Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Все забыли, что в России был другой император: Иван VI, заживо погребенный в недрах Шлиссельбургской крепости к востоку от Петербурга на берегу Ладожского озера. Елизавета свергла Ивана в 1741 году еще ребенком, но теперь ему было около двадцати. Петр проведал забытого царя в его сыром подземелье и обнаружил, что тот не в своем уме – хотя его ответы звучали вполне разумно. «Кто ты?» – спросил император Петр. «Я император», – ответил Иван. Когда Петр спросил, почему его собеседник так в этом уверен, тот ответил, что ему об этом сообщили Дева Мария и ангелы. Петр пожаловал ему халат. Иван надел его с удовольствием и забегал по подземелью «как дикарь, которого одели в первый раз». Разумеется, Петр был очень рад, что хотя бы один потенциальный соперник никогда не сможет оказаться на троне [38].

Петр сам стал причиной того, что небольшие группки заговорщиков-гвардейцев превратились в смертельную для него коалицию. Двадцать первого мая он заявил, что покинет Петербур и во главе армии отправится в Данию. Пока войска готовились к выступлению на Запад, император покинул столицу и отправился в свой любимый летний дворец в Ораниенбауме возле Петергофа, собираясь оттуда начать войну. Многие солдаты не желали участвовать в этой непопулярной кампании.

За несколько недель до этого Петр сам поспособствовал своему свержению. В конце апреля император устроил банкет, отмечая мир с Пруссией. Как обычно, он был пьян. Он предложил тост за императорскую семью, имея в виду себя и своих голштинских дядьев. Екатерина не встала. Петр заметил это и закричал на нее, спрашивая, почему она не встала и не выпила. Когда та ответила, что тоже является членом императорской семьи, император закричал: «Дура!» Придворные и дипломаты застыли в молчании. Екатерина покраснела и расплакалась, но быстро взяла себя в руки.

Говорят, что тем вечером Петр приказал своему адъютанту арестовать Екатерину и отправить ее в монастырь – в лучшем случае. Адъютант поспешил к принцу Георгу Людвигу Голштинскому, который понял безрассудство подобного шага. Дядя Петра, чьим слугой был Потёмкин, убедил его отменить этот приказ.

Под угрозой оказалась не только политическая карьера Екатерины, но и сама ее жизнь и жизнь ее детей. Ей пришлось защищаться. Следующие три недели Орловы и их подчиненные, включая Потёмкина, лихорадочно готовили гвардейцев к бунту [39].

План заключался в том, чтобы арестовать Петра на пути из Ораниенбаума за глупую идею войны против Дании и заключить его в неприступной Шлиссельбургской крепости вместе с сумасшедшим царем Иваном VI. Согласно рассказу Екатерины, к бунту были готовы тридцать или сорок офицеров и около 10 000 солдат [40]. Трое главных заговорщиков объединили свои усилия, но до последних дней почти ничего не знали об участии друг друга в заговоре. Вся связь шла через Екатерину. Смешно, но каждый из троих думал, что именно он и только он возвел Екатерину на трон.

Орлов и его гвардейцы, включая Потёмкина, были главными организаторами и силой бунта. В каждом полку имелись преданные офицеры. Потёмкин должен был подготовить конногвардейцев [41]. Однако оставшиеся две группы также были важны не только для успеха заговорщиков, но и для того, чтобы Екатерина смогла удержать власть.

Екатерина Дашкова, урожденная Воронцова, была уверена в том, что именно она обеспечила возможность переворота. Эта невысокая, стройная и бойкая девятнадцатилетняя женщина, жена гвардейца – сторонника Екатерины, считала себя Макиавелли в юбке. Она была необходима для связей с высшей аристократией: императрица Елизавета и великий князь Петр были ее крестными. Дашкова плоть от плоти крошечного мирка придворных, где все приходились друг другу родственниками, была не только племянницей как канцлера Петра III – Михаила Воронцова, так и воспитателя великого князя Павла, Никиты Панина, который впоследствии был руководителем внешней политики Екатерины, но еще и родной сестрой «некрасивой и глупой» любовницы императора [42]. Дашковой была отвратительна связь ее сестры и императора. Это яркий пример того, что семейные связи не всегда определяют политическую принадлежность: Воронцовы были у власти, но Воронцова участвовала в заговоре, призванном их свергнуть. «Политика с самых ранних лет особенно интересовала меня», – пишет она в своих хвастливых и недостоверных записках, которые вместе с мемуарами Екатерины представляют собой наилучшее свидетельство эпохи [43].

Третьим заговорщиком был Никита Иванович Панин, дядя Дашковой: как обер-гофмейстер и воспитатель великого князя Павла он контролировал одну из ключевых фигур в этой партии. Поддержка Панина была Екатерине необходима. Раз Петр III раздумывал, не признать ли ему Павла незаконным сыном, это угрожало Панину – он мог потерять высокое место обер-гофмейстера. Сорокадвухлетний Панин – ленивый, толстый, но обладавший очень острым умом, – не походил на энергичного политика: он был настолько полным и гладким, что напоминал евнуха. Княгиня Дашкова описывала его «высокую бледно-болезненную фигуру, искавшую во всем удобства, жившую постоянно при дворе, чрезвычайно щепетильную в своей одежде, носившую роскошный парик с тремя распудренными и позади смотавшимися узлами, короче – образцовую фигуру, напоминавшую старого куртизана времен Людовика XIV» [44]. Тем не менее Панин не верил в ничем не ограниченную тиранию царей и особенно порицал крайнюю распущенность, невоздержанность и пьянство Петра [45].Как и многие образованные аристократы, Панин надеялся заменить правление Петра аристократической олигархией. Он протестовал против фаворитизма, но его собственная семья возвысилась по императорской прихоти[19]19
  Благополучие Панина зиждилось на его женитьбе на племяннице фаворита Петра Великого, князя Александра Меншикова, который начал карьеру с продажи пирогов.


[Закрыть]. В 1750-х императрица Елизавета интересовалась Никитой Паниным, и у них, вероятно, была недолгая любовная связь, которая закончилась, когда тогдашний фаворит императрицы, Иван Шувалов, отправил Панина в дипломатическую миссию в Швецию. В 1760 году Панин вернулся, оказался не причастен к интригам елизаветинских политиков и стал приемлем для всех партий [46]. И Екатерина, и Панин хотели свергнуть Петра, но проблема была в том, что при этом у них были различные цели: Екатерина собиралась править сама, а Панин, Дашкова и остальные считали, что императором должен стать великий князь Павел [47]. «Молодой заговорщице, – писала Дашкова, – было очень нелегко завоевать содействие такого осторожного политика, как Monsieur Panin», однако взаимопонимание между ними в конце концов было достигнуто.

Двенадцатого июня Петр уехал в Ораниенбаум. Екатерина ждала всего в восьми верстах оттуда – в Петергофе, на летней вилле Монплезир.

Двадцать седьмого июня случилось непредвиденное: был уволен и арестован капитан Пассек, один из гвардейцев-заговорщиков. Стало понятно, что долго скрывать заговор от Петра не получится. Несмотря на то, что дворян пытали редко, все опасались именно этого. Пассек наверняка бы проговорился.

Орловы, Дашкова и Панин в панике собрались вместе в первый (и последний) раз, а Потёмкин и другие заговорщики ждали их указаний. Дашкова пишет, что обычно суровые Орловы были в смятении, «желая успокоить тревогу этих двух молодых людей, я подтвердила свою личную готовность встретить опасность и просила их еще раз уверить солдат, прямо от меня, в том, что императрица совершенно благополучна, живет на свободе в Петергофе и что они должны быть спокойны и покорны приказаниям других, иначе дело будет проиграно». Ошибка могла стоить этим людям жизни, и бравада самоуверенной молодой княгини вряд ли их успокоила [48].

В свою очередь на юную княгиню вряд ли могли произвести впечатление грубоватые Орловы, которые на ее вкус были слишком простыми и невежественными. Она приказала Алексею Орлову, главному организатору переворота, известному как «Меченый» – Le Balafre, немедленно скакать в Монплезир. Однако Григорий Орлов не мог решить, надо ли ехать за императрицей тем же вечером или следует подождать следующего дня. Дашкова уверяла, что решила за него: «Я остолбенела. Это так взбесило меня, что я не могла сдержать своего гнева (причем выразилась довольно энергично) против самовольного замедления исполнения моих приказаний, данных Алексею Орлову. «Вы упустили самое драгоценное время, – сказала я. – Вы боялись потревожить государыню и решили, вместо того чтобы своевременно явиться с нею в Петербург, обречь ее на жизнь в темнице или одну с нами участь на эшафоте. Скажите же своему брату, чтобы он немедленно скакал в Петергоф и привез ее в город как можно скорей» [49].

Любовник Екатерины наконец согласился. Заговорщики в Петербурге получили приказ поднять восстание среди гвардейцев. Посреди ночи Алексей Орлов в экипаже отправился за Екатериной в Монплезир, взяв с собой нескольких гвардейцев, некоторые ехали на запятках, а другие следовали за ними в отдельном экипаже. Среди них был и вахмистр Потёмкин.

В шесть утра они прибыли в Монплезир. Пока Потёмкин ждал у экипажа с форейторами, готовый отправиться в обратный путь, Алексей Орлов поспешил в специальную пристройку к павильону, ворвался в комнату Екатерины и разбудил любовницу своего брата.

«Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить, – сообщил Алексей Орлов. – Пассек арестован». Екатерине этого было достаточно. Она быстро оделась в черное. Переворот должен был свершиться сегодня – или никогда. Если бы он провалился, они все оказались бы на эшафоте [50].

Алексей Орлов помог Екатерине подняться в экипаж, укрыл ее своим плащом и приказал форейторам скакать восемнадцать километров обратно в Петербург на полной скорости. Потёмкин и еще один офицер, Василий Бибиков, вскочили на запятки, чтобы охранять драгоценный груз. Многие спорят о том, что Потёмкин делал в эти часы, но приводимый ниже рассказ, публикуемый впервые, записал англичанин Реджинальд Поль Кери, который позже хорошо знал Потёмкина и, вероятно, слышал его из первых уст [51].

Екатерина все еще была в кружевном ночном чепце. Они встретили мчавшийся из столицы экипаж. По случайному совпадению в нем оказался ее французский парикмахер Мишель, который вскочил в экипаж императрицы и причесал ее на пути к революции, хотя по прибытии прическа и была ненапудренной. Возле столицы они встретили карету Григория Орлова. Екатерина, Алексей и парикмахер поменялись с ним экипажами. Возможно, Потёмкин был с ними. Кареты направились прямо к казармам Измайловского полка, где их встретили «двенадцать человек и барабанщик». Империю можно захватить и с таким числом сподвижников. «Двое солдат, – вспоминала Екатерина, – бросились целовать мне руки, ноги, подол платья, называли меня спасительницей. Двое ‹…› привели священника с распятием и начали приносить присягу». Их полковник (и бывший воздыхатель Екатерины) граф Кирилл Разумовский, гетман Украины, поцеловал ей руку и преклонил колено.

Екатерина еще раз поднялась в экипаж в сопровождении священника и солдат и отправилась в казармы Семеновского полка. «Они встретили нас криками «“Виват”!». Объезд казарм превратился в триумфальное шествие. Но не все офицеры поддерживали восстание: брат Дашковой и племянник канцлера Петра Третьего, Семен Романович Воронцов, оказал сопротивление и был арестован. Когда Екатерина была между Аничковым дворцом и Казанским собором, вахмистр Потёмкин появился во главе своих конногвардейцев. Мужчины приветствовали императрицу с нескрываемым энтузиазмом. Возможно, она уже знала Потёмкина как одного из организаторов заговора, потому что позже хвалила лейтенанта Хитрово и «унтер-офицера 17-ти <лет> по имени Потёмкин» за их «сметливость, мужество и расторопность» в тот день – хотя ее поддержали и другие офицеры Конногвардейского полка. На самом деле Потёмкину было двадцать три [52].

Императорский кортеж в сопровождении тысяч гвардейцев отправился в Зимний дворец, где Сенат и Синод собрались, чтобы вручить Екатерине уже отпечатанный манифест и присягнуть ей на верность. Панин прибыл во дворец вместе со своим воспитанником, великим князем Павлом, все еще одетым в ночную рубашку и колпак. Новости быстро распространялись, и на улице начала собираться толпа. Екатерина показалась в окне, толпа приветствовала ее. Двери дворца были открыты, в коридорах толпились солдаты, священники, послы и простые горожане, пришедшие принести присягу новой государыне – или просто поглазеть на то, как совершается революция.

Вскоре после Панина и великого князя прибыла Дашкова: «Я приказала подать себе парадное платье и поспешно отправилась в Летний дворец». Появление разодетой в пух и прах молоденькой графини произвело еще больший фурор: сначала Дашкова не могла войти, а потом, когда ее узнали, толпа была такой плотной, что она не могла пробиться к цели. Наконец солдаты передали худенькую девушку поверх голов, из рук в руки, как куклу. Это могло вскружить голову кому угодно и, разумеется, вскружило Дашковой: «Я была поднята на руки и отовсюду слышала приветствия как общий друг и осыпана тысячами благословений. Наконец я очутилась в передней со вскруженной головой, с изорванными кружевами, измятым платьем, совершенно растрепанная, вследствие своего триумфального прихода, и поторопилась представиться государыне» [53].

Императрица и княгиня обнялись, но Петербург был уже в руках восставших, преимущество оставалось на стороне Петра: его армия, отправившаяся на войну с Данией и дошедшая до Ливонии, вполне могла разгромить гвардейцев. Под его контролем все еще находилась крепость Кронштадт, защищавшая подход к Санкт-Петербургу с моря. Екатерина по совету Панина, Орловых и других старших офицеров, в частности, графа Кирилла Разумовского, отправила адмирала Талызина с приказом склонить Кронштадт на их сторону.

Теперь нужно было взять в плен самого императора. Императрица приказала гвардейцам идти на Петергоф. Возможно вспомнив о том, как шла императрице Елизавете мужская одежда, Екатерина потребовала для себя гвардейскую форму. Солдаты с удовольствием избавились от ненавистной прусской формы, которую их заставлял носить Петр, и снова надели старые мундиры. Если ее люди снимали старые одежды, то же собиралась сделать и Екатерина. «Желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, – вспоминала Дашкова, – а я, следуя ее примеру, достала себе у лейтенанта Пушкина – двух молодых офицеров нашего роста. Эти мундиры, между прочим, были древним национальным одеянием Преображенского полка со времени Петра Великого» [54].

Пока Екатерина принимала своих сподвижников в Зимнем дворце, Петр, как и собирался, прибыл в Петергоф, чтобы отпраздновать с ней День святых Петра и Павла. Он обнаружил, что в Монплезире никого не было. На постели Екатерины лежало ее праздничное платье, и это было недобрым знаком – ведь она и впрямь поменяла свои одежды. Увидев это, Петр III упал духом: он рыдал, пил и находился в крайнем смятении.

Единственным из придворных Петра, кто не потерял голову, был восьмидесятилетний фельдмаршал граф Бурхардт фон Миних, недавно возвращенный из ссылки участник переворота 1740–1741 годов. Миних предложил незамедлительно осуществить марш-бросок на Петербург – но перед ним был не Петр Великий. Император послал в Петербург эмиссаров, чтобы вступить в переговоры либо арестовать Екатерину, но все они перешли на ее сторону: канцлер Михаил Воронцов, стоявший на подножке кареты мятежной Елизаветы двадцать лет назад, вызвался отправиться в город, но как только прибыл, преклонил колено. Обескураженный Петр со своим редеющим двором вернулся на восемь верст назад в Ораниенбаум. Наконец седой Миних уговорил императора попытаться захватить Кронштадт, чтобы контролировать столицу. Вперед послали эмиссаров. Когда около десяти часов вечера шхуна Петра прибыла в Ораниенбаум, Петр был пьян, и взойти на борт галеры ему помогали любовница, Елизавета Воронцова, и старый фельдмаршал. Через три часа они подошли к Кронштадту.

Миних крикнул, что прибыл император, но в ответ услышал, что императора больше нет. Солдаты Кронштадта признавали только Екатерину II. Было слишком поздно: адмирал Талызин прибыл как раз вовремя. Петр утратил контроль над собой и разворачивающимися событиями. Он упал в обморок. По дороге в Ораниенбаум сломленный нетрезвый император, который всегда предвидел такую судьбу, хотел уже только одного – отречься и уехать в Голштинию. Он решился на переговоры.

В Петербурге Екатерина выстраивала гвардейцев около Зимнего дворца. В эти радостные и незабываемые минуты Потёмкин уже думал, как ему повстречаться со своей новой императрицей [55].

3. Первая встреча: дерзкий поклонник императрицы

Приезжает конная гвардия; она была в бешеном восторге… так что я никогда не видела ничего подобного, плакала, кричала об освобождении Отечества.

Екатерина Великая Станиславу Понятовскому, 2 августа 1762 г.

Из всех европейских монархов, я думаю, российская императрица богаче всех бриллиантами. Она питает к ним особую страсть; возможно, эта страсть – её единственная слабость…

Сэр Джордж Макартни о Екатерине Великой

Вечером 28 июня 1762 года в дверях Зимнего дворца появилась только что провозглашённая императрица Екатерина Вторая, одетая в зелёную униформу капитана Преображенского гвардейского полка, с обнажённой саблей в руках и в компании своих приближённых. В голубоватом свете петербургских белых ночей она спустилась по лестнице на многолюдную площадь и, подойдя к своему породистому жеребцу по кличке Бриллиант, вскочила в седло с изяществом опытной наездницы – годы упорных тренировок не прошли даром.

Двенадцать тысяч гвардейцев, поддержавших эту революцию, столпились вокруг неё на площади, готовые отправиться «маршем на Петергоф» и свергнуть Петра III. Должно быть все они любовались этой тридцатитрёхлетней женщиной в самом расцвете сил с длинными каштановыми волосами, ярко-голубыми глазами и чёрными ресницами, которая так уверенно выглядела в гвардейской форме в этот повротный момент своей жизни. Среди гвардейцев был и Потёмкин, верхом на лошади и в конногвардейском мундире; он жаждал любой возможности проявить себя.

Верные гвардейской выучке солдаты торжественно застыли в боевой готовности, но на площади было шумно. Происходившее напоминало скорее суматоху и хаос военного городка, а не безупречную строгость парада. Ночь полнилась звуками: лошади ржали и цокали копытами, лязгали шпоры и сабли, знамёна трепетали на ветру, а тысячи людей что-то бормотали, покашливали и перешёптывались. Несколько гвардейских отрядов стояли здесь ещё с прошлой ночи и находились в приподнятом настроении, некоторые выпивали, разграбив кабаки по соседству. На улицах валялись сброшенные мундиры прусского образца, словно дело было утром после маскарада. Но всё это не имело значения, поскольку каждый солдат знал, что он меняет ход истории: они во все глаза смотрели на молодую женщину, которую возводили на престол, и их, несомненно, охватывало воодушевление.

Екатерина взяла поводья Бриллианта, ей подали саблю, но вдруг оказалось, что для неё нет портупеи. Должно быть, императрица в нерешительности оглядывалась вокруг и её смятение заметил зоркий гвардеец – тот самый, который впредь будет интуитивно понимать её лучше, чем кто бы то ни было. Он мгновенно пересёк площадь, снял портупею со своей шпаги и с поклоном подал её императрице. Она поблагодарила его, наверняка обратив внимание на его почти богатырский рост, великолепную голову с копной каштановых волос и чуть вытянутое, чувственное лицо с ямочкой на подбородке – тот облик, за который он был прозван Алкивиадом. Григорий не мог и мечтать о лучшей возможности привлечь внимание императрицы – это был смелый жест в исключительных обстоятельствах, а Потёмкину всегда удавалось поймать удачный момент.

Вслед за Екатериной вскочила в седло княгиня Дашкова, столь же эффектная в гвардейском мундире. В этой «женской революции» определённо было что-то от маскарада. Теперь пришло время выступать, чтобы атаковать противника на рассвете: Пётр III формально оставался императором – он по-прежнему был на свободе и находился в Ораниенбауме; чтобы добраться туда, нужно было маршировать всю ночь. Но Алкивиад всё ещё стоял подле императрицы.

Екатерина взяла из его рук портупею, приладила саблю и пустила Бриллианта вперёд. Потёмкин пришпорил коня, чтобы вернуться назад к своим товарищам, но лошади конной гвардии были выучены идти строем, и конь Потёмкина упрямо отказывался поворачивать назад. Этот короткий эпизод, в котором решалась судьба империи, длился всего несколько минут – пока Потёмкин пытался обуздать строптивый нрав своей лошади и был вынужден заговорить с новой императрицей. Она улыбнулась, «потом заговорила с ним, и он ей понравился своею наружностью, осанкою, ловкостью, ответами». Позднее сам Потёмкин, уже ставший соправителем Екатерины, говорил своему другу, что «упрямство непослушной лошади повело его на путь почестей, богатства и могущества» [1].

Все очевидцы подтверждают, что это была первая встреча Потёмкина и Екатерины, но расходятся в показаниях: отдал он ей портупею или султан (вертикально укреплённый плюмаж на шляпе) [2]? Однако для суеверного Потёмкина был важен не сам предмет, а упрямство коня, который не желал покидать императрицу, как будто почувствовал, что их судьбы соединятся. «Счастливая случайность», говаривал Потёмкин [3]. Впрочем, далеко не случайность заставила его пуститься галопом через всю площадь, чтобы предложить Екатерине портупею. Зная его хитрость, склонность к актёрству и мастерство наездника, мы можем предположить, что он задержался перед возвращением в строй вовсе не из-за лошади. Так или иначе, через несколько минут конь послушался хозяина и поскакал на своё место. Мужчины длинной колонной выстроились вокруг двух всадниц и отправились в путь, чеканя шаг. Ночь была светла, играл военный оркестр, солдаты пели строевые песни, присвистывая и скандируя: «Да здравствует наша матушка Екатерина!»

В третьем часу ночи колонна остановилась отдохнуть в трактире «Красный кабачок». Екатерина улеглась на узкий соломенный матрас бок о бок с Дашковой, но не могла уснуть. Орловы вместе с головным отрядом уехали вперёд, а основные силы двинулись за ними через два часа. Их встретил вице-канцлер князь А.М. Голицын с новым предложением от Петра, однако Екатерина не собиралась рассматривать никаких вариантов, кроме безоговорочного отречения от власти. Вице-канцлер принёс ей присягу.

Вскоре донеслись вести о том, что Алексей Орлов без боя занял две летние резиденции – Ораниенбаум и Петергоф. В десять часов утра Екатерина, уже как правящая императрица, прибыла в Петергоф, откуда она бежала в ночном чепце всего 24 часа назад. Её любовник Григорий Орлов в сопровождении Потёмкина уехал в соседний Ораниенбаум, где заставил Петра подписать документ о безоговорочном отречении [4]. Получив подпись, он доставил акт Екатерине, а Потёмкин остался в Ораниенбауме сторожить бывшего императора [5]. Фридрих Великий, ради которого, надо сказать, Пётр III пожертвовал интересами собственного государства, с отвращением заметил, что император «позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают в постель» [6].

Бывшего правителя препроводили в карету вместе с любовницей и двумя приближёнными, а вокруг кареты выставили охрану. В числе охранников был и Потёмкин. Толпившиеся рядом солдаты насмехались над Петром и кричали: «Да здравствует императрица Екатерина II!» [7]. По прибытии в Петергоф Пётр отдал свою шпагу, ленту Андреевского ордена и мундир Преображенского гвардейского полка. Его отвели в хорошо известную ему залу – именно там он встречался с Паниным. Бывший царь пал на колени и умолял не разлучать его с любовницей. Получив отказ, измученный Пётр в слезах спросил, позволят ли ему взять с собой скрипку, арапа Нарцисса и любимого мопса. «Считаю величайшим несчастием моей жизни, что был обязан видеть Петра в это время», – вспоминал Панин [8].

Прежде чем навсегда отправить Петра в Шлиссельбург, его усадили в закрытую карету, на подножках которой стояли солдаты во главе с Алексеем Орловым, и отвезли в его имение в Ропше в девятнадцати милях от Петергофа. Потёмкин не упомянут в числе охранников, но несколько дней спустя он был там, а значит, скорее всего присутствовал при отъезде Петра. Екатерина позволила супругу взять с собой скрипку, арапа и собачку [9]. Больше она никогда его не увидит.

Через несколько дней княгиня Дашкова зашла в комнаты к Екатерине и «изумилась, заметив Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване» за чтением государственных актов. «Что такое с вами?» – спросила я его с улыбкой. «Да вот императрица приказала распечатать это», – отвечал он». Установилась новая власть [10].

Тридцатого июня Екатерина II прибыла в ликующую столицу. Выиграв сражение, она должна была расплатиться за свою победу. Она собственноручно включила Потёмкина в число бенефициаров – несомненно, случай с портупеей ей запомнился. Переворот обошёлся императрице в сумму, превышавшую миллион рублей, при том, что общегодовой бюджет страны составлял всего шестнадцать миллионов. Её союзники получили достойное вознаграждение за свою деятельную поддержку: солдатам петербургского гарнизона выплатили жалованье за полгода – в общей сложности 225 890 рублей. Григорию Орлову Екатерина посулила 50 000 рублей, Панин и Разумовский получили по 5000 рублей. Девятого августа Григорий и Алексей Орловы, Екатерина Дашкова и семнадцать основных заговорщиков получили либо 800 душ, либо 24 000 рублей каждый.

Григорий Потёмкин был в числе одиннадцати нижестоящих участников заговора, каждому из которых императрица пожаловала 600 душ или 18 000 рублей [11]. Его имя упомянуто и в других документах, написанных рукой Екатерины. Один из них – доклад гвардейского командования, где было сказано, что Потёмкина следует повысить до корнета; напротив его имени Екатерина написала «быть подпоручиком» [12] и пообещала ему ещё 10 000 рублей. Так Потёмкина произвели в подпоручики.

По решению императрицы канцлер Воронцов сохранил свой пост, а Никита Панин стал её главным министром. Панин и его приближённые ратовали за то, чтобы Екатерина правила в статусе регентши до совершеннолетия Павла – при деятельном участии аристократии, – но гвардия во главе с Орловыми поддерживали право Екатерины на абсолютную власть, поскольку только так они могли получить доступ в правительственные круги [13]. Орловы кроме того вынашивали далеко идущие планы – они хотели женить Григория Орлова на императрице. Осуществлению этой идеи мешало серьёзное, хотя и преодолимое препятствие: Екатерина уже была замужем.

Пётр III, Нарцисс и мопс коротали дни в Ропше под надзором Алексея Орлова и трехсот его солдат, среди которых был и Потёмкин. Орлов держал Екатерину в курсе происходившего, отправляя ей сердечные, но весьма мрачные письма. В этих письмах он называл Потёмкина по имени, что свидетельствует об их мимолётном знакомстве с Екатериной. Петра Орлов именовал не иначе как «урод», и в этих зловещих шутках ощущается затягивающаяся петля, как будто он добивался одобрения императрицы прежде, чем совершить задуманное [14].

Для Екатерины не стало неожиданностью, что пятого июля Петра убили. Подробности этого происшествия туманны. Нам известно лишь, что Алексей Орлов и его приспешники выполнили свой план и бывший император был задушен [15].

Его смерть оказалась всем на руку: лишённые власти правители всегда были обузой для своих наследников в стране, где всегда было множество самозванцев. Император вполне мог восстать из мёртвых. Само существование Петра III давало повод усомниться в правах Екатерины на престол, и, разумеется, он представлял собой помеху для плана Орловых. Следовательно, убийство было логичным решением. Был ли Потёмкин соучастником? Показательно, что впоследствии его обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, но убийство Петра никогда не упоминалось – значит, по всей видимости, он не был в нём замешан, хотя и присутствовал в это время в Ропше.

Екатерина разрыдалась, оплакивая, впрочем, не Петра, а свою репутацию: «Моя слава погибла!.. Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!» Дашкова была поражена, но тоже беспокоилась в большей степени о себе, отвечая императрице: «Смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы» [16]. Екатерина извлекла выгоду из этого поступка, и за него никто не был наказан, напротив, на протяжении трёх десятков лет Алексей Орлов будет играть выдающуюся роль в государственных делах. Однако в Европе императрица приобрела дурную славу прелюбодейки и убийцы.

Двое суток тело Петра торжественно возлежало в гробу в Александро-Невской лавре; на нём была синяя голштинская униформа без орденов, платок прикрывал следы на шее, а низко надвинутая шляпа заслоняла почерневшее от удушения лицо [17].

Взяв себя в руки, Екатерина выпустила заявление, которое стало объектом насмешек: в нём сообщалось, что Пётр умер от «геморроидальных колик» [18]. В Европе этот абсурдный диагноз впоследствии превратился в эвфемизм для обозначения политического убийства. Когда Екатерина как-то раз пригласила к себе философа Д’Аламбера, он в шутку говорил Вольтеру, что не осмелился принять приглашение, потому что в России его предрасположенность к геморрою определённо была опасна [19].

Традиционно коронация русских царей происходила в Москве, в древней православной столице. Пётр III, презиравший эту чуждую ему страну, вообще не позаботился о коронации. Екатерина не собиралась повторять его ошибок. Напротив, узурпировав трон, она должна была неукоснительно и любой ценой соблюдать ритуалы, обеспечивавшие легитимацию власти. Екатерина повелела организовать в кратчайшие сроки пышную, традиционную церемонию коронации.

Четвертого августа, в тот день, когда Потёмкина по личному приказу императрицы произвели в подпоручики, он вместе с тремя эскадронами конногвардейцев отбыл в Москву, чтобы участвовать в коронации. Его семья тепло встретила блудного сына, который уезжал бездельником, а вернулся охранником императрицы. Двадцать седьмого августа восьмилетний великий князь Павел – единственное законное основание нового режима – уехал из столицы в сопровождении своего наставника Панина и вереницы из 27 карет и 257 лошадей; следом отправился и Григорий Орлов. Императрица выехала пять дней спустя со свитой из двадцати трех придворных, шестидесяти трех карет и 395 лошадей. В пятницу тринадцатого сентября Екатерина с царевичем прибыли в Москву, город куполов и башен, средоточие русской древности. Государыня терпеть не могла Москву, где её недолюбливали и где она как-то раз серьёзно заболела. Её предчувствия оправдались: маленький Павел слёг с лихорадкой и проболел всю церемонию.