Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Нельзя было забывать и о международном положении. Поляки вооружались. В случае слишком сильного их сближения с Пруссией «должно будет приступить к твоему плану», писала Екатерина великому гетману Потёмкину [94]. Хуже всего было то, что британцы и пруссаки уже готовили войну, собираясь остановить продвижение русских. Екатерина и Потёмкин внимательно следили, как собираются тучи, хотя мир со Швецией приободрил их обоих. Екатерина признавалась, что стала настолько «веселее», что платья начали становиться ей узки и их приходится перешивать. И всё же она скучала о супруге: «Но часто, мой друг, чувствую, что во многих случаях хотелось бы с тобою говорить четверть часа» [95]. Когда на праздновании мира со Швецией прусский посланник упал в обморок и расшиб голову около трона, это показалось добрым знамением. Но «утомлённая до крайности» Екатерина всегда, как и Потёмкин, заболевала, как только спадало напряжение, а на этот раз особенно сильно. Она доверительно сообщала о «сильном поносе» и «ветряных коликах» [96].

Пруссаки и польские «патриоты», для которых князь уже стал жупелом, ополчились на его королевские амбиции; с 1789 года в сейме стали делать шаги по аннулированию его индигената и конфискации его польских поместий, что вовлекло Потемкина в новые непростые переговоры [97]. Мечтая, быть может, об уходе на покой и о безопасности, он попросил Екатерину пожаловать ему некую понравившуюся ему землю на юге: «Довольно я имел, но нет места, где б приятно мог я голову приклонить». Она исполнила просьбу и, кроме того, послала ему золотой кофейный прибор и перстень [98].

После очередного всплеска переговорной активности Потёмкин понял, что только война заставит поддерживаемых Пруссией и Англией турок пойти на мир. «Наскучили уже турецкие басни, – писал Потёмкин своему переговорщику Лашкарёву. – Вы им изъясните, что коли мириться, то скорее, иначе буду их бить». Оставалась война. В марте он лично принял командование Черноморским флотом и назначил своим заместителем контр-адмирала Фёдора Ушакова – ещё один блестящий выбор. Двадцать четвертого июня он приказал Ушакову выйти в море и «при случае сразиться с неприятелем». Осмотрев самостоятельно флот, третьего июля он снова отправил его в море: «Молитесь Богу, Он нам поможет. Положите на Него всю надежду, ободрите команду и произведите в ней желание к сражению» [100]. Ушаков нанёс туркам два поражения: восьмого июля и 28–29 августа у мыса Тендра, когда ему удалось взорвать их флагман. Прошло всего семь лет с того момента, как светлейший князь основал этот флот. «На Севере Вы умножили флот, – писал Потёмкин Екатерине, – а здесь из ничего сотворили» [101]. Действительно, соглашалась она, это было их общее дитя, «наше заведение собственное, следственно, сердцу близко» [102]. Потёмкин отдал флотилии приказ пробиваться в устье Дуная. «Приказал я флоту Севастопольскому выйти в море, – писал он де Рибасу, – и показаться вам на вид. Вы же с вверенною вам флотилиею будьте наготове с ним соединиться, дабы идти к устьям Дуная… и старайтесь мне подавать обо всём сведения» [103]. В сентябре Потёмкин рванулся в Николаев и в Крым, проверил там флот и приказал армии двигаться на юг, к Дунаю.

С другого берега Чёрного моря тоже пришли добрые вести. Тридцатого сентября генерал-майор Герман разгромил двадцатипятитысячную турецкую армию и пленил Батал-пашу. «А мы не потеряли сорока человек!» – писал Потёмкин Безбородко [104]. Ближе к себе он приказал взять Килию, крепость на Дунае. Первая попытка провалилась, так как де Рибас ещё не успел уничтожить Дунайскую флотилию турок. Потёмкин предпринял второй штурм, и восемнадцатого октября 1790 года Килия пала [105]. Два дня спустя де Рибас прорвался в Дунай и взял Тульчу и Исакчу, продвигаясь вверх, к могучему Измаилу. Князь доверял де Рибасу и восхищался им. «Я ж, имея вас на месте, – писал он, – отдаю в полное ваше разсмотрение, что полезным найдете производить в действие» [106]. К концу ноября весь нижний Дунай до Галаца был его – кроме Измаила. Потёмкин решил брать крепость. «Я сделаю попытку на Измаил, – сказал он, – но я не желаю терять и десяти человек» [107].

Далеко на Западе Ришелье, Ланжерон и сын принца де Линя Шарль обедали в Вене, собираясь поворчать о бездеятельности Потёмкина, и узнали о поражении Батал-паши и начале осады Измаила. Тогда они бросились обратно в Бендеры, под знамёна Потёмкина. «Прошу вашу светлость позволить мне вернуться в армию перед Измаилом», – писал ему Ланжерон [108]. Ни одна горячая голова не хотела пропустить штурм – эту вершину военной карьеры Потёмкина и один из самых кровавых дней столетия.

30. Кровавое море: Измаил

 
Все то, чем леденит и мысль и тело
Глухих легенд причудливая тьма,
Что даже бред рисует нам несмело,
На что способен черт, сойдя с ума;
Все ужасы, которые не смела
Изобразить фантазия сама, –
Все силы ада здесь кипели страстью,
Разнузданные в буре самовластья.
 

Дж. Байрон. Взятие Измаила. «Дон Жуан», песнь VIII: 123

Двадцать третьего ноября 1790 года примерно тридцать одна тысяча русских солдат под предводительством генералов Ивана Гудовича, Павла Потёмкина и Александра Самойлова, а также флотилия, возглавляемая генерал-майором де Рибасом, подошли к упрямому Измаилу. Был конец года, болезни грозили скосить голодную армию. Только смелый и одаренный де Рибас был готов к штурму. Остальные три генерала все никак не могли договориться между собой. Никто из них не обладал достаточным авторитетом, чтобы штурмовать практически неприступную крепость [1]. Измаил стоял в природном амфитеатре, защищенный 265 пушками и 35 000 солдат, то есть вполне полноценной армией среднего размера. Полукругом его окружали крепкие стены, глубокие рвы, связанные друг с другом башни, отвесные скалы, а с другой стороны тёк Дунай. Французские и немецкие инженеры недавно усовершенствовали его «великолепную» защиту [2].

Потёмкин наблюдал за развитием событий из Бендер, потому что не хотел, чтобы пострадал престиж всей российской армии, если бы Измаил не пал [3]. Князю не казалось, что в столь серьезный момент нужно жить строже. Напротив, он продолжал страдать от пресыщения изобилием на женском фронте. Его страсть к княжне Долгорукой утихла. Восходящая звезда госпожа де Витт оставалась с ним. Говорили, что к нему также едет графиня Браницкая, а «г-жа Л.» – жена генерала Львова – «должна немедленно приехать и везёт с собою молоденькую девушку, лет пятнадцати или шестнадцати, прелестную, как амур» – куртизанку и новую «жертву» князю, писал хорошо осведомленный, хотя и враждебно настроенный свидетель [4]. Князь казался таким же сибаритом, как и всегда. Он был «очарован», когда Ришельё, Ланжерон и молодой де Линь прибыли в Бендеры, но не упомянул, собирается ли штурмовать Измаил. Ланжерон спросил об этом, но никто не «раскрыл и рта». Втроем они присоединились к армии, стоявшей под Измаилом [5].

Генералы под Измаилом, как и большинство историков после них, не знали, что князь уже решил: командиры не в состоянии взять город. Поэтому он призвал того единственного, кто по его мнению был на это способен, – Суворова. «Боже, подай вам свою помощь, – пишет Потёмкин Суворову 25 ноября и добавляет: – Много там равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного». Князь пишет Суворову, что считает город со стороны реки слабее, и рекомендует отправить туда только двоих: «Рибас будет вам во всем на помогу и по предприимчивости и усердию; будешь доволен и Кутузовым». По обоим пунктам будущие поколения соглашаются с суждением Потёмкина. «Остается предпринять с помощью Божией на овладение города» [6]. Суворов незамедлительно отправился в Измаил.

Стоявший под крепостью лагерь был отличной иллюстрацией российского административного хаоса и неумения управлять. Князь приказал артиллерии стрелять и потребовал взятия города «любой ценой» [7]. Двадцать пятого ноября (в тот же день, когда Потёмкин призвал Суворова) Гудович возглавил неуверенный военный совет, на котором штурма потребовал только де Рибас, остальные же колебались. Де Рибас обратился к князю, который тайно ответил ему 28 декабря, что Суворов уже едет к ним и скоро «все трудности будут сметены». Второго декабря Гудович провел еще один военный совет и дал приказ отступать. Де Рибас был вне себя от ярости. «Всё кончено» [8], – разочарованно пишет один из русских офицеров своему другу. Артиллерийские припасы снова упаковали, войска начали отступать. Де Рибас снова обратился к князю, а его флотилия отошла к Галацу [9].

В Бендерах Потёмкин по-прежнему сохранял беззаботный вид и предавался разгулу, не рассказывая никому, что Суворов скоро приедет взять на себя командование. Говорят, что когда Потёмкин играл в карты со своим «гаремом», госпожа де Витт, будто бы предсказывая его судьбу, сообщила ему, что Измаил будет взят через три недели. Потёмкин со смехом отвечал, что у него есть более надежный способ, чем гадание, – Суворов, – как будто эта идея только что пришла ему в голову за картами. Светлейший князь любил играть в подобные игры со своими доверчивыми придворными – но у его скрытности были и иные причины. Он хвастался Екатерине, что умеет скрывать свои настоящие намерения не только от врагов, но и от собственных придворных. «Не кажут никогда того ножа, которым хотят кого зарезать, – написал он однажды. – Скрытность такая – душа войны» [10].

Когда новость о том, что Гудович отводит войска, достигла князя, он ответил ему с большой долей сарказма и отправил командовать Кавказским и Кубанским войсками: «…вижу я трактование пространное о действиях на Измаил, но не нахожу тут вредных для неприятеля положений. Канонада по городу, сколько бы она сильна ни была, не может сделать большого вреда. А как Ваше Превосходительство не примечаете, чтоб неприятель в робость приведен был, то я считаю, что сего и приметить невозможно. Конечно, не усмотрели Вы оное в Килии до самой ея сдачи, и я не приметил также никакой трусости в Очакове до самого штурма. Теперь остается ожидать благополучного успеха от крайних средств, которых исполнение возложено от меня на Г[осподина] Генерал-Аншефа и Кавалера Графа Александра Васильевича Суворова Рымникскаго» [11]. Потёмкин знал, что «пересуворить Суворова» невозможно.

Прибыв под Измаил, граф Суворов-Рымникский развернул отступавшие войска и вызвал флотилию де Рибаса обратно. Суворов, похожий больше на «татарина, чем на генерала европейской армии», прибыл в лагерь второго декабря, сопровождаемый только казаком-ординарцем [12]. Несмотря на особенности своего поведения (или, возможно, благодаря им), Суворов пел по ночам, ел на полу в неурочное время и катался голым по земле – он внушал доверие. Он перестроил артиллерийские батареи, приказал готовить лестницы и фашины для штурма рвов, начал обучать солдат тому, как взбираться на стены. Светлейший князь с нетерпением ожидал в Бендерах – но намеренно оставил Суворову небольшой путь для отступления, если бы тот решил, что Измаил действительно невозможно взять. Это было не актом неверия, а простым напоминанием Суворову о том, что не стоит рисковать русскими людьми и авторитетом армии, если штурм окажется невозможен. В конце концов, турки действительно верили, что Измаил неприступен [13].

Седьмого декабря к крепости был отправлен трубач с ультиматумом от Потёмкина и Суворова, в котором говорилось, что Измаил должен сдаться, дабы, по словам Потёмкина, не проливать «кровь невинную жён и младенцев» [14]. Суворов был более прямолинеен: если Измаил станет сопротивляться, пощады не будет [15]. В ответ турки демонстративно прошли парадом по крепостным стенам, уже украшенным флагами. По словам Ришельё, это было «великолепное зрелище множества красиво одетых людей» [16]. Сераскир попросил о десятидневной отсрочке, но Суворов отказался следовать этой тактике. Де Рибас планировал штурм. После военного совета девятого декабря Суворов приказал штурмовать Измаил со всех сторон: шесть колонн наступали с суши и четыре – с другого берега Дуная. «Завтра, – объявил он своим войскам, – либо нас, либо турок похоронят в Измаиле» [17]. Сераскир, который считал себя уже похороненным, отвечал: «Дунай остановит свое течение и небо упадет на землю, прежде чем падет Измаил» [18].

В три часа утра одиннадцатого декабря небо действительно упало на землю. Началась массированная бомбардировка крепости, а затем сигнальная ракета возвестила о начале штурма. Турецкая артиллерия ответила убийственным огнем. Ланжерон потом вспоминал, что штурм Измаила был «ужасным и захватывающим зрелищем», стены были объяты пламенем [19]. Де Дама, командующий колонной, атаковавшей город с другого берега Дуная, одним из первых взобрался на стены: как и говорил Потёмкин, речная сторона оказалась слабее. С другой стороны первые две колонны уже ворвались в город, но отряд Кутузова дважды был отброшен назад с ужасными потерями. Говорят, что Суворов отправил ему записку с поздравлениями по поводу взятия Измаила и назначил его губернатором. Это вдохновило Кутузова броситься на стены в третий раз, оказавшийся успешным. Священник, размахивавший крестом, от которого отскакивали пули, привел резерв. К рассвету все колонны поднялись на крепостной вал, но некоторые ещё не спустились в город. Русские ворвались в Измаил «как взбесившийся горный поток». Рукопашный бой между 60 000 вооруженных солдат достиг самой кровавой стадии: даже после полудня было непонятно, кто одержит верх [20].

Измаил представлял собой кровавый ужас Дантова ада. Русские кричали «Ура!» и «Да здравствует Екатерина!», турки отступали. Русских обуяли жажда разрушения, кровавое безумие, желание убивать всех на своем пути. «Началась ужасная бойня, – вспоминал граф де Дама. – Сточные канавы окрасились в красный цвет. Не щадили ни женщин, ни детей». Русских не останавливали детские крики. Из здания выбежал турок и направил ружье на де Дама, но оно не выстрелило, и «несчастный» был на убит на месте.

Из подземных конюшен вырвались четыре тысячи татарских лошадей, которые теперь скакали по мертвым и умирающим, безумными копытами раздирая человеческую плоть и дробя черепа до тех пор, пока их самих не убивали. Сераскир и 4000 человек по-прежнему защищали бастион под зеленым флагом. Уже перед самой сдачей английский моряк на русской службе попытался взять в плен турецкого генерала, но застрелил его и тут же был пронзен пятнадцатью шпагами. Это привело к тому, что русские перешли к смертельной оргии, методично прокладывая себе путь через все четыре тысячи турецких солдат, из которых не выжил никто.

Турки ждали своей смерти со смирением, которого Ришельё никогда не видел до этого. «Не буду даже пытаться изобразить этот ужас, при воспоминании о котором кровь до сих пор стынет в жилах», – вспоминал Ришельё. Ему удалось спасти десятилетнюю девочку, лежавшую в крови возле четырех женщин с перерезанными горлами. Двое казаков собирались убить и её, но Ришельё схватил девочку за руку и обнаружил, что «маленькая пленница не имеет ни одной раны, кроме царапины, вероятно, от сабли, зарубившей её мать». Татарский князь Каплан-Гирей и его пятеро сыновей, гордые потомки Чингисхана, сопротивлялись до самого конца: отец пал последним, окруженный телами храбрых сыновей.

Сопротивление постепенно сходило на нет, бойня напоминала макабрическую пантомиму. Пьяные от крови русские солдаты надевали на себя одежду жертв, как мужскую, так и женскую. Они раздевали своих жертв, перед тем, как их убить, чтобы сохранить их платье. Они грабили турецкие лавки, от чего аромат восточных специй распространялся в воздухе, полном криков умирающих. Казаков было не узнать; в париках и платьях они выгядели еще страшнее, чем обычно. По колено утопая в трупах и грязи, они грабили улицы, пропахшие специями и вонью внутренностей, размахивали кровавыми саблями и преследовали несчастных раздетых жителей; лошади с громким ржанием неслись по улицам, собаки лаяли, дети кричали.

 
В самой природе, кажется, война,
Как в разогретой зноем почве Нила,
Чудовищные формы породила.
 

Тела лежали такими огромными кучами, что Ланжерон оказался вынужден идти по ним. Ришельё, все еще держа девочку за руку, встретил де Дама, и им пришлось расчистить дорогу от тел, чтобы девочка могла идти с ними. Бойня продолжалась до четырех часов дня, и только тогда турки окончательно сдались.

 
И алый крест над полем засиял.
Не кровью искупленья он светился,
Нет – эта кровь по улицам текла,
Как от луны, от зарева светла.
 

Переживший осаду Измаила паша расстелил ковры на земле посреди разрушенной крепости и сел на них курить трубку так спокойно, будто находился в своем серале, а не был окружен телами убитых соотечественников. Так пал один из главных оплотов Османской империи [21]. Почти сорок тысяч человек были убиты в одном из самых крупных сражений века. На клочке бумаге, теперь пожелтевшей и, кажется, пахнущей порохом, Суворов написал Потёмкину: «Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред Высочайшим троном Ея Императорского Величества кровопролитным штурмом! Нижайше поздравляю Вашу Светлость» [22].

Князь был очень обрадован [23]. Он приказал салютовать из пушек в знак победы и сразу же написал Екатерине, отдав должное Суворову. Он отправил новость с братом нового фаворита, Валерианом Зубовым, который очень ему нравился. «Поздравляю тебя ото всего сердца с сим щастливым успехом», – ответила Екатерина. Враждебный князю Ланжерон возмущался, что человек, не пожелавший потерять десять тысяч человек месяцем раньше, теперь хвастал: «Что значит десять-двенадцать тысяч человек в сравнении с такой победой?» Потёмкин мог играть роль кровавого завоевателя, но о гораздо большем говорит то, что он даже не посетил Измаил, хотя собирался сделать это каждый день: он заболел, как часто происходило, когда спадало напряжение, но на самом деле просто не желал наблюдать это «ужасное зрелище», пусть даже и в роли победителя [26]. В конце концов он отправил вместо себя Попова. Он, конечно, радовался победе, но также был несказанно расстроен потерями русских – погиб его внучатый племянник полковник Александр Раевский, один из двух братьев, которые были «любимейшими племенниками»[147]147
  Выживший брат, Николай Раевский, стал героическим генералом войны 1812 года и руководил батареей своего имени при Бородине. Позже его дети подружатся с Пушкиным, который путешествовал вместе с их семьей, слушая его истории о Потёмкине и войне 1812 года. Раевские были сыновьями сестры Самойлова.


[Закрыть]. Скорее всего, он относился к взятию Измаила как к грязной, пусть и необходимой, и хорошо сделанной работе. Потёмкин был счастлив, что город пал, так как они с Екатериной надеялись, что это заставит турок заключить более выгодный для России мир. Рад он был и узнать, что когда новости дошли до Вены, принц де Линь был вынужден захлебнуться своими желчными словами о неспособности Потёмкина к военном делу [27].

Существует легенда о том, что, приехав в Яссы, Суворов на вопрос Потёмкина: «Чем могу я вас наградить за ваши заслуги?» – отвечал: «Нет! Ваша Светлость! Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме Бога и Всемилостивейшей Государыни, никто не может!» Это легенда, но она вошла в историю как реальный факт[148]148
  Почти любая история, как русская, так и английская, рассказывает эту легенду о Суворове. Предполагается, что когда завидовавший Потёмкин получил справедливую отповедь от гениального Суворова, их отношения закончились. На самом деле, скорее всего, этого разговора просто не было. Ни один из свидетелей, бывший в Яссах (например, Ланжерон), не упоминает об этом эпизоде. После Измаила Потёмкин был в Бендерах, а не в Яссах. Недавнее исследование В.С. Лопатина, который полностью опроверг многие из устоявшихся суждений об отношениях Потёмкина и Суворова, показывает, что они встретились не раньше чем через два месяца, то есть не раньше первой недели февраля.


[Закрыть]. Два оригинала не виделись до февраля и только писали друг другу высокопарные записки. Когда они оба почти одновременно прибыли в Петербург, Потёмкин продолжил хвалить и возвышать своего любимого командующего [28].

Светлейший князь перевёл армию на зимние квартиры и отправился в свою «столицу», Яссы. Когда свита приблизилась к городу, Ришельё заметил свет, поднимавшийся от города, – это в честь Потёмкина зажгли факелы. Но в Яссах князь не задержался [29].

Потемкин хотел вернуться в Петербург, как триумфальный главнокомандующий, одержавший победы на театре войны «на пространстве, почти четверть глобуса составляющем». Он не обладал леденящим душу воинственным нравом Суворова, но как стратег и командующий морскими и сухопутными войсками не проиграл ни одной битвы. В письме к Екатерине он не смог удержаться, чтобы не сравнить свои победы с победами Евгения Савойского и Фридриха Великого, но говорил также, что старается избежать греха гордыни после её «матернего совета после прошлой кампании». Он оглядывался на свою жизнь и благодарил Екатерину за расположение, которым она одаривала его с самой его юности. И завершает: «По принадлежности моей к тебе все мои добрые успехи лично принадлежат тебе».

Екатерина и Потёмкин не были стариками, но их молодость прошла. Они постоянно находились на взводе, а годы у власти сделали их своевольными и обидчивыми. Но они продолжали любить и оберегать друг друга. Осада Измаила измотала обоих. Партнеры обменивались письмами о состоянии здоровья. «Здоровье моё поправляется. Я думаю, что это подагра, которая перешла ко мне в желудок и кишечник. Я изгоняю её перцем и рюмкою малаги, которую пью ежедневно». Потёмкин и сам болел в Яссах, но когда услышал о нездоровье императрицы, согласился с тем, что хорошо лечиться малагой и перцем, и добавил: «Нужно держать всегда живот в тепле. Цалую Ваши ручки, моя кормилица» [30]. Потёмкин почти два года не был в Петербурге и спрашивал Екатерину, можно ли ему вернуться. «Крайне нужно мне побывать на малое время у Вас и весьма нужно, ибо описать всего невозможно», – пишет он ей из Ясс одиннадцатого января 1791 года. Вероятно, основным вопросом, который он хотел обсудить с ней лично, была Польша. «Дайте мне на себя посмотреть», – пишет он [31].

Императрица тоже хотела встретиться с князем и соглашалась, что «на словах говорить и писать, конечно, разнится», но просила ещё немного подождать. Часто это описывают как начало охлаждения отношения Екатерины к князю и её опасений, что по возвращении в Петербург он захочет сместить Зубова. Но из писем этого не следует, хотя, несомненно, между ними не всё было гладко. Потёмкина беспокоило нежелание Екатерины умиротворить Пруссию. Также от знал, что в столице пруссаки, поляки и их друзья, великий князь Павел и различные члены масонской ложи пытались оговорить князя, заявляя, что он хочет стать королем Польши. Потёмкин подозревал, что и Зубов плетет заговоры против него. Но он оставался уверен в своей вечной и «священной» связи с императрицей: «Я не сумневаюсь в Вашей непременной милости» [32].

Судя по поведению Екатерины, она не перестала питать нежные чувства к человеку, который был с ней почти всю жизнь. Напротив, она осыпала его дождём подарков и даже выкупила Таврический дворец за 460 000 рублей, чтобы заплатить его долги. Но при этом Потёмкин с удивлением обнаружил, что алмазы на присланном ему императрицей ордене Св. Андрея были поддельными и сделаны из кристаллов. Это явно свидетельствовало о забывчивости двора [33]. Она просила его подождать несколько недель на юге и не упускать шанса подписать мирный договор с турками после взятия Измаила. Падение крепости явно подкосило Стамбул [34].

Если бы с Портой был заключен мир, Россия могла бы позволить себе заняться польской проблемой – избранный на четыре года сейм готовил проект конституции, которая, как надеялись поляки, сделала бы из Польши сильное и жизнеспособное королевство, которое могло бы угрожать России. Потёмкин, управлявший российской политикой в отношении Польши и Порты, предлагал Екатерине заставить турок отдать Молдавию Польше и таким образом настроить поляков против Пруссии [35]. Но все зависело от турок. Теперь Британия с Польшей кидали им спасательный круг – «Очаковский кризис».

Еще до падения Измаила Тройственный союз планировал помешать расширению российских границ. До сих пор коалицией против России руководила Пруссия, и только благодаря непоследовательной дипломатии Фридриха-Вильгельма интересам России не был нанесен больший вред. Теперь антироссийскую коалицию возглавила Британия, преодолевшая кризис отношений с Испанией из-за спора о заливе Нутка, – причины на то были как коммерческими, так и политическими. Ухудшение отношений между Британией и Россией началось с подписания Екатериной декларации о вооруженном нейтралитете и истечения срока действия англо-российского торгового трактата в 1786 году – годом позже Россия заключила торговое соглашение с Францией. Это заставило англичан почувствовать, что они слишком зависимы от российских морских поставок и им стоит больше торговать с Польшей. Британию беспокоило победное шествие России по Восточной Европе, особенно после падения Измаила, которое давало русским надежду на заключение победного мира с турками. Премьер-министр Уильям Питт хотел создать «федеративную систему» альянсов с Польшей, Пруссией и другими странами, чтобы заставить Россию принять мирное соглашение, узаконивающее то положение вещей, которое было до войны. Если бы Россия не согласилась отдать Очаков и другие свои завоевания, с моря ее должен был атаковать королевский флот, а с суши – Пруссия. Казалось, Британия готова была начать войну, просто чтобы «сорвать перо со шляпы императрицы» [36].

Было непохоже, что Селим III заключит мир с Россией, в тот момент, когда Британия снаряжала флот на Петербург. Султан казнил очередного великого визиря, снова назначил на этот пост агрессивного Юсуф-пашу и начал собирать новую армию. Питт и пруссаки готовили ультиматум, армии и военные корабли. Князь срочно потребовался в Петербурге – теперь он мог поехать домой.

Десятого февраля 1791 года он отправился в путь из Ясс. Говорили, что он шутил, что едет в Петербург отстранить Зубова и «вырвать зуб», хотя очевидно, что во время Очаковского кризиса у него были более важные задачи. Петербург ждал его с бо́льшим нетерпением, чем когда бы то ни было. «Все министры в панике, – писал шведский посланник граф Стедингк королю Густаву III 8 февраля. – Все в волнении перед появлением этого сверхъестественного человека» [37]. Работа правительства остановилась: «Никто не осмеливается принимать решений до его приезда» [38].

«Ваше величество, – спросил Стедингк императрицу, – надо ли верить слуху, что князь Потёмкин привезет с собой мир?» – «Не знаю, но это возможно, – отвечала Екатерина, и добавила, что светлейший князь большой оригинал и очень умён и что она позволяет ему делать всё, что он хочет. – Он любит делать мне сюрпризы», – заключила императрица.

Ему навстречу были отправлены придворные экипажи, в течение недели дороги освещались факелами каждую ночь. Приветственную делегацию возглавил граф Брюс. Он ждал приезда князя на придорожной станции Московского тракта, не решаясь даже раздеться на ночь. Навстречу Потёмкину для обсуждения тактики выехал Безбородко [39]. Фридрих-Вильгельм собрал в Восточной Пруссии 88 000 человек, лорд Гуд снарядил в Спитхеде 36 линейных кораблей и 29 кораблей поменьше – а князь Таврический, укомплектованный новой ослепительной любовницей, готовился к войне и к самому громкому балу в истории России [40].