Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Князь хотел сделать Израиловский полк наполовину пехотным, наполовину конным, причём вторая половина должна была использовать запорожские пики. «У нас уже есть один эскадрон, – сообщал де Линь Иосифу Второму. – Бороды у них доходят до коленей, так коротки их стремена, а в седле они сидят с таким страхом, что напоминают обезьян». Иосифа, снявшего часть ограничений с собственных подданных-евреев, это должно было позабавить.

В марте 1788 года обучение проходили тридцать пять таких бородатых евреев-казаков. Вскоре их было два эскадрона. Де Линь был настроен скептически, хотя признавал, что видал среди евреев отличных почтальонов и даже форейторов. Израиловцы, по-видимому, ездили на патрулирование с другими кавалеристами, так как де Линь писал, что они боялись своих лошадей не меньше, чем вражеских. Пять месяцев спустя Потёмкин распустил Израиловский полк. Де Линь пошутил, что он не решился продолжать этот проект из страха «впасть в противоречие со Священным Писанием». Так окончился этот необычный эксперимент, много говорящий об оригинальности и воображении Потёмкина[121]121
  Интересный вопрос, что стало с этими еврейскими казаками. Шесть лет спустя, в 1794 году, польские евреи собрали пятьсот лёгких всадников для войны с русскими. Их полковник Берек (Берко) Йоселевич в 1807 году вступил в наполеоновский Польский легион. Он заслужил орден Почётного легиона, но в 1809 году погиб в бою с австрийцами. Воевал ли за Наполеона кто-нибудь из еврейских казаков Потёмкина? Ещё позже, в середине XIX века, великий польский поэт Адам Мицкевич занимался формированием в Стамбуле из бежавших из Польши евреев ещё одного полка под названием «Гусары Израиля». Подпоручик Михал Горенштейн даже придумал для них элегантный серый мундир. В Крымскую войну эти еврейские кавалеристы воевали против русских близ Севастополя вместе с остатками османских казаков.


[Закрыть]. По мнению де Линя, евреи-казаки оказались «слишком нелепыми». Вместо них Потёмкин сосредоточился на «большом количестве запорожцев и других добровольцев-казаков», прибывавших на формирование нового Черноморского войска [31].

Принц-маршал, как его называли иностранцы, занимался ремонтом пострадавшего флота и одновременно готовил огромную новую флотилию для боевых действий в Лимане, за Очаковом. Русские на Лимане все еще были не защищены. Природа этого мелкого водоёма требовала других действий и других судов. Потёмкин и подчинённый ему контр-адмирал Мордвинов обратились для этого к самому изобретательному из известных им кораблестроителей. Вермикулярные суда Сэмюэля Бентама были оставлены и забыты после того, как императрица двинулась в Херсон, а самому ему пришлось плестись следом[122]122
  Сэмюэль был так расстроен, что написал письмо премьер-министру Питту-младшему, в котором предложил отказаться от своего «батальона из 900 честных русских солдат», если получит должность главы тюрьмы-паноптикума с «британцами-преступниками».


[Закрыть]. Теперь он снова оказался нужен, вот только обнаружилось, что светлейший князь забыл ему заплатить. Эту оплошность быстро исправили, но от стыда Потёмкин почти не разговаривал с Бентамом. «Приказанием его светлости» Сэм был зачислен во флот [32], хотя сам он «предпочёл бы остаться на terra firma» [твёрдой земле (лат.). – Прим. перев.] [33]. Потёмкин приказал ему создать флотилию лёгких судов для действий против турок на лимане [34]. Архивы демонстрируют, что в то время как Потёмкин, казалось, предавался ничегонеделанию в Елисаветграде и то и дело ссорился с де Линем, он всеми силами продвигал строительство этого флота. «Старайтесь оные как наискорее привесть в полную исправность, оснасткою и всем вооружением, – приказывал он Мордвинову, – не теряя ни мало времени» [35].

Иосиф тем временем признал casus foederis [исполнение обязательств в рамках союзнического договора (лат.) – Прим. перев.] и нанёс плохо организованный упреждающий удар по османской крепости Белграду в нынешней Сербии. Операция с треском провалилась, так как переодетые австрийские коммандос потерялись в тумане. Потёмкин выразил де Линю свою «ярость» по поводу этой военной клоунады, но всё же она сняла часть груза с плеч русских. «То хотя для них не очень хорошо, – писала Потёмкину Екатерина, – но для нас добро». Иосиф выставил 245 тысяч солдат, но в оборонительной линии через всю Центральную Европу. Это, по крайней мере, связало турок, дав Потёмкину время на битву за лиман [37].

Стратегия Потёмкина приводила австрийцев в отчаяние. Он твёрдо писал Екатерине, что «никто меня не побудит к предприятию, ежели нет пользы, и никто не отведёт, когда представится полезный случай». Де Линь пробовал переубедить его, но он лишь зловеще рассмеялся: «Вы думаете, что прибыли сюда мною командовать?» [39]. В это же время австрийский генерал принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский не смог взять Хотин. Второй рывок на Белград даже не начался. Для австрийцев война шла не слишком хорошо [40].

Поэтому Потёмкин угостил де Линя двумя не опубликованными пока меморандумами, которые «дипломатический жокей» не упоминает в своих знаменитых письмах, так как они твёрдо определяют австрийско-русский баланс успехов: «похоже, что в нескольких случаях не было проявлено достаточной бдительности». Далее светлейший князь объяснял турецкую манеру ведения войны: «Они стараются окружить неприятеля со всех сторон…» Потёмкин советовал концентрировать силы, а не распылять их по кордонной системе, как делал Иосиф. Но если тот и увидел эти документы, то действовал именно тем способом, против которого предостерегал его Потёмкин, и с катастрофическими результатами [41].

Всё, что оставалось де Линю, – это обвинять князя в тщеславной погоне за орденами и принизить ложью его победы. Когда прибыл курьер с известием об одной победе на Кавказе, Потёмкин обрадовался: «Смотрите, как я ничего не делаю! Я только что истребил десять тысяч черкесов, абиссинцев, имеретинцев и грузин; и я ещё раньше истребил пять тысяч турок при Кинбурне». Де Линь назвал это ложью, но подчинённые князю военачальники Текели и Павел Потёмкин действительно одержали в сентябре и ноябре ряд побед на Кубани над союзником османов шейхом Мансуром [42]. Де Линь просто не представлял, как широко простиралось командование Потёмкина[123]123
  Письма де Линя содержат только половину правды. Вторую половину сообщают архивы Потёмкина. Заявления де Линя о том, что Потёмкин выдумывал себе победы на других фронтах, принимаются историками за правду, но на самом деле противоречат фактам. Шпионская сеть Потёмкина, которую открывают его архивы, снабжала его информацией о событиях на всём огромном театре военных действий. Так, он получал регулярные доклады от коменданта польской крепости Каменец-Подольский генерала де Витта, который сообщал, что смог провезти агентов в турецкий Хотин с партией сливочного масла (впрочем, в этом ему могло помочь и то, что сестра его жены-гречанки была замужем за хотинским пашой).


[Закрыть].

На этот раз на время потеряла уверенность Екатерина, и настала очередь Потёмкина поддерживать в ней веру в то, что над ними двоими есть особое благословение. Христос поможет, как Он делал всегда. «Были обстоятельствы, – ободрял он её, – где способы казались пресечены. Тут вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду». Тут же он благодарил за посланную шубу. Ей сильно его не хватало, тем более в такое трудное время: «Я без тебя, как без руки, и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала. Всё опасаюсь, чтоб чего не проронили» [43]. Позже весной в постскриптуме к одной записке она поблагодарила его за ободрения: «заблагоразсудила сказать, что я тебя, мой друг, очень люблю запросто». Они были так близки друг другу, что не только думали одинаково, но нередко и страдали от одних болезней [44].

В Елисаветград прибыла польская делегация. Потёмкин заставил её ждать несколько дней, а затем шокировал поляков, приняв их в халате и без штанов. Тем не менее Потёмкин уделял серьёзное внимание польскому вопросу. Трещавшей по швам Речи Посполитой предстоял так называемый Четырёхлетний сейм – долго заседавший парламент, возглавивший Польскую революцию и сбросивший русский протекторат. Этого можно было избежать, если бы состоялся союз, который планировали Потёмкин и Станислав Август. «Решите Польшу предприять войну с нами», – заклинал Екатерину Потёмкин [45]. Он предлагал полякам пятьдесят тысяч ружей для польской армии, которая включала бы двенадцать тысяч кавалерии, направляемой на войну с турками. Потёмкин хотел сам командовать частью этих польских сил. «Хотя бы одну бригаду. Я столько же поляк, как и они!» – восклицал он, намекая на свои смоленские корни и свой indigenat [здесь: привилегия в Польше, по которой иностранец мог пользоваться теми же правами, как и природные польские дворяне. – Прим. перев.] как польского дворянина.

Эта просьба о командовании польскими войсками была не случайна. Потёмкин строил свои гибкие планы, касавшиеся отношений с Польшей и его собственного будущего при правлении Павла, в которых немалое значение имели его новые подольские владения [46]. В любом случае Екатерина не доверяла этой идее, возможно, испытывая беспокойство насчёт его обширных земель в Польше и хитроумных планов. Она только предложила договор, который оговаривал сохранение той конституции, которая делала Польшу слабой и разрозненной, что служило интересам России. Этот договор подписан не был.

Даже на войне светлейшего князя сопровождала комедия. Однажды его казаки захватили четверых татар, и пленные ожидали смерти. Но Потёмкин добродушно приказал окунуть их в бочку с водой и объявил, что они крещены. Когда приехал близкий к старческому слабоумию француз, назвавшийся экспертом в осадном деле, князь расспросил его, но оказалось, что этот мудрец забыл большую часть того, что знал. «Я хотел бы заглянуть… и ещё раз изучить труды, которые я позабыл», – сказал старик. Потёмкин, всегда «добрый и дружелюбный» к занятным персонажам, рассмеялся и предложил ему отдохнуть: «не убивайте себя чтением…» [47]

Сэмюэль Бентам, работавший в Херсоне под командованием контр-адмирала Мордвинова и генерала Суворова, употребил всю свою изобретательность при постройке гребной флотилии[124]124
  По ходу дела он изобрёл повозку-амфибию (вероятно, первое транспортное средство, способное выезжать с воды на сушу) – плавучую мину с часовым механизмом, прототип торпеды, а также бутылки с горючей жидкостью, которые следовало поджигать и метать, – за 160 лет до появления «коктейля Молотова», который, возможно, стоило бы назвать «коктейлем Бентама» или «коктейлем Потёмкина».


[Закрыть]. Он переделал «проклятые» царские галеры Екатерины в канонерские лодки, но его главным делом было восстановление целого кладбища старых пушек и установка их на все лёгкие суда, которые можно было найти готовыми или построить. «Льщу себя мыслью, что мне принадлежит главная роль в подготовке этих галер и меньших судов», – писал он [48].

Шедевром Бентама стала мысль вооружить эти суда значительно более мощными пушками, чем обычно на канонерках [49]. «Применить большие 36-фунтовые и даже 48-фунтовые орудия на таких мелких судах, как корабельные баркасы, – по заслугам хвалился Бентам брату, – было полностью моей идеей» [50]. Следует отдать должное и Потёмкину: когда в октябре он прибыл на инспекцию, то мгновенно оценил значение идеи Бентама и применил её в строительстве всех фрегатов и канонерок, включая двадцать пять запорожских «чаек» [51], которые отдельно строил его верный помощник Фалеев. «Во флоте бдят калибр пушек, а не число» [52], – объяснял Потёмкин Екатерине. Он также заставил себя преодолеть неловкость и публично выразил благодарность Бентаму за всё, что тот совершил [53]. Бентам был в восторге.

К весне Потёмкин практически из ничего создал флотилию из примерно сотни тяжеловооружённых лёгких судов [54]. Даже де Линь признал, что «потребовались великие достоинства князя, чтобы вообразить, построить и вооружить» этот флот в такой короткий срок [55]. Рождение Лиманской флотилии – ещё одного «возлюбленного дитяти» – было, возможно, «самой важной службой, которую Потёмкин сослужил России» [56]. Но кого было поставить во главе ее? На Новый год в Елисаветград приехал жаждавший службы Нассау-Зиген. Потёмкин ценил его жизненный путь – от постели таитянской королевы до рейда на Джерси в американскую Войну за независимость, – но знал и его недостатки. Он назвал Нассау «почти моряком» [57], так что тот идеально подходил для лиманского «почти флота». Двадцать шестого марта Потемкин назначил Нассау, чья «храбрость» была «общеизвестна», командовать гребной флотилией [58].

Светлейший маниакально проводил инспекцию за инспекцией. «Благодаря его авторитету и страху, который он внушал, и немедленному выполнению его намерений его объезды редко являлись необходимыми» [59]. К концу марта всё было почти готово. «И тогда мы пойдем танцевать», – заявил Нассау [60]. Но в тот момент, когда вопрос о командующем казался решённым, на Лимане объявился американский адмирал.

«Пол Джонс приехал, – написала Екатерина Гримму 25 апреля 1788 года. – Сегодня я с ним виделась. Полагаю, что он совершит для нас чудесные дела» [61]. Екатерина вообразила, что Джонс пройдёт как нож сквозь масло прямо к Константинополю. Джон Пол Джонс, сын садовника, родился на острове у шотландского побережья. Он был самым прославленным моряком своего времени и до сих пор считается одним из основателей Военно-морского флота США. Его крошечная эскадра терроризировала британские берега во время американской Войны за независимость. Его самым безумным деянием был рейд по шотландскому побережью, включавший захват в заложники обитателей одного поместья. Это заработало ему в Америке завидную репутацию как героя свободы, во Франции – как удалого сердцееда, а в Англии – как мерзкого пирата. В продаже были гравюры с его портретом; английские няньки пугали детей рассказами об этом кровожадном людоеде. Когда в 1783 году Война за независимость окончилась, живший в Париже Джонс оказался не у дел. Гримм, Томас Джефферсон и личный виргинец польского короля Льюис Литтлпейдж вместе помогли ему направиться к Екатерине, которая понимала, что России нужны моряки, и которая никогда не могла отказаться от западной знаменитости. Обычно считается, что Екатерина приняла Джонса на службу, не посоветовавшись с Потёмкиным. Однако архивы показывают, что Потёмкин вёл с ним переговоры в это же время. «Если сей офицер ныне во Франции, – писал он пятого марта Симолину, русскому посланнику в Париже, – прошу Ваше Превосходительство убедить его прибыть как можно ранее, дабы его таланты обращены были при открытии кампании в нашу пользу» [62].

Джонс исправно прибыл в Царское Село, но адмирал Сэмюэль Грейг и служившие на Балтийском флоте офицеры-британцы отказались служить вместе с известным дурной славой корсаром, так что Екатерина переправила Джонса в Елисаветград. Девятнадцатого мая 1788 года Потёмкин назначил контр-адмирала Павла Ивановича Джонеса командующим над одиннадцатью кораблями, при этом принцу Нассау осталась гребная флотилия [63]. Джонс был не единственным американцем, воевавшим под началом Потёмкина: Льюис Литтлпейдж, которого князь помнил по Киеву, служил шпионом польского короля в русской ставке. В битве за Лиман он командовал дивизионом канонерок. Князь также назначил командовать эскадрами у Нассау графа Дама, Бентама и ещё одного английского волонтёра, джентльмена из Ланкашира Генри Фэншоу, которого называл «Фенишем». «Подполковники Фениш и Бентам согласятся конечно быть на судах», – сообщал Потёмкин Мордвинову.

Эти трое, как и Нассау, оказались удачным выбором для флотилии, а вот два американца – не очень. Джонс плодил вокруг себя волнение и обиду: Фэншоу и Бентам не были очарованы «прославленным, но только дурной славой» Джонсом. Первый заявил, что «лишь близость неприятеля могла подвигнуть бы нас служить рядом с ним, и вовсе никакое соображение не могло бы заставить нас служить под его командой» [65]. Сегюр написал Потёмкину из Петербурга очень современное, хотя и лестное, письмо о Славе: «Я не предполагал, что после того, как я воевал в Америке вместе с храбрым Полом Джонсом, встречу его здесь, так далеко от дома, но Слава привлекает Славу, и я не удивляюсь, видя, как все, кто любит отличия… приходят, чтобы соединить свои лавры с вашими». Но при этом Сегюр предусмотрительно просил Потёмкина быть справедливым к Джонсу и никогда «не осуждать его, не выслушав» [66].

Двадцатого мая 1788 года Нассау увидел на лимане, близ Очакова лес мачт османского флота. «Нам есть чем заставить капудан-пашу поплясать», – похвалился он жене [67]. Он также поклялся де Дама, что в течение двух месяцев тот либо будет убит, либо получит Георгиевский крест [68].

Капудан-паша Гази Хасан-паша имел под командой восемнадцать линейных кораблей, около сорока фрегатов и несколько десятков галер – всего сто девять кораблей, значительно больше русского флота как по количеству судов, так и по тоннажу [69]. Сам капудан-паша, сын православного раба-грузина и перебежчик, действовавший в своё время на Варварийском берегу, был одним из лучших османских военачальников конца XVIII века, последним в традиции алжирских пиратов, часто приходивших на помощь султану. Этот «алжирский ренегат», легко узнаваемый по «красивой белой бороде», вырвался из чесменского ада, чтобы рвануться на защиту Стамбула; он подавлял в Египте восстания против султана и заслужил прозвище «Крокодил морских сражений» [70]. Он был кумиром стамбульской толпы. Леди Крейвен, посетившая его дом в 1786 году, поведала о великолепии его образа жизни и о щедро украшенном алмазами тюрбане его жены [71]. С собой он всегда водил ручного льва, ложившегося по его команде.

У Потёмкина вновь сдали нервы, и он спросил Екатерину, не следует ли ему эвакуировать Крым. «Когда кто сидит на коне, – ответила она, – тогда сойдет ли с оного, чтоб держаться за хвост». Потёмкин и сам скорее ждал от императрицы ободрения, а не приказа отступать из Крыма, и он получил желаемое [72].

Лиман, или днепровский эстуарий – это длинный, узкий и коварный залив, тянущийся на тридцать миль к западу и открывающийся в Чёрное море. В ширину он имеет восемь миль, а в устье – всего две. Южный берег, заканчивающийся узкой Кинбурнской косой, принадлежал России, но над устьем доминировали массивные укрепления османской крепости Очакова. Из-за огромной стратегической значимости Очаков был для русских основной целью первой кампании. Но он не мог быть взят, пока османы контролировали лиман. Более того, поражение в битве за лиман дало бы возможность туркам вновь атаковать Кинбурн, пройти вверх по течению пятнадцать миль до Херсона и затем, возможно, захватить Крым. План Потёмкина был завоевать господство на водах лимана и затем осадить могучий Очаков, взятие которого открыло бы путь между Херсоном и Севастополем, защитило Крым и дало доступ к дальнейшему продвижению по побережью. Исход зависел от принца Нассау-Зигена, контр-адмирала Джона Пола Джонса и Крокодила морских сражений.

Двадцать седьмого мая Потёмкин выступил с армией из Елисаветграда, в то время как капудан-паша стягивал свой флот. Утром седьмого июня капудан-паша двинулся вдоль лимана, прикрывая гребную флотилию военными кораблями. Это было красивое и внушительное зрелище: «лучше, чем бал в Варшаве, – решил Нассау, – и я уверен, что мы повеселимся не хуже, чем когда князь Сапега танцевал аллеманду». Нассау и де Дама показали друг другу портреты ждавших их дома женщин. Турки открыли огонь. Эскадра Джонса была задержана встречным ветром, а Нассау послал лёгкие запорожские «чайки» со своего левого крыла в атаку по всей линии. Турки в беспорядке отошли. Капудан-паша стрелял по собственным отступающим силам. Он был как-никак тем человеком, который решил в Стамбуле проблему ленивых пожарных тем, что швырнул четверых из них в огонь pour encourager les autres [для воодушевления других (фр.). – Прим. перев.].

Нассау и Джонс отправили каждый свои флотилии в погоню. Бентам, командовавший дивизионом из семи галер и двух канонерок, увидел триумф своей тяжёлой артиллерии, но от разрыва одной из пушек ему опалило брови [73]. Первая битва за лиман окончилась скорее ничьей, чем разгромом противника, но всё же начало было многообещающим.

«Это от Бога!» – воскликнул, обняв де Линя, светлейший князь, чья армия стояла лагерем у Новогригорьевска. Там он посвятил церковь своему покровителю святому Георгию [74]. Неожиданно для человека, известного своей ленью, потёмкинский метод командования был всеохватен и сочетался с глубоким проникновением в детали. Он контролировал манёвры флотилии, её построения и систему сигналов между кораблями и Кинбурнской крепостью. Для него на первом месте стояли нужды простых солдат: он приказал Нассау выдавать каждому ежедневно по порции eau de vie [букв. «живой воды» (фр.). – Прим. перев.] (то есть водки) и требовал, чтобы пища была всегда горячей, выдавалась всегда вовремя и, кроме овощного супа, включала по праздникам мясо. С наступлением лета солдаты должны были ежедневно мыться. Но самыми примечательными были его взгляды на дисциплину. «Я совершенно убеждён, – писал он, – что “человеческие чувства” благоприятно влияют на здоровье войск и качество службы. Чтобы преуспеть в этом, я рекомендую вам запретить битьё солдат. Лучшее средство – это точно и ясно разъяснить, что сделано». Современники видели в гуманности и щедрости Потёмкина к своим подчинённым безумное и опасное небрежение. В Королевском флоте и полвека спустя такое отношение сочли бы баловством [75].

Нассау и Джонс стали злейшими врагами: бесшабашный паладин был не в восторге от осторожного стремления Джонса сохранять свои корабли, а сам Джонс считал, что Нассау ненавидит его из-за того, что он «вызволил его из беды, в которую он сам себя впутал» [76]. Оба жаловались друг на друга князю, а тот старался поддерживать мир, втайне держа сторону Нассау. «Одному вам, – писал он два дня спустя, – я приписываю эту победу» [77]. Но при этом он указал Нассау помириться с Джонсом: «умерьте несколько свой благородный пыл» [78].

Шестнадцатого июня Крокодил решил разорвать патовую ситуацию и ввёл в лиман весь свой флот, включая линейные корабли. «Ничто не представило бы более грозного строя, чем эта линия, протянувшаяся от берега до берега», – писал Фэншоу. Суда расположились так близко, что он не видел даже промежутков между их парусами. Атака выглядела неминуемой. Ночью, после подхода ещё двадцати двух русских канонерок, Нассау собрал военный совет. Джонс заявил: «В ваших глазах я вижу души героев», – но рекомендовал осторожность. Нассау потерял терпение, сообщил американцу, что тот может, если ему угодно, оставаться со своими кораблями позади, и приказал нанести на рассвете упреждающий удар. Каждый из двух адмиралов теперь вёл собственную войну.

Де Дама со своими галерами, плавучими батареями и бомбардирскими судами возглавлял атаку на правом крыле, а Бентам и Фэншоу при поддержке кораблей Джонса «Владимир» и «Александр» атаковали медлительные турецкие линейные корабли. Турки двигались навстречу под звуки труб, звон цимбал и призывы к Аллаху, но, испуганные упреждающим ударом русских, вскоре попытались отступить. Флагманы их вице-адмирала, а затем и самого Гази Хасана сели на мель. На них набросились канонерки де Дама, но туркам огнём удалось потопить одно из мелких русских судов. Джонс, заметив мели, остановил свои линейные корабли. Эта предусмотрительность не прибавила ему друзей. Бентам, Фэншоу и прочие продолжили преследование на своих лёгких канонерках. Pièce de résistance [высший успех (фр.). – Прим. перев.] настал в полдень, когда де Дама удалось уничтожить флагман Крокодила. Его взрыв был «величественным зрелищем», вспоминал Фэншоу. «Алжирский ренегат» продолжал командовать с ближайшей косы. С наступлением ночи молодые англичане ускорили погоню. Турки отошли под защиту пушек Очакова, оставив позади два погибших линейных корабля и шесть канонерок.

Ночью старый Крокодил повёл назад корабли, с которыми проиграл битву, но когда они проходили мимо Кинбурнской косы, с устроенной там как раз на такой случай батареи открыл огонь Суворов. Два линейных корабля и пять фрегатов, пытаясь уклониться от бомбардировки, наскочили на мель. В лунном свете они ясно выделялись. Во время возникшей паузы Джонс совершил скрытную разведку и написал мелом на корме одного из кораблей: «Сжечь. Пол Джонс, 17/28 июня». Джонс, Бентам и Дама собрались на флагмане у Нассау. Между адмиралами снова случился спор. «Я не хуже вас знаю, как захватывать корабли!» – кричал Нассау. «А я доказал, что способен захватывать корабли не только у турок», – многозначительно ответил Джонс. Такие замечания и создавали ему врагов, готовых на всё, чтобы уничтожить его [80].

Нассау и молодые горячие головы решили атаковать и наудачу ринулись бомбардировать этих выброшенных на берег китов. «У нас было не больше дисциплины, – писал Бентам, – чем у лондонской толпы». Сэмюэль сделал столько выстрелов, что за дымом перестал видеть цели. Один линейный корабль он захватил, но «лондонская толпа» так жаждала крови, что остальные турецкие корабли были взорваны вместе с тремя тысячами прикованных к вёслам рабов. Их крики, наверное, были ужасающи. «Ещё две недели после того на воде плавали мёртвые тела», – сообщал Бентам отцу [81]. Остаток турецкого флота укрылся под стенами Очакова. Капудан-паша казнил часть собственных офицеров [82].

«Мы одержали полную победу, и это заслуга моей флотилии», – объявил Нассау, soi-disant «хозяин лимана». После второй битвы за лиман турки оказались без десяти кораблей и пяти галер, потеряли 1673 человека пленными и более трёх тысяч убитыми, в то время как потери русских составили только один фрегат, восемнадцать убитых и шестьдесят семь раненых. Де Дама был удостоен чести доставить весть князю, собиравшемуся форсировать Буг у Новогригорьевска [83]. Потёмкин был вне себя от радости. Он снова расцеловал де Линя: «Что я вам говорил о Новогригорьевске? Вот снова! Разве не замечательно? Я – испорченное дитя Божье!» Де Линь прохладно заметил, что это был «самый исключительный человек из когда-либо живших» [84]. Князь Таврический радовался как ребёнок: «Лодки бьют корабли… Я без ума от радости!» [85]

Той же ночью упоённый триумфом Потёмкин прибыл на флагман Джонса «Владимир», где состоялся пир с участием Нассау и Льюиса Литтлпейджа. На корабле был поднят флаг главнокомандующего Черноморским и Каспийским флотами. Нассау с Джонсом по-прежнему были на ножах. «Столь блистательный во втором ранге, – заметил Нассау о Джонсе, – затмевается в первом» [86]. «Принц-маршал» убедил Нассау извиниться перед обидчивым американцем, но сам был уверен, что победы принадлежат Нассау. «Сколько его трудов и усердия», – докладывал он Екатерине. Что же касается «пирата» Джонса, то он «не совоин» [87]. Сэмюэль Бентам, конечно, считал, что победа была одержана не столько благодаря «толпе» Нассау, сколько благодаря его, Бентама, артиллерии. Сам он получил полковничий чин[125]125
  Потёмкин написал ему: «Сударь, Её Императорское величество, отличая храбрость, показанную вами против турок на Очаковском лимане… изволила пожаловать вам шпагу с надписью, увековечивающей вашу доблесть…»


[Закрыть] и был награждён орденом Святого Георгия, а также шпагой с золотым эфесом [88]. Потёмкину Екатерина послала золотую шпагу, «украшенную тремя крупными алмазами, прекраснейшую из вещей», и золотое блюдо с надписью: «Фельдмаршалу князю Потёмкину-Таврическому, командующему сухопутною и морскою силою, победителю на лимане и строителю военных судов» [89]. Едкий Джонс получил меньше, чем нахальный Нассау, что было для него явным щелчком по носу. Униженный Крокодил морских сражений с остатками своего флота ушёл в море.

Как раз когда дела пошли на лад, от Екатерины пришли тревожные вести: двадцать первого июня король Швеции Густав III напал на Россию, устроив в качестве предлога нападение шведских солдат в русской форме на свою границу [90]. Уезжая из Стокгольма к войскам в Финляндию, Густав хвастался, что скоро будет «обедать в Санкт-Петербурге». Столица была слабо защищена, так как лучшие русские силы ушли на юг, хотя Потёмкин оставил для защиты границы обсервационный корпус и отправил для отпугивания шведов калмыков и башкир, вооружённых копьями, луками и стрелами (впрочем, русские их боялись не меньше). К счастью, Балтийский флот под командой Грейга так и не отправился в Средиземное море на войну с турками. Потёмкин назначил командующим против Густава на Финском фронте графа Мусина-Пушкина. Вскоре в Петербург приехал Алексей Орлов-Чесменский, желая использовать предполагаемую халатность Потёмкина. По выражению Екатерины, он «грянул, как снег на голову» [91]. Петербург вскоре приобрёл вид укреплённого города, как она сообщала Потёмкину. Первое морское сражение состоялось шестого июля у Готланда и окончилось победой русских. «Таким образом, мой друг, – писала она своему супругу, – я тоже нюхала порох» [92]. Однако на суше Густав продолжал наступать. Потёмкин, время от времени задумывавший безжалостные принудительные эвакуации, полушутя предложил расселить всю Финляндию и сделать её пустынной и непроходимой [93].

К сожалению, шведское нападение было только вершиной айсберга. Англия, Голландия и Пруссия уже собирались заключить откровенно антироссийский Тройственный союз. Франция была парализована надвигающейся революцией. Однако Екатерина оказалась верхом на двух главных линиях разлома тогдашней Европы: Россия против Турции и Австрия против Пруссии. Ревнивая Пруссия с её новым королём Фридрихом-Вильгельмом была намерена выбить себе долю из русско-австрийской добычи, взятой от Турции, а также хотела ещё попировать над сочным пирогом Польши. Это меню пожеланий прусский канцлер граф фон Герцберг изложил в одноимённом ему плане. Австрия опасалась удара сзади со стороны Пруссии, но Россия заверяла Иосифа, что не допустит этого. Давление на Потёмкина вновь возросло; Россия опять вошла в кризис [94].

Первого июля Потёмкин повёл свою армию через Буг, намереваясь осадить Очаков. Нассау устроил рейд на остававшиеся под стенами корабли: после боя турки оставили их и сбежались обратно в крепость. Через два часа Фэншоу услышал, как Потёмкин пошёл на приступ города [95]. Светлейший князь сел на коня и двинулся на Очаков во главе тринадцати тысяч казаков и четырех тысяч гусар. Гарнизон приветствовал их ураганным огнём, а затем вылазкой шестисот сипахов и трёх сотен пехоты. Князь немедленно установил на равнине перед крепостью двадцать пушек и лично направлял огонь, причём «многочисленные бриллианты прекрасного портрета императрицы, который он всегда носит в петлице, привлекали огонь». Рядом с ним были убиты две лошади и возчик.

Де Линь похвалил «великолепную доблесть» Потёмкина, а вот Екатерина не была в восторге. «Уморя себя, – писала она, – уморишь и меня. Зделай милость, впредь удержись от подобной потехи» [96]. Так началась осада Очакова.