица решили восстановить Шахина Гирея на крымском троне, но в то же время апеллировать к австрийскому договору на случай, если дело закончится войной с Блистательной Портой. Иосиф с такой готовностью ответил «моей императрице, моему другу, моей союзнице, моей героине» [26], что пока Потёмкин готовился дать вооруженный ответ на крымский кризис, Екатерина воспользовалась возможностью превратить греческий проект из мечты в реальную политическую стратегию. Десятого сентября 1782 года Екатерина рассказала о проекте Иосифу, который счел его решительно неосуществимым, но поразился его размаху. Сперва Екатерина хотела возродить «древнюю греческую монархию из руин… варварского режима, который сейчас находится у власти», для «младшего из моих внуков, великого князя Константина». Затем она намеревалась создать Дакийское царство на месте римской провинции (ныне территория Румынии), «независимое от трех монархий государство… под управлением христианского монарха… и преданного нам человека, на которого оба императорских двора могли бы полагаться». Из писем Кобенцля становится ясно, что Дакия предназначалась для Потёмкина.

Ответ Иосифа был таким же решительным: в общих чертах он одобрил проект. Взамен он пожелал получить Хотинскую крепость, часть Валахии и Белград. Венеция должна была уступить ему Истрию и Далматию и в свою очередь получить Морею, Кипр и Крит. Все это, подытожил он, едва ли возможно осуществить без помощи Франции – вероятно, ей стоит предложить Египет. Подробности выяснятся лишь в ходе войны и переговоров, но в целом он дал свое согласие [27].

Верил ли в самом деле Потёмкин в возможность возродить Византийскую империю под началом Константина, а ему самому стать королем Дакии? Эта идея увлекала его, но он никогда не брался за невозможное. Дакийский замысел был реализован в середине XIX века, когда возникла Румыния, и Потёмкин определенно планировал осуществить эту часть проекта. Но способности рассуждать здраво он не терял [28].